На сенкосе (Константин Яхонтов) / Проза.ру

            Середина июля – самый разгар сенокоса в деревне. У всех взрослых только и разговоров о том, когда лучше всего начинать косить – до выбрасывания травостоем метелки или после, будет ли благоприятной в этом году погода, и как лучше сохранить, сберечь свое сено, если вдруг неожиданно задождит, кто из городских родственников будет помогать, и когда думают управиться с покосом. И каждый друг перед другом форсит, да задается - хвалится своими помощниками, и у каждого свой расчет, - сколько копен и стогов сена в этом году он предполагает поставить, и сколько будет тянуть сено в пересчете на центнеры. Только мы, с моим младшим братом Витькой, слушая по нескольку раз в день все эти разговоры взрослых о предстоящей сенокосной страде, страшно не любили это время. Ведь подумать только, на дворе июль – макушка лета. Самое подходящее время, чтобы безоглядно предаваться своим мальчишеским развлечениям, - купаться в реке, бегать в лес за смородиной и земляникой, совершать с друзьями опустошительные набеги на соседские огороды за огурцами, ходить в кино, драться, - да мало ли чего еще! А вместо всех этих, дорогих мальчишескому сердцу развлечений, придется целый месяц помогать отцу - сначала косить, потом грести и складывать сено в копны, а затем метать копны в стога. Никаких других помощников у отца, кроме нас с Витькой, в семье не было, а родственники из города наведывались к нам летом не часто. Так что, надеяться на помощь со стороны было нечего. Да если и приезжали к нам погостить городские родичи, то отец почему-то стеснялся их брать на покос. Жалел что ли. И то сказать, - люди отдыхать приехали, а тут их заставляют работать. Кому же это понравится?
         И потом отец имел одну весьма странную привычку - позже всех начинать покос. Бывало, в деревне уже все со своими покосами давным-давно управятся, и занимаются другими делами, а мы еще только выезжаем в поле. Смотришь, все деревенские ребята уже опять, как ни в чем, ни бывало, носятся сломя голову по деревне, гоняют мяч или купаются в реке под мостом, а мы с Витькой как проклятые вкалываем целыми днями на невыносимой жаре. Прямо зависть берет, а иной раз даже тоска накатывает. И вот это называется детством? Но пожаловаться было некому, а рассуждать на эту тему вообще не имело смысла. От покоса нам с Витькой все равно увильнуть или, как сейчас говорят, откосить было невозможно. Тем более, что отец держал нас в строгости, и ослушаться его мы не смели. За непослушание можно было запросто схлопотать крепкого тумака под одно интересное место. А рука-то у отца была ух, какая тяжелая! Это мы знали не понаслышке. Поэтому мы с Витькой лишний раз старались ему не перечить, все делать молчком, как он скажет, однако промеж себя всегда держали какой-нибудь сговор, пытаясь его перехитрить. Например, сговоримся заранее делать все на вред или наперекосяк – так целый день дурака и валяем, вместо того чтобы работать, как положено. То косу в пень нарочно загоним, то деревянные грабли сломаем, то еще что-нибудь учудим. И при этом стараемся, чтобы со стороны все это выглядело как-нибудь понатуральнее. Чтобы, не дай бог, отец не заподозрил нас во вредительстве. А пока он сломанные грабли чинит или литовку правит, мы с Витькой получаем небольшой тайм-аут, для того чтобы полакомиться дикой ягодой или просто побродить по окрестным лесам. И надо сказать, что почти всегда такие проделки имели успех, хотя иногда нас ожидало полное разочарование. Отец мог запросто достать из скрадка заранее припасенную литовку или грабли и тут же произвести замену пришедшего в негодность инвентаря. И тогда приходилось понуро брести каждому на свой участок и продолжать работу до общего перерыва.
      Впрочем, бывало по-разному. Нередко нас выручала погода, - вернее - ее отсутствие, когда чистое небо, вдруг, заволакивали дождевые тучи, и начинал греметь гром – предвестник надвигающейся грозы. Вот тогда поневоле приходилось бросать любую работу в поле, какой бы ты не был занят, и искать укрытия либо в шалаше,- если дождь длился недолго,- либо отправляться домой, если дождь грозил принять затяжной характер. Как правило, после хорошего дождя суток двое, а то и все трое, мы с Витькой не показывались на покосе, а сидели дома в ожидании, пока окончательно не просохнут размытые дождем проселочные дороги.
         Наш покос находился далеко, - километров за тридцать пять от нашего села, из которых пять или шесть километров приходилось на полное бездорожье. Добирались туда на стареньком мотоцикле с коляской, который в то время был нашим единственным транспортным средством. Вставать приходилось очень рано, чуть ли не до рассвета, чтобы часа два или три успеть покосить по росе. Поэтому во время сенокоса мы должны были с братом соблюдать строгий режим: хочешь - не хочешь, а в девять часов вечера нужно было ложиться спать. Но все равно ранний подъем был для нас, детей, настоящим испытанием.
         Как-то раз, мы поехали ворошить уже накошенное и лежащее в валках сено. День с утра обещал быть безоблачным и ясным. Над горизонтом лениво поднималось солнце, испуская во все стороны света свои еще не очень яркие лучи. В низинах клочьями ваты стелился плотный туман. Утренняя свежесть, многократно усиленная скоростью мотоцикла, вызывала стойкий озноб, от которого не спасали ни теплая куртка, ни широкая спина отца, за которую я прятался от встречного ветра. При этом я страшно завидовал младшему брату, который ехал в коляске укрытый брезентом и защищенный от ветра пластиковым козырьком.
      «Ну, подхалимская морда!», - молча негодовал я, искоса поглядывая на брата. «Теперь ясно, почему он еще с вечера подлизывался к отцу и предлагал почистить ружье! Зарабатывал право ехать в коляске... Ишь ты, сидит там, как бурундук, и даже носа не высунет… Пригрелся, сопляк!»
      Занятый такого рода размышлениями, я не заметил, как мы въехали на свою делянку и остановились у шалаша, устроенного промеж двух небольших берез. Отец вынул ключ из замка зажигания и мотоцикл, фыркнув еще несколько раз детонирующим двигателем, заглох.
      - Ну что, друзья! - обратился он к нам, замершим в оцепенении на своих местах, - Вылезайте, приехали!
      Мы нехотя покидаем насиженные за дорогу места и ленивым шагом отправляемся к кустам ивы, где спрятаны грабли и вилы. Так начался для нас с братом новый рабочий день, не предвещавший нам обоим ничего хорошего.
      До полудня мы с Витькой, работали до изнурения, до пота, отчаянно отмахиваясь от назойливых паутов, которых в жару бывает особенно много.    К тому же, валки сена намокли от росы, и с трудом поддавались ворошению. Иногда приходилось руками отдирать их от стерни и переворачивать сырой стороной наверх. И все-таки, к обеду мы переворошили почти все сено, что было накошено нами за два предыдущих дня. По окончании этой работы, воткнув грабли черенками в трухлявый пень, мы направились с Витькой к шалашу попить холодного молока и немного передохнуть. У шалаша, на разостланном брезенте, в своей неизменной и, по-видимому, повидавшей всякие виды зеленой фетровой шляпе, чуть сгорбившись, сидел отец. Рядом лежали полевая сумка с инструментами и двое граблей со сломанными зубьями. Увлекшись починкой этих нехитрых приспособлений, отец нас не сразу заметил.
      - Ну что, уже закончили? – коротко спросил он, когда мы с Витькой вплотную подошли к шалашу.
      - Да, - хором подтвердили мы с братом, - закончили.
      - Ну, если так, молодцы, – сказал он, забивая молотком в гребенку грабель новый зубец. - Тогда давайте будем обедать, и отдыхать пока сено как следует не просохнет.
         Затем, усмехнувшись, в свои «соломенные» усы, добавил:
   - Придется вам, ребята, после обеда еще разок снова перевернуть валки. Ворошить придется до тех пор, пока сено не созреет, не зашуршит. Только тогда его будет можно собирать в копны. А иначе оно «сгорит», и весь наш труд пойдет насмарку.
      После отцовского наставления, мы без лишних слов стали извлекать нехитрые припасы продовольствия из ямки-холодильника, что был устроен прямо в земле под охапкой свежескошенной травы. Затем также, храня понурое молчание, принялись обедать. Вареные вкрутую яйца, свежие, только что утром, сорванные с грядки огурчики, пучки зеленого лука и рубинового редиса, солонина, консервы, буханка хлеба и молоко в запотелом бидоне - были обычной закуской, которую на покос нам собирала заботливая мать. Ну и конечно неизменный хлебный или настоянный на бураках квас, без которого никакая работа в поле, да еще в жару, просто была бы немыслима. Делали его летом в деревнях всегда много - кадками, флягами, и пили на покосе вместо воды.
         Когда с обедом было покончено, отец подложил себе под голову свернутый валиком пиджак, прилег на него и тут же задремал. (Послеобеденный сон был его обыкновением и многолетней привычкой, еще с фронта). А мы с братом отправились на разведку. Прогулявшись по окрестностям своей делянки и не найдя для себя ничего занимательного, мы углубились в лес, где сразу же наткнулись на поляну, на которой спелой земляники было видимо-невидимо. Мы тут же упали на колени и стали собирать ягоду. Сначала собирали в рот, как и положено. Потом Витька сходил за бидончиком, и мы стали собирать в него, да так увлеклись, что не заметили, как неожиданно тень накрыла нашу земляничную поляну. И только тут мы обратили внимание на небольшую лиловую тучку, наползающую на нас со стороны леса. Она сначала была совсем маленькой, но, по мере приближения, стала понемногу разрастаться, постепенно заволакивая весь горизонт с северной стороны неба. Я стал внимательно наблюдать за этой лиловой тучей и за теми переменами, которые происходили в природе. Внезапно откуда-то потянуло свежим ветерком, и листья на молодых березках тревожно зашелестели. До этого весело щебетавшие лесные птицы, вдруг разом смолкли и, в воцарившейся тишине, я совершенно отчетливо услышал отдаленные глухие раскаты первого грома. По этим признакам было видно, что приближалась гроза.
         Отец, встревоженный раскатами, проснулся и, продолжая лежать на спине, внимательно наблюдал из-под надвинутой на самые глаза шляпы за наползающей с севера тучей. Небо уже стало озаряться вспышками молний, а надвигающаяся туча из свинцово-лиловой, на наших глазах стала превращаться в иссиня-черную. В лесу сразу сделалось темно, как в сумерки. Но отец все также продолжал лежать на брезенте, сохраняя совершенно непонятное для нас спокойствие. Я уже хотел, было задать вопрос, - почему мы до сих пор остаемся здесь и не собираемся домой, а он вдруг повернулся на бок и как-то очень весело и не к месту заявил:
- Дождя не будет!
- Как это не будет? - удивился я, совершенно не разделяя его оптимизма.
- Тучи-то уже прямо над нами!
         - А ты посмотри, куда ветер дует, - и он рукой показал мне на вершину стоявшей невдалеке молодой осинки, которая, трепеща от порывов ветра, склонялась почему-то сначала в одном направлении, а затем неожиданно начинала клониться в другом направлении – в направлении приближающегося грозового фронта.
         - Ну и что? – спросил я, не понимая, о чем идет речь. – Причем тут ветер?
- А то… - продолжал он, улыбаясь моему недоумению. - Если ветер не устойчивый, порывистый и перед грозой часто меняет свое направление, то это значит, что гроза пройдет стороной. А если и будет дождь, то он захватит нас только краем. Ну, а если ветер не меняет своего направления, то в этом случае грозы не миновать. – И, немного помолчав, добавил, скорее пытаясь убедить самого себя, чем меня:
- Нет, ничего страшного не будет. Немного помочит и перестанет.

         Естественно, я не был согласен с мнением своего отца, хотя прекрасно понимал, что как заядлый рыбак и охотник, хорошо знающий и любящий природу, он редко в чем-либо ошибался, особенно, что касалось прогнозов погоды. Но чтобы вот так опровергать явное развитие событий! Это уже было чересчур с его стороны.
         Тут из лесу буквально выкатился младший брат. Лицо его хоть и сияло довольной улыбкой, но вид у него был какой-то озабоченный. В руках он держал маленького зайчонка.
         - Витька, где ты его нашел? – спросил я брата.
- А, там в лесу. Он под кустиком в траве сидел.
- А ну, немедленно отпусти зайчонка. Слышишь? Его, наверное, мать ищет.
- Нет, не ищет. Я его домой заберу, - уперся брат. – Дома я его посажу в клетку к кроликам, и там ему будет нескучно. А когда он вырастет, тогда и отпущу его в лес.
- Ему и сейчас не скучно, - сказал я. – Его дом здесь в лесу, а не в клетке с твоими глупыми кроликами.
- Но он же сидел под кустом совсем один. Значит, его бросили, – сопротивлялся Витька.
   В наш разговор вмешался отец. Он взял зайчонка за уши, хорошенько встряхнул его, внимательно осмотрел и сказал, что это заяц-подросток, способный пропитаться самостоятельно без матери-зайчихи, и поэтому его надлежит немедленно выпустить в лес. Брат не стал прекословить авторитетному мнению и осторожно опустил зайчонка в траву. Тот, немного посидел, осмотрелся, а потом сделал несколько неуверенных прыжков в сторону. Затем вновь осмотрелся, и неожиданно одним большим скачком достиг зарослей тальника, в которых немедленно скрылся.
         В ту же секунду где-то, совсем рядом, сверкнула молния, и прямо над нашими головами раздался оглушительный треск, а затем словно пушечный удар грома. От неожиданности мы с Витькой упали на четвереньки и наперегонки полезли в шалаш, и, как оказалось, не напрасно, потому что в следующее мгновение уже начался настоящий ливень. Молнии сверкали одна за другой, озаряя своим ослепительно-белым сиянием все небо. За ними с равными интервалами времени, раздавались надсадные раскаты грома, от которого вздрагивала земля. Это была самая настоящая летняя гроза. Но отец почему-то не захотел вместе с нами прятаться в шалаше и остался снаружи. Он только накрылся от дождя брезентовой палаткой и, прислонившись спиной к дереву, все так же продолжал внимательно поглядывать на небо, следя за передвижением грозового фронта.
         Начавшийся сильный ливень, действительно, через какое-то непродолжительное время прекратился, как будто кто-то на небе внезапно перекрыл водопроводный кран. Его сменил моросящий дождь. А удары грома с каждым раскатом становились все реже и реже. Потом и вовсе стали понемногу затихать. И вот уже до нас доносилось только их отдаленное глухое ворчание, которое уже никого не могло испугать. Лиловые тучи вскоре тоже рассеялись, и из-за них выглянуло умытое дождем солнце. Мы с Витькой, выбравшись из шалаша, увидели огромную радугу, повисшую разноцветным мостом над нашим покосом. Радуга была такая яркая, такая огромная и находилась так близко, что, казалось, если подойти к ней поближе, то можно будет потрогать ее руками. Трава, деревья, цветы и все вокруг нас было мокрым от дождя. Даже наш, с виду такой надежный и крепкий шалаш, не устоял против ливня, - крышу его промочило, и теперь в нем стояла вода. Мы с Витькой тоже не были исключением – вся одежда на нас, состоявшая из легких рубашонок и штанов, напитавшись небесной влагой, прилипла к нашим телам. Мы мелко дрожали от холода, выстукивая зубами частую барабанную дробь. Сено, которое удалось переворошить до обеда, намочило, и не было никаких оснований надеяться, что оно в ближайшие сутки высохнет. Отец, поняв, что на этот раз в своем прогнозе ошибся, заявил, что на сегодня хватит, и велел собираться в дорогу. Радости нашей не было предела, как будто мы доказали отцу его неправоту или выиграли у него какой-то важный спор. Хотя было очевидно, что мы здесь совершенно не причем, - просто так распорядилась сама природа. Сознавая это, я где-то в глубине своей детской души первый раз в жизни совершенно искренне посочувствовал своему отцу. И ликование от мнимой победы сразу прошло, поблекнув, как растаявшая в небе радуга.

(1981)