АНАТОЛИЙ ЩЕПКИН - ПЕРВОЕ МЕСТО В КОНКУРСЕ "НОВЫЙ ГОД ПОД ЕЛЬЮ КОЛКОЙ" ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ
Настя проснулась рано. Шёл шестой час. Она быстро встала, надела шерстяные чулки, связанные ею из весенней стрижки козы и такую же кофту, на неё накинула телогрейку- безрукавку и посмотрела на окна. Все они покрылись толстым намёрзшим шероховатым снежным покровом, под которым образовалась ледяная корка. По краям стекла виднелись проталины. В некоторых местах – большие.
– Опять полопалась замазка от мороза, и в образовавшиеся щели проникает холодный воздух, – тихо произнесла Настя. – И так в избе колотун, а тут ещё эти щели. Через них последнее тепло из комнаты выдувает.
Она нащупала висевшую в сенях на гвозде старую фуфайку, вытащила из-под разорванной подкладки кусок ваты и подошла к столу, что бы зажечь коптюшок, сделанный из сплющенной гильзы, но передумала. «Для чего керосин жечь, если денег в доме нет, и не предвидится. Без огня хорошо видны просветы на стекле. Посмотрите, как ветром сдуло наледь. Трещинку в лопнувшей замазке можно заделать, не зажигая света».
Она ощупью нашла в ящике стола узенький ножичек для чистки картошки, оторвала кусочек ваты, скрутила её жгутиком, поднесла к проталине и, прислонив палец к ней, определила место из которой в комнату проникала струйка холодного воздуха, и тут же кончиком ножа втолкнула жгутик в эту щель, образовавшуюся между стеклом и рамой. Сразу же светлая отдушина на стекле покрылась изморозью.
– Ну, вот и слава Богу, сейчас я их все так законопачу, – сказала она, посматривая на спящего сына Сашу.
Сын всегда спал с ней, потому что в окнах были вставлены одинарные рамы. Когда дули шквалистые ветры и приходило время лютых морозов, такие рамы не смогли удерживать в комнате тепло. Сейчас через образовавшиеся щели в лопнувшей замазке, проникал холодный воздух. К утру в комнате становилось очень холодно, и больному сынишке одному спать нельзя было. Соскочит с него одеяло, да если ещё обмочится – закоченеет. Вообще-то они всегда спали вместе на печи, если она топлена. Она клала его рядом, укрывала теплее и прижимала плотнее к себе. Когда же уходила надолго по своим делам или в лес за дровами, переносила его на кровать, как и сейчас, и закутывала в одеяло. «Если случайно упадёт, то не разобьётся. Только шишку набьёт, а жив останется», – так размышляла она. Саша был худенький.
«Отчего жиреть, если второй год голодовка, – печально вздыхала она. – Война только закончилась. Из-за засухи урожай собрали плохой. А тут ещё воры половину картошки из погреба выгребли. Оставили только для посева. Есть стало нечего. Перебиваемся впроголодь. Хорошо, что добрые соседи помогают. От своих детей кусок отрывают, но помогают. Только кипятка своего вдоволь. И то, когда дрова есть, и печь топится. Сыночек хорошо растёт, вытянулся. Но от постоянного недоедания так исхудал, что остались только кости, обтянутые синеватой кожей. Господи, третий годок ему уже пошёл, а он всё ещё не разговаривает. И не ходит. Сил нет».
Саша спокойно лежал посреди кровати, посматривал на мать ввалившимися серыми глазами и красным от холода носом, и молчал. Сейчас у него простыло горлышко, и он временами очень громко кашлял.
– Сыночек, Сашенька, потерпи немножко, сейчас в щели воткну ваты, и у нас будет чуточку теплее, – шептала она. – Посмотри, как выдувает в эти щели!
Минут через двадцать все щели в окнах были законопачены. Мороз быстро разрисовал их изморозью, разбросав по бывшим светлым прогалинам всевозможные резные рисунки листочков. Они тут же начали покрываться снежным налётом, намерзая.
Настя вытащила из стола серную спичку, которую изготовила сама, макая в расплавленную серу конец тоненьких осиновых палочек, хотела зажечь её и посмотреть на термометр, сколько же градусов тепла в комнате. Только она поднесла её к тлеющему угольку, найденному в золе, тут же передумала. «Их осталось всего несколько штук, как же я разожгу дрова, когда спички закончатся? Видимо, опять придётся идти к Буравлёву Степану и просить немножко серы. Он работал на сахзаводе и приносил её иногда тем, у кого мужья погибли на войне.
Она тут же спрятала её в стол, завернув в тряпочку. Подкатив уголёк ближе, стала дуть на него. Он начал разгораться, и Настя увидела на термометре восемь градусов тепла.
– Ах ты, Господи! Завтра праздник – Новый год, в гости кто-нибудь придёт, а у нас холодрыга. Дрова почти все закончились, топить скоро будет нечем. Вдруг гости придут. Нет, такое дело не пойдёт. Надо принести воду, да на рынок сходить. Может быть, ёлочку куплю? Почему – может быть? Обязательно! Сашенька уже большой! Проснётся, увидит ёлочку, обрадуется. Вот счастье-то будет! Натоплю теплее. Что бы гости могли ходить раздетыми. Нарядными. Как до войны.
Открыв уличную дверь, остановилась в нерешительности. За ночь выпало много снега, и всю притоптанную к колодцу тропинку занесло.
«Это ничего, – подумала Настя, – скоро снег даст осадку, затвердеет. Я на санках с горочки Сашеньку покатаю. Лучше, если вместе сядем, прижму его так к себе. И помчимся с горочки. Сколько радости-то у него будет: смеяться, визжать. Эх, и покатаемся мы с ним лихо! Сейчас надо быстренько расчистить тропинку до колодца и набрать воды. Потом на рынок сходить за ёлочкой, пока сыночек спит. Проснётся и обрадуется. Ёлочка для него – сюрпризом будет. Чуть позже можно будет съездить в лес за дровами. Только сначала натоплю в комнате теплее и искупаю Сашу. А завтра устроим с ним праздник. Как-никак – Новый год!»
Пронзая снег до земли, она намечала в нём квадратики, и, подсовывая под них снизу широкую деревянную лопату, сделанную из сосновой доски мужем ещё до войны, отбрасывала снежные блоки дальше по сторонам. Расчистив до колодца, набрала полное ведро воды и отнесла.
«Надо же принести ещё ведёрочку. Чем же я полы стану помыть?». Только вышла на улицу, к ней подошла соседка Лена.
– Настя, возьми, пожалуйста, от нас новогодний подарок сыночку, – и положила ей в карман фуфайки две больших картофелины.
– Дай бог вам всем здоровья, Елена! Никогда не забуду доброе дело. Обнищали мы с сыночком. Сама знаешь причину. Отличный подарочек будет ему в честь праздника! Спасибо!
И заторопилась.
– Надо успеть к открытию, что бы выбор был. Куплю небольшую ёлочку, но стройненькую, и подешевле. Если их, конечно, продают в этом году. Вот праздник-то будет у нас! Настоящий! Уберём ёлочку и гостей пригласим.
Ёлки на рынке были. Любых размеров: и маленькие, и большие. Она долго ходила вокруг них, примеряла, осматривала. Потом, отойдя в сторонку, доставала из кармана мелочь, пересчитывала её, и печально высказывала:
– Если я их потрачу, на что же я смогу купить постное масло? Хотя бы пол-литра. Тогда придётся нам питаться целый месяц в сухомятку. Так есть нечего, а тут ещё и масла не будет. Не выдержим мы с Сашкой. Я то ничего, а вот ему голодно будет. Она шла домой, спотыкаясь, печально склонив голову. Но, отойдя недалеко, останавливалась и говорила:
– Да бог с ними с этими деньгами, проживём как-нибудь! Сыночек уже большой стал, понимает. Ему необходимо праздник устроить. Худенький он у меня. Хворый. Вдруг умрёт, так и не узнав, что такое Новый год. Она круто разворачивалась, подходила к ёлкам и вновь начинала присматривать небольшую и недорогую ёлочку. И опять доставала, и пересчитывала уже в который раз позванивающую в кармане мелочь. И печально уходила. Потом вновь возвращалась.
– Женщина, что же вы так терзаете себя? – обратился к ней продавец. – Что тут думать, если дети есть? Покупать надо! Я не представляю, как же можно без ёлки обойтись? Это
наша Русская традиция. Из века в век передаётся. Тем более, если дети маленькие.
– Без ёлки плохо. Последние копейки жалко отдавать. Даже масла потом купить не на что будет.
Ему уже третий год пошёл, – печально вздохнула Настя. – Так хочется праздник устроить ему.
– О, Господи, тоже мне, нашла, кому ставить хорошую ёлку! Подумаешь – два года мальцу! Вообще-то что я говорю! Два года – уже большой! Всё понимает. Без ёлки не обойтись. Знаешь, привяжи к палке несколько веточек, вот тебе и ёлка, – и отломил от высоких ёлок четыре нижних ветки. – На, бесплатно отдаю. Устрой настоящий праздник мальчонке!
– Огромное спасибо вам! Я уж и не знала, что мне и делать. Спасибо!
«Есть же добрые люди! – шептала она, удаляясь. – Господь помог на мою бедность, услышал».
От радости Настя трусцой бежала до дома без остановки, утопая выше колен в снегу, когда приходилось уступать дорогу встречному гужевому транспорту.
Дома, в сарае, она выбрала из веток самую высокую и привязала к ней по сторонам остальные три. Затем наскребла в маленькое ведёрко в погребе немножко земли, воткнула в неё ветви и оставила ведёрко пока в сарае. «Завтра проснётся, и увидит нарядную ёлочку.
А как же! Всё у нас будет, как у людей. Вот будет радости-то!» – мечтала она, улыбаясь.
Войдя в дом, она приготовила завтрак для сына – оладушек, испечённый из толчёного жмыха с добавлением просяной отмашки. Рядом поставила бутылочку чая, круто забелённого коровьим молоком. «Счастье-то какое, – радовалась она, – молоко жирное, цельное, не разбавленное, как на рынке продают. Спасибо Марине Григорьевне – вчера принесла. Целую литру. У неё корова недавно отелилась. Наверное, молоко девать некуда». Прикрыв всё клочком шубы, заторопилась.
На бутылочку она натянула соску, чтобы чай не разлился. Когда Саша просыпался, доставал оладушек из свёртка, потом пил чай, через прорезанное вверху соски отверстие.
Она надела старую кофту, стёганые брюки, заправив их в разношенные валенки, подшитые толстой резиной, чтобы не промокали, в случае оттепели. На кофту – фуфайку. Теплее одеваться нельзя: неудобно рубить ветви топором, и перегреешься, пока довезёшь тяжёлый груз до дома. Во внутренний карман фуфайки положила завёрнутую в пергаментную бумагу баклажку с кипятком и одну оладушку из жмыха с толчёными желудями. Привязала к санкам завёрнутый в тряпку топор, и быстро зашагала в лес.
Снега в лесу было до колен, но она шла по нему не останавливаясь, потому что между валенком и ногой не было щелей, и он не засыпался в валенки. Неожиданно на её пути появились кучки свежее нарубленного хвороста, от которого в разные стороны в глубь леса виднелись следы от санок и чьи-то торопливые шаги. Настя поняла, хозяева санок заметили лесника и убегают.
«Хотя и жаль труд знакомых женщин, но надо быстрее вывести отсюда как можно больше хвороста, иначе лесничий скоро возвратится и пропьёт его кому-нибудь за стакан самогона».
«Спрятав санки ближе к тропинке, перетаскала к ним хворост, затем уложила его в санки, наспех завязав, быстро пошла по ещё не утоптанной тропинке домой. Спустившись с горы, подтянула ослабленные верёвки, уложив развалившийся по сторонам хворост.
– Настя, что случилось? – спросила спускающаяся с горы знакомая женщина.
– Точно не знаю, но, скорее всего, убегала от лесничего. И нарубленные кем-то дрова забрала.
– Правильно поступила. Он побегает за бабами по лесу, потом вернётся, и будет неделю ходить на то место, чтобы оштрафовать, если они вернуться. Или пропьёт его кому-нибудь.
– За что штрафовать? – удивилась Настя. – Дрова купить негде, их нам государство централизованно не продаёт. Мы же вырубаем загущенный кустарник и все кривые деревья,
оставляя просвет, чтобы быстрее росла деловая древесина. Бесплатная помощь государству.
– Он про это хорошо знает! Но преследует другую цель – запугать какую-нибудь растерявшуюся бабёнку, и переспать с ней.
– И что, получается у него? Находятся такие?
– Господи! Да если бы он лицом был не такой дурной, да обходился бы нежней, по-человечески – да такого добра – хоть ложкой ешь – мужиков-то почти не осталось, все на войне погибли. Ну-ка немножко посторонись, я возьмусь за верёвку и помогу тебе в гору вытащить санки. О-о, Настя, тяжеловато нагрузила!
– Что поделаешь, если даром достались. У меня сейчас во дворе ни палки.
– Настя, я в церковь собралась, так что нам по пути, я тебе до дома довезти помогу.
Заглянув в избу, Настя увидела сына, который молча смотрел на неё.
– Саша, я сейчас перерублю дрова, и приду. Подожди меня немножко. И подумала: «Не дай Бог лесничий с обыском явится и заметит свежий хворост во дворе. Сложу в сарай рубленые, докажи!
Перерубив поленьями, она отложила кучку в сторону, чтобы потом положить их в печь для просушки, остальные отнесла в сарай и вошла в комнату. Саша молча показал её пустую бутылочку из-под чая и освобождённую от оладушка тарелку.
– Какой ты у меня умница, молодец, – говорила она, раздеваясь. Саша, я сейчас тебя покормлю, выпью сама чая с оладушкой и полы помою. Но сначала затоплю печку, и когда в комнате станет тепло, искупаемся с тобой в корыте. Завтра же праздник. Новый год. К нам гости придут, а мы будем чистенькие и опрятно одетые. Саша заулыбался.
Сложив в печи дрова внахлёст, она настрогала осиновых щепочек. Вытащив из золы несколько тлеющих угольков, положила на них эти щепки и подула на угольки. Высушенная щепа вскоре загорелась, она поднесла их к сложенным дровам. Ранее высушенные, они дружно воспламенились.
«Нет, так дело не поёдёт, слишком быстро вы прогорите», – подумала Настя и наложила сверху только что привезённые сырые паленья. Тут же вокруг них поставила большие чугуны, наполненные доверху снегом. Сырые дрова, обтекаемые пламенем подсыхая, шипели, выделяя влагу и клубы тёмного дыма. И с шумом трескались. Настя наполовину прикрыла вход в печь заслонкой, стараясь уменьшить тягу входящего в печь воздуха, давая возможность гореть дровам медленнее и подольше.
Наполнив тёплой водой ведро, принялась мыть полы, надирая дубовые доски широким ножом для полов, соскабливая с них стружку. Помыв, удивилась.
– Саша, посмотри, пол-то какой, как восковой. Желтющий. Наступать на него страшновато. Теперь и наша очередь наступила мыться. Она наполнила до половины корыта натаянной мягкой снеговой воды. Свернув, положила с одного края корыта под голову старую фуфайку, и, раздев сына, аккуратно положила в корыто. От радости он болтал руками, шевелил ногами, визжал.
– Ах ты мой кормилец! – плеская на него руками воду, лепетала Настя. – Какой же ты у меня слабенький. Ручки у тебя сильные, а вот ножки слабенькие, не держат тебя. Ну, ничего, доживём до лета, соберём хороший урожай, и всё у нас наладится. Нам бы только дожить до этого времени. Потом силёнок наберёшься, ножки окрепнут и побежишь на них так, что я тебя и не догоню. И говорить научишься. Сашенька, я сейчас подогрею с полстаканчика цельного молочка и дам тебе выпить на ночь, возможно, горлышко у тебя пройдёт.
Искупав его и положив спать, она открыла сундук и стала перебирать, что осталось у неё от одежды, что бы сшить сыну рубашку с брюками. Перебирать уже было нечего. Почти всё она выменяла на жмых, лузгу овсяную, ячмённую и от проса. Просевая её, можно отделить отлетающую рубашку и сварить из неё жиденький кисель. Всё же она нашла отцову старую рубашку и оставшиеся чёрные клочки. Всё это она постирала, высушила, разглаживая горячим утюгом, и сшила из них рубашку и брючки. Разгладив, положила в сундук.
– Пока идёт всё хорошо, – успокаивала она себя. – Надо ещё убрать ёлочку, и ложиться спать. Завтра поутру, ещё до рассвета, надо успеть съездить в лес и забрать оставшийся
срубленный хворост.
Она принесла из сарая в ведёрке ёлку, поставила её около кровати. «Сашенька проснётся, и обрадуется, увидев нарядную ёлочку».
Под ёлочку в ведро, она положила кусочки ваты. Обвила несколько раз вокруг веток цепью, ранее склеенной из разноцветных полосок бумаги. Привязала несколько конфет-леденцов. Повесила хлопушки, цветные почтовые открытки, и несколько стеклянных блестящих игрушек и шаров. Укладываясь спать, положила печь в золу подаренные две картошки.
Проснувшись рано утром, вытащила из печи печёную картошку, счистила с неё обгоревшую кожицу, раскатала на столе в порошок бутылкой крупную соль и натёрла ею вокруг испечённые картофелины. Одну из них она завернула в тряпочку, чтобы дольше не остыла, и положила около сына. Вторую привязала на ниточку и повесила на ёлку, которая наклонялась над кроватью.
– Ах, какая нарядная ёлочка получилась! – восхитилась она. Сашенька обрадуется. Думаю, она не хуже, чем у тех, у кого в семье достаток. Они всегда устанавливают ёлку до потолка, укрепив её в специально изготовленную подставку. Наша ёлочка меньше, но украшена гораздо лучше.
Одевшись, она вынесла из сарая санки и быстрыми шагами пошла в лес. Идти было боязно. В холодное Новогоднее утро 1948-го года по улице неслась позёмка. Утоптанную за день дорогу местами занесло полностью. Ей приходилось первой из пешеходов прокладывать дорогу. Огней ни у кого не было. Все в это время спали. Вращающимися потоками ветра где-то невдалеке оторвало на чьей-то крыше клочок рубероида, и слышался его резкий стук о доску решетника. Повсюду лаяли собаки.
Настя не обращала внимания, она упорно шла вперёд с единственной целью – забрать оставшийся готовый хворост. Вскоре она уже миновала овраг, разделяющий улицы, перешла улицу Кавказскую и подходила к лесу. На опушке леса увидела крупные следы. «Волки!» – пронеслось в голове. Отвязав топор от санок, и сняв с него предохраняющую тряпку, она, осторожно оглядываясь по сторонам, направилась к хворосту. Вытащив его на тропинку, уложила на санки, быстренько перевязала и потащила почти волоком по занесённой снегом тропинке, оглядываясь на лес. Добравшись до улицы, с облегчением вздохнула: «Слава Богу, волков нет. Видимо, покрутились на опушке и куда-то убежали. Хорошо, если лесничий меня не заметит».
Его пока не было. Ему всё же удалось найти в лесу тех женщин, разредивших кусты, но доказать это он не сумел. У них были порожние санки. Зло матерясь, он подбежал к одним, пытаясь разрубить их, но женщины не подпустили к ним, достав топоры. Вернувшись из леса обозлённый, он зашёл к соседке, которая угостила его самогоном. Напился и уснул, свалившись в её сенях.
С большим трудом и бездорожью Настя вытянула тяжёлую поклажу на гору. Когда добралась до дома, у неё уже не осталось сил. Светало. Перерубив длинные ветви пополам, она весь хворост занесла в сарай, и с облегчением радостно вздохнула.
Саша в это время не спал. Он проснулся в то время, когда перед выходом из дома мать наклонилась к нему, поправляя одеяло вокруг него, чтобы оно не сползло и тихо шептала:
– Спи, мой родненький, спи, а когда проснёшься, я туточки возвращусь из леса. Тогда ты скушаешь эту картошечку, она лежит около подушки рядом с тобой, завёрнутая в тряпочку, чтобы дольше не остывала, съешь её. Запьёшь цельным неразбавленным молочком. Так и быть, я полстаканчика опять тебе подогрела. Молочко здесь, в бутылочке рядом с картошечкой стоит. Ах, какая же вкусная печёная картошка! Я уже и вкус её давно забыла. А ты съешь, оживись, и молочком запей. Ну, всё, я побежала.
А он, потревоженный матерью, проснулся, слушал её, не открывая глаз. Как только мать вышла из комнаты, открыл глаза, присмотрелся, и увидел около подушки свёрток. Сняв тряпочку, нащупал тёпленькую бутылочку. Поднёс её ко рту, и опять ощутил вкусное неразбавленное молоко. Как вчера. Пил понемножку, ожидая возвращение матери. Но молоко вскоре закончилось. Он развернул картошку, поднёс ко рту и лизнул, почувствовав приятный и щекочущий запах. Она хорошо пропеклась, была рассыпчатой, легко откусывалась и жевалась. Саша посматривал на дверь. Но мать не возвращалась. Он понемножку откусывал, легко разжёвывал, и глотал. «Ну какая же она вкусная! Теперь мама будет всё время давать мне её есть», – представлял он и счастливо улыбался. Неожиданно он произнёс – ма-ма. Вслух! Даже не заметив это. Тут же счастливо засмеялся. По комнате разнёсся его грубый охрипший голос, издаваемый воспалившимися голосовыми связками.
Вскоре он услышал перед окнами на улице шорох. Это въезжала с хворостом мама. Когда он повернул голову, переводя взгляд на окно, увидел на ёлке такую же картошку. Она висела на веточке недалеко. Такая же поджаристая и вкусная. Он радостно засмеялся, потянулся к ней, вытянув руку, и сам не заметил, как сел на кровати, отодвинув немножко впереди себя одеяло. Он слышал, как мать рубит во дворе дрова, тянулся к картошке, показывая на неё рукой, и рассказывал:
– Ма-ма, тялётя. И смеялся грубым охрипшим голосом – гга-ааа.
В это время Настя открыла двери в сени. Из комнаты слышался чей-то голос. Как будто детский, но очень грубый, почти как мужской.
«Кто бы это мог быть? – вспоминала она. – Подросток что ли забрался? К нам никогда никто не приходил так рано. Тем более, кто-то из взрослых». Она плотнее прижалась ухом к двери и услышала почти мужской голос. «Так это же около кровати Саши». Сердце забилось учащённо. «Неужели воры орудуют в комнате? Надо спасать Сашка!» – рванув дверь, она с поднятым топором ринулась к кровати. И чуть не упала в обморок, обомлев. Саша сидел на кровати, показывал пальцем на ёлку и говорил:
– Ма-ма, тялётя! – и радостно смеялся. Она не поняла, что он говорит. Но она отчётливо видела, что он сидел. Самостоятельно. Слышала, как он разговаривал. Она видела это собственными глазами! Ведь до этого дня он ни разу не произнёс ни одного слова. Был лежачим. Она осторожно сунула топор под печь и, пошатываясь от нахлынувшего счастья, подошла к нему и повалилась на кровать.
– Саша, деточка! – рыдала она, заливаясь счастливыми слезами. – Скажи мне ещё, что же ты видишь на ёлке! Скажи!
– Ма-ма, тялётя.
Она вспомнила, что Марина Григорьевна вчера приносила молоко и, увидев на столе две картошки, взяла их и, показывая Саше, рассказала, что напротив них живёт соседка, у которых маленькая дочка Валя называет картошку тялётя, а лук – лютятя. Он запомнил. Теперь рассказывает об этом матери.
– Сашенька, родимый мой, это не тялётя, это картошка. Это маленькая девочка Валя так её зовёт. Ты называй её – картошка. Сыночек, скажи кар-тош-ка.
– Каррр-тошш-ка, – произнёс он, – показывая в сторону ёлки, где она висела.
– Да, да, это картошка! Дорогой мой человечек, да как же я рада за тебя! Она прильнула к нему, целуя по всему телу. А он всё показывал на висящую картошку, радостно смеялся и говорил:
– Ма-ма, каррр-тошш-ка. Валя – тялётя. Гга-га-га.
– Сыночек, я тебе в тряпочку такую же большую завернула, ты не ел её? Но, ощупав кровать, нашла пустую тряпицу и выпитое молоко. Он съел её всю, наелся досыта единственный раз.
– Саша, подожди минуточку, я сейчас соседей приглашу, пусть они послушают, как ты хорошо разговариваешь. Сунув ноги в валенки и накинув фуфайку, помчалась к ближним соседям.
Вернувшись, надела белое цветастое платье, быстренько расчесала длинные русые волосы и заплела их в две толстые косы. Подойдя к висевшему на стене зеркалу, вставленному в рамку, подвела аккуратно брови, потёрла слегка щёки румяной и подкрасила губы. Затем достала из-под самого низа сундука свои чёрные туфли на высоком каблуке. Протерев их фланелевой тряпочкой, обула. Когда пришли соседи, удивились:
– Настя, да какая же ты красивая! – восхищались они. – И чёлочка у неё на лбу аккуратненькая. И височки колечками изогнуты. И груди откуда-то взялись. И фигура, и талия. Королева!
– Бабы, мы за время войны и второй год голодовки ни разу не скидали свою рабочую одежду. Когда же это закончится!? Надоело! Айда переодеваться, – и, хлопнув дверью, побежали. – Настя, накрывай стол новой скатёркой, мы сейчас придём к тебе со своей закуской.
Переодевшись и прихватив, у кого что есть готовое съестное, они вскоре возвратились. Два сдвинутых стола ели вместили принесённую ими закуску: кто огурцы, кто помидор, кто сырую картошку. Осталось только её поджарить. Дрова, кстати, были. Кто-то резал и раскладывал по тарелкам соленые огурцы, кто-то добавлял к ним квашеной капусты. Кто-то уже почистил и жарил картошку. Вот уже все расселись вокруг стола на табуретки и скамейки. Настя достала бутылку самогона, спрятанной ей в углу за иконой. Она приготовила её давно, надеясь, что в армии ошиблись, и пропал «без вести», пришла ошибочно.
– Настя, ты для чего нас пригласила-то? – спросила Мария.
– У меня большая радость. Сашенька неожиданно заговорил! Саша, скажи тёте, что это висит на ёлке? – спросила она, показывая на картошку.
– Каррр-тошш-ка. Валя – тялётя. Тут же громко засмеялся грубым голосом простуженными голосовыми связками.
– Что-то он сказал не очень понятно?
– Да всё тут понятно, – вступилась Марина Григорьевна. – Я вчера забегала к ним, приносила почти с литровку молока. И рассказала, что соседская девочка Валя, картошку называет тялётя, а лук – лютятя. А Сашенька мальчик смышлёный, всё это запомнил и сейчас рассказывает нам. Но что интересно-то. Он до этого дня вообще не разговаривал, и нате вам, здрасьте – всё пересказал. Сашенька, да какой же ты умный! – похвалила она его. – Настя, что ты терзаешь-то его, посмотри, он же глаз с картошки не сводит. Да отдай ты ему её! Она сняла картошку и отдала.
– Ешь, Саша, ешь, я принесу тебе немножко. Поправляйся. У меня в погребе ведёрка мелкой картошки лежит в сторонке. Будем сажать огород, приходи, отдам. Иначе её всё равно придётся корове отдать.
– В таком случае, я сегодня же за ней приду, мало ли что может с нами случиться к тому времени.
– Приходи. Сейчас встретим Новый год и пойдём вместе.
Саша взял картошку обеими руками, прижал к груди, и засмеялся.
– Каррр-тошш-ка. Ма-ма, Валя – тялётя. Затем быстро поднёс ко рту, откусил немножко и опять рассеялся.
– Боже мой, радость-то какая, только вчера дала ему чуть получше поесть – молочка со стаканчик, да картошку сегодня утречком всю съел, и нате вам, оживел – заговорил от радости, – с плачем пересказывала Настя.
И все женщины заплакали, изливая своё наболевшее.
– Нет-нет, Сашенька, подожди, на голодный желудок много есть нельзя, а то умрёшь! – возразила Настя. – Ты недавно одну большую съел. Тебе пока нельзя. Давай-ка мы завернём картошечку в тряпочку и спрячем её под подушку. Чуть погодя, достанешь её и будешь есть понемножку. А то животик заболит, – и потянулась за тряпочкой. Но Саша опередил, сам её взял, положил на картошку и начал совать её под подушку. Но потом передумал, быстро поднёс, откусил чуточку и только после этого засунул под подушку. Но тут же приподнял подушку и засмеялся.
– Ма-ма, каррр-тошш-ка, – и опять наклонился, откусил ещё разочек, прикрыл подушкой и счастливо засмеялся. – Валя, тялётя.
– Ой, Господи, и беда, и радость, – всхлипывая, говорили соседи.
Вскоре поджарилась картошка, её разложили по тарелкам. Нарезали чашку огурцов, наложили всем квашеной капусты, и налили по стаканчику самогона.
– С Новым годом! – чокаясь, поздравляли они друг друга. Выпив, запели.
Во-т кто-то с го-о-ро-чки-и спустился-я,
На-а-авер-но ми-и-лый мо-о-й идё-от.
На-а нём за-щи-ит-на гиим-нас-тё-рка,
О-на с у-ма-а ме-ня-а све-дё-от...
Саша не мог оторваться от картошки. Он развёртывал тряпочку, смотрел на неё, лизал и откусывал понемножку. И радостный, говорил простуженным почти мужским грубым голосом:.
– Ма-ма, каррр-тошш-ка, – и показывал её. – Потом опять завёртывал в тряпицу, подсовывал под подушку и высказывал:
– Валя – тялётя, – и смеялся. – И тут же доставал её из-под подушки, разворачивал тряпицу, откусывал с краюшку, и объяснял:
– Ма-ма, каррр-тошш-ка.
Елочку поставили на кровать и посадили под неё Сашу.
Долго женщины пели под маленькой Новогодней ёлочкой, танцевали, плясали. Горько плакали, выплёскивая свои невзгоды. За оттаявшими стёклами окон мела позёмка, слышался приглушенный стук оторванного клочка рубероида о карниз, и нежное лепетание внезапно заговорившего Саши (от улучшенного питания), посматривающего счастливыми глазами на оставшуюся половину печёной картошки, вкуснее которой он никогда ничего не ел.
– Ма-ма, каррр-тошш-ка. Валя – тялётя, – и смеялся грубым голосом простуженными голосовыми связками.
08.12.08 г.