Она не очень спешила. Затаенно мечтала, что ее не отпустят с работы. Потом прямо через лужи бежала по перрону к поезду и надеялась опоздать.
К вагонному окну прилип кленовый листок. Через несколько часов пути Елена Сергеевна навсегда заучила его прожилки и зубчики. Ранняя осенняя ночь устремилась навстречу вагону, и, укладываясь спать на холодном казенном матрасе, она подумала:«Я не успею».
Дверь была празднично распахнута, за ней звучали незнакомые оживленные голоса. Не разуваясь, она сразу прошла в комнату, и люди, собравшиеся за накрытым столом, недоуменно посмотрели на нее.
«Уже похоронили, - виновато, словно покаялась, сказала глыбоподобная особа, появившаяся следом из кухни с блюдом ароматных блинчиков. Елена Сергеевна напряженно всмотрелась в грубоватые черты женщины и вдруг узнала свою одноклассницу Тасю.
Хрупкая смуглая Тася, казалось, спряталась в этой огромной бабе, только, как прежде, ярко сверкали ее беспокойные глаза.
Теперь, когда ее официально опознали, Елена Сергеевна по праву уселась в центре стола, за которым уже звучали обрывки песен и застарелых споров. Тася умело направляла все это поминальное действо, не позволяя ему скатиться в банальную попойку. Ее уважали и побаивались. Она безраздельно царила на всех поселковых похоронах, зорко следя за соблюдением всяческих обрядов и приличий. Без Таси смерть утратила бы свое торжественное величие. Впавшие в горе или в тяжбы о наследстве родственники были бестолковы и бесполезны. Появлялась Тася, быстрым взглядом измеряла нужды усопшего, денежные возможности родни и отправлялась хлопотать. Работники похоронного бюро буквально находились на положении ее благодарных рабов. Она умела соблюсти общие интересы. Однако в среде поселковых старух зародилось новое суеверие: неурочный приход Таси в чей-то дом ими рассматривался как недобрый знак, весть о скорой кончине кого-то из хозяев.
Соседи сидели долго, расходились по домам уже в глубоких сумерках, короткие поминки Тася не признавала. Наконец и посуда перемыта. Елена Сергеевна осталась одна. Тася приглашала ее к себе ночевать, но она отказалась, и монументальная жрица смерти милостиво кивнула, оставив ее пока в покое.
Елена Сергеевна рассеянно прошлась по дому, узнавая и не узнавая знакомые предметы. Подержала в руках и опять положила фотоальбом.
«Я не увидела ее мертвой и не хочу увидеть живой. Увидеть властной, язвительной и бесконечно равнодушной.
Зачем я вообще сюда приехала? Выдохнуть черное облако обид или вдохнуть еще глубже, вдохнуть до спазмов в легких?
Она никогда меня не любила, но любила ли ее когда-нибудь я сама?
Возможно, в розовом детстве, когда она «забывала» меня в детском садике, и, ночуя под присмотром угрюмой сторожихи на облезлом диване, я еще ей верила».
Елена Сергеевна остановилась и прижала ладони к вискам.
«Так нельзя. Если не можешь полюбить, можно хотя бы простить. Можно, но как?»
Она потянула дверцу полированного шкафа. Пахнуло старыми лежалыми вещами. Вот качается на деревянной, грубо обструганной вешалке ее детское пальто. Карманы растопырились, ворс дыбом, пуговицы в два ряда. Остроумные одноклассники окрестили его шинелью. Длинное, блекло-зеленое пальто.
«Я с тоской погружалась в его бескрайние недра и видела себя солдатом, погибшим не на войне, а скажем, от насморка. К «шинели» полагалась такая же вымороченная шапка, соответственно, похожая на каску.
Кстати, вот и она! Угрожающе притаилась на полке. Конечно, мама же никогда ничего не выбрасывала. «Этому пальто износу не будет!- говорила она, и восторг отображался на ее обычно холодном лице. – Ты посмотри, какое прочное сукно, оно еще нас с тобой переживет». Насчет себя, ты, мама, не ошиблась. Но я завтра, едва утренняя заря, так сказать, порозовит облака, вынесу всю эту солдатчину на помойку!»
Елена Сергеевна прижала обеими руками разбушевавшееся сердце.
«Нет, так тоже нельзя. Зачем я сюда приехала, разве за тем, чтобы мстить бездушным вещам? Они не виноваты.
Начнем сначала. Я зачем-то сюда приехала и зачем-то уеду.
Все в порядке, мы поладим с тобой, мама».
Елена Сергеевна опять начала свое бестолковое круженье по комнате. Она уже боялась проявлять любопытство к каким-либо вещам. Слишком больно.
« Вот разве что эта шкатулка для ниток и иголок, ведь там не может быть ничего такого?
Я только прошью распоровшийся шов на блузке, не идти же за иголкой к Тасе!»
В шкатулке оказалась засохшая губная помада. Блестящий медный цилиндрик.
«Неужели мама когда-то красила губы? Таким ярким малиновым цветом?»
На дне этой коробки, как на дне океана, покоились письма. Словно сквозь толщу воды она увидела размытые, косо поставленные буквы на серых дешевых конвертах.
«Почему они не отправлены? Что в них? Бесценные жемчужины или обычный песок?
Я боюсь, что в них будут унылые жалобы и претензии жестокого человека.
Я постараюсь думать, что они написаны о любви.
Иначе я так и не смогу ее простить».