Крым пушкинской поры
Далеко не поэтические мотивы заставили Пушкина в 1820 году по¬кинуть Петербург: император Александр 1 отправил поэта подальше от столицы, поскольку тот "наводил Россию возмутительными стихами". Знакомство с прославленным генералом Н.Н.Раевским спасло 20-летнего Пушкина от прозябания в Екатеринославе, куда он был откомандирован "Комитетом об иностранных поселениях южного края России". Вместе с семьей генерала больной поэт провел два месяца на кавказских Минера¬льных водах, а потом прибыл в Крым. Краеведы подсчитали, что за три крымские недели поэт посетил более 50 населенных пунктов, проделал в карете, верхом на лошади и пешком 650 километров, да еще 150 кило¬метров - по морю. Крымские реалии,чувства и впечатления нашли отра¬жение в трех десятках произведений Пушкина, среди которых такие ше¬девры, как элегия "Погасло дневное светило", поэма "Бахчисарайский фонтан", роман "Евгений Онегин"...Собственно, пушкинским маршрутом - на Кавказ и потом через Керчь в Крым - путешествует и разочарованный герой стихотворного романа:
Он едет к берегам иным,
Он прибыл из Тамани в Крым,
Воображенью край священный.
Долго еще вспоминал поэт счастливые дни, проведенные под полу-денным небом. В конце 1836 года он признавался переводчику Н.Б.Го-лицину, жителю Артека: "Как я завидую вашему крымскому климату; /.../там колыбель моего Онегина, и вы, конечно, узнали некоторых лиц". По свидетельству П.Анненкова, биографа поэта, до появления в Крыму "тетради его белы и представляют мало пищи уму изыскателя". Однако и богатый, казалось бы, крымский период его жизни и творчества поро¬дил массу вопросов. Пушкин не вел дневников, и все его житейские впечатления фактически уместились в двух небольших текстах: письме брату Л.С.Пушкину от 24 сентября 1820 года и "Отрывке из письма к Д.", относящемуся к 1824 году. Находясь в плену романтических чувств, поэт не придавал значения "житейской прозе" - тем реальным деталям и при¬метам, благодаря которым можно воспроизвести обстановку, в которой жил и творил: природа, жилища, погода, климат, местные нравы, встречи с людьми.
Впрочем, вкус к реальным деталям /"фламандской школы пестрый сор"/ развивался у романтического поэта буквально на глазах. Достаточно сравнить два описания Гурзуфа, между которыми дистанция все¬го в четыре года. Попробуйте узнать что-то о реальном татарском по¬селении в следующем описании:"...счастливое, полуденное небо; пре¬лестный край; природа, удовлетворяющая воображение,- горы, сады, мо¬ре...". Сопоставьте сие эмоциональное, но беспредметное описание с пейзажем, воспроизведенным спустя годы: "Проснувшись, увидел я кар¬тину пленительную: разноцветные горы, плоские кровли хижин татарских издали казались ульями, прилепленными к горам; тополи, как зеленые колонны, стройно возвышались между ими; справа огромный Аю-даг...". Тьма живописных деталей!
Работая над "Евгением Онегиным", Пушкин явственно ощущал смену своих эстетических ориентиров. О крымских стихах, наполненных звон¬кими определениями вроде "прелестный край", "очей отрада", он пишет в "Путешествии Онегина":
В ту пору мне казались нужны
Пустыни, волн края жемчужны,
И моря шум, и груды скал,
И гордой девы идеал,
И безыменные страданья...
Теперь у поэта появились и другие ценности:
Иные мне нужны картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На небе серенькие тучки,
Перед гумном соломы кучки -
Да пруд под сенью ив густых,
Раздолье уток молодых.
История литературы полна иронии: возлюбленные Пушкиным "на ста-рости лет" утки и рябины уже фигурировали в описаниях Крыма - и как раз в лето памятного 1820 года! Вот как педантичный, исполнен¬ный благородных помыслов о научном описании Тавриды И.М.Муравьев-Апо-стол детально обрисовывает алупкинский дом, где остановился на ноч¬лег: дом окружен садом, состоящим "из дерев гранатовых, фиговых, оливковых, р я б и н /Cormier/, лавров, кипарисов". Очевидно, что латинское название рябины снимает с описания какое-либо подобие по¬эзии. Другой путешественник, Гавриил Гераков, как бы в издевку над "плаксивыми путешественниками, романтическими писателями", превозно¬сивших симферопольский Салгир до небес /у Пушкина - "Брега веселого Салгира"/, описывает пересохшую за лето речушку скорее как ручей,- "менее ручья, ибо и утки ходят поперек оного, а плавать не могут". Другими словами, интерес к "фламандскому сору" в 1820 году еще не обрел надлежащей художественной формы: один литератор впадает в су¬хой педантизм, другой живописует бытовые детали в громоздких слове¬сных конструкциях века восемнадцатого.
Тексты Пушкина, несомненно, содержат немало реальных деталей его пребывания в Тавриде. Надо только подобрать ключи, имея в виду, что память поэта была наполнена массой живых подробностей. Многие из них оказываются весьма существенными при анализе творчества поэта и характеристике Крыма той поры.
К примеру, на полях черновика "Евгения Онегина" иссследователи обнаружили рисунок Золотых ворот - базальтовой скалы, торчащей из воды возле Карадага. Пушкин, очевидно, вспомнил скалу, виденную им во время морского перехода из Феодосии в Гурзуф, однако никаких упо-минаний нет ни в письмах, ни в произведениях. Вокруг скалы на рису¬нке различимы чертики, бесы: к чему бы это? Оказывается, в прежние времена скалу называли "Шайтан-капу" - Чертовы ворота! Следовательно, на борту судна был и человек, который рассказывал поэту о достопри-мечательностях побережья. С кем общался поэт? Как называлось судно?
Пушкин не назвал ни того, ни другого и задал задачу, которую не могли распутать на протяжении столетия. Считалось, что путешествен¬ников доставили в Гурзуф на борту военного брига "Мингрелия", и уже развивались цепочки сенсационых биографических связей: ведь капитаном брига был Станюкович, будущий адмирал и отец писателя-мариниста Конс-тантина Станюковича! Лишь недавно стараниями профессора В.Казарина и его сотрудников было выяснено, что "Мингрелия" в это время выполняла секретную миссию у берегов Грузии, а в распоряжение генерала Раевского и его семьи был предоставлен корвет "Або"; командиром его был капитан-лейтенант И.П.Дмитриев. Стало быть, именно после рассказов Дмитриева о брегах Тавриды молодой поэт всю ночь расхаживал по палубе и "бормотал стихи": это была элегия "Погасло дневное светило".
Не менее любопытны сведения о том, что Пушкин стал ...первооткры-вателем крымской березы! Об этом поведали в местной газете географы и натуралисты В.и А.Ена, опираясь на рассказ поэта о переходе через пе-ревал Шайтан-Мердвень /Чертова лестница/. "Мы переехали горы, и первый предмет, поразивший меня, была береза, северная береза! Сердце мое сжалось..." Оказывается, до включения полуострова в состав Российской империи "о березе в Крыму географической науке ничего не было известно".
Следы острой наблюдательности поэта исследователи находят в дета¬лях быта, воспроизведенных в романтической поэме "Бахчисарайский фон¬тан". Известно, что татарские женщины по традиции обязаны находиться дома, и путешественники не раз отмечали пустоту на улицах Бахчисарая. Гавриил Гераков, приехав сюда через неделю после Пушкина, записал в дневнике: "Ходил по городу, погода была ясная, теплая, но ни одного лица женского не встретил". У Пушкина же читаем:
Покрыты белой пеленой,
Как тени легкие мелькая,
По улицам Бахчисарая,
Из дома в дом, одна к другой,
Простых татар спешат супруги
Делить вечерние досуги.
Так что же, Пушкин ошибся? Ан нет: поэт посетил город во второй день мусульманского праздника Курбан-байрам /7 сентября/, когда жен¬щинам предписывалось посещать соседей и родственников, чтобы вкусить праздничные угощения.
Следуя за строкой пушкинских произведений, казалось бы, весьма от-даленно приближенных к крымской тематике, внимательный исследователь способен отыскать реальную подкладку образов, навеянных впечатлениями от Южного берега. Это касается стихотворения "Буря", написанного в 1825 году в Михайловском:
Ты видел деву на скале
В одежде белой над волнами,
Когда, бушуя в бурной мгле,
Играло море с берегами...
В.П.Казарин доказал, что образ "бурной мглы" возник как воспоми-нание о реальной буре, которая после удушающей жары разразилась на побережье 27 августа 1820 года: наделав дел в Севастополе, тайфун к ночи добрался до Гурзуфа, где его, очевидно, и пережил Пушкин, люби¬тель ночных прогулок по берегу.
Недостаток реальных сведений, как правило восполняется мифотвор-чеством: история пребывания поэта в Гурзуфе обросла легендами, со-чиненными на потребу туристам. Поэт А.Подолинский, к примеру, на¬писал даже стихотворение о старике-татарине, который якобы совершал верховые прогулки с Пушкиным по окрестным горам. Н.А.Некрасов, рабо¬тая над поэмой "Русские женщины", не удержался и воспроизвел легенду о соловье, который будто бы прилетал к Пушкину в Гурзуфе и распевал на ветвях любимого кипариса. Хотел бы я видеть соловьев, поющих в ав¬густе, да еще на кипарисах! Этим обыкновенно занимаются местные дро¬зды.
Расшифровке пушкинских строк, несомненно, содействует во¬ссоздание детальной картины природы, жизни и нравов Крыма той поры. Этой задачей было увлечено несколько поколений ученых, журналистов, краеведов. Одним из первых, кто привлек для этого малоизвестные путе¬вые записки Гавриила Геракова, был Валерий Брюсов. Интерес поэта к Пушкину был исключительным: он опубликовал о нем более 80 работ и мечтал о создании Пушкинского словаря. В 1908 году им была написана статья "Пушкин в Крыму", в которой попытался разработать "итинера-рий"- своего рода "дорожник" поэта в его путешествиях по Кавказу и Крыму. Поскольку молодой поэт совершенно не заботился о датировке и описании маршрута, Брюсову пришлось прибегнуть к свидетельству Ге-ракова, что помогло обозначить или уточнить многие даты крымской би-ографии Пушкина. Опираясь иногда на Геракова некритически, Брюсов впал в заблуждение относительно времени пребывания Пушкина в Бахчиса-рае - 20 сентября, тем самым отодвинув и дату прощания поэта с Крымом.
Последующие поколения пушкинистов исправили эту ошибку, однако породили немало новых заблуждений. Если заглянуть на страницы капита-льного путеводителя "Пушкинские места", изданного в Москве в 1988 году в двух частях, то появится впечатление, будто Пушкин по меньшей мере дважды посетил Бахчисарай: 7-8 сентября - сопровождая генерала Ра-евского, и 13 сентября - с группой симферопольской молодежи. Авторы ссылаются ... на Геракова, который отказался ехать с компанией пото¬му, что в ней якобы был и Пушкин! Таким образом среди "пушкинских" мест Крыма оказались и окрестности Бахчисарая - Успенский скит и кре¬пость Чуфут-Кале. Однако, если внимательно прочитать текст "Путевых записок", то обнаружится, что Гераков частенько отказывался от поез¬док по весьма прозаической причине: боялся ездить верхом по горным дорогам. "Что пользы видеть красоты природы в страхе и с зажмурен¬ными глазами", - записал он 16 сентября.
Обращение к свидетельствам Геракова особенно характерно для многочисленных публикаций, выходящих в Крыму. Возьмите альманах литературных музеев "Крымские пенаты" за 1994 год: только в статье
В.Казарина, Е.Андрейко и В.Шавшина о пребывании Пушкина в Георгиевском монастыре текст Геракова цитируется восемь раз! И тому есть основание: Гераков посетил монастырь через 15 дней после Пушкина и оставил описание, на основании которого ученые дают детальное воспроизведение того, что видел Пушкин в этом поразительном по красоте месте.
Известно, что увиденное возбудило его поэтическое вдохновение, од-нако как скупо переданы непосредственные впечатления! "Георгиевский монастырь и его крутая лестница к морю оставили во мне сильное впеча-тление. Тут же видел я и баснословные развалины храма Дианы. Видно, мифологические предания счастливее для меня воспоминаний исторических; по крайней мере тут посетили меня рифмы". Пушкин имел в виду стихот-ворение "Чаадаеву" 1824 года:
К чему холодные сомненья!
Я верю: здесь был грозный храм,
Где крови жаждущим богам
Дымились жертвоприношенья...
Гераков же подробно описывает и природу, и устройство монастыря, воспроизводит беседу со старым знакомцем - митрополитом Хрисанфом /который, оказывается, знавал еще матушку Геракова/, упоминает предполагаемое место храма Дианы, описывает археологические находки /древнюю мраморную колонну/, перечисляет персонал монастыря и т.д. Это дало ключ для выяснения множества подробностей, вплоть до того, кто из монахов был гидом Пушкина...В сущности, вся аргументация ста¬тей построена на свидетельствах Геракова, однако это не помешало ав¬торам охарактеризовать его как "самовлюбленно-чопорного" человека. Хотя, если разобраться, Гераков несомненно заслужил и слова благода¬рности.
Что представлял собой Гераков? Каковы его отношения с Пушкиным? Насколько обширны и основательны его впечатления о Крыме той поры? На все эти законные вопросы требуется ответ - особенно сейчас, когда 200-летний юбилей вызвал всеобщий интерес к малейшим подробностям жизни великого поэта.
Сведения о биографии Геракова можно почерпнуть в ряде дореволюцио¬нных и современных справочных изданий, в частности, в Большой энцик¬лопедии под редакцией С.Н.Южакова /СПб.,1903/, Биографическом словаре "Русские писатели. 1800-1917. /М.,1989/. Гавриил Васильевич Гераков /1775-1838/ по происхождению - грек: отец его родом из Пелопоннеса, мать - из Константинополя; самого же его сразу после рождения пере¬везли из Москвы в Петербург. Греческое происхождение, как ни странно, во многом объясняет обширность его контактов в Крыму: грек Н.Ю.Патио¬нити водил Геракова по развалинам Пантикапеи, грек К.И.Саргл-Янакиев был его гидом в Бахчисарае, митрополит Хрисанф в Георгиевском мо¬настыре - тоже грек, и всем было приятно сделать любезность соплемен¬нику из столичного Петербурга. Сердечные отношения сложились у Гера¬кова с губернатором Барановым, и любезность крымских властей доходила до того, что путешественника, несмотря на незначительность его чинов, поместили в лучшие покои ханского дворца и отменно ухаживали: на столе его были и горячий "кебап", и свежие фрукты с корзиной винограда. Не¬мало удивлялись этому члены семейства Раевских, которых поместили в покои поскромнее, на что Гераков ответствовал: "Ласковый теленок двух маток сосет!"
Гераков окончил Греческий корпус, учрежденный Екатериной 11 для православных чужестранцев, с золотой медалью. Его оставили учителем, потом он стал преподавателем в 1 Кадетском корпусе, где в это время учился небезызвестный Ф.Булгарин. "Он был отличным учителем истории, умел /.../ воспламенять страсть к славе, величию и подражанию древ¬ним героям",- вспоминал Булгарин. Первый писательский опыт Геракова - книга сочинений и переводов "Для добрых" /1801 /. Любовную лирику содержал сборник "Слава женского пола" /1805/, однако основной тема¬тикой стал патриотизм: "Герои русские за 400 лет"/1801/,"Твердость духа некоторых россиян"/1803/, "Чувства русского"/1812/,"Мои мысли по истреблении армий Бонапартовых"/1813/ и др. На этой почве Гераков сблизился с офицерской молодежью - С.Мариным, Д.Давыдовым, Ф.Толстым, с которыми встречался в доме графа М.С.Воронцова.
Литературные вкусы Геракова были обращены в прошлое: он не приз-навал новации Карамзина, выступал против засилья французской моды и языка. Ходили слухи, что по его доносу была изъята из продажи книга
И.П.Пнина, известного в обществе как воспитателя Радищева. Все это, включая малый рост и непомерное пристрастие к прекрасному полу, стало предметом насмешек и эпиграмм. Поэт Сергей Марин, упомянутый, кстати, в романе Толстого "Война и мир", написал пародию в виде оды "На рож-дение порфирородного отрока". Журналы не желали печатать произведений Геракова, и он выпустил их под курьезным заглавием: "Российские исторические отрывки, написанные Г., но не помещенные г.Жуковским в свой журнал "Вестник Европы" 1808 г,, с прибавлением того, что не по¬мещено в 1805 г. в "Вестнике же Европы" г.Каченовским".
Летом 1820 года Гераков сопровождал в поездке по югу России моло-дого князя А.Б.Куракина и по прошествии лет опубликовал свои впечат-ления в книгах "Путевые заметки по многим Российским губерниям 1820 г."/Петроград, 1828/ и "Продолжение путевых записок..."/1830/. Автор посвятил сей труд "почтеннейшему, нежнейшему полу": "ваша единственная улыбка, ваше одобрение, и - я доволен и счастлив!". Уже в этом ощу¬щается отрыжка литературных обычаев 18 века, когда за писания дарили улыбкой или табакеркой, а сама литература была не профессией, а досугом небесталанных дворян. Пушкину, конечно же, не раз приходилось посвя-щать стихи дамам, однако, став поборником профессионального писатель-ского труда, уже в 1824 году писал об "улыбке прекрасного пола": "Все это старо, ненужно и слишком и слишком уж пахнет шаликовской невин-ностью".
Случайное столкновение на Кавказских водах в августе 1820 года столь разно ориентированных личностей, как Пушкин и Гераков, ничем хорошим кончиться не могло. Их встреча зафиксирована в путевых запис¬ках Геракова; вместе с Аполлоном Мариным, бывшим своим учеником, Ге-раков отправился принимать минеральные ванны. "Тут увидел Пуш-на мо-лодого, который готов с похвальной стороны обратить на себя внимание общее; точно он может, при дарованиях своих; я ему от души желаю вся-кого блага; он слушал и колкую правду, но смиряся; и эта перемена делает ему честь". "До ужина опять обнимали нас кисло-серные воды; часть времени с Мариным и Пушкиным языком постучали и разошлись".
Судя по тексту, Геракову уже приходилось сталкиваться с молодым поэтом - вероятно, в столице; однако он явно поспешил объявить о "пе-ремене" и "смирении" Пушкина. Очевидно, острый на язык поэт не оста¬лся в долгу за "колкую правду", и вскоре пушкинскую тему в заметках Геракова как ножом отрезало. Наверное, это было нелегко, поскольку маршрут их следования по Кавказу и Крыму совпадал в деталях. По мень-шей мере дважды до переправы в Крым Гераков пересекался с семьей ге-нерала Раевского, даже обедал с ними у коменданта Кавказской крепости; в "Записках" он хвалит генерала, приветливость его сына, любезность благовоспитанных дочерей, - но Пушкин для него уже не существует! То-чно так поступает Гераков и в Крыму, при встречах в Керчи, Феодосии и Симферополе. Лишь изредка, как бы сквозь зубы, промелькнет глухое упоминание о "петербургском шалуне".
Недоброжелательные характеристики Пушкина, разумеется, мало инте-ресны нынешнему читателю; главное в "Записках" Геракова - многочисле-нные подробности и впечатления, создающие реальный фон пушкинского "итинерария". Сквозь цветистый стиль Геракова иногда приходится про-ламываться, словно через словесные джунгли. Каково читать подобные перлы: "В 10 часов Кикимора, славянский бог сна, покрыл нас своим крылом"; или - о переходе через пролив: "пустились по страшной жид-кости".
Можно поражаться тому, насколько различно восприятие Пушкина и Геракова. С разницей в несколько часов они знакомились с развалинами легендарной Пантикапеи в Керчи, однако первому представлялось, что он видит остатки "Митридатова гроба", а второму казалось, что перед ним- "Митридатовы кресла"! И в том, и другом случае путешественники изла-гали расхожие легенды. "Здесь увижу я развалины Митридатова гроба, здесь увижу я следы Пантикапеи, думал я - на ближней горе посереди кладбища увидел я груду камней, утесов, грубо высеченных - заметил несколько ступеней, дело рук человеческих. Гроб ли это, древнее ли ос-нование башни - не знаю". Пушкинский скепсис, явственно проступающий в цитируемом письме брату, привел к тому, что через четыре года поэт пишет уже о "так называемой Митридатовой Гробнице", а в крымских строфах "Евгения Онегина" /1829 год/, как заметили В.Казарин и Э.Яко¬венко, легенда о гробе вообще не упоминается. Автор приводит только один достоверный факт: "Там закололся Митридат". Надо полагать, не последнюю роль в освобождении сознания поэта от легендарных наслоений сыграло знакомство с книгой И.М.Муравьева-Апостола "Путешествие по Тавриде" /1824 г./, где выдумки о "гробе" и "кресле" были подвергнуты уничижительной критике.
Любопытны и впечатления Геракова:"...видели то место, где, как го-ворят, Митридат, Понтийский Государь сиживал. Я сел на сии большие кресла, красиво иссеченные из дикого камня в скале, и окинул взором вокруг себя. Прелестная и величественная картина! Но какой ученый и преученый уверит меня, что это был точно трон Митридата? Чем докажет, что сей Царь, на чистом воздухе восседая под облаками, давал расправу и готовился на брань? /.../ Но - полно; кажется, я не за свое берусь; есть схоластики, им предоставлено писать диссертации, или подобные изыскания".
Как видно, здравомысленному путешественнику тоже показалось стран-ным, что могучий государь вершил государственные дела под открытым небом. Однако судить об этом - удел ученых "схоластиков" и "педан¬тов", оторванных от реальной жизни. В кого метил Гераков - видно по описанию спора, имевшего место 21 сентября 1820 года в Севастополе, после посещения Георгиевского монастыря. "Главный педант М. стоял у забора. Спорили о месте храма Ифигении: где ему быть". Гераков,- тут я цитирую его текст,- "улыбаясь и продолжая доедать цыпленка", заявил следующее: "перестаньте пускать пыль в глаза; какая польза для чело¬вечества, тут или в другом месте был воздвигнут храм Ифигении". Ав¬тор "Записок" не пожалел язвительных эпитетов для педантов:"Высоко¬умные, или полуученые /.../ мечтают, что нашли Ариаднину нить и все в точности знают и определяют - такие пастыри высокомерные!"
"Главный педант М." - конечно же, И.М.Муравьев-Апостол; публикуя свои путевые записки через пять лет после выхода труда Муравьева, Гераков не посчитал нужным "сверить" свои наблюдения с его данными, глубоко презирая отвлеченную ученость "схоластиков". По запискам видно, что и Пушкин отнесен к разряду "педантов", "шалунов", достой¬ных употребления "аттической соли", то есть, сатиры. С полной симпа¬тией Гераков отнесся, пожалуй, разве к губернатору Баранову, с кото¬рым провел немало времени в те дни, когда Пушкин набирался романти¬ческих впечатлений в Гурзуфе. С теплотой отзывался о молодом губер¬наторе и Пушкин, назвав его "честным гражданином и умным человеком". Об этом следует поговорить подробнее.
После Феодосии, устрашась перспективы триста верст провести в се¬дле /по условиям тогдашнего бездорожья проезжали по 50 верст в сутки/, Гераков отказался от мысли ознакомиться с достопримечательностями Южного берега, сел в коляску и, не выходя из нее даже в Карасубазаре, отправился прямо в Симферополь. Прибыв на станцию Зуя, Гераков послал вперед нарочного сообщить губернатору, что едет человек, "коротко знакомый с ним по Петербургу". Баранов встретил путешественника на крыльце "как друга, как любезного брата" и предоставил целых три комнаты. Позднее в них разместился и князь Куракин, поэтому вряд ли основательны предположения, что и Пушкин с Раевским-младшим жили в доме Баранова.
Столица Крыма не произвела особого впечатления на путешественника, однако он добросовестно описал все увиденное. Город приятно удивил чистотой, однако улицы оказались так узки, что "две телеги разъеха¬ться не могут". Православных храмов оказалось мало, зато везде вид¬нелись минареты. Зайдя послушать церковную службу, Гераков поразился бедности убранства и тому, что вместо обыкновенного напева в церкви исполнялись произведения Бортнянского. Интересно описание турецкой бани с горячими полами: чтобы не обжечь ноги, посетители надевали деревянные башмаки. Банщик-татарин растирал Геракова жестким шерстя-ным мешочком, а потом душистым мылом. Побывал он и на базаре, который приводился раз в неделю, по пятницам.
Спутник Геракова приболел, и путешественник посвятил время зна-комству с местным обществом - химиком Дессером, у которого остано¬вился генерал Раевский с семьей; с графом Ланжероном, с бывшим губер¬натором Бороздиным, с врачом Мюльгаузеном - он, кстати, лечил Кура¬кина,- то есть, теми людьми, которые и составили круг общения Пушкина в губернском городе. Кроме того, в "Записках" названы фамилии гу-бернского секретаря Фабра, помещика Офрейна, доктора Ланга, дивизион-ного генерала Удома, англичанина Виллиса, татарского князя Балатука... Последний был воспитанником Геракова в Кадетском корпусе и дослужился до генерал-майора.
В симферопольском обществе, оказывается, любили поговорить "об учености", что, по мнению Геракова, есть признак истинной образован-ности. Заметил, однако, что и тут есть "педанты": "дуются как индей¬ские петухи, и я принужден был употребить аттическую соль; смеху было довольно". Высказана была претензия за увлечение общества фран-цузским языком: "куда эта зараза не проникла!" Велись разговоры о ли-тературе: "некоторые мои замечания на счет чтения принимаются с бла-годарностью, и вместе со мной /.../Жан-Жака Руссо, и дерзкого Воль¬тера, здесь не уважают". Можно представить реакцию Пушкина, который как раз в Гурзуфе обнаружил старинную библиотеку и перечитывал Воль¬тера; позднее и своего Онегина заставил штудировать Руссо...
На балу у губернатора Гераков читал стихи; это была ироническая ода на рождение "порфирородного отрока" Сергея Марина, о которой мы уже упоминали. Публика смеялась: не часто встречаются чудаки, которым нравится исполнять пародии на себя самих. Геракова окрестили "истин¬ным философом". Он цитировал стихи В.Крюковского, посвященные ему же:
Ты прост в душе, но хитр воображеньем,
Мал светской степенью, велик ума пареньем.
Девицы смеялись и сравнивали Геракова с французским натуралистом графом Бюффоном, известным своим непомерным честолюбием: еще при жизни ему был поставлен памятник при входе в королевский естественно-исто¬рический музей; по смерти же водрузили бронзовую статую на Елисейских полях. Читая эти строки, невольно вспоминаешь мосье Трике из "Евгения Онегина" : "догадливый поэт"- "скромный, но великий"...
Александр Николаевич Баранов стал таврическим губернатором в де-кабре 1819 года; имел чин действительного статского советника и камергера. Предок его - выходец из Крыма мурза Ждан по прозванию Баранов перебрался в Россию при великом князе Василии Темном. Губернатором
Тавриды Баранов стал в 27 лет. Его либеральные воззрения, по некоторым смутным упоминаниям, были близки к южному крылу декабристского дви¬жения. Не случайно, стало быть, при получении известия о смерти Бара¬нова в 1821 году Пушкин назвал его "гражданином". Записки Геракова дают представление о романтическом энтузиазме и некоторой утопичности воззрений молодого и сановитого чиновника - собеседника Пушкина в дни пребывания в Симферополе. Эти свойства, очевидно, в той или иной мере были присущи всему декабризму.
У губернатора Гераков прочел записки бывшего феодосийского градо-начальника С.М.Броневского, известного пропагандиста садоводства. Бро-невский прослужил в должности 5 лет и был отстранен от дел по наветам недоброжелателей. Возле города, на даче "Добрый приют" он заложил бо-льшой сад /более десяти тысяч фруктовых деревьев/; по свидетельству Геракова, он продавал в год до двадцати пудов миндальных орехов, на что и кормился. В саду помещались археологические находки Броневского: остатки мраморных колонн, камни с надписями, храмики, горки; памятник рано умершей племяннице и др. Тут он в августе 1820 года принимал ге-нерала Раевского и его спутников, - тут мы вправе представить и моло¬дого Пушкина, который, кстати, из многих десятков крымских лиц только и запомнил фамилию Броневского. В записке губернатору Броневский раз-вивал мысли о создании в Крыму гигантского фруктового сада, достойного величия России - аж "на 250 верстах"!
Нечто подобное витало и в голове Баранова. 22 августа Гераков записал в дневнике, что целых два дня губернатор читал ему свои планы благоустройства Крыма: "как привести в порядок магометанскую веру". Через неделю он вновь посетил Геракова и до полуночи читал свои сочинения по образованию крымских татар. "Похвально написано",- отметил слушатель. Между ними сложились доверительные отношения, го-ворили даже о взятках. Гераков заявил, что "всегда был и есть враг взяточников; но нравственные взятки нахожу гибельнее денежных". Гу-бернатор попросил изложить сии ценные мысли на бумаге, и Гераков тот-час взялся за перо.
"Добродетельные мужи /.../ по слабости человеческой, чтобы уте¬реть слезы, прекратить истерики и обмороки любимых или супруг, про¬тив сердца и правил своих, исполняют несправедливые их просьбы...". Это, собственно, и есть "нравственные взятки", против которых так ополчился заезжий петербургский гость. Расстроганный Баранов обло¬бызал Геракова: "Вы кратко обнажили истины неоспоримые"! Он покля¬лся в скорейшем времени "искоренить лихоимство в Таврической губер¬нии". При прощании, как отметил Гераков, "оба плакали". В 1821 году Баранов умер, вызвав сочувственный отклик Пушкина, а поколения губе¬рнаторов и градоначальников до сих пор безуспешно борются с "нравст¬венными" и прочими взятками...
Небезынтересны для характеристики образованного общества пуш-кинской поры и другие наблюдения Геракова. Путешествия - в образовательных и развлекательных целях - являлось непременным атрибутом об¬раза жизни представителей дворянства, что и Пушкин подтвердил в ро¬мане "Евгений Онегин". Знакомство с развалинами и древностями, с лапидариями - собраниями античных надписей на обломках мрамора - ната¬лкивали путешественников на мысль "увековечить" на памятных камнях и пребывание собственной персоны.
Подобные соображения возникают при чтении бахчисарайских страниц Геракова, который посетил ханскую столицу 19-20 сентября. Сопровождая гостя по анфиладам запущенного дворца, сторож-инвалид показал ему французскую надпись на оконном стекле, процарапанную бриллиантом; граненый алмаз, очевидно, был вправлен в перстень. Текст ее таков: "L'amour et la coligue, sont deux canailles; L'un brule le coeur et l'antre les outrailles". Неизвестный, но несомненно образованный посетитель начертал афоризм о родстве любви и боли: первая разби¬вает сердце, вторая раздирает внутренности... Подобная анонимность не была правилом: при посещении пещерного Успенского монастыря в ок-рестностях Бахчисарая Гераков обнаружил на стенах десятки имен ту-ристов - и все на французском языке! Борец против иноземного засилья, Гераков весьма возмутился этим и, взяв в руку свинцовый карандаш, тут же начертал свое имя - по-русски!
После этого, может быть, стоит вернуться к давним спорам: не ос¬тавил ли и Пушкин автограф на предполагаемом жертвенном камне храма Дианы? Поэтический ли оборот - или реальный факт, дань моде - отра¬жен в заключительных строках стихотворения "Чаадаеву" /1824 г./:
На камне, дружбой освященном,
Пишу я наши имена.
10 сентября 1820 года, по приезде генерала Раевского в Симферо¬поль, губернатор дал обед, на котором присутствовали гости и местный бомонд. Гераков отметил это событие, не удержавшись от шпилек в ад¬рес своего обидчика. "Ничто меня так не беспокоит, как молодой чело¬век со способностями, богом данными; проводит время в праздности и, кажется, с удовольствием обнимается с невежеством". Характеристика эта, вероятнее всего, касается именно Пушкина; спутник Геракова, князь Куракин, в это время болел, а о другом молодом человеке - Ни¬колае Раевском-младшем - Гераков отзывался с пиететом. Что подразу¬мевалось под "объятиями с невежеством", можно только гадать. Но возможен и намек на те шалости, которыми Пушкин чуть позже повергал в смущение кишиневскую публику. Одевшись цыганом или евреем, он бродил по базару, заговаривая с простолюдинами... Как знать, не забавлялся ли он точно так же и на симферопольском рынке... На сей счет никаких достоверных сведений нет,- как, впрочем, нет даже точной даты прощания поэта с Тавридой.
Сам же Гавриил Гераков покинул пределы Крыма 30 сентября 1820 года. Перечитав крымские записи, путешественник остался удовлетворен их со¬держанием. Он припомнил имена Державина, Карамзина, Капниста и других литераторов, которые хвалили его сочинения: "может быть, не за слог, но за предмет писания моего..." Похвалив себя таким образом, Гераков со слезами на глазах выехал из Перекопа в Одессу. Об одном итоге путешествия он сообщил позже: пришлось заказать пару нового платья. Растолстел! "Кажется, езда мне полезна",- скромно констатировал автор.
Из приведенных выдержек ясно, что "Путевые записки" Геракова, при всем обилии словесного и бытового "балласта", несомненно интересны для характеристики Крыма пушкинской поры.