Выпускник военного училища, свежеиспеченный лейтенант Игорь Дубинин, по прозвищу Дубина, прибыл к месту своей новой службы в состоянии тяжелейшего похмелья. Двухдневное беспробудное пьянство, которому он себя посвятил с того момента, как сел в поезд «Москва-Вюнсдорф», было обусловлено горьким разочарованием, потому что вожделенная свобода, которая соблазнительно маячила у выхода из училища, обернулась всего лишь проводником в новую кабалу.
Всю жизнь Дубина рос за генеральской спиной отца и всю жизнь пытался оттуда сбежать. Но узкий коридор жизни, в который его поместили, возможностей свернуть в сторону не давал, и единственное, что оставалось – это следовать в фарватере широкой отцовской спины. Ни о каких гражданских профессиях в доме слышать не хотели, поэтому уже в начальной школе Дубина даже в мечтах перестал видеть себя космонавтом, дрессировщиком и директором парка аттракционов. Все заслонил мундир с быстро меняющимся количеством и размером звезд на погонах.
Конечно, Дубина пытался бунтовать в пределах отведенной ему узкой колеи, но, поскольку цели у бунта фактически уже не было, то и средства выбирались под стать. Дубина бунтовал ленью. В школе учился так, что по мнению учителей лучше бы не учился совсем, а в училище... Ну, тут, как ни старайся, все бесполезно. Под суровой генеральской тенью несчастные преподаватели напряглись, дотащили упирающегося Дубину до нужного аттестата, и от красного диплома его отделяла самая малость – наличие совести у тех, кто его учил.
Впрочем, цвет диплома значения особого не имел. Для Дубины распределение состоялось еще на выпускном… На школьном выпускном. И пока счастливый Игорек катался на речном пароходике и распивал с друзьями далеко не первую бутылку спиртного, папа уже поднимал на ноги нужные связи и подыскивал на глобусе теплое местечко.
Разумеется, начинать службу следовало только за границей. Но против Кубы восстала мама – слишком далеко; против Польши высказалась тетя - она там была и «ничего там нет хорошего», так что изо всех возможных вариантов на повестке дня остались Чехословакия и ГДР. Чаши весов долго колебались, пока со стороны ГДР не лег утяжеляющий фактор в лице замполита одной из частей - полковника Рубышка, с которым папа когда-то учился. «Рубышок за ним присмотрит», - хлопнула по столу генеральская рука, и судьба Дубины четко прорисовалась на ближайшие семь лет.
Полковник Рубышок встречал своего подопечного на вокзале и смрадный перегарный дух учуял сразу. Но в память о старой дружбе обострять ситуацию не стал, лишь отечески пожурил молодого лейтенанта, призвав в дальнейшем служить, как подобает и высоко нести славное генеральское имя. Дубина кивнул, тщательно проморгался и применил против товарища замполита свое безотказное, секретное оружие.
Дело в том, что при всех недостатках генеральского сына он обладал удивительными по наивности и чистоте голубыми глазками. Стоило Дубине, приняв соответствующее выражение лица, взглянуть ими на собеседника, как самые твердокаменные сердца теплели и раскисали мокрой тряпкой. Учителя тяжело вздыхали и говорили: «Ладно, Игорек, садись. Поставлю тебе четверку, но авансом…»; друзья опускали руки, которыми только что трясли его, крича: «Да я тебя сейчас за такие слова…», а девушки, считавшие Дубину хамом и распоследней сволочью, вдруг смущенно начинали говорить о том, что они погорячились и просили в будущем так себя с ними не вести.
Полковник Рубышок тоже был человеком, несмотря на свою должность. «Не погорячился ли я? – думал он, садясь за Дубиной в штабной уазик. – Ну выпил мальчик, с кем не бывает. Так не без повода же…». А Дубина, хоть и был слаб сознанием, все же заметил легкое потепление в полковничьем взоре, и принял к сведению.
Часть новому лейтенанту не понравилась. Во-первых, не в столице, а во-вторых – за забором. Этими двумя условиями папа наказал его за плохую успеваемость. Но Дубина с приговором согласен не был и считал, что три года за одно и то же не наказывают. Поэтому регулярное усугубление своей вины он счел вполне адекватным решением в сложившейся ситуации.
Ровно месяц Дубина посвятил службе и исправно просидел на рабочем месте, бросая пластмассовый шарик в пустую кружку. Потом занялся пристальным изучением офицерского быта. Медсестры и телефонистки много времени не заняли и быстро слились в одну похотливую, абстрактную женщину, страстно желающую выйти за него замуж. Разновозрастные жены сослуживцев отличались только тем, что замуж не рвались, но, учитывая папу-генерала, в перспективе, могли пойти и на это. Так что Дубина, впервые в жизни искренне кивнув на отеческие увещевания полковника Рубышка «не связываться с этим контингентом», решительно оборвал все порочащие его связи, тем более, что донжуанские похождения уже успели изрядно потрепать в Москве генеральские нервы.
Следующим на очереди был маршрут «дом – работа – гаштет – дом». Но тут Дубина решил проявить хоть какое-нибудь творчество. Совершенно бесполезный пункт «дом» он несколько раз совместил с гаштетом, и когда всем в части стало ясно, что свежий выхлоп на утреннем разводе не случайность, получил-таки первый строгий выговор.
От гневных криков из Москвы раскалился даже аппарат-ВЧ в замполитовском кабинете, куда Дубину срочно вызвали для переговоров с папой. Сам Рубышок в это время сосал валидол и тоскливо смотрел в окно. Опекунские заботы вдруг показались несоразмерно тяжелыми даже по отношению к обещанной завидной должности после замены. «Ну, что мне с ним делать? - страдал Рубышок. – Разве что поговорить. По-отечески…».
Вечером того же дня, затарившись легким пивом – дескать, я не ханжа, все понимаю и дружеских посиделок сам не чураюсь – замполит пошел к Дубине в гости. Вдохновения подбавил второй звонок из Москвы, адресованный уже лично ему, а закусками к беседе снабдила жена, давно уже мечтающая о генеральских погонах на муже и готовая ради этого не то что кормить, но и усыновить Дубину.
Лейтенант приходу полковника не удивился. Любезно дал себя покормить, молча выслушал все упреки, а потом напрягся и применил секретное оружие.
- Ну чего тебе не хватает, сынок? – зажурчал в приливе искреннего сочувствия Рубышок. – Квартира есть, зарплата хорошая, свободен, молод, папа… в Москве. Не жизнь, а сахарная пудра – только слизывать успевай! Что ж ты так себя губишь, на корню!
Дубина скорбно вздохнул и снял секретное оружие с предохранителя, придав голубому взору легкую, но заметную увлажненность. Как на духу признался он дорогому товарищу замполиту, что все перечисленные блага ему давно не в радость, потому что за этим забором чувствует себя, как обезьяна в клетке; что фашистов проклятых терпеть не может, и пьет оттого, что они гады ходят там, на свободе, тогда как он, такой молодой и «свободный» вынужден крутиться по маршруту «дом – работа – дом», (пункт «гаштет» был деликатно опущен), а последний, контрольный выстрел Дубина произвел в упор:
- Вы, товарищ полковник, когда в следующий раз в Берлин поедете, хоть книжку мне привезите с фотографиями, ведь вернусь домой, рассказать нечего будет.
Рубышок буквально сочился состраданием. С одной стороны, такому «залетчику» никто разрешения на поездку в Берлин не даст, но, если взглянуть на ситуацию под иным углом, то разве не его, замполита, задача воспитывать молодые кадры? Что если мальчик действительно заскучал? А так, глядишь, съездит, развеется, да и возьмется за ум. И папа в Москве без «спасибо» не оставит… Короче, все решаемо, если правильно обосновать, а посему полковник Рубышок допил то, что оставалось в его бутылке и пообещал посодействовать.
- Однако, ты с «фашистами проклятыми» того... поосторожнее. У нас с ними, как-никак германо-советская дружба, - посоветовал он на прощание.
Дубина хлопнул глазками и кивнул.
В первые же выходные, лучезарный и трезвый, он уехал в Берлин! К поездке, как всегда, подошел творчески, и только чудо спасло тогда замполита от неминуемого инфаркта. Разрешенную субботу Дубина растянул на воскресенье и на первую половину рабочего понедельника. Дежурный по КПП, которому было велено незамедлительно и лично доложить только полковнику о прибытии негодного генеральского отпрыска, не то что доложил, а собственноручно втащил заплетающееся тело в кабинет Рубышка. Пока они оба хлопотали вокруг, пытаясь хоть немного привести Дубину в чувство, появился командир части. Полыхая гневом, он потребовал объяснений, на что слегка отживевший Дубина ответил рвотной судорогой и обмороком.
Получив очередной выговор, три дня больничного, столько же дней воспитательных нотаций и восстановив силы в гаштете, он затаился в ожидании папиного звонка. Но, увы, звонка не последовало. Страсти уже улеглись, пар был выпущен на многочасовых закрытых совещаниях в кабинете командира, и дело аккуратно замяли, тем более, что документы свои Дубина не потерял, сигналов с немецкой стороны о его дебоширствах не поступало, а с фактом самоволки разобрались келейно, своими силами.
Следующий «залет» случился через месяц, но теперь Дубина учел предыдущие промахи. Как он выбрался из части, минуя КПП, так и не дознались – не до того было. Уж и так натерпелись, когда зеленый от ужаса дежурный по КПП явился на утреннее совещание к командиру и, заикаясь, доложил, что, вот только что, у ворот затормозило немецкое такси, откуда водитель извлек недееспособного лейтенанта Дубинина, сдал с рук на руки дежурному, потом из кармана собственного пиджака достал удостоверение личности, пропуск в часть и портмоне вышеозначенного лейтенанта, отсчитал положенные по счетчику деньги и уехал. Документы и портмоне дежурный тут же и предъявил, в качестве вещественного доказательства.
Растянувшееся минут на пять тягостное молчание прервал командир. Как Зевс-громовержец он метнул в замполита испепеляющий взгляд и хлопнул рукой по столу.
- Все, оформляем в психушку. Зовите сюда Смирнова. БЫСТРО!
***
Начмед Аркадий Смирнов не мог похвастать таким уж большим количеством радостных дней в своей жизни. Пятнадцать лет прослужил он в затрапезной маленькой части, слушая причитания, как-то быстро обабившейся жены, раз и навсегда прилепившей к его званию вечного майора приставку «неудачник». Отъезд за границу стал первой крупной радостью, а второй – тот день, когда командир части объявил, что ему, именно ему, Смирнову Аркадию, поручено препроводить лейтенанта Дубинина в психиатрическое отделение окружного госпиталя. И «вечный майор» почувствовал себя так, словно получил внеочередное воинское звание.
Тут надо сказать, что начмед люто, патологически ненавидел всех «блатных». Началась эта ненависть, как ни парадоксально, с первого радостного случая. В тот день, когда в затрапезную часть пришел приказ о его переводе аж за самую за границу, все недоброжелатели от зависти покрылись коростой, а сам Смирнов гулял и пировал целых два дня. Но на третий его сразили наповал известием о том, что в кадровом аппарате произошла вопиющая путаница, и приказ готовился на другого Смирнова, тоже Аркадия, но с отчеством, происходившим от имени какого-то «того самого». Теперь, дескать, будут разбираться, а несчастному медику велели ждать. Целую неделю униженно сидел он «на чемоданах», лелея в душе ненависть к высокопоставленным сынкам. Наконец, пришла отмашка – ехать. «Тот самый», вроде бы, отказался.
«Побрезговал», - решил обычный Смирнов и заненавидел еще больше. А своего апогея эта ненависть достигла в тот момент, когда кто-то рассказал ему, что «тот самый» нисколько не побрезговал, а просто поступил порядочно. Этого начмед никак не ожидал, верить в это не хотел, и факт порядочности в ком-то «блатном» воспринял, как личное оскорбление.
Дубина с самого своего появления в части стал для Смирнова костью поперек горла. Безобразное поведение генеральского сынка, а более всего, вопиющее попустительство со стороны командования, мешали начмеду спокойно есть и спокойно спать. Каждый новый «залет» Дубины вызывал целый фонтан негодования и призывов ко всем и к каждому возмутиться, осудить и потребовать от командира ответа на вопрос «доколе?!».
Ясное дело, никто Смирнова не слушал и к командиру с провокационными вопросами лезть не хотел. Все и так знали «доколе». До отъезда Дубины или до белой горячки, которую он неизбежно заработает, если не образумится.
И вот свершилось!
Года не прошло, как этот наглый лейтенант приехал в часть, и вот уже повержен, раздавлен, изгнан, а последнюю точку в этом изгнании поставит он – бывший неудачник, Смирнов Аркадий Борисович!
Счастливый начмед, повизгивая от восторга, выправил все бумаги, привел Дубину в приличное состояние парой уколов и даже не стал дожидаться, когда починят вечно сломанную санитарную машину – выкатил свою, личную, драгоценную, недавно купленную. Командир «добро» на выезд личного транспорта дал, только велел ехать в гражданском. Документы Дубины сложили в бардачок, самого его усадили на переднее сиденье и поехали.
По дороге начмед решил гордо молчать, но не стерпел. Негодование, копившееся последние месяцы, искало выхода, а выход мог быть только один – на голову поверженного Дубины. «Имею право, - убеждал себя Смирнов. – Я, в конце концов, всю жизнь от «блатных» страдаю». И уже открыл было рот, и повернулся к ненавистному лейтенанту, но глянул на него и онемел. Оживленный начмедовскими уколами Дубина проморгался, настроился и теперь беззастенчиво смотрел на Смирнова своим голубоглазым секретным оружием.
Смущение было велико.
- Ты, парень, не горюй, - сказал Смирнов, не узнавая собственного, задушевного голоса. – Может, все еще не так страшно. Сейчас осмотрят тебя, подлечат, и вернешься к нам, назад, как огурчик… Только пить бы тебе поменьше, а…
- Хорошо, - послушно кивнул Дубина. – Я постараюсь.
Начмед отвернулся. Прокашлялся, выталкивая из горла неизвестно откуда возникший там ком, и прибавил скорость. «Провожу его до приемного и зайду к зав. отделением, - решил он. – Объясню, что парень, в общем-то, неплохой. Балованный только сверх меры». А Дубина в это время, не меняя выражения лица, сидел и задумчиво смотрел в незапертый бардачок, где лежали его документы.
У КПП госпиталя Смирнов затормозил.
- Все, парень, выходи. Приехали. – И, чтобы смягчить напускную суровость, добавил мягче: - Там санитары уже ждут… Им звонили… Но я тебя провожу и проверю, чтобы все было хорошо.
Дубина снова кивнул.
- Я возьму это? – невинно спросил он, вытягивая свои документы из бардачка. – Сам и отдам, чтобы не думали, будто я псих.
- Ну, возьми, - снисходительно улыбнулся Смирнов.
Машину он не закрыл и ключи не доставал. Зачем? Все равно скоро вернется.
А Дубина, словно дождаться не мог, когда окажется, наконец, на больничной койке – и шаг ускорил, и приосанился, и даже помахал двум санитарам, которых заприметил еще от КПП. «Все-таки неплохой он парень, - думал Смирнов, наблюдая, как уверенно и даже властно отдает Дубина свои документы. – Ишь, какие манеры, одно слово – генеральский сынок…». Он не сразу сообразил зачем санитары идут к нему, зачем берут под руки и ведут, как больного…
- Так я вам больше не нужен? – спросил их Дубина, прикрываясь рукой от солнца.
- Нет, дальше мы сами справимся, - ответил один из санитаров.
- Гут.
Дубина похлопал по плечу Смирнова и сочувственно улыбнулся.
- Вы с ним поосторожнее, он буйным бывает…
И тут до Смирнова, наконец, дошло!
- Да вы офонарели, что ли?!!! – заорал он, вырываясь от санитаров. – Это его брать надо, его! А я начмед части! Я майор, а не лейтенант! Идиоты, идиоты, он же сейчас уйдет! Пустите, пуст…
Дубина через плечо полюбовался, как ловко санитары скрутили начмеда и заткнули ему рот. А потом вышел за КПП, сел в незапертую машину, послал госпиталю воздушный поцелуй…
Смирнова, конечно же, вызволили, но только через сутки – командование части долго не могло поверить в Дубинину выходку. Сам он явился через три дня на машине целой, но поцарапанной. Замполит Рубышок взял больничный…
В Московский госпиталь лейтенанта Дубинина везли уже двое откомандированных. Но незадолго до Бреста он ухитрился напиться прямо в туалете, куда отпросился по большой нужде. Где прятал бутылку не признался и заснул. Пришедшие пограничники с пониманием отнеслись к его мертвецкому состоянию. Проверили документы и ушли в соседнее купе, пожелав сопровождающим счастливого пути. Те только переглянулись и вздохнули.
А дальше – тишина…