В молодые годы я работал доставщиком телеграмм. В то время у меня прорезался голос, и, разнося телеграммы, я оглашал лестничные пролеты домов исполнением оперных арий и песен. Резонанс на лестницах не хуже чем в туалетах с кафельными стенами, голос звучал очень мощно. Если адресата не оказывалось дома, я оставлял извещение о телеграмме в дверях, и уже другой доставщик приносил ее через час по этому адресу. Однажды мой напарник, пенсионер, бывший директор школы, сказал мне:
- Сережа, вы сначала вручайте телеграмму, а потом пойте.
-А что такое?
- Я пришел с вашей телеграммой, вижу, в дверях торчит ваше извещение. Звоню в дверь, никто не открывает. А я чувствую, что в квартире кто-то есть. Звоню, звоню, наконец, женский голос за дверью спрашивает: «Кто?» Я говорю: «Телеграмма вам, телеграмма»
Открыла дверь старушка, там еще девочка была. Я спрашиваю: «Что же вы раньше не открывали, когда вам первый раз приносили ее?» А она отвечает: «Да приходил тут какой-то мужик. Он в дверь позвонил, а я смотрю в глазок, какой-то страшный мужик стоит у дверей, черный, лохматый с бородой, мы его не знаем. «Что ему надо от нас?» - думаю, и не открываю. А он позвонил- позвонил, и вдруг как заревет басом на весь дом. Мы перепугались до смерти, закрыли все двери. Слышим, а он все ревет. (Я пел арию князя Игоря «О, дайте, дайте мне свободу!» Какое разное восприятие оперного пения по разную сторону дверей) Потом все стихло, это он ушел, а мы уже боялись и выйти, вдруг он в подъезде поджидает»
- Так, что Сережа вы сначала вручайте телеграмму, а потом пойте, а то люди пугаются от вашего пения, и телеграммы приходится второй раз доставлять.
В дальнейшем мне пришлось учитывать это обстоятельство, но петь на лестницах я не прекратил, пение для меня было потребностью. Горло чесалось, иногда я закатывал целые концерты на кухне коммунальной квартиры. Надо отдать должное соседям, они терпели мое пение. Ученик Танеева, композитор Пантелеймон Иванович Васильев категорически запрещал мне петь во время становления голоса, «Ни звука!»- говорил он, и, когда я его спрашивал, как ему мое исполнение, он со вздохом обреченности отвечал: «Ну, ты же ушиблен пением» И был прав и то, что «ушиблен» и то, что нельзя было терзать голос. По молодости я этого не понимал.
Май 2009г.
Рисунок автора "Цыган" 1986г.
Самородок
Сергей Федоров-Мистик
Из статьи/ файла "Театр"
Я поступил в музыкальный театр Станиславского и Немировича-Данченко после школы. Возраст был романтический. Еще в школе у меня прорезался голос, я был меломаном, постоянно ходил в Большой театр, предполагая там в будущем петь, и жизнь воспринимал как сплошную оперу. Этому способствовали и фильмы об итальянских певцах и композиторах «Дом Рикарди», «Любимец Нового Орлеана» с Марио Ланца и прч. Жизнь Марио Ланца я проецировал на себя, подобно Пушкинской Татьяне присваивающей себе восторги из любовных романов. В таком настроении я как-то шел по Малой грузинской улице, где находилось общежитие студентов консерватории, психоневрологический диспансер, и выставочные залы художников авангардистов. В самом начале улицы, проходя мимо дома, в котором располагался комиссионный магазин я услышал пение, доносившееся где-то с шестого этажа. Голос, баритональный бас, звучал очень красиво, но мне показалось не совсем поставлено. Это не была итальянская школа. В своем воображении я живо нарисовал себе картину, что вот поет какой-то замечательный самородок, а я как в итальянских фильмах поднимусь к нему в квартиру, это может оказаться даже какой-нибудь алкаш, и я скажу ему, что вот на улице услышал его пение, у него хороший голос, похлопав по плечу, скажу: «Ты не оставляй этого дела, иди учиться петь, и если с тобой заниматься, поставить голос, ты станешь певцом» Я представил себе как я благословляю этого мужика на путь вокала. Обойдя дом, я действительно разыскал квартиру, откуда доносилось пение, правда, когда я подошел к дверям, пение уже кончилось. Нажал звонок. Послышался лай маленькой собачки, дверь энергично распахнулась, на меня вопросительно смотрел светловолосый богатырь лет сорока. Обстановка в квартире была роскошная, в глубине большой комнаты стоял рояль, около которого разговаривали две пожилые женщины, одна, очевидно концертмейстер держала ноты в руках. Я понял, что ошибся, это никакой не алкаш самородок. Мужчина ждал, что же я хочу ему сказать, надо было как-то выходить из положения.
-Это Вы сейчас пели? – спросил я
-Да, я, - ответил богатырь, - А что?
-Я проходил по улице, услышал Ваше пение, и мне захотелось взять автограф.
В это время в прихожую подошли две дамы, и осведомились, в чем дело?
-Вот молодой человек шел по улице, услышал пение, и пришел взять автограф.
-Лихо, лихо, - покачивая головами, говорили дамы.
В это время я судорожно искал в карманах какой-нибудь листок бумаги, и на свое счастье достал репертуарную книжку театра Станиславского и Немирович Данченко. Увидев знакомые названия опер и балетов, богатырь спросил меня:
-Вы тоже поете, или имеете какое-то отношение к театру?
-Да так, - как-то стал смущаться я.
-А кому я даю автограф?
-Ну, это не так важно.
После еще нескольких фраз, богатырь взял мою репертуарную книжку, и спросил:
-А как вы будете брать автограф, не зная, у кого берете?
-Ну, у вас такой красивый голос, что мне захотелось из-за этого взять автограф.
Богатырь уже подписывал мне книжку, и произнес:
-Ну, должно же что-то быть у Народного артиста СССР!
Когда я взял книжку, там было написано:
«На добрую память. Артур Эйзен. Народный артист СССР»
Я обомлел.
-Батюшки, я же слышал Вас в «Фаусте», когда вы с Масленниковым пели во Дворце съездов.
-Да было такое, - благодушно кивал певец. Произнеся еще несколько изумленных восклицаний, я ушел. Дверь закрылась. А я, спускаясь по лестнице, думал: «Ничего себе, хотел похлопать по плечу алкаша, благословить его на певческий путь!»
Вечером, уже в своем театре я показывал автограф, рассказывая эту историю. Некоторые считали, что это говорит обо мне как о несведущем человеке, что я должен был бы понять, что пел профессионал, да еще знаменитый солист Большого театра. Возможно, и Артур Артурович рассказал этот анекдот в Большом театре, по нему было видно, что ему это посещение молодого человека не было неприятным. Лет пятнадцать эта репертуарная книжка пролежала у меня в архивах, потом куда-то делась.