Летела ночь в апофеозе,
Как молодая кобылица,
Поэзия внимала прозе
И с прозою спешила слиться.
МЕТАФИЗИКА ЗАСТОЛЬЯ
Как учил нас диалектический материализм - бытие определяет сознание. Сознание моего поколения определило бытие конца прошлого века. В каких домах мы обитали, во что одевались, чем развлекались, что пили, что, наконец, ели. Селедка под шубой всегда будет для меня вкуснее суши и ролов.
Теперь примет той уходящей жизни становится меньше и меньше. Пока еще можно купить на вокзале в Орле пирожок с повидлом, детство вспомнить, а вот моему сыну, пожалуй, по вкусу будет уже только пицца. Поэтому хочется запечатлеть хотя бы что-то из той материальной среды, которая сделала нас тем, кем мы сейчас и являемся.
А вот и начнем прямо со стола. Праздничного. Что подавали гостям, скажем, на 7 ноября – годовщину Великой Социалистической революции. Был же такой самый главный государственный праздник.
Во-первых, котлеты. Поскольку мясо тогда было трудно достать, (достать значит купить по знакомству с черного хода магазина или отстоять очередь на базаре, чтобы ухватить кусок, какой придется, и не больше двух килограммов в одни руки). Качество этого добытого мяса тоже оставляло желать лучшего. Не вырезка там, а и жир и жилы. Ну и что из него делать? Конечно котлеты. В фарш еще булочки на мясорубке перекрутить и объем больше и котлеты пышнее. Поедят за милую душу. Как вариант можно было сделать голубцы, тот же фарш только еще с рисом, завернуть в капустные листья и потушить. Вот вам еще одно главное блюдо стола.
Что дальше? Конечно же, винегрет! Более дешевой и эффективной закуски сложно себе представить. Что там у нас в нем: вареная картошка, свекла, соленые огурцы, лук и капуста. Чего проще?! Тем более все свое с огорода. Посолил, подсолнечным маслом полил, и закусывайте на здоровье. Про салат-оливье промолчу, банально. Все знают. Это уже классика. Так что еще. Консервы. Шпроты. Тоже украшение стола, маленькие такие рыбки в масле с едким вкусом и запахом.
Но тогда почему-то нравилось. Я недавно попытался старину вспомнить, купил банку, вскрыл, попробовал одну рыбку и все. Больше есть не стал. Выкинул. А тогда в восьмидесятых это был деликатес.
Какие еще были деликатесы? Пожалуйста! Колбаса. Причем любая. Вареная, копченая не важно. Сам факт если на столе колбаса значит в семье достаток. Сыр тоже деликатесным продуктом считался. Причем сыр был всего трех сортов: «Российский», «Пошехонский» и колбасный плавленый. Последний, правда, деликатесом не был, но на праздничный стол, тем не менее, попадал.
А вот что не только не было деликатесом, но и считалось самым простецким так это соленые огурцы и помидоры. Бочковые, ядреные, под водочку. Эх, сейчас бы… Как вспомню слюнки текут. А тогда самое обычное дело. Сходит, бывало, тетка в подвал и принесет оттуда большую эмалированную миску помидоров наложенных с горкой. Мужики их своими заскорузлыми руками разбирают и после стопочки в рот тянут. Сок брызжет по бороде течет. Рассея етить! С огурцами та же картина, только они еще и хрустят.
Дальше. Картошка. На праздничном столе в виде пюре как гарнир к котлетам или тушеная с мясом, а в обыденной жизни жареная на сале. Всю студенческую жизнь в общаге только ей и питался, да что там студенческую, самостоятельную взрослую жизнь тоже с картошки начинал. В девяностые, когда жена не работала, а мне в газетенке платили мизерный гонорар наше дневное меню, бывало, выглядело так:
Завтрак – драники (картофельные оладьи) с чаем.
Обед - картофельный суп на бульонных кубиках.
Ужин – жареная картошка с огурцами.
И все. И выжили как-то. Спасибо картошке. Слышал, что ей в какой то области памятник поставили, вот это правильно.
В начале тех же девяностых когда у нас бедных художников и журналистов в карманах ветер гулял, как собирались? Картошки напечем, капусты квашенной из банки достанем, сала соленого нарежем и водочки. Красота.
А разговоры какие были?! За искусство, за поэзию, за философский взгляд на вещи. Наверное, потому, что тогда у нас было так скудно и так душевно, мы и остались людьми, а не сделались как все теперь - потребителями.
ПРАВИЛЬНОЕ ПИВО
Хочется иногда «оттянуться», посидеть с друзьями, но без водки, выпить, например, только пивка. Вот только то, что мы сейчас пьем это конечно пиво, хорошее пиво, но неправильное. Во-первых, его много, во-вторых, оно разное. Так нельзя. Это разрушает саму идею этого напитка. Вот раньше пиво было правильным. Его было мало, и какое подвезут. Без вариантов. Но это было пиво – ПИВО с большой буквы. Не «Lowenbrau», не «Tuborg», не «Kulmbacher» и даже не «Балтика».
Помните, как писали: ПИВА НЕТ. И все. Не какого то там особого пива, а пива вообще. Пива как абсолюта. Как философской категории.
А как его «расхватывали»! Брали сразу ящиками. Привезут «Жигулевское» - давай «Жигулевское», будет «Ячменный колос» - тащи его сюда, «Бархатное», ну и «Бархатное» сойдет. А если сразу за день не разберут, то пиво в бутылках скисало. В нем появлялся осадок, но продавцы его не списывали, оно так и стояло в гастрономе. Пока все равно не купят. А что делать? Другого не было вообще.
Лучше, конечно, было покупать пиво в пивбаре. Правда, он только назывался ПИВБАР на самом деле обычная пивнушка. Так вот там хотя бы пиво было свежее. Вот только что подвезли на машине с цистерной, напоминающей бензовоз, и заливают по толстому гофрированному, как у ассенизаторов, шлангу, в подвальные резервуары пивнушки. А мы стояли и ждали когда, наконец, закачают. А потом стояли в очереди минут сорок не меньше. Потому что очередь о-го-го и еще со стороны лезут. Представляете, очередь мужиков сто, все хотят пива, все злые и кто-то без очереди лезет. Кто лезет? Только герой! Потому что если сто мужиков то очень просто по физиономии схлопотать, а все равно лезет. Значит герой! С таким лучше не связываться. Пусть уж берет.
Ну, вот и наша очередь подошла. Берем две трехлитровых банки и по две кружки тут же на месте. Стоим, ржавые селедочные хвосты обсасываем, а тут, как на зло, всегда рядом компания, в которой мужик вот так вот берет и достает либо леща копченого, либо еще хуже палтус жирный. И они вот с этим великолепием, и так громко разговаривают, чавкают и ржут гады. Ну что спрашивается нельзя, что ли было дома под такую рыбу? А вот нельзя! Специально в пивбар принесли, что бы нам всем завидно было. Сволочи… До сих пор обидно.
А вот еще отлить. В пивнушке этого категорически не бывает. Поэтому терпишь до последнего, а потом бежишь через улицу в общественный сортир. Там дух стоит ого-го. Шибает! Но, тебе ничего. Журчишь и блаженство испытываешь.
И вообще пиво это мужской напиток. Вино для дам, водку на всех, а пиво мужикам. Конечно, бывает, что женщины тоже пивко посасывают, но это смотреть противно. Представляете, как она своими изящными пальчиками с маникюром в рыбьих кишках копается. Икру достает. Так бы и дал по рукам! Не лезь, не твое! Успокойся! Сиди, пей мартини!
Мне могут возразить, сейчас можно интеллигентно, из банки с фисташками… Нет, это извращение. Нужно чтоб как раньше, чтобы рыба на газете, плавленые сырки и яйца вкрутую. И пиво попроще. Как сказал мой друг – пиво «ПиКур» - для истинных эпикурейцев. Или за неимением курского, слить из всех этих бутылок с иностранными названиями в одно эмалированное ведро и хлебать кружками. Вот это будет правильное пиво. И женщине можно дать немного отхлебнуть, но только чуть-чуть. Все равно скажет: Фу гадость! Не чувствует красоты момента. Вот и ладно. Вот и не пей. Нам больше достанется.
КНИЖНЫЙ ЧЕРВЬ
Когда-то мы были самой читающей нацией в мире. Во всяком случае, нам так говорили и мы верили. В детстве мои книги хранились в тумбочке под телевизором. Едва ли их было два десятка. Вначале я любил перебирать их и рассматривать картинки. А потом научился читать. И все…Я пропал. Практически наизусть заучил «Марийкино детство» Дины Бродской, ежемесячно перечитывал «Капитана Сорви-голова» Буссенара, проглатывал все, и тонюсенькие детские книжечки и почтенные взрослые тома, в четвертом классе одолел трилогию Яна «Чингиз-Хан», «Батый», «К последнему морю».
Я выискивал чтение везде. На чердаке отрыл «Народные японские сказки» без обложки и «Детей капитана Гранта» без окончания, годилось и это. Я брал почитать книги у друзей, был записан в школьную и городскую библиотеку, и потихоньку собирал собственную. Покупал на сэкономленные карманные деньги, менял через букинистический отдел старые и неинтересные советские повести на редкостные тогда приключенческие романы и серию «Классики и современники». Со временем книги из тумбочки перекочевали на сборные железные полки, прибитые к стене моей комнаты. Потом полок становилось все больше, потом появился и книжный шкаф. В нем хранилось все самое-самое. Я любил копаться в его содержимом, расставлять томики и так и эдак, по значимости, по приоритетам и, наконец, по формату.
Хорошие книги были дефицитом, и каждое новое приобретение считалось большой удачей. В армии, благо служил в столице, я со своим другом писарем Мишкой сдавал макулатуру в расположенный рядом с частью пункт приема, где взамен получал не деньги, а талоны на покупку желанной литературы. Так у меня появился четырехтомник «Тысяча и одна ночь», «Сказки зарубежных писателей» и «Сестра Кери» Драйзера. Золотое время наступило в конце восьмидесятых. В продовольственных магазинах было хоть шаром покати, зато в книжных каждый день появлялось, что-то новенькое. На приобретения уходила едва ли не вся стипендия. Так была собрана поэзия серебряного века, ранее не печатавшиеся Замятин, Платонов, Булгаков, ну и, конечно же, любимые Вальтер Скотт, Стивенсон, Генрик Сенкевич.
А потом для моей библиотеке наступили сложные времена ей пришлось кочевать. Вначале, когда был продан наш дом в Ливнах, она переехала к моей бабушке. Книги прожили у нее года три, запылились и пропахли плесенью, потом я перевез их к себе в Орел и привел в божеский вид. Года четыре моя библиотека пополнялась новыми экземплярами и достигла своих максимальных размеров. Чего в ней только не было: классика и современные произведения, книги и альбомы по искусству, поэзия и публицистика, шикарные иллюстрированные издания для детей и скупая на красочное оформление научная литература. Но тут пришлось переехать с одной съемной квартиры на другую, и мое собрание стало худеть. Корешки не особо ценных для меня книг затерялись среди им подобных, в шкафу на моей прежней работе. А когда стал приближаться переезд в Москву, книги из библиотеки, особенно непритязательные в мягких обложках стали уходить десятками. В сумках и пакетах в качестве безвозмездного подарка они отправлялись к моим друзьям и знакомым.
Теперь все что осталось от собрания, все самое ценное, все самое дорогое не по стоимости, а по любви моей, лежит в больших картонных ящиках у родственников жены в маленьком поселке Кромы. Книги: томики и альбомы, вдумчивые философы и легкомысленные беллетристы, романтики и прагматики, поэты и прозаики лежат и ждут своего часа, когда их извлекут из небытия, протрут обложки, сдуют пыль со страниц и вновь расставят на полках радовать глаз пытливого читателя. Они ждут. Дождутся ли?
А пока у меня библиотека цифровая – она умещается на пяти дисках, впрочем, по количеству произведений в разы превышает ту, настоящую. Я вставляю диск в компьютер, открываю программу для чтения, включаю автоскрол, и по экрану ползут зеленоватые буквицы очередного романа. Без шелеста страниц…
ЗАПИСКИ ЗВУКОСНИМАТЕЛЯ
Вы еще помните, как потрескивает под иглой пластинка, прежде чем из динамиков зазвучит музыка? Радиола, которая стояла в моем доме в детстве, называлась «Рекорд». Тогда много чего называли «Рекордами», наш первый черно-белый телевизор тоже был «Рекорд». Вообще в СССР с оригинальными названиями было туго. Вот те же пластинки где они продавались? Правильно, в магазине «Мелодия»! В каждом мало-мальски уважающем себя городе обязательно был магазин «Мелодия», причем название писалось с этаким наклоном, подчеркивающим, увеселительное назначение данной торговой точки, а еще буквы, как правило, светились, ну там зеленым или красным. У нас в городе тоже была своя «Мелодия», а еще пластинки можно было купить в магазине «Культтовары», название, как видите, тоже с полным отсутствием фантазии.
В самом раннем детстве, я запиливал пластинки почти до дыр, я крутил их, чуть ли не с утра до вечера. Слова тех песен просто врезались в память. Вот одна из любимых –
Ну что тебе сказать про Сахалин,
На острове хорошая погода.
Прибой мою тельняшку просолил
И я живу у самого восхода.
Или еще – Потолок ледяной, дверь скрипучая, за шершавой стеной тьма колючая, потом эта – Парень песню поет о девчонке одной Дололай, Дололай , Дололай, и так протяжно Доололай… Доололай, Доололай, Полад-Бюль_Бюль-Оглы исполняет...
Да я их всех помню – Вадим Мулерман, Аида Ведищева, Нина Пантелеева, Валерий Ободзинский, Майя Кристалинская, Могомаев, Миансарова, Мондрус…
Конечно же, были у меня и детские пластинки: «Маугли», «Ухти-Тухти», «Старик-Хотабыч» и «Храбрый утенок Тим». Слушая сказки, я ставил шариковую ручку в бумажный центр пластинки, и она при вращении диска выписывала по нему круги, а еще можно было записанную на тридцать третьей скорости пластинку запустить на сорок пятой, или на семьдесят восьмой. Помните, как лилипуты разговаривают?
Когда радиола «Рекорд» от такой безжалостной эксплуатации приказала долго жить, ее детали сгодились для строительства пластилиновых космических кораблей.
Потом у меня был проигрыватель «Каравелла» - аппарат ужасно забавной конструкции, он представлял собой узкий ящик полированного дерева, который вешался на стену. Тянешь на себя ручку, отваливается такая дверца, на которой собственно проигрывающее устройство и расположено. А сбоку динамик и три ручки регулировки тембра и громкости. Просто до безобразия.
Ну а что тогда слушали? «Пламя», «Верасы», «Сябры» и «Песняры» конечно.
В Вологде-где-где-где-где
В Вологде-где
Город, где судьба меня ждет.
И так меня вся эта, неплохая, в общем-то попса, тогда раздражала, что я однажды прослушал и тут же запустил в полет только что купленную пластинку Юрия Антонова - «Золотая лестница». Хотелось же «Воскресенья», «Машины Времени» и, конечно же, западного рока. И это мы слушали, но только на магнитофонах. Впрочем, зарубежные диски можно было купить в Москве на черном рынке, за очень большие деньги, от двадцати пяти до ста рублей за альбом.
В институте, уже не помню каким образом, мне удалось скопить рублей триста, и я приобрел «Вегу» - хорошую такую вертушку с польской, «унитровской» головкой с алмазной иглой. А тут еще и Перестройка. На рынок хлынул поток доселе запрещенной музыки, продавалось все от Питерских и Свердловских групп до пиратской антологии мирового рока. Тут же и с запада прямым потоком пошли. Алан Парсонс-Прожект, Дорз, Ю-Ту, Шина О-Конор, Уитни Хьюстон, Элтон Джон, Крис Ри, Супертремп, Дайр Стрейтс. Вначале я скупал все подряд, но потом пришлось таки умерить пыл и вообще оставлять в коллекции все только the best. Как бы там ни было, наверное, пол тысячи пластинок прошли через мои руки. Что-то отсеялось, что-то потерялось при переездах, сейчас примерно сотни три альбомов хранится у моей матери в пыльном диване. У нее же обитает и моя «Вега».
Теперь на смену винилу пришел CD, а потом и MP-3, и я собираю новую коллекцию уже в этих форматах.
Как я гонялся за Пинк Флоидом, сколько денег потратил, а теперь вся дискография группы вмещается на двух «болванках».
Или любимый БГ. Три диска, включая случайные «квартирники». Слушай – не хочу! А раньше это была магия. Достать пластинку из конверта, поставить иглу на любимую дорожку и Борис запоет своим дребезжащим голосом из Вертинского:
И вот мне приснилось, что сердце мое не болит,
Оно колокольчик фарфоровый в желтом Китае,
На пагоде пестрой висит и тихонько звенит
В эмалевом небе, дразня, журавлиные стаи…
Вот такой он винил, теплый, душевный с потрескиванием в запиленных местах. Лежит, ждет пока я, наконец, устроюсь в каком либо месте окончательно, соберу разбросанные по родственникам картины, мебель и прочую утварь, отведу под пластинки и проигрыватель почетный угол, буду время от времени заводить его как старый патефон и ностальгировать по добрым старым временам.
КАРТА ВИН
«Черные глаза – самые прекрасные» - пел кавказец Айдамир Мугу. В 2005-м он задолбал этой песней все черноморское побережье и все рынки страны.
«Черные глаза» - так называлось вино, которое я впервые попробовал, причем только в шестнадцать лет. Вот такой был девственник и примерный мальчик.
Винцо понравилось, так началась моя карьера пьяницы.
Впервые я наклюкался на следующий день после выпускного вечера, наш класс обмывал аттестаты зрелости в заводской столовой - папа одной из наших девочек был парторгом. Весь вечер я запивал водку «Рислингом». Лет пять после этого меня передергивало при одном упоминании этого вина. Периодически я подходил к зеркалу, чтобы определить, что же во мне меняется по мере опьянения, так как видимых изменений не наблюдалось возлияния продолжались. Часам к десяти вечера я вышел на улицу и на меня упал асфальт. Отлежавшись на тротуаре, я кое-как поднялся и по-английски, не прощаясь с товарищами, отправился домой. Шел я винтами, практически на автопилоте. Интересно, что все наши соседи увидели, как я начал путь во взрослую жизнь, вот так, скользя по наклонной.
В институте на первом курсе мы в основном пили вино и к водке относились осторожно. Девочек же разводили, что называется на эксклюзив. Два моих друга уходили в армию раньше меня, и свои проводы отмечали привезенными из столицы бренди и каким-то необычным венгерским шампанским розового цвета. Все закончилось тем, что я остался в своей комнате с двумя подругами и тяжелым выбором какую оставить, а какую вежливо выставить за дверь. Сложность выбора также усугублялась тем, что обе девушки лыка не вязали и лежали пластом на параллельных общаговских кроватях. Пришлось оставить обоих, а самому отправиться спать к друзьям.
Перед уходом в армию, я от вина перешел к напитку покрепче, то есть стал активно приобщаться к сорокоградусной. Летом, прежде чем пойти на танцы в «клетку» мы с другом забегали к моей бабушке. Ее дом стоял рядом с Горсадом. На огороде в будке, где хранился садовый инвентарь, мы на двоих выпивали бутылку, закусывали помидорами с грядки и жареной картошкой, которую бабушка нам непременно выносила. Потом нас влекло на танцы и тянуло на подвиги. Однажды ночью, я полез на колесо обозрения и о какую то железяку разодрал свои первые джинсы. Обидно было до соплей, но это меня отрезвило и, добравшись едва ли до половины, я повернул назад.
В армии выпивать тоже доводилось. У нас чертежников оперативного управления штаба округа был самодельный обтянутый ледерином (материал такой, что-то вроде искусственной кожи) чемодан в который вмещалось ровно восемь бутылок водки, две буханки хлеба и батон «Докторской» колбасы.
После службы, в институте меня ждало разочарование, в стране шла борьба с пьянством и алкоголь, среди моих новых сокурсников, был не принят, дни рождения отмечали тортиками с чаем. Я постарался положить конец этой недостойной нормального студента практике, и свой день рождения отметил как и положено со спиртным. Приглашенным, волей неволей, пришлось хлебнуть огненной воды за такого хорошего парня. Более того, я пропагандировал нетрезвый образ жизни. В моей общежитской комнате в холодильнике всегда что-нибудь стояло. В общем, я интересничал, играл роль этакого падшего поэта и заходившим ко мне не целованным однокурсницам, как гусар предлагал на выбор водку или шампанское. Со временем все встало на свои места - однокурсниц перецеловали и более того, борьба за трезвость закончилась, и спиртное как ему и положено прочно вошло в обиход студенческого общежития.
А пока шла антиалкогольная кампания спиртное нам выдавали по талонам, причем позакрывали по городу почти все винные магазины и отоваривали жаждущий народ в трех четырех точках. Помню, как перед новым годом мне пришлось отстоять три часа в очереди на морозе, чтобы купить пару бутылок портвейна и четыре водки. Вот с этим скудным ассортиментом я и встретил 1987 год.
Потом стало полегче, более того у всех кто не выпивает, или употребляет немного скопилось значительное количество бутылок своевременно приобретенных по талонам. Просто не брать, если не надо, никому в голову не приходило и все даже бабушки - божьи одуванчики приобретали свои две предназначенные на месяц бутылки. Причем можно было покупать на выбор водку, вино или коньяк. Так, будучи на практике вожатым в пионерском лагере я доставил туда от своих родственников восемь сэкономленных бутылок водки и пару коньяка. И наступила красота, мы с другом тут же «забили» на свои обязанности. Выпивали после завтрака и ходили по лагерю слегка расслабленными, потом перед обедом принимали еще по чуть-чуть и само собой после еды. Что там делают наши подопечные, нам было глубоко безразлично, мы шли плавиться на пляж или купаться в бассейне. К ночи же мы принимали основную дозу, чтобы проще было подкатывать к девицам-вожатым или к особо развитым в физиологическом смысле пионеркам. Так по пьяной дури мы зацепили каждый себе по четырнадцатилетней пассии и прокатали этих малолеток пол ночи на катамаранах. Хорошо, что ничего не было. Потому как выразился один мудрый плаврук: «Ребята вам дадут больше чем они весят». На следующий день весь лагерь знал о наших «подвигах», девицы считали себя героинями, а мы не знали, куда глаза деть от стыда и щемились по углам как нашкодившие котята.
Было время, когда мы с тем же другом подсели на сладкие напитки, наливки «Чайная» и «Кофейная» вершиной этого увлечения стал ликер «Амаретто», не знаю, почему, но в начале девяностых страну завалили этим пойлом со вкусом абрикосовых косточек. Тут надо сказать, что ликер мы пили неразбавленным.
Одно время у нас в почете был «Кагор». Помню ситуацию, когда мы зашли в ночной магазин, где перед нами уже несколько мрачных мужиков говорили продавщице только: «две» или «одну», и тут мы, когда подошла наша очередь заявили: «Дайте, пожалуйста, бутылку Кагора»! И это в два часа ночи! Судя по взглядам присутствующих, они тут же стали подозревать нас в нетрадиционной сексуальной ориентации.
Потом, наигравшись в эстетов, мы вернулись к исконному русскому напитку. В середине девяностых водка лилась рекой. В телекомпании, где я работал, мы брали ее у буфетчицы из-под полы «под те», в счет будущей зарплаты, которую периодически задерживали. Пили с «гидроколбасой» (полуторалитровой баклажкой, наполненной водой из-под крана), пили на поражение, сразу же опрокидывали в себя пластиковый двухсотграммовый стаканчик, а потом догонялись под разговорчик. Пили в мастерской у художников, спьяну я читал новые стихи, записывая их на клочках бумаги. Потом по трезвости разобрать, что там было нацарапано, не представлялось возможным. Водку продавали на всех углах, во всех ларьках и чудо, что никто из нас не отравился «паленым» продуктом.
Конечно, со временем эта вакханалия стихла, и настало время гурманства, то есть определенное спиртное под определенный род закуски, благо и средства на это появились.
Теперь, к своим сорока годам я перепробовал много чего, от «Хенесси» до «Орловской крепости».
При слове «самогонка» мне сразу представляется заснеженная деревня, жарко натопленная изба, холодец, вареная курятина и жареная с печенкой картошка. Выйдешь подышать морозным воздухом на крыльцо и снова в пьяное, приятно разливающееся по телу тепло.
Коньяк ассоциируется с рестораном, где пропивались халявные, срубленные за «левую» рекламу деньги. Однажды после съемок, в пивбаре с неадекватным названием «Млечный путь», щедрым рекламодателям стол обошелся едва ли не в два раза дороже самого рекламного ролика.
Пиво – обязательно жирные от копченой рыбы руки или стол, заваленный панцирями креветок.
Сухие «Каберне» и «Шардоне» это юг, море и шашлыки.
Трехлитровые коробки с недорогим полусладким вином встречи с орловской диаспорой в столице.
Текила – капли выдавленных из себя провинциальных комплексов.
Виски – понты на очередном празднике жизни.
Так и что же мы будем сегодня пить?
И как мы будем дальше жить?
Москва 2006-2007 год.