УТРО № 1
Я просыпаюсь. Кто-то плещется в ванной. Я сразу же представляю себе шум моря. Плеск холодных волн. Представляю себе сырость. Мокрые растения, уже давно отцвели, уже конец августа. Мокрая душа прамира. Я представляюсь себе такой же одинокой планетой, я плескаюсь сам в остывающих под пасмурным небом океанах. Постоянно переживая за свою судьбу, я периодически чувствую, как силы мои уходят. Словно осень выжала их из меня, разом… Не знаю, отчего так хорошо помнится, как склонились ко мне отсыревшие ветки; и сочащийся зеркальным, неподвижным небом листопад времени (хотя только первые несколько мгновений я по-настоящему ощутил себя чем-то цельным, отдельным от этой тоскующей осени), этот листопад времени становится пространством, доступным для пары моих глаз, не более. Но молодость, иллюзия, что время необозримо; такое расслабленное время – полумечтаний, снов. Погода материализовывает, будто бы. И однако же осень. В сырое небо тычутся, как в чрево матери, обгрызенные концы веток, обгрызенные ветром. Такая осень – это тоска души, не тела, ибо у тела, казалось мне в то время, одна только похоть, и похоть вневременна, она не различает ни девочки, ни старухи. Так я думал, пока за окном шел дождь – ниоткуда и вникуда, как и мои мысли.
Я потерял веру. Нет... эта вера во что-то неопределенное, не знаю, может быть, в завтрашний день, слепая убежденность, делающая меня слепым. Пожалуй, самым слепым из всех.
Я встаю с кровати, где мне приходится бороться с самим собой – да и нет, солнце или старик, пустивший гнилые корни во мне, в глубине души. Встаю, солнце-ребенок спускается вниз по лестнице, и ничто не прожигает меня сильнее, чем язва благодушной улыбки, перекосившей мой рот.
Молодость – это посаженное растение в горшке на подоконнике, за которым я не ухаживал. Небрежность, впрочем, во всем хорошо прослеживается, например, эти вот сухие листья – старик во мне, пришпоривающий свою тоску параллельно бегущим годам, или всадник, оседлавший мой бледный лоб, где уже прорезались первые морщины, вслед за детскими складками. Старик-мигрень о будущем, оседлавший сразу и не застеленную кровать и мое задыхающееся тело в ней, хотя только по утрам…
Никакое не пробуждение, а бессилие встать, заправить сбившиеся мысли, растрепанные. Ночь убивает наповал, сразу, одним выстрелом, когда приходишь, таща за спиной усталость дня.
УТРО № 2
Живопись конца ночи. Уже черное уступает место свету – позолоченный или посеребренный воздух. Засохшая кисть никуда никогда не годится нарисовать крест Христов на надгробной плите, обозначить границы света, чтобы усопшим найти дорогу наверх, в гардероб души, найти подходящую одежду – в чем предстать перед Господом. Посмотреть в зеркало, то есть сквозь себя, увидав не лицо, а память… о лице, впрочем, весьма благообразно, и бороды тебе не видать еще годика этак три-четыре. Посмотреть в окно на кладбище, на скопление крестов, удивиться, узрев пестрые, но блеклые, как будто умершие цвета – оградок металлических, выцветших тряпочных цветов, фотографий (тряпка – не тряпка, а все лицо покрыто складками, все скукоженное, морщинки-черты словно сгребли в кучу, и следом – желтеет, желтеет все где-то на носу)…
На кладбище выгнали скот – беззаботно жевать пластмассовые венки. Обильная трава поверх холмиков, поверх их могучих грудей, ими удобренная на множество лет вперед. Никаких сомнений: смерть и любовь; чтобы дарить Ей цветы, взошедшие на могилах, из могил. Снова заглянуть за зеркало, увидеть не поверхность, но целый океан с его глубиной, пожалеть, что иногда память не вечна, что невозможно нырнуть так глубоко, чтобы вынести на поверхность от песка ушедших времен… А сейчас – увидеть крохотный след Ее поцелуя, почти уже стершийся, в уголке губ, снабженный особым запахом… Вечное утреннее блеяние, в зародыше нового дня, особенно настроенного в своей сверхзадаче: постичь за один день какую-то долю себя, бесконечно большую долю, спуститься по лестнице, упереться взглядом в горизонт потолка, и внезапно обнаружить, что это небо, что ты уже на улице, и ласковая старая соседка здоровается с тобой, пока ты направляешься отлить заугол к ветхой и покосившейся палубе сортира или встать открыто на капитанском мостике и направить себя прямо в океан. Сразу тысячи ощущений набрасываются, вместе с холодным воздухом, рассветом, утром. Стаей – тысячи мыслей, над твоей головой, слегка коснувшись кончиками крыльев, или уже засев внутри, на целый день, осколки эти бессознательно, быть может, как остаток вчерашнего, напоминают о себе.
Сливаясь с этой стремительной рекой головокружительным прыжком вглубь ее, хотя недостаточно глубоко, пока все же утро, и ты едва успел очухаться, как они уже все за тобой, в погоню, стайки рыбок (мысли из прошлого), впиваются, кусают тебя за пятки, они уже покалывались своими мордами и плавничками, едва ты только ощупывал ногами эту мутную воду, но тут всем скопом, отхватывая себе по кусочку сознания, необдуманно, слепо завладевая им на весь день… и тогда, добравшись до берега, ты вытаскиваешь на песок только обглоданный остов… Едва ли оставив что-то себе, распределил время на целый день вперед по частям: часам, минутам и далее…
УТРО № 3
Глупые, беспомощные вещи, глупая улица, и глупое разделение мира на меня и эту улицу (внешний мир).
Я всего лишь маленький мальчик, зародыш в утробе матери, а свет из окна - это меня зовут родиться, наконец-то. Свет Божий. На него родиться, то есть по ту сторону окна, комнаты.
Тогда умереть и родиться суть одно и тоже. В сущности, ибо на Тот свет.
Значит, там, на кладбище, лежат люди, родившиеся таким вот образом – и вся разница между нами. Но по ним этого не скажешь. Там вообще нет людей – одни камни и железо, торчащее из земли. Убогие следы прошлого, в которые трудно поверить. Ибо прошлое не столь убого. А в это я верю так же, как и в то, что приговорен иметь у себя под окном вид на кладбище. Таково положение окна в комнате, комнаты в этом доме на этой улице, меня – в этом мире.
УТРО № 4
Я просыпаюсь, и сразу же представляю себе шум моря. Огромная одинокая планета плескается в остывающих под пасмурным небом океанах. Я ищу и не нахожу себе места.