Шутка

Юрий Гельман
 Ю.Гельман
 
ШУТКА


Я прекрасно помню старый зоопарк – маленький и грязный, но уютный, как однокомнатная квартира. И обитало в этой квартире – в тесноте, да не в обиде – целое братство зверей.

Тут тебе и лев, у которого всё лучшее, вероятно, осталось позади. Тут тебе и страус, отдалённо напоминающий бронтозавра – тот же огромный торс и микроскопически-глупая головка. Тут и грубиян верблюд, от которого всегда можно было ждать неприятностей. И конечно – обезьяны. Этот суетливый народец всех мастей выделывал порой такие фортели, что мамы поспешно уводили малышей к безразличному тюфяку крокодилу, а папы обступали обезьянник плотным кольцом, так что даже бурый медведь в своей клетке от любопытства поднимался на задние лапы.

А посреди старого зоосада находилась слегка тронутая бетонным дизайном лужа, в которой без конца толклись, мутя воду, и утки, и лебеди, и пеликаны, и ещё кто-то на одной ноге с подбитым глазом.

Однако старого зоопарка давно нет – есть новый, построенный, как сообщали в газете, по последнему слову науки о животных. Здесь просторно и легко дышится и заключённым, и посетителям. Впрочем, тех и других всё равно разделяют решётки и рвы.

И по-прежнему злится и тоскует от недоедания лев, который, наверное, в глубине души уже давно жалеет, что не родился слоном. Почему слоном? Да потому, что этого лопоухого гиганта настолько закормили дети, что он от радости стал делать по-маленькому и по-большому в три раза чаще, чем написано на табличке.

И по-прежнему гвоздём программы остаются наши (если верить учёным) пра-пра -пращуры, которые за последнее время до того обнаглели, что занимаются сексом только за вознаграждение.

Есть, правда, в новом зоопарке такой уголок, который весьма редко бывает заполнен людьми. Ну, что им тут делать, когда в окружении нескольких деревьев и цепочки кустов мирно топчет рыхлую землю в своём загоне одинокий и грустный як. Непопулярный, скажем прямо, экспонат. Ну, полуметровые рога, ну, шерсть до копыт – и что же? Обыкновенный бык. То ли дело обезьяны! Жил себе этот як отшельником, не избалованный людским вниманием, вдали от суеты мирской, погружённый в раздумья и воспоминания.

К нему-то мы с Леной и пришли.

Был июль, у меня на плече висел фотоаппарат, и мы ели мороженое. Час назад экспромтом прошёл ливень, но асфальт уже подсох, и только обширные газоны зоопарка, жадно впитавшие воду, радостно дышали изумрудной грудью. Было свежо и легко на душе.

Я любил фотографировать Лену. Я вообще её любил, а фотографировать – ещё больше. С собой у меня было две плёнки, а натуры в зоопарке предостаточно, так что я щёлкал без перерыва. Даже возле корабля пустыни я рискнул сделать три снимка, хотя в его хитрых глазах читалось явное намерение залепить мне прямо в объектив.

Последние кадры остались для яка.

Подхватив Лену подмышки, я водрузил свою избранницу на невысокий заборчик, установленный впереди ровно подстриженных кустиков, и отошёл, чтобы выбрать точку для съёмки.

С Леной я дружил года три, с той памятной новогодней ночи, когда мы тайком от одноклассников учились целоваться, когда впервые в жизни к моей груди прижимались её упругие бугорки, когда всё во мне восставало против официальных рамок и запретов.

А в том июле, после трёхлетней дружбы, я почти уже созрел для ответственного решения и готов был принять его со дня на день. Лена знала об этом и ждала.

– Сколько у тебя кадров осталось? – спросила она лукаво, когда затвор щелкнул, и я отправился снимать её с забора.

– А что?

– Нет, сколько?

– Один, последний. А что?

Не дожидаясь моей помощи, Лена спрыгнула на дорожку.

– А слабо тебе яка погладить? – спросила она, склонив голову набок.

– Лен, ты что это?

– Слабо, да? А я сфотографирую.

– Лен, ты серьёзно, что ли?

– Вижу, что слабо.

– Лен, да брось ты. Что за шутки!

– Ладно, пошли. Всё ясно...

Она повернулась и начала медленно удаляться, ставя свои туфельки в одну линию. Я остался на месте, глядя ей вслед.

В то лето мне было девятнадцать, и я любил.

– Лена, – позвал я. – Фотоаппарат подержи...

Она остановилась, секунду помедлила и оглянулась. В её глазах застыла грусть.

Я повесил свой ФЭД ей на плечо, скорчил гримасу, похожую на улыбку, убрал пальцами волосы, упавшие Лене на глаза.

– Не слабо, – сказал я механическим голосом, и деревянными шагами направился навстречу подвигу.

Изрядно перемесив грязь в своей вольере, як балдел на солнышке, улегшись набок. Огромные рога, достойные рук Геракла, были похожи на телевизионную антенну и стояли неподвижно, настроенные на дремотную волну. Комья земли и навоза, присохшие к чёрной с проседью шерсти гиганта, напоминали ёлочные игрушки, хотя и не отличались праздничным блеском.

По всей видимости, животное отдыхало, вполне рационально используя отведенные ему права.

Забор, ограничивающий яку свободу, представлял собой частокол из металлических труб, похожих на штанги футбольных ворот, которые в шахматном порядке соединялись перемычками.

Солнце было почти в зените, когда я, благополучно миновав ограждение, спрыгнул на мягкую землю. Это была чужая территория, владения дикой природы, и, собрав всю свою осторожность, я старался двигаться тихо, чтобы не вызвать у хозяина подозрений в злом умысле.

Тем временем, не дрогнув ни одним мускулом, як искоса следил за моими манёврами. Я приближался к нему сбоку, давая возможность этому исполину видеть меня и оценить мои дружелюбные намерения. И чем ближе я подходил, тем больших размеров становилась эта лохматая туша.

И вдруг, когда до цели было рукой подать, и я, как космический корабль, уже был готов произвести стыковку с орбитальным комплексом, раздался голос Лены:

– Юра, не надо, хватит! Я ведь пошутила!

"Ничего себе шуточки! – подумал я. – Ну, дудки, теперь уж до конца!"

Но не успела эта мысль промелькнуть у меня в голове, как сонный гигант, казавшийся неповоротливым и ленивым, испугавшись резкого крика, вскочил на ноги. Он распрямился, как пружина – так же быстро и с таким же стоном – и мгновенно развернулся тараном в мою сторону.

Я прекрасно помню свои ощущения в тот момент. Не скрою, что я чуть было не наложил в штаны, когда як, воинственно наклонив голову, решительно начал сокращать расстояние, разделявшее нас. Как назло ноги мои будто окаменели, и ещё несколько мгновений я не трогался с места, как будто врастая в рыхлый грунт. Даже як, удивлённый моей стойкостью, встал, как вкопанный, и, видимо, размышлял о том, какую кару применить к нарушителю: заколоть или растоптать ногами.

И тут голос Лены второй раз нарушил немую сцену. Испугавшись, должно быть, не меньше меня, она истошно закричала, призывая на помощь. Людям, услышавшим этот крик, могло, по меньшей мере, показаться, что девушку насилует какой-нибудь Кинг-Конг.

И вдруг какая-то сила сорвала меня с места, я развернулся на сто восемьдесят градусов и, что было прыти, помчался к забору. Бежать надо было всего-то метров пятнадцать, но скорости, которую мне удалось развить на этом отрезке, мог бы, наверное, позавидовать даже опальный канадский спринтер Бен Джонсон. Что касается яка, то рекордов он не устанавливал, а гнался за мной из чисто патриотических побуждений, чуть ли не толкая меня в ягодицы своими рогами.

Единственное, что в этой истории выпало из моей памяти, это то, каким образом я преодолел трубный частокол в обратном направлении: то ли перепрыгнул, то ли перелез...

Дальше помню уже с того момента, когда я, весь в мыле, дрожа, как работающий трактор, обессилено осел прямо на асфальт. Помню с десяток человек, сбежавшихся на вопли и обступивших меня. Все они что-то говорили или кричали, размахивая руками, но я ничего не слышал, безумными глазами глядя перед собой. В эту минуту мне хотелось исчезнуть, испариться или, по крайней мере, превратиться в незаметную букашку. Я ощущал себя под стеклянным колпаком, о который разбиваются чужие голоса. И тут сквозь эту тишину прорвался голос Ленки:

– Миленький, любимый мой! Я же пошутила! Прости меня, Юрочка, я пошутила!

Я поднял глаза, отыскивая её лицо, а когда увидел его, полное слёз и отчаяния, – ко мне вернулись и слух, и зрение, и эмоции.

 – А иди ты на ..., дура! – крикнул я прямо в это любимое лицо, вскочил с асфальта, рванул с её плеча фотоаппарат и быстро пошёл прочь.

Кажется, Лена ещё бежала за мной, что-то кричала, плакала. Я не оглядывался, и она вскоре отстала. Уже дома, оправившись от шока, я засветил обе плёнки из зоопарка и выбросил их в мусоропровод.

Стояло лето, и мне было девятнадцать. Вся жизнь была ещё впереди.
Февраль 1991 г.