Глава II
Всю свою сознательную, а порой и бессознательную, жизнь, в самой глубине своей души, в самом укромном месте, за семью замками мы храним, скрывая подчас от самых дорогих и близких нам людей, лелея и баюкая, мечту о чуде.
Мечта о ЧУДЕ! Какая она? Самая разнообразная из того, что есть на свете.
Как она выглядит? Как угодно.
О чем эта мечта? Обо всем, чем только можно и даже нельзя мечтать.
Как определить, что это та самая мечта? Очень просто: это ваше самое сокровенное желание.
Люди постарше меня уже поняли. Как они поступили, поступают, а быть может, (я надеюсь), собираются поступить с самой важной мечтой в их жизни – это личное дело каждого.
С «юностью» же все несколько сложнее. Дело в том, что у нее, как ей кажется, очень много времени. Перед юностью простирается вечность. (Сколько людей улыбнулось сейчас только им одним понятной милой и загадочной улыбкой!).
Юность, юность, юность…, ты всегда права! И тогда, когда поступаешь правильно и, когда наоборот. Ты права своей бесшабашностью, трижды права своей верой в себя и свои силы и бесконечно права верою в любовь…
* * *
Иду по улицам родным, Стволами еле шевеля,
Размашисто шагая, Растрогавши до слез,
Лицом веселым и шальным Мне тянут ветви тополя,
Прохожих удивляя. С которыми я рос.
Они довольны без ума: А вот и мой родимый дом
«Смотри, чудак какой!» И школа по соседству.
Они идут в свои дома, Снимаю туфли, босиком
А я иду ДОМОЙ! Иду на встречу с детством.
(Олег Чабан)
Зима уже вступила в свои права и покрыла землю своим самым первосортным белым снегом. Повсюду, куда не кинь взгляд, было белым – бело. И только птицы, наверное, с высоты своего полета видели сеть дорог, как паутина покрывающих город. Но даже птицы в этот день не смогли бы увидеть, как хорошо, как чудесно хорошо на душе у парня в ладно пригнанной военной форме. Славка возвращался после срочной службы домой. Дома его ждали. Ждали друзья. Ждала мама. Это само по себе уже было здорово, но (простите, мама и друзья) не это заставляло его ускорять шаги и так радостно биться сердце. Его ждала ОНА. Правда, последние полгода писала она крайне редко, да и мало, не письма, а, так, записки какие-то. Он уж было начал волноваться, но вскоре написала мать, все в порядке, мол, сынок, служи спокойно, ждем…
Дом. Подъезд. Лестница. Кто там кричит привет? Привет и тебе. Потом, потом, потом! Дверь. Звонок.
- Здравствуй, мама. Я вернулся. Как Вера? ... ЧТО?! …
Смерть ее была непостижимой и нелепой, какой, наверное, чаще всего и бывает смерть. Рассказ матери был короток и сух: переходила дорогу и не увидела внезапно выскочившую из-за дома машину. Достав в шкафу, из-под стопки белья, конверт, мать молча дрожащей рукой, протянула его сыну. Глаза ее с тревогой и нежностью смотрели ему в лицо.
Почерк на конверте был до боли родной и знакомый. «Моему дорогому, родному, любимому…».
Заметив, что конверт вскрыт, он перевел взгляд на мать. Она так же молча кивнула, да, мол, читали.
Славка развернул письмо. Строчки нахлынули сами собой…
«Здравствуй, мой дорогой, мой любимый, мой единственный Славка!
На последнее слово я уже не имею права, но все же пишу его: единственный, единственный, единственный! Ты стал им для меня, как только мы с тобой встретились, ты им и останешься на всю мою короткую оставшуюся жизнь.
Я не буду объяснять тебе, как и почему это произошло, тебе и без того будет очень больно. Что случилось, то случилось и ничего уже нельзя изменить. Но, если бы я только могла, господи, если б я только могла, я бы, ни секунды не задумываясь, променяла бы всю оставшуюся жизнь на один только вечер с тобой!
Я знаю, ты бы меня простил, но я себя не простила бы никогда.
Прощай.
Прости.
Твоя Вера».
Полными слёз глазами, нахлынувшими так внезапно, он посмотрел на мать.
- Она была на шестом месяце беременности.-
- Кто он?-
- Не знаю.
Славка не заметил, как остался один.
За окошком день плавно переходил в вечер, цепляясь последними лучами солнца за сиротливо белеющий листок бумаги, зажатый в его руке.
Сколько он так просидел, он не знал. Но он знал другое, знал твердо, что никогда и не за что на свете он не сможет забыть ее…
* * *
-Эй, паря, очнись. Ты как? Может скорую вызвать?- Кто-то не сильно, но уверенно тряс меня за плечо.- Говорить можешь?
Я помотал головой, сознание возвращалась очень медленно.
«Могу, но не хочу», - проплыла куда-то фраза в моей голове.
-Интересное кино, ежики-вареники. Вывалился неизвестно откуда прямо мне на голову, я тут с ним вожусь, а он очухался и даже говорить не хочет. – В голосе не было слышно ни капли раздражения или обиды, а одна только разухабистая веселость и, быть может, немного любопытства.
«Гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей» - почему-то подумал я.
Говорить действительно не хотелось. Во всяком случае, пока.
-Ну, гвозди не гвозди, а ломик из меня, я думаю, получился бы отличный. Ты глаза то открывать собираешься или как?-
«Или как…» - Я поймал себя на мысли, что последние пять лет я, действительно, открываю глаза не очень охотно. И, если бы только не эта неистребимая тяга к жизни, замешанная удивительным и мне самому непонятным образом, на гремучей смеси из упрямства и упорства, я бы давно махнул на все рукой.
Сам себе не могу этого объяснить, но каждый раз, когда открываю глаза, я хочу увидеть не то, что вижу. Вот и сейчас, приоткрыв глаза (вернее один глаз, так как второму явно что-то мешало), я вижу на синем фоне неба низко склонившееся надо мной лицо парня со сливающимися с небом глазами. На голове у него лихо заломленная кепка, из-под которой выбивается русый непокорный чуб, а из-под небольшого, крепко сбитого, с легкой горбинкой носа, на меня уставились, пожалуй, сразу все его тридцать два зуба. Парень явно умел и любил улыбаться. А что, интересно, я хотел увидеть, лошадь Пржевальского, что - ли?! ... Не знаю…
- Ну, вот, одна половинка души и распахнулась, а вторую мы сейчас приведем в порядок, - с этими словами он стал довольно-таки мягко и методично оттирать чем-то влажным мой не открывающийся глаз. При этом я уловил какой-то тонкий и ужасно знакомый запах. Когда он в очередной раз оторвал руку от моего лица, я разглядел в его сжатой руке нечто, напоминающее носовой платок, который потихоньку из белого превращался в красный.
- Да, не хмурься, ты, пельмени-страусы, ничего с твоим глазом не случилось. А, вот, бровь, ты, рассек весьма конкретно. Так, что тебе всю правую сторону лица кровью залило и глаз в том числе.
Судя по всему, я умудрился каким-то образом за короткое время потерять изрядное количество крови. В голове по-прежнему шумело, и во всем теле была какая-то противная слабость. Только этим я мог себе объяснить, что позволяю кому-то так долго возиться со мной. Обычно я встречаю в штыки любое проявление заботы и внимания со стороны других людей. Хотя, чего кривить душой, парень мне явно нравился. Был он весь…как бы это сказать… нараспашку!
«Рубаха-парень», - подумал я.
- Ну, вы, достали! Кто, вообще, придумал это выражение?! Не нравится оно мне. Человек-гардероб какой-то, ей богу!
- Извини, не хотел …», - слова еще не успели слететь с моих губ, когда я вдруг ясно осознал, что до сего момента не произнес ни слова. Говорил только он. «Не понял!»
- Господи! Каждый раз одно и то же. Читаем книги, смотрим фильмы, слушаем новости. Телекинез, телепатия, передача мыслей на расстояние. Медиум. Подиум.… Казалось бы, обладаем всей необходимой информацией.… Но, как только сталкиваемся с этим вживую, лицом к лицу, не находим ничего умнее, как, округлив глаза и открыв рот, произнести: «Не понял!». Вот, блин, пончики-тушканчики! Видел бы ты себя сейчас в зеркале.
- Эээ… - протянул я, - … а при чем здесь подиум?
- Вот, видишь.… Соображаешь! Верно. Подиум здесь вовсе ни при чем. Так, к слову пришлось. Ну, как ты себя чувствуешь, енопланетянин?
На этот, казалось бы, простой вопрос однозначного ответа у меня явно не было. Мой «бортовой компьютер» (так я в свое время, задавшись целью, обозначил свое подсознание) усиленно перекачивал информацию на «головной компьютер» (соответственно, сознание), автоматически распаковывая когда-то установленные, но до сей поры почти бездействующие программы. И мне, на данный момент, во всем этом процессе не было оставлено почти ни капли места. Максимум, что мне было доступно, так это просматривать проносящиеся с неимоверной скоростью чудесные фрагменты, в которых яркое солнце в какие-то доли секунды сменялось звездным небом, по которому, также стремительно, разгоняя тьму, пролетали перистые облака, неся за собой мрак, освещенный лишь тусклым светом одинокой полной луны на беззвездном небе. А на фоне всего этого необъяснимого великолепия, я, словно заводная игрушка, раз за разом, то, раздеваясь, а то и нет, ложился в свою кровать, для того, чтобы проснуться совершенно в другом, подчас самом необычном месте. То на вершине Эльбруса с широко открытым и жадно хватающим воздух ртом и сощуренными до невозможности от яркого белого снега и слепящего солнца глазами. То в глухой дремучей тайге, во тьме, освещаемой лишь редкими всполохами пламени костра, выхватывающими из темноты стволы вековых сосен и злобно-торжествующие оскалы окружившей меня волчьей стаи. То посреди океана на каком-то подобии плота в отрепьях, ничем, даже смутно, не напоминающими одежду, с потрескавшимися от многочасовой жажды губами, с невообразимой тоской в глазах следящий за плавными кругами, описываемыми вокруг меня, огромного акульего плавника. То висящим в чем мать родила на кресте посреди ярко разгорающегося костра, окруженного разъяренной толпой, кидающей в меня камнями и палками. Десятки самых невероятных пробуждений за считанные мгновения проносятся у меня перед глазами. И каждое такое пробуждение – это целая жизнь. Когда-нибудь, быть может, я расскажу о каждом из них подробней. Есть среди них и не столь яркие и запоминающиеся, но я то помню, что события, последовавшие за ними, были подчас не менее ужасны. Взять, к примеру, мое последнее посещение… Посещение чего? Что, черт его побери, это было?!
Основной страх уже давно ушел. Да, и, вообще, приключения, а, точнее, злоключения последних лет выработали у меня своеобразный иммунитет против страха. Я порой даже удивляюсь тому, что он еще не забыл дорогу ко мне. Хотя, впрочем, это, наверное, невозможно, так как в нас с самого первого рождения живет, вложенный в нас свыше, инстинкт самосохранения. Совершая порой тот или иной, как нам кажется, безрассудный поступок и, готовясь к самому худшему, мы подчас не отдаем себе отчет в том, что на самом деле лишь следуем инстинкту самосохранения. Инстинкту самосохранения в самом высшем его проявлении – спасения души, а не тела.
Так, что же, все-таки это было?! ...
Кто-то потряс меня за плечо. Тьфу, ты! Я совсем забыл, где я и что со мной.
- Ну-ка, спробуй.
Второй глаз, хотя и с трудом, но открылся. Глядеть на мир обоими глазами было приятней. Хотя.… Глядеть на мир? Приятней? В отношении меня правильнее было бы сказать, что смотреть двумя глазами лучше, чем одним. И все на этом.
Я перевел взгляд на парня. Он уже не сидел на корточках возле меня, а стоял надо мной и не улыбался и смотрел на меня как-то задумчиво - печально. Терпеть ненавижу, когда на меня так смотрят. Есть в этом что-то унизительное.
- Трофимыч знает. К Трофимычу тебе надо. Идти сможешь? - произнес он, протягивая мне руку, чтобы помочь подняться.
Без злости, но, достаточно твердо отстранив его руку, я медленно поднялся. Когда я попадаю в ситуации, в которых оказываюсь беспомощным, я почему-то начинаю очень сильно сердиться. Сам понимаю, что это глупо, но каждый раз ничего не могу с собой поделать и от этого сержусь еще больше.
В голове слегка шумело, немного покалывало в левом боку, но руки-ноги, слава Богу, были целы.
- Кто такой Трофимыч и что он знает?
- Он тот, кто тебе нужен. Иди за мной.
Все еще злясь на свою беспомощность и отдавая себе отчет, что парень здесь явно не при чем, я все же не удержался и пробурчал:
- А если я не пойду?
- Ну и не ходи, - кинул он спокойно мне через плечо.
Его явно не нарочитое спокойствие несколько остудило мой пыл и даже заставило несколько смутиться. Чего это я? Парень мне помог…, а я…
- Зовут-то тебя хоть как? - уже гораздо миролюбивее спросил я.
- Славка, - донеслось из-за угла…
Ну, что ж, Трофимыч так Трофимыч. Я вздохнул и заковылял следом.
(продолжение следует)