Автор с готовностью открыл вордовский листок, взглянул с внезапным испугом и поспешно закрыл. Моргнул. Взлохматил короткие волосы. Перекосил рожу в привычном недоумении. "Так... ещё одна попытка". В этот раз текст на экране продержался несколькими секундами дольше. Тайная процедура повторилась с той же поспешностью и с не меньшим внутренним удивлением: собственные действия автора несколько смущали, но препятствовать им являлось делом крайне трудным и, как оказалось, практически невыполнимым.
Расправил плечи. Выдохнул и попробовал в третий раз. Удачно. Теперь он чувствовал себя в силах, не вчитываясь особо, смотреть на текст. И это без ущерба для чувствительной психики и самочувствия. "Нормально, полдела уже сделано, – жизнерадостно подумал автор и широко улыбнулся. Тут его взгляд остановился на личных довольно скромных литературных потугах, и улыбка медленно сползла с лица. – Хм..." Почесав затылок, он всё-таки принялся за чтение первых строк. Скользнул беспомощным взором в конец творения, занимающего почти двенадцать страниц. Застыл. Растерянно пожал плечами. Воздел глаза к потолку.
"Как же всё это сложно!" Со скукой автор посмотрел на ничтожные записки и очень жалобно нахмурился. "М-да... А зачем это надо? И кому надо?" Ещё некоторое время он посвятил созерцанию идеально чистых ногтей и размышлениям на тему одного вопроса шекспировской трагедии "Гамлет". Потом долго зевал, смотрел по сторонам и откровенно скучал, не сильно приближаясь к великой цели, а именно, редактированию шестнадцатой главы своего гениального произведения.
– Да что ж это делается-то? Неужели кризис в творчестве?! – взвизгнул он наконец истеричным голоском и обхватил голову обеими руками. – Это написал я?! Как всё штампованно, мелко, незначительно... Ужас мне! Позор!
– Серёженька, – в комнату торопливо заглянула пожилая женщина, Марья Ивановна, шестидесяти пяти лет и весьма приличной наружности. Сам Александр Петрович, сосед из двадцать второй квартиры, упорно предлагал ей выйти за него замуж, а она ни в какую. Как же, может разве мать бросить сына на произвол судьбы? – Ты меня звал, Серёженька?
– Мама! Ну как вы не понимаете? Я работаю. Мне тишина нужна, покой. Что ж вы мне всё мешаете? Я говорил. Не один раз говорил: не тревожьте, когда я занят творчеством. Я, между прочим, книгу пишу. Роман! Ну сколько можно?!
– Прости, Серёженька...
– Прости?! Вы мне, маменька, крупно помешать изволили. Весь труд насмарку. О моё вдохновение! Моё сердце. Голова...
– Где болит? Сильно?! Я тебе сейчас таблеточки принесу, – заволновалась женщина.
– Не нужно, – автор резко вскочил из-за письменного стола и отошёл к окну, скрестив руки на груди и рассеянно рассматривая сельский пейзаж за стеклом. – Ничего мне больше не нужно.
– Но, Серёженька...
– Чего вам, мама?.. – автор устало взглянул на родительницу. – Что стряслось такого, чтобы нужно было отрывать меня от романа?! – он повысил голос и бессильно махнул рукой: – А! Что вам говорить...
– Прости, сыночек, я же не нарочно тебя побеспокоила... зовёшь, думала... Кушать хочешь? Я оладушек напекла. Голодный-то, поди. Бледненький какой. Ты бы вышел, погулял хоть. Сидишь тут в четырёх стенах, света белого не видишь.
– Мама, не начинайте.
– Молчу, молчу... Так ты поешь? Горячие оладушки. Для тебя пекла... С малиновым вареньицем...
– С малиновым, говорите?
– С малиновым, Серёженька. Всё как ты любишь. Поешь, сыночек. Худой совсем стал, – Марья Ивановна даже покачала головой, с любовью и излишним беспокойством глядя на высокого широкоплечего парня. Хороший. Непьющий. Не буянит. Под забором не валяется. Красавец. Все соседи завидуют... А что не работает... так ведь творческая натура. Талант! Роман пишет! Она как-нибудь сама справится. Лишь бы сыночку, родной кровиночке, единственной отраде хорошо было. Вот напишет свой роман, прославится – отдохнет... Сердце кровью обливается: смотреть как страдает любимое чадо.
– Ладно, мам, пойду. Устал чего-то...
– Иди, иди, сыночек. Покушай. Аппетит у тебя в последнее время совсем плохой. Не ешь ничего. Разве ж можно так?
– Хорошо, мам. Извини, накричал, – автор совестливо поцеловал морщинистую щёку и добавил, покидая комнату. – Не трогай, пожалуйста, бумаги у меня на столе.
– Конечно, Серёженька.
Марья Ивановна так вся и засветилась. Серёженька, дай бог всякой девушке в женихи такого: умный, воспитанный, заботливый. Но вот с родной матерью на "вы" – это ещё зачем? Люди ж поговаривать уже начинают, спрашивают, "что ж, Марья Ивановна, сын у тебя как неродной-то"? А она и сказать ничего не может. Эх, сама бы знала... но, дай бог, дай бог изменится ещё всё к лучшему...
Женщина торопливо принялась за уборку: сын не переносил когда в порыве, как он называл "творческого вдохновения", его отвлекали. А вдруг это самое вдохновение появится, а она тут мешает? Потому и торопилась Марья Ивановна побыстрее вымести пол и вытереть пыль. Тома Гоголя, Толстого она убирала в книжный шкаф с крайним неудовольствием, потому что втайне полагала, что именно из-за их влияния сыночек перешёл с ней на "вы". Раньше ведь не было такого! Вот же, окаянные, что с людьми делают эти самые литераторы: ну пишут, и писали бы себе потихоньку, зачем в семью разлад вносить?
Сергей был поздним ребёнком. После рождения долгожданного наследника, буквально через три месяца, скоропостижно скончался муж, и осталась Марья Ивановна Крутикова одна с грудничком на руках. Вся её любовь, весь мир тогда сконцентрировался на единственном дитятке. "И умерла бы я с горя, поди, если бы не сын. Некогда – переживать, когда дитя плачет и о нём вся забота на твоих плечах, а улыбнётся и все беды мигом улетучиваются", – говаривала она не раз соседкам и вздыхала, когда вспоминала покойного мужа, рано ушедшего из жизни. – Лицом весь в отца пошёл. И единственная опора сейчас у меня – Серёженька".
– Воспитанный мальчик, – поддакивала Софья Кузьминична из двадцать восьмой квартиры.
– И с нами всегда здоровается, – кивала Дарья Степановна, она хоть и жила далёко, но часто захаживала проведать свою внучку Василису. – Вот Максим, Стрельцова сын, проходит и даже в мою сторону не глянет.
– Нынче молодежь не та...
– В наше время мы своим родителям не перечили...
Марья Ивановна рассказывала, что Серёженька всё пишет, сетовала на отсутствие у него свободного времени и мечтала о невестке и внучках.
В общем и целом все сходились на том, что Серёжа – парень хороший. "Мальчику уже тридцать лет исполнилось, а он всё не остепенится", – вздыхала только Марья Ивановна напоследок, провожая приятельниц. Испытывала гордость за родное дитя: сын не возражал против материнских гостей и если бывал не занят, принимал участие в разговорах. Умный. Знал многое. Рассказывал красиво. Конечно, Марье Ивановне льстило, что не стыдно Серёженьку показать подругам и услышать о нём доброе слово. Но посиделки случались по воскресениям, а в остальное время женщина работала в конторе. Вставала ни свет ни заря, чтобы приготовить завтрак своему непризнанному писателю, а после всех дел нужно было иногда сходить ещё заплатить за свет, воду, газ, квартиру. Пройтись по магазинам. Вынести мусор. Приготовить обед, завтрак, ужин.
И ложась спать, Марья Ивановна опускалась на колени перед иконкой, зажигала свечку и долго молилась. За себя она ничего не просила. Что просить? Сын здоровый, не болеет, талантливый, роман пишет... Лишь бы не надорвался. Не слёг... Отдыхал побольше. А она... она и так счастлива...
16 Январь 2009 г.