Он полчаса простоял на остановке, дожидаясь автобуса для льготных пассажиров. Нос постепенно превратился в перемороженную сливу, а озябшие пальцы уже почти не держали большой пакет, рачительно перевязанный крест-накрест веревочкой. В этом пакете был его заработок за последнюю неделю. Конечно, он рассчитывал на деньги, но с ним расплатились продуктами. Огромной глыбой сливочного масла, плетеными косичками копченого сыра и розовой гирляндой сосисок.
Могли бы и совсем ничего не заплатить. С ним такое бывало частенько. Художник с трудом протиснулся в автобус, прижимая онемевшими пальцами драгоценный пакет.
Дома он не стал сразу раздеваться, а немного посидел у батареи, уткнувшись облезлой кроличьей шапкой в такие же драные обои, купленные в советские времена по большому блату. Сейчас на них невозможно было разглядеть рисунок, но он его помнил.
"Вещи изнашиваются раньше людей, и в этом состоянии они опасны", – подумал художник. Не в том смысле, что присев на стул своего обожаемого прадеда, рискуешь приземлиться на пятую точку. Каким тленом подчас дышали музейные сокровища, несмотря на то, что были бережно сохранены и приукрашены. В больших залах музея у него буквально останавливалось сердце.
Тело впитывало долгожданное тепло, а тренированное воображение художника уже творило образы. Он увидел пробирающегося по зимнему лесу тигра. Осторожно ступали обманчиво мягкие лапы хищника. Яркие оранжевые полосы резко выделялись на белом снегу. Тигр поднял голову и прислушался.
Щеколда в прихожей дернулась и задребезжала. Для гостей еще рано. Оказалось – соседка. Бестолковая девчонка, которая постоянно находилась в поисках новой любви.
Нарисованные в пол-лица губы молили о помощи, а глаза тревожно метались по лицу старого художника: вдруг откажет?
Он не отказал, и в прихожую вслед за моментально испарившейся матерью вошла семилетняя девочка. Серьезная, аккуратная малышка с усталым взглядом деревенской старухи. Она первая протянула ему руку с обкусанными ногтями и сказала спокойным уверенным тоном:
- Я умею сидеть так, чтобы меня не было не слышно и не видно. Где мне можно устроиться, чтобы не болтаться у Вас под ногами?
Такой деловой подход его смутил. Но он понял, что с этой девочкой ему не нужно притворяться всемогущим взрослым и развлекать ее бесполезными играми.
- Ты пришла очень вовремя. Сегодня я жду гостей, и нам с тобой предстоит кое-что накидать на тарелки.
Они двинулись на кухню, и здесь хозяин, развернув пакет, хвастливо выложил на стол увесистый кирпич сливочного масла. Его гладкая податливая поверхность подсказала художнику забавную идею.
Тоненькой вилочкой он вычертил на любимом продукте широко поставленные глаза, остренький носик и тугие косички с вихрастой челкой.
- Теперь вы меня съедите, – притворно вздохнула девочка и тоже взяла в руку вилочку.– Вот этот тигр меня защитит.
На краю сливочного кирпича появилось изображение криволапого животного, подобное рисункам пещерных людей.
Гости приходили вразнобой, шумно ругали мороз, застенчиво ставили на стол дешевые консервы и восторгались новым портретом.
Малышка расторопно носила из кухни разномастные тарелки с нарезанными бутербродами. Девчушке рассказали, как ей несказанно повезло: она познакомится с самыми замечательными людьми города, так называемой духовной элитой. Этот вечер ей запомнится на всю жизнь, и она расскажет о нем своим внукам.
Поэтесса, в расползающейся по швам одежде, более похожая на тяжелоатлета, чем на служительницу муз, стала прочувствованно читать свои последние стихи. Ее рыхлые щеки тряслись мелкой дрожью, изо рта, как из пульверизатора, вылетали мелкие капельки слюны.
Гости слушали со старательно изображаемым восторгом, потому что, когда настанет их черед сотрясать воздух, они хотели быть уверены в успехе.
- Примитивные рифмы! Эти стихи совершенно никуда не годятся!
Все с ужасом посмотрели туда, откуда донесся критический писк - там едва виднелась из-за стола рыжеватая макушка с косичками.
Девочка испуганно замерла и закрыла рот розовой ладошкой.
Гости закашляли, задвигали стульями и преувеличенно громко застучали вилками, демонстрируя полную поглощенность едой.
Поэтесса не была самолюбива, поэзия не являлась ее основным занятием, она трудилась гардеробщицей в бассейне. Еще в пору ее комсомольской юности местная газета рискнула напечатать ее невнятные стихи, предварительно подвергнув их мучительной переделке. С тех пор гардеробщица всюду носила пухлые тетради, раздувшиеся от поэтического бреда.
Охотно выступала на творческих вечерах и считалась городской знаменитостью. Наряду с местным юродивым Гришей, у которого всегда из карманов торчали книги.
- Все мы немножко юродивые, - подумал художник, безуспешно пытаясь поддеть вилкой скользкий гриб. Он сосредоточенно погонял его по тарелке, как хоккеист непослушную шайбу, но есть не стал.
- Целую жизнь мы делаем бесполезные вещи. Никому, кроме нас, ненужные картины и стихи. Как неизлечимые маньяки, мы упорствуем в своих заблуждениях, отдаемся им со страстью и считаем себя духовной элитой.
Над столом воздвигся, подобно огромной статуе, начинающий поэт Федя. Юмор был в том, что ему уже стукнуло семьдесят пять, усилиями спонсоров у него вышли две книжки стихов, но Федя упорно именовал себя начинающим. Он замечательно ответственно относился к каждому слову, поставленному им в строку, и не его вина, что кроме ответственности необходим еще и талант.
Когда Федя принялся очень бережно, почему-то окая, выговаривать свои с великим трудом выпестованные строчки, девочка заплакала.
Самые замечательные люди города, духовная элита, городские сумасшедшие растерянно столпились вокруг нее. Толстая поэтесса прижала своего жестокого критика к большому доброму животу.
- Я больше не могу это слушать, - рыдая, выговорила девочка.– У вас нет слуха! Не музыкального, конечно, а словесного. Ваши стихи – это как железом по стеклу! Пожалуйста, больше не надо!
- Я больше не буду, - послушно закивал своей кудрявой есенинской головой Федя.
Художник увел девочку на кухню и долго умывал ей лицо над щербатым эмалированным тазом.
- Кто тебя научил, что всегда нужно высовываться со своим мнением? Тем более, что оно ошибочное.
Девочка протестующе открыла рот, но промолчала, словно зевнула.
- Пусть гардеробщица, сторож или пенсионер пишут стихи. Никому от этого нет вреда. Они, как грибница, которая когда-нибудь разродится могучим грибом.
Чтобы в небо взлетел один самолет, было необходимо разбиться тысячам Икаров. Разбившихся не судят. Впрочем, если тебе нужно поточить язычок, пойдем смотреть мои картины.
- Может, лучше не надо?
- Я покажу тебе нечто чудесное. То, что я не доверю ни одной выставке. Да что ты все чешешься?
- У вас борода колючая.
- Потом мы будем рисовать, потому что если в стихах ты разбираешься блестяще, то карандаш в твоих руках явно нечастый гость.
- Когда я сержусь, я рисую тигров, и они меня защищают.
- А кто защитит тигров?
В гостиной было тихо. Гости ушли, прихватив свои тетради.
- Посмотри, что ты наделала!- с шутливым ужасом воскликнул художник. - Впрочем, наверняка они ушли строчить новые стихи. Кое-кто не удержится уже в автобусе.
Его картины не поддавались никакому описанию. Это было смешение дождя и слез, движения и ветра, тумана и легкого дыхания. Непонятно, где заканчивалась природа и начинался человек, где легли краски, а где пролегала жизнь.
- Как это странно. Я буду долго думать о ваших картинах. Что вы с ними станете делать?
- Я написал их, когда мне было двадцать лет. С тех пор я малюю вывески для магазинов и называю себя художником. Я боюсь показать эти холсты собратьям по ремеслу, они завистливы и способны опорочить даже да Винчи. Но главное: я боюсь, что сам уже ни на что не способен.
- Как много у Вас всяких страхов! Давайте рисовать тигров, и они нас защитят.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Он никогда не выставит этих картин. Она не станет писать стихов, но научит свою дочь рисовать тигров.