(фрагмент "Сокровищ до востребования")
Что там еще, в этом чемодане? Куча опубликованных газетных статей и черновиков к ним. Работа в редакции.
Вот статья - воспоминание о днях работы там, написанная по просьбе редакции к юбилею газеты.
«Работать здесь трудно. Интересные события происходят не каждый день, а газета, как корова – ее каждый день кормить нужно», - сказал редактор при нашей первой встрече. Он знал, что говорил.
Какие впечатления остались? Сначала меня просто распирало от радости – казалось, наконец-то я на своем месте: сочинения писать мне всегда было легко и интересно; жизнь – вот она, перед глазами. Пиши да пиши. Чтобы понять, что все это совсем не «мое», хватило и месяца.
Для работы в газете, тем более районной, мало уменья слова складывать в фразы… Здесь требуются определенные свойства, которых у меня, как оказалось, не было. Мои же природные склонности были скорей во вред. Тяга к анализу, обобщениям, систематизации, поискам смысла и сути хороши до определенного предела. «На новенького», где-то в течение года, все было интересно. «Пищи для ума» хоть отбавляй, успевай только переваривать. Что, кстати, в газете тоже сложно: писать надо сразу, опоздаешь на неделю – и все становится «прошлогодним снегом». Нет времени, чтобы впечатления отстоялись. Обстоятельность – тяжеловесна.
А потом все начало повторяться. Внешние очертания фактов жизни, конечно, другие – а суть та же самая. Примерно, как дерево рисуешь: нарисовал ствол, ветви, веточки, корни (если надо), несколько листочков набросал и уже понятно, какое дерево. И чего от него ждать. Ясно, что на березе яблоки не вырастут. А дни похожи, как листья. «Деревьев» же здесь всего несколько.
Только все будничные события в этих днях происходят с людьми. А люди – не листья. И не литературные герои, с которыми имел дело в школьных сочинениях. Им небезразлично, в каком виде ты их «выставишь» на обозрение всему району. Никакого «объективного» взгляда, то есть без оценки, в принципе быть не может. Оценка, пусть и неявная, всегда присутствует. И бывает, что не совпадает с самооценкой человеком себя и своей деятельности. Оттого бывают и обиды, недоразумения.
Встречается и обыкновенное хамство. Когда, например, полдня потратишь на то, чтобы дозвониться до какой-нибудь деревни, чтобы получить текущую информацию о том, как идут дела в хозяйстве, а в ответ без всяких лишних «здравствуйте» - свирепое «Гав!». Или пошла как-то к Дню пожилого человека по организациям – выяснить, что они делают для своих пенсионеров. Уже, наверное, в пяти побывала. Везде люди, везде разговаривают по-человечески. Я и расслабилась. Иду, фразы радужные из будущего материала в голове вертятся. В шестую захожу. Председатель месткома такая же приветливая, как и в предыдущих местах, к главному бухгалтеру отправила. И вдруг та начала на меня орать. От неожиданности аж на слезы пробило. Но, слава Богу, таких случаев за время работы было всего три. В основном все-таки люди доброжелательные. Или хотя бы умеющие держать себя в руках.
Бывали очень интересные встречи, необычные люди. Или совсем наоборот - совсем обычный человек поражал какой-нибудь бездонной фразой. В одном отдаленном селе пожилая женщина рассказывала о своей трудной жизни. Я спросила: «Вы не пытались уехать куда-нибудь, изменить свою жизнь?» Она изумленно так на меня посмотрела и говорит: «А где для нас калачи-то развешаны?» И действительно, где?
Были и другого рода трудности, «внутренние» . Когда ты ищешь мучительно нужное слово, - а потом тебе его редактор или ответственный секретарь вычеркнет безжалостно и поставит взамен свое, «чужое». Может, оно и лучше для читателей и газеты: им, большим-опытным, виднее, наверное, но тебе-то больно, когда твое родное режут. Или мысль какая-то, важная, по твоему мнению, к которой все и подтягивалось. А ее раз – и выбросили. Попробуй, переживи, когда тебе, большой и умной, доказывают, что ты видишь и думаешь неправильно.
Но все эти обиды-горести как-то стерлись со временем. А главное, что осталось, важное – этот год с небольшим работы в газете изменил мои представления о жизни, о людях. Я поняла, что совсем их не знала.
Всеми благодетелями любимое «человечество» и живые люди с их конкретными судьбами, обстоятельствами, характерами, эмоциями – это две большие разницы. Живые люди не вмещаются в какие-то идеальные представления. Они часто не понимают твои благие намерения. Обижают недоверием. Наверное, их любить труднее, чем воображаемых. Но зато уж если ты встречаешь понимание-принятие, а иногда даже и благодарность – так силы десятикратно умножаются. Реальность сложнее и богаче идеальных представлений.
А по поводу деревьев и листьев… Каждую весну на березах распускаются такие же, как и в прошлом году, березовые листья, а на яблонях к осени созревают такие же, как и всегда, яблоки. И небо то же самое, и солнце… Но от этого радуешься им не меньше. Вот только говорить об этом каждый день не хочется.
А журналистам-газетчикам приходится. Дай Бог им всем любви к жизни и вдохновения еще на десятилетия, чтоб не уставали видеть все эти «мелочи жизни» провинциальной и рассказывать о них, как в первый раз.
С днем рождения!»
***
Все так. «За кадром» остался только один эпизод, который и стал последней каплей.
Поездка в колхоз, на отчетное собрание. С начальником управления сельского хозяйства и председателем профкома наших «аграриев».
Собрание было вполне обычным: отчет председателя, вялое обсуждение, перевыборы председателя – то есть выборы того же самого на следующий срок: он народ вполне устраивал.
После чего дорогих гостей из района пригласили в колхозную столовую. Меня тоже.
Я спросила: это недолго? Сказали – нет, часов до шести. На тот момент шел четвертый час.
Я рвалась домой не потому, что пренебрегала обществом или местом – мне вообще, всегда, в тягость коллективные застолья, «по состоянию здоровья». Никакого радостного возбуждения на таких мероприятиях, оживления я не испытывала , всегда была только тоска, усиливающаяся пропорционально нарастающему общему веселью. От алкоголя становилось плохо – и не на следующее утро, а уже минут через 10-15. Половина традиционных в таких случаях блюд не для меня – желудок тоже нехорош.
И вообще, я домой хочу. Муж с дочкой меня потеряют – я не знала, что куда-то поеду, что придется задержаться, и не предупредила их.
В общем, сидела и мучилась, в ожидании шести часов.
Колхоз расстарался с угощением, водки было немерено. Для меня бутылка шампанского приготовлена - я была единственная дама, остальные мужчины: двое из райцентра, с которыми я приехала, председатель и другое колхозное руководство. Из местных женщин только работницы столовой, они за стол не садились, обслуживали дорогих гостей.
Очень они старались в меня эту бутылку влить, несмотря на все мои вежливые отказы с объяснениями «не могу». Начальник сельхозуправления сказал: пей, если сама будешь пить, не напишешь лишнего. О пьянке, надо полагать. И хлопнул по-свойски по плечу так, что я подавилась. Я ответила – а для кого это новость? Разве кто-то этого не знает? Стоит ли на меня добро переводить?
Побившись со мной напрасно, они позвали, наконец, для веселья женщин – работниц. Поели, попили, танцевать начали.
Мне запомнился жест и выражение лица председателя, когда он подал знак работницам – нести еще ящик водки. Что-то такое презрительное промелькнуло, вроде: а, хрен с ними, давай, заливай по самое горлышко. И рукой махнул.
Я поддерживала разговор, если ко мне обращались, танцевала, когда приглашали. Но напряжение нарастало, по мере того, как мои спутники пьянели, и знаки внимания одного из них ко мне становились все активнее.
Сбежать потихоньку было невозможно – до дома 25 км. Позвонить в редакцию тоже неудобно – телефон стоял прямо напротив столов. На глазах так старающихся меня обаять начальников говорить: заберите меня отсюда поскорее! – невежливо, обидишь. Плохого они мне ничего не сделали. Пытались объяснить, что жизни их я не понимаю: тяжелая она, жизнь, и надо иногда расслабиться.
Председатель профкома доказывал верность «управе» - мы в одной связке. Хотя, вроде бы, профсоюз должен защищать интересы рабочих.
Но я слышала, уезжая с одного из прошлых собраний, из другого колхоза (меня тогда «пристроили» на попутный КАМаз), как один из колхозников, тоже ехавший на нем в райцентр, сказал водителю об оставшемся в столовой начальстве: сейчас выпьют, обнимутся, поцелуются – и все прекрасно. На том собрании страсти кипели бурные. И дверями хлопали, и орали. Народ был далеко не удовлетворен работой колхозного руководства, но все осталось без изменений - взять на себя эту обузу никто не захотел из критикующих. Реплика попутчика означала неверие «народа» в возможность перемен.
Верноподданнический тост профсоюзного лидера, якобы защитника интересов колхозников, это неверие вполне подтверждал.
И на конкурсе доярок в загибающемся колхозе, где нет денег на зарплату и ремонт коровников – они прекрасно нашлись для обильного многолюдного застолья для районного начальства, даже и «на вынос» хватило.
Когда, наконец, наступили долгожданные шесть часов, все вышли из столовой и уселись в машину – оказалось, что мы едем не обратно, а домой к председателю.
Надо было видеть лицо его жены, когда ввалилась эта толпа! От неожиданности на нем огромными буквами написалось: я же тебе говорила, чтоб домой не водил! Гостей здесь явно не ждали. Пришлось ей, бедняге, в срочном порядке готовить угощение – стряпню какую-то, что-то вроде чебуреков. Компания была уже вполне «веселой», все пошли в комнату, а я осталась помогать хозяйке. «Профсоюз» все ходил за мной, пытался увести в общество, но мне с ней было спокойнее. Обижать никого не хотелось, но это назойливое внимание тяготило. Позже все-таки пришлось пойти к остальным гостям. И снова слушать: жизнь у нас тяжелая… надо иногда расслабиться… мы, политики…
На «мы, политики» душа моя ехидная хмыкнула внутри. На «жизнь тяжелую» подумалось, что я свою тоже не могу назвать легкой, но что-то не возникает желания воспользоваться возможностью «расслабиться» таким образом, «на халяву».
Начальник «управы» уже имел довольно жалкий вид. И, очевидно, на лице моем нарисовался недостаток уважения, глядя на эту картину стремительной потери высокого статуса и авторитета, когда он начал уже терять координацию движений, связность речи – как-то жалко барахтаться и бормотать. Потому что неотступно наблюдавший за мной «политик» - профсоюз вдруг подскочил, как ужаленный, схватил меня за руку и поволок к выходу – отправлять домой.
Я покорно оделась. Чуть не волоком он дотащил меня до машины и сказал водителю, чтобы отвез домой. Хозяйка вслед кричала, чтобы начальника тоже забрали. Вышла заминка. Где-то с полчаса еще сидели в машине, потом вывели начальника. Когда поехали, наконец, домой, было часов девять. Хозяева мне даже «до свидания» не сказали.
Начальник был зол. Пробормотал на своем переднем месте: «из-за всякой ….!!» То бишь, из-за меня. Кайф поломала людям с трудной жизнью.
Я сидела сзади с «профсоюзом», который норовил мне ручку на коленочку положить, и спрашивал: Вы что-нибудь чувствуете? А я сидела, сжавшись в комок, и «косила под дурочку» из старой песни Эдуарда Хиля: «А я говорю: роса, говорю. Она говорит – мокро. А я говорю: Краса, говорю. Она говорит – блекло», и так далее…
В общем, когда, наконец, машина остановилась у дома начальника, жившего от нас через два дома, я выскочила, и побежала вприпрыжку, как козочка! Или заяц от волков.
Встретиться с ними еще раз оказалось свыше моих сил. А по работе эти контакты были необходимы: я была, по записи в трудовой, «заведующей экономическим отделом», район – «аграрным», - как можно освещать районную экономику, минуя управление сельского хозяйства?
Редактор к моим страданиям отнесся сухо: надо было позвонить. И вообще, надо уметь неформально общаться, журналисту это полезно.
Но если бы мне сказали, что это удовольствие затянется так надолго, я бы уехала с клубным автобусом, сразу после собрания. Обижать не хотела своих спутников. Подумала – ладно, потерплю до шести. Оказывается, это они еще рано вернулись. Как сообщила предшественница моя редакционная, ушедшая на пенсию, – бывало, что и часа в три ночи возвращались. «Но я женщина одинокая, меня и приобнять можно было».
В общем, журналиста из меня тоже не получилось.
После такого неформального общения мне пришлось идти на больничный. Потом уволилась, что в нашем материальном положении было чистым самоубийством – зарплата там была неплохая, по местным меркам. Но на меня ступор какой-то напал: сижу, смотрю тупо на лист, и даже заявление написать не могу.
Но на заявление моих утомленных извилин как-то все-таки хватило, и я ушла.
В пустоту, который раз.
Еще одна страница биографии была перевернута.