В самой сердцевине тьмы, в бесконечности пространства, огороженного сочной, беззвучно сглатывающей целые эпохи, жадной чернотой, существовала некая, весьма незначительная частица, о которой достоверно было известно лишь то, что где-то, - точно никто не знал где именно, - подобные, совершенно ненужные особи без роду и племени зовутся "дверьми" и там же они, если верить слухам, вроде бы, практически незаменимы, хотя роли, должные ими здесь исполняться, равно как и конечный смысл их появления, до сих пор остаются невыясненными и, даже если спросить об этом ее саму, то вряд ли она, оторванная от своих, так сказать, корней, отлученная от своей родины еще во младенчестве, могла бы точно или хотя бы мало-мальски вразумительно ответить на данный вопрос.
Никто не знал, как она сюда попала, во всяком случае, совершенно очевидно, что ее никто не звал в эти сладостные, дрожащие от тяжести вековой тишины, непроходимые дебри мрака, в кущах которого, она, такая чужеродная, нескладная и оскорбительно юная, предстала немногочисленным полуодухотворенным здешним обитателям в виде ни то чтобы какого-то существа или даже предмета, а так...казалась неудачной шуткой, недосказанным анекдотом, намеком на какую-то благоглупость и отношение к ней, естественно, было соответствующим.
Так вот, эта самая дверь, поначалу вела себя вызывающе: она раскачивала из стороны в сторону своим элегантно выкрашенным в цвет невинности, нежно благоухающим запахами леса, стройным телом и совершала странные танцевальные движения, глубоко возмущавшие простиравшуюся вокруг нее, беспросветную, замыкающуюся в себе самой, тьму; вероятно, ее обнадеживала мнимая прочность петель, и, ослепленная молодостью, она бесстрашно танцевала в пустоте древний, как мироздание, танец, танец ожидания.
Но каково же было охватившее ее чувство страха, когда она догадалась, - только лишь догадалась, так как разглядеть что-либо было выше ее сил, - что ее петли, поддерживающие ее существование, крепятся к....пустоте!
К тому же, вскоре ей стало известно, что на многие и многие мили и года она окружена лишь Вечным Молчанием да вязкой Нескончаемой Тьмой.
И новость эта, по-видимому, несколько остудила ее пыл, втолкнув в пору зрелости, во всяком случае, - и это она сама имела мужество признать, - детство и юность ее, неуместно шумные и дерзкие, на этом окончились.
Зловеще одинокая в своем прочном, студеном отчуждении, она предпринимала робкие, заранее обреченные на провал, попытки, сделать хоть сколько бы то ни было значительное движение, но тут же от них отказывалась, раздавленная страхом перед могуществом правящей повсюду безудержной ночи.
И всё-таки, вопреки урокам молодости, наущениям горького опыта, она упорно посылала в эфир еле слышные, как бы нечаянные сигналы SOS, не заметно для нее самой переходившие в жалобные всхлипы, в истерические вопли о помощи удушаемого пустотой существа.
В конце концов, она стала находить утешение в чудовищном старческом скрипе, издаваемом ее проржавевшими, ипохондрическими петлями, монотонность и однообразие которого приводило ее к самым неожиданным аффектам: от упоения своими жалкими возможностями и блаженного довольства, до жесточайшей ясности осознания пределов собственных границ; переходя при этом, подчас без всяких пауз, от злобной радости и буйного торжества, к безысходному отчаянию и неутешной тоске.
Какой бы неразумной она ни была, но и ей пришлось уяснить, что, будучи заброшенной в безвестность и обреченной на медленное, одобренное Господом, гниение, нужно только терпеливо ждать своего конца, а уж он-то, рано или поздно, но придет - так, пребывание в подобной, схожей с этой, среде, учит подлинному, несокрушимому оптимизму.
А между тем, мимо нее пробегали шустрые, с постоянно сбитыми коленками Секунды, озорно скакавшие на своих отроческих ножках, так, словно играли между собой в "классики"; скользили, всякий раз оборачиваясь и показывая выпачканные ни то в малине, ни то в крови, языки, капризные Минуты; стремительно, по-солдатски чеканя шаг, проходили, непрестанно грозя пальцами и хмуря брови, торопливые Часы; несколько медленнее тянулись сонные, вечно зевавшие с полузакрытыми глазами, вялые Дни; с завязанными глазами, неуклюже балансируя, вытянув вперед руки, шествовали, ничего не различавшие перед собой Недели; чинно вышагивали, время от времени демонстрируя большущие красные кулаки, спесивые Месяцы; шли, разумеется, так же и Годы: старые и высохшие, они еле передвигались на своих негнущихся, с опухшими коленями, приголубленных полиартритом ногах, и, создавалось впечатление, будто им всё равно уже куда идти, но они всё же неуклонно тащились вперед, порою, вроде бы невзначай, доставая из потертых брюк спичечные коробки и тут же, секунду-другую повертев их в сморщенных, желтых руках, прятали обратно.
И в эти моменты нисходило на дверь прозрение: она постигала смысл этих внешне нелепых, казалось бы, вызванных обыкновенной рассеянностью манипуляций, и жестокий, издевательский намек, оттененная глупостью угроза, таившаяся в этих жестах выживших из ума, дряхлых Годов, отдергивали вуаль с обезображенного лика ее Будущего.
Цепенея от ужаса, она затихала, дрожа перед слепыми орудиями неумолимого рока и, уже после, предоставленная самой себе, глухо стенала, преисполненная жалости к своей особе.
Не один Год минул с тех пор, прежде чем она научилась выскрипывать первые слова, хотя и не представляла себе, какие они должны быть в идеале, однако, твердо верила, что стараться совершенствовать их звучание ей, несчастной двери, просто необходимо, потому что, быть может, это единственный шанс заявить о себе тому, кто, наверное, спит где-то совсем неподалеку, кого не разбудить скрипом, кого можно было пробудить ото сна лишь Словом, могущественным и всесильным.
Пребывая в неведении относительно формы этих новых для ее сознания звуков и понимая, что часто грешит против слуха, она удваивала свое прилежание, ужесточала требовательность и диктат по отношению к самой себе, хотя всё вокруг и указывало на нелепость подобных трудов, ибо очень было похоже, что в этом океане тьмы, чьи холодные волны лизали ее тело, не родились еще уши, способные ее услышать.
Порою же, двери казалось, что она слышит какие-то голоса, причем голоса напоминающие ее собственный, охрипший от непонимания, до неузнаваемости изменившийся голос, но чем больше она вслушивалась в эти звуки, тем менее находила в них сходства, а под конец и вовсе переставала различать что-либо, так что начинала сомневаться, слышала ли она что-нибудь вообще.
Ведь если и предположить, что зов исходил от таких же как она Дверей, то и тогда у нее не было достаточной уверенности в том, что это - зов, и еще менее,что это - Двери.
А однажды ей случилось заметить на своем теле ручку, уже тронутую ржавчиной, металлическую, скандально голую ручку.
И не то, чтобы точно знала она - для чего растет из ее плоти это украшение, но даже для нее не было секрета в том, что выпуклости в предметах и существах созданы лишь для того, чтобы одаривать собой, и для нищих и страждущих нет большей радости, чем скользить горячими от недомоганий духа пальцами по их гладким поверхностям.
Но проходило время, глумясь над дверью постыдными ужимками слуг своих, а вакантная ручка по прежнему сиротливо покоилась на ложе пустоты, раздражая Дверь своей порочной девственностью и постепенно отучая от сладостных грез свою обладательницу, которая при виде нее лишь вздыхала, питая ее отчаяние, подкармливая ее боль.
Временами же она страстно желала, чтобы в с ё э т о кончилось побыстрее: и спазмы одиночества, и томительное ожидание, и жалкий скрип, неудавшийся скрип ее жизни.
В такие мгновения, мгновения просветленного ужаса, она, в очередной раз совершив восхождение на пик страдания, готова была обезумевшим альпинистом броситься в пропасть небытия, оборвав тем самым, - едва ли не со счастливой улыбкой, - цепи, приковывавшие ее к клетке существования.
И, мечтая встретиться с немощным стариком по имени Год, Дверь истошно скрипела, призывая его единственно за тем, чтобы убедить, упросить его применить, наконец, по назначению свои страшные спички.
Но старик, оказывается, мог являться только лишь по истечению строго определенного количества Дней, Недель и Месяцев, так как, не взирая на пенсионный возраст, всё еще находился на службе у Времени, а поскольку на столь серьезной службе вряд ли стали бы терпеть халатное отношение к своим обязанностям, то он ни за что не мог нарушить раз и навсегда установленный порядок даже за весьма крупную взятку, к тому же, смолоду привитая привычка к дисциплине и его патологическая, противоестественная честность, делали подобные проекты заблаговременно обреченными на провал.
Однако, желания, схожие с этим, посещали Дверь крайне редко, в основном она не переставала надеяться и,прекрасно отдавая себе отчет, что надеяться не на что, прилежно училась надеяться ни на что, напряженно вслушиваясь в гниение тишины, разлагавшейся в темноте на множество призрачно-прозрачных отзвуков...
Так, незаметно, дожила она до того рокового момента, когда одна из петель, подточенная сыростью ее слёз, оборвалась.
И лишь тогда по-настоящему осознала Дверь, как ужасно она постарела.
Только тогда она увидела, как облупилась и стёрлась нежная белая краска, покрывавшая ее некогда привлекательное, упругое тело, когда ее заскорузлую кожу украсили неизвестно откуда вдруг взявшиеся безобразные сучкИ, усеявшие собою всю ее плоть, чья безупречная гладкость непременно свела бы, - еще казалось бы совсем недавно, - с ума всякого, кто имел бы возможность прикоснуться к ней.
И, вероятно, если бы это всё же произошло, то тогда он наверняка пришел бы в восторг, да так входил бы и выходил из нее до бесконечности, открывал и закрывал бы ее, завороженный магией ее молодости, до тех пор, пока не истлела бы его ладонь, ласкающая ее ручку......
"Как жестоко обошлось со мной Время...",- удивлялась она, но не давала воли бывшим уж тут как тут слезам, а только замирала без движенья, недоверчиво рассматривая пожухлую краску на своем, внезапно ставшим вдруг таким чужим, больном и изношенном теле.
Безусловно, она хорошо понимала, что ожидать очередного визита пресловутого старика теперь нет никакой нужды: достаточно лишь совершить одно неосторожное движение, сделать вид, будто хочешь до чего-то дотянуться, рассмеяться в конце концов и...единственная, проржавевшая, усталая дверная петля не выдержит, причем, ни у кого не хватит ни ума, ни проницательности назвать это самоубийством - все усмотрят в произошедшем несчастный случай, что и избавит от ненужных кривотолков после ее смерти.
Но мысль о возможном конце напрочь лишила ее последнего покоя, и она теперь судорожно цеплялась за последние обрывки своего безрадостного существования в силу внезапно пробудившейся в ней любви к жизни, которая, видимо, до сих пор таилась инкогнито в глубинах ее "Я" в виде легкой влюбленности в себя, в свое тело и в свое страдание.
Опасаясь, как бы во сне не сделать какого-нибудь неловкого движения, она старалась как можно больше бодрствовать, но даже если ей, вопреки собственным усилиям, удавалось забыться коротким и тяжелым сном, то в этих вязких и тягучих кошмарах, заполнивших отныне ее сновидения, она раз за разом становилась свидетельницей того, как петель медленно, непереносимо медленно начинает отрываться.....
И просыпаясь в холодном поту, вглядываясь обезумевшими глазами в лица Недель и Месяцев, она, не смея пошевелиться, пыталась прочесть срок исполнения назначенного ей Судьбой приговора, ожидая в немом ужасе прихода старца со зловещим именем Год.
Она вспоминала, как в пору своей легкомысленной, безответственной юности предавалась опасным, быть может, вредным для здоровья танцам, призывая к себе тоскливыми скрипами и страстными хлопками хоть кого-нибудь, а в минуты отчаяния, - страшно подумать! - и этого гнусного старика, этого убийцу, старого гангстера, грязного подонка....
Нет, нет, нет, теперь она уж знает чего хочет и готова пожертвовать всем за лишнюю Секунду жизни, пусть даже она будет секундой унижения; теперь-то она с удовольствием отдала бы всё за лишнюю Минуту жизни, пусть даже эта минута окажется минутой пытки; теперь она с радостью отдала бы всё за Час жизни, пусть даже этот час будет часом отчаяния; теперь она с легкостью откажется от всего за День жизни, пусть даже это будет день ужаса..................
Но кто это там бредёт, согнувшись во мраке в нечто среднее между вопросительным знаком и кочергой?
Конечно, она еще издали сумела разглядеть знакомую фигуру - да, да, это был Год, и приближался он медленными, старческими, короткими шажками, непрестанно сморкаясь в засаленные рукава, наполовину съеденного молью пиджака.
Благодаря особому чутью, которое приходит ко многим обреченным в подобные мгновенья, Дверь догадалась, что это - его последний визит; и даже по тому, как дед силится не смотреть на нее, старательно таращась слезящимися, закисшими глазами себе под ноги, как он слишком уж часто утирает ставший от постоянного контакта с грубой материей пиджака малиновым нос, попутно усаживая на свои пыльные, выцветшие усы, тягучие, прозрачные фрагменты собственной мокроты - по всему этому она вдруг поняла: в с ё к о н ч е н о............
Подойдя к ней вплотную, затем остановившись, он, как всегда, запустил свою правую руку в карман брюк, но, не найдя ничего в его недрах, принялся растерянно ощупывать всё свое внушающее отвращение облачение, пока, наконец, не извлек откуда-то дрожащими от хронического недуга пальцами коробок и, успокоившись, перестав громко сопеть, задумчиво повертев его у себя перед глазами, уже готов был, казалось, к великой радости Двери, спрятать обратно, как вдруг, передумав, раскрыл его и, насколько это было возможным, медленно вытащив спичку, замер, тупо глядя на нее.
Нервы Двери уже были на пределе и, не выдержав, она скрипнула ему в лицо:
"Чего же ты медлишь,палач?! Убивай! Видишь - я беспомощна!"....
Год, глупо заморгав, согласился: "Вижу."......
И зажег спичку, тут же оскалившуюся злобным огнем........
Дверь, глядя в лицо своей смерти, смогла, уже совсем шепотом, проскрипеть:
"Ты не сделаешь этого! Это несправедливо!".......
"Так надо," - улыбнулся старик, поднося к ней спичку.........
И едва ее охватило жгучее, бескрайнее, но обещавшее быть коротким страдание, как она, в свете своего объятого пламенем, пронзенного болью тела, увидела всего лишь в нескольких шагах от себя молчаливую, деревянную, уходящую в никуда Лестницу.
Так как у нее уже не было сил крикнуть, она только подумала о том, какая злая шутка была сыграна с нею и с этой несчастной Лестницей, которая, прекрасно слыша песни Двери, ее крики, вибрации ее жизни, не могла дать о себе знать будучи немой, живя ожиданием чьих-то ног, чья тяжесть помогла бы ей обрести речь.......
Всё это время, всю ее жизнь рядом с ней жила эта Лестница, а она даже не подозревала о ее существовании!........
И последняя мысль, мелькнувшая у нее на стыке жизни и смерти, угасла вместе с ее недолгой агонией: "Быть может, смысл моей жизни как раз и заключался в том, чтобы прежде, чем кануть в небытие, хотя бы на мгновенье, пусть даже ценою смерти, осветить окружающий Лестницу мрак."
06.12.1990г. http://www.youtube.com/watch?v=zoEY5NoaMuw&feature=related