Баба Таня всегда встает раньше солнышка. Катёна потянулась, обняла напоследок подушку и зашлёпала босыми ногами прямиком на кухню – пахнет блинчиками. Так и есть – Катёна накрыла стопку блинов ладошкой: ещё тёплые. Значит, на плите стоит плошка с растопленным на пару мёдом. Катёнка знает каждый шаг бабы Тани так же, как баба Таня знает то, чего хочет её внучка. За окном мелькнула суховатая, чуть сгорбленная фигурка – бабушка уже и на рынок съездила. Одна из маленьких радостей Катёны – встретить бабушку с рынка, забрать сумки под оханье: «Да что ж ты, миленькая… тяжелые же…», отнести сумки на кухню и стремглав броситься обратно в прихожую – обнять бабулю.
В волшебной самошитой холщовой сумке сегодня жёлтый шар деревенского масла, двухлитровая банка молока и большой кусок мяса, завернутый в серую плотную бумагу.
- Пельмешек, пельмешков налепим сегодня… да, Катён? Сейчас фаршика накручу, а тесто уже в полотенце, в холодильнике лежит. На обед-то у нас уже суп с галушками, твой любимый. А вечером вернёмся с дачи, а нас пельмешки в холодильнике дожидаются.
Опять эта дача! «Доченька» ласково называет дачу баба Таня. Что-то там у этой доченьки снова не выдернуто, не убрано… «Кормилица, не раз тебя по зиме вспоминаю…», - говорит баба Таня, открывая тяжелый амбарный замок на воротах дачи. А Катёна вспоминает дачу тоже – иногда: чаще тогда, когда к чаю бабушка достаёт варенье, и, поглаживая банку, снова говорит «доченька». Нет, не то чтобы Катёна не любила трудиться: она с удовольствием таскала леечки да ведёрки к грядкам от громадной ванны, заполненной зеленоватой водой, полола. А однажды даже спасла куст смородины от какого-то вреднючего сорняка, похожего на сказочное чудовище. Он не только обвил почти каждую веточку, но еще и прирос! Бабушка хотела выкорчевать куст: «Все равно погиб…», но Катёна мужественно под палящим солнцем отдирала щупальца с веток. А потом были ягоды. На этом кустике смородины ягоды были самые вкусные – это Катёна знала наверняка. Да и баба Таня подтвердила. Но чего стоит собраться на дачу, когда на улице носятся друзья, не отягощенные трудовой повинностью! А еще можно было бы просто почитать. «Да ладно…» - Катёна отогнала прочь мысли о свободе, - «у Доченьки в домике есть стопка старых журналов – я еще их не все просмотрела. Скоро Доченька уйдёт в зимнюю спячку, тогда-то и я, и баба Таня отдохнём».
- Ох ты ж господи! Ты только глянь, что делается – ведь говорила: "почти одна мякоть", а тут мосолище с полпоросёнка, и сало, сало… Я-то куда смотрела, старая?!. Поели пельмешков. – бабушка, распеленав кусок мяса на столе, разглядывала его, громко причитая.
Она срезала сало, а оставшуюся часть снова запеленала в ту же бумагу, и подписала на ней карандашом: «Кос-ка суповая». Бабушка всегда подписывает всё, что закладывает в морозилку. «Фарш», «рагу», «жаркое» там уже бывали, а вот "суповая коска" – впервые. Катёна прыснула со смеху, и тут же осеклась: от пальца к локтю бабушки красной змейкой ползла кровавая дорожка.
- Баба, ты… ты порезалась! – Катёна резко повернулась на стульчике к стоящему за спиной буфету: в одном из ящичков вата и бинты, чаще пригождавшиеся ей самой.
- Да ладно, деточка, - успокаивала бабушка, принимая медицинскую помощь, - о кость накололась. Так спрятана была, так спрятана…
- Тёть Тань! Тёть Тань! – на пороге кухни нарисовалась взбудораженная Любаша. Любаше только «стукнуло» (так говорит бабуля) тридцать лет, но она любит, чтобы её называли Любовью Гавриловной. «Гавриловна» - она произносит свое отчество с такой гордостью! Бабки во дворе судачат, что «гордиться-то нечем: Гаврила тот еще Гаврила – бросил жену с тремя малолетними дочками, да подженился в деревне на какой-то, которая у них в полку пэпэже была». Мама у Любовь Гавриловны умерла, когда той только восемнадцать исполнилось – однокомнатную квартиру у кого-то какими-то правдами да неправдами отвоевывали. Это то, что Катёна знала о своей соседке, и еще ей было дозволено называть её тётей Любой. Нет, это еще не всё: Катёна знала, что чем-то очень дорога тёте Любе. Иначе зачем Любаша то и дело вылавливала её одну из толпы дворовой детворы и заговорщицки шептала на ухо: «Пойдём, погуляем?». А потом вела к бабе Тане, долго объясняла «куда, зачем, с кем и во сколько», вместе с бабой Таней отмывали Катёну, меняли замечательные шорты и чумазую футболку на дурацкое платьице, пришпиливали на голову два не менее дурацких пышных банта. Да: Любаша мастерски владела техникой плетения всевозможных кос и косичек, и у Катёны на голове красовались то «дракончики», то «крендели», то «корзинки». Ансамбль завершали гольфы с помпонами по бокам и роскошные сандалии, которые Любаша считала своим долгом регулярно дарить маленькой соседке.
Так они и шагали рядышком, как две подружки: тёмная, кареглазая, статная и полная Любовь Гавриловна и всегда худосочная, бледная до синевы и белобрысая Катёна. Любаше всё было интересно: и про Луну, обгрызенную мышами до месяца, и про дырки в сыре, которые прогрызли те же мыши, и про летающую тарелку, которую (точно-точно) Катёна с ребятами видели за сараями. Выслушивая очередную историю, она присаживалась перед Катёной на корточки, а потом вставала и, подняв лицо к небу, громко и заливисто хохотала. И Катёна хохотала вместе с ней. А взамен тётя Люба могла рассказать, когда рак на горе свистит и где он зимует и много-много других полезных и интересных вещей. И Катёна, подражая тёте Любе, задирала голову к небу и смеялась. Часто они ехали на автобусе в центр города – вот уж полный разгуляй! Карусели в парке – катайся-не хочу. Мороженое (с предварительным «спросом» у бабушки) на выбор и сколько угодно! Лимонад в кафе в парке, и много других радостей. Иногда Любаше встречались знакомые тётки и дядьки: «Твоя, что ль?» - у всех один и тот же вопрос. Любаша степенно кивала головой: «Моя!». Катёне очень приятно было быть «своей» для тёти Любы. Иногда в их тихий и спокойный двор вваливалась ватага знакомых тёти Любы – всегда очень шумные, весёлые, с гитарой. Для них Катёна давно уже была «своя». Они, оказывается, тоже не знали раньше про Луну и сыр, и про летающую тарелку не знали. Они с удовольствием повторяли за Катёной стишки, а взамен учили «гитарным» песням. Пока не выходила отчего-то сердитая баба Таня и не забирала Катёну домой.
- Тётя Таня, вопрос жизни и смерти. Моей. – Любаня рухнула на табурет, и он жалобно затрещал под её весом. – Тёть Тань, дай Катёнка, а? Дай на выходные – сестреница из Магадана приехала, я столько в письмах ей писала про Катьку. В деревню, к отцу – мы роднёй собрались.
- Да ты чего, Любовь Гавриллна? Она в жизни в деревнях не бывала, как я отпущу?
- Вот, то-то и оно, - затараторила Любаня, - глянь на неё: осень на дворе, лето отзвенело, а она – синяя птица. Не такая, что из мечты, а такая, что с прилавка. Вот, то-то и оно: посмотрит ребёнок на жизнь деревенскую, себя покажет им, умница наша…балбесам. Ты мне, что ль, тёть Таня, не доверяешь? Да я ей что сестра.. да что – сестра? Что мать родная! – и, уже полушёпотом, доверительно склоняясь к бабушке: - Я ж, ты знаешь, тёть Таня – не пью, не курю, плохого никогда не пожелаю. Дай, а?
Катёна дрожала, как кошка, увидевшая воробья: «Вот оно! Далёкое-далёкое путешествие с верным другом! Только бы бабушка согласилась, только бы…».