Лица. Монологи Белки. Часть 4. "Лабиринты Одиночества".
(Притча в семи кадрах.)
Всем, кто меня любит ...
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ.
(Несколько цитат из письма некоего никому неизвестного отца к своему не менее неизвестному сыну.)
"...так вот, Тессей, - и мы уже с тобой этот вопрос не раз обсуждали, - отправляясь на этот остров, в это Критское захолустье, ты должен помнить одну вещь. Там, где есть лабиринт, там, в этом лабиринте, обязательно найдется и Минотавр. Это касается как непосредственно Великого Лабиринта, который ты вознамерился исследовать во время своих каникул, так и любого лабиринта вообще. Видишь ли, сын мой, Минотавр имеет обыкновение скрываться от всех, дабы не видны были его ужасные дела пред лицем Бога Всевышняго, Бога Безымянного. Как и всякая иная мерзость тьмы ищет. Так вот. Ничто иное, как лабиринт, не обладает качеством скрывать в себе нечто, находящееся там именно с целью сокрытия. И даже если ты - о чем я тайно молюсь, - не встретишь в Великом Лабиринте Крита ничего страшнее мыши, не расслабляйся и не торжествуй раньше времени. Поскольку всякий лабиринт, и уж тем паче, Великий, имеет область в твоем сердце и свое действие в этой области. Помни, сын мой, что и в тебе и во мне, и даже в твоем учителе Хироне, есть страх, страх одиночества, покинутости, страх Богооставленности, который живет в нас от рожденья и до смерти. И этот страх сокрыт в лабиринте твоего сердца так глубоко, что изжить его почти невозможно. Это делает нас слабее, чем мы могли бы быть. ... Этот страх - твой Минотавр, - который не оставит тебя вовеки. Он растет в твоем сердце пропорционально тому, насколько тяжело тебе, когда ты остаешься один. И всякий раз, когда ты, победив свой страх, будешь торжествовать эту победу, лежа с друзьями и возливая вино под звуки лир, твой Минотавр, уже воскресший, выйдет на охоту, ища твои следы на талом снегу. ...
... Впрочем, думается мне, что все рассказы про Минотавра, который, якобы там (имеется в виду Великий Лабиринт Крита - прим. автора) обитает, не более чем россказни старых критских бабок, придуманные ими специально для того, чтобы пугать непослушных внучат. Тем не менее, постарайся не забыть передать своей Ариадне, сожительствующей с тобой самым бессовестным образом, чтобы она не забыла дать тебе в дорогу то вервие, которое специально для тебя исплел друг наш, Дедал. Бабы забывчивы и слабы умом во всем, что не касается новых красивых туник. Удачи же тебе, сын мой!
На почту мне не пиши, потому что Рамблер снова глючит.
Твой любящий отец, Эгей.
P.S. Тебе не за Минотавром следовало бы гоняться, тратя время на пустое. А вот, говорят, что в лесах под Спартой ходит некто, именующий себя Веселой Белкой. Он огромен и дик. И ни с кем не здоровается. Наглость его характера демонстрируется еще и тем, что одет он в совершенно немыслимых размеров штаны все сплошь в каких-то глупых цветах. От его ужасной, беззубой улыбки плачут дети. А когда, бывает, он запоет, то звук его голоса звучит гнуснее каркания целой стаи гаргулий. Геракл, будучи в изрядном подпитии, мне признался (по большому секрету!), что этот Белка нагнул его одной левой рукой головою в песок и так держал все то время, пока правой рукой обдирал с куста фундук... Он - Геракл - плакал, когда рассказывал мне это. Береги же себя, сын мой, для дел более достойных, чем... (На этом текст письма обрывается - прим. автора.)"
"Зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь."
(Лис.)
"...Раны зарастают и боль проходит. Но, остаются навеки кровоточащие шрамы и память о боли, которую вообще ничем нельзя убить..."
(Фродо Беггинс.)
;-(/)
Кадр 1. (Вагонъ м;тро.)
"Вот скажите мне, пожалуйста, зачем человеку в хозяйстве Белка? Микроволновка, скажем, или что-нибудь полезное - это то, что всегда нужно. Даже какая-нибудь старая лопата, или ершик для унитаза - и то, это вещи, которым в быту всегда можно найти применение. А что делать, коль у тебя в жилище появится Белка? Что, кроме пушистого хвостика, симпатичных кисточек на ушках, да веселого Белкиного нрава, может быть человеку полезно в его - человека - повседневной жизни?"
... Так думал я, качаясь в вагоне метро, где-то на полпути от Каширской до ... (?) его знает... короче, где-то под землей.
Раскрою вам секрет. Я ехал наниматься к одной хоть и пожилой, но весьма миловидной женщине, живущей где-то в районе Бирюлева. Точный ее адрес, скачанный мною из Интернета со старнички "Ищу друга", сейчас лежал у меня в правом кармане моих огромных, цветастых штанов, и это вызывало во мне грусть всякий раз, когда я, проверяя клочек бумаги на предмет его наличия, вспоминал, что это именно я еду наниматься другом к доселе совершенно неизвестному мне человеку.
... Человеку ...
Где-то и когда-то, - точнее вам сказать не могу, - я вычитал словосочетание, которое мне запомнилось. Не помню, где я это вычитал, и не помню автора. Собственно, так, ничего конкретного. Словосочетание, которое относится к разряду "Справедливо всегда и везде". Как функция, в которую для подстановки годится любой аргумент. Звучит это словосочетание так: "Жизнь - это больно. Но, за все - слава Богу!" Эта фраза была так стара, что я даже не могу вам сказать, из какой конкретно эры она ко мне пришла. Но, проживши столько, сколько прожил я и подобные мне социальные элементы, я научился видеть во всем, что случается со мной и вокруг меня, не только нескончаемую череду потерь, утрат и нереализованных возможностей, но и Длань Господа, исполненную Его щедрот. Поэтому, не обращая особого внимания на весьма плачевный факт необходимости как-то поправить свое материальное неблагополучие, нанявшись к кому-нибудь в качестве домашнего питомца, я утешился тем, что, теряя свою свободу и независимость, обрету, наконец, уют, друзей и, конечно, орешки. Я утешился этим настолько, что решил для визита напялить на себя свои парадные штаны сто - не - помню - какого размера, все сплошь в цветах. В конце-концов, я ведь Веселая Белка, а не Рыцарь Печального Образа.
Вообще, утро сегодня как-то не задалось.
К тому, что у меня опять на почве глубокого, многодневного похмелья сияли под глазами огромные синие круги, добавлялось еще и то, что я был заметно раздражен. Потому что накануне ночью мне не дали выспаться мои соседи. Волк, живущий прямо надо мной, на третьем этаже нашей пятиэтажной хрущевки, всю ночь напролет выл. Тихо так выл, типа про себя. Но, в тишине ночи этот, сводящий с ума Волкин вой, кроме вселяющего ужаса, заставлял так же и прислушиваться к нему, поскольку, как я уже сказал, этот вой был тихим.
Мое терпение не оказалось каким-то особенным, и я вышел на лестничную площадку примерно в одно и то же время, что и иные обитатели нашего несчастного подъезда. И когда мы, взъерошенные, взлохмаченные, полусонные и злые, мы, Волкины соседи, сумели достучаться до него среди ночи, стоя в неосвещенном подъезде, он распахнул перед нами двери своей квартиры, даже не спросив: "Кто там?" Он предстал пред нами в одних трусах и полуразорванной армейской майке неопределенного цвета, пьяный и ... не знаю даже, как сказать? Потерянный, что ли? Он ничего нам не отвечал в течение всего того времени, пока мы, перебивая друг друга, крыли его отборным матом и угрожали ему милицией. А позже, вполне выоравшись, все разошлись. ... Кроме меня. ... Я продолжал стоять по другую сторону порога его квартиры, и он, видя, что я не намерен его убивать, рыгнул на меня перегаром и размашистым жестом пригласил меня пройти внутрь его жилища. Я ступил в полумрак неуютной двушки, такой же, как и моя, и в проеме ничем незанавешенного окна его гостиной вдруг увидел огромную Луну.
- Это? - Спросил я Волка, кивая в сторону окна. Он отрицательно покачал головой и таким же выразительным кивком указал мне на письменный стол.
Там, на столе, заваленном всяким хламом, среди каких-то заветренных объедков, на скатерти с множеством пятен самых разных форм и цвета, между стареньким плоским монитором и клавиатурой компьютера, там я сумел рассмотреть то, на что хотел обратить мое внимание Волк. Там, на столе, в дешевой пластмассовой рамочке стояла чья-то фотография. ... Какая-то женщина. ... И, судя по всему, эта фотография была отпечатана вручную, еще в ту эпоху, когда словосочетание "цифровое фото" не было известно миру. Просто старенькая черно-белая фотография. С невыдержанной резкостью.
Я понимал, что это все - из тех же времен, что и я. Оттуда же, откуда и я. Это все было не просто "ретро". Этим вещам были миллионы лет. И сквозь эти бесчисленные времена, - я вдруг это понял, - Волк каким-то непостижимым образом сумел пронести в себе чувства к некой давным - давно сгинувшей женщине. К человеку, поглощенному ненасытным Временем еще в эпоху Компьютерных Динозавров, типа ЕС - 1055, вымерших, как известно, вообще (?) его знает когда. (Если читающий эти строки, конечно, понимает, о чем речь!) ... Это его чувство было так свежо и так глубоко, что физически передавалось от него ко мне, и я, очень испугавшись потока всех этих эмоций, сразу же заторопился к себе домой. Я выскочил из квартирки Волка и, стремглав спустившись по лестнице, отпер свою квартиру, и ...
… В общем, этой ночью я совсем не спал.
;-(/)
Кадр 2. (Подъездъ жилаго дома. Б;лка, стоящий в раздумьях у чьей-то двери.)
Я тихонько и не без волнения нажал кнопку звонка, стараясь при этом не снести его со стены. И через совсем непродолжительное время после двух мелодичных "Динь - дон!", послышались легкие шаги, и двери открыла приятной внешности женщина лет, этак, (?)... Неважно. ...
- Как вас зовут? - Поинтересовалась она, с нескрываемым любопытством разглядывая синие подглазины у меня на лице.
Я не стал ей врать и сказал, что зовут меня Веселой Белкой. А что до подглазин? Так ведь, и лет мне, слава Богу! Ого-го сколько! ... Пью? ... Нет, естественно, не пью. ... Нет, не употребляю. ... И вообще, Белки - народ правильный!
- Так вы приехали по объявлению наниматься домашним питомцем? - Вновь поставила она предельно прямо свой вопрос. (Ну, конечно! Неужто вы не видите, что перед вами Веселая Белка? Кем, по-вашему, я еще могу быть?) И я ответил ей, грузно переминаясь с ноги на ногу:
- Конечно. ... Я предпочел бы, все же, слово "друг"...
- О! Да, да! - Закивала головой хозяйка квартиры и, сбрасывая цепочку с двери, сказала мне: - Проходите. -
Я протиснулся в явно узкие для моей комплекции двери ее квартиры, в тамбур, и, как только глаза мои немного адаптировались к перемене освещения, заметил, что я тут совсем не один.
Лица. :-)
Лица. ;-(/)
Лица. }:-\
Это все живо напомнило мне кинофильм "Матрица". В том его месте, где Нео - он же главный герой ленты - пришел к прорицательнице Пифии за какими-то там своими мессианскими делами, и обнаружил с удивлением, что на роль Избранного он совсем даже не один. (! ... ??? ... !)
В полумраке довольно просторного тамбура мне удалось сразу разглядеть совсем престарелого Пса, пробурчавшего при моем появлении что-то себе под нос. Был здесь совсем юный Лисенок со скрипкой в футляре. Тот, с которым я не так давно трясся в вагоне подземки. И еще некто, совершенно неопределенного биологического вида. Они, как и я, приехали сюда по объявлению - понял я. Но у них против меня нет никаких шансов. Это было очевидно. Пес стар и ворчлив. Этого, про которого никто не знает, какого он рода, вообще никто не наймет. А лисенка не возьмут по причине того, что он, очевидно, совсем еще не Паганини... Потому, что терпеть скрип смычка способен не каждый...
Интересно, что они думают обо мне?
Я стоял, потупив глаза долу, и не хотел ни с кем общаться. Мне было жутко неудобно.
;-(/)
Кадр 3. (Гостиная. Оне вдвоемъ изволили откушать чаю.)
- А вы по занавескам прыгать не будете? - Внезапно задала вопрос хозяйка квартиры.
- Ну, не знаю... - Не стал скрывать я своих тайных пристрастий. - Случается, что и порезвиться хочется. - Я посмотрел в сторону окна. Плотные коричневые шторы были отдернуты, как и старомодная тюль, и через оконный проем в комнату лился Слабый Серый Свет пасмурного дня. Однако, карниз был явно антикварным, так что, попрыгать по шторам мне здесь, всего скорее, не светило.
- Но, я, конечно, постараюсь... - Решил завершить я эту тему.
- Да, еще хотела вас спросить, - начала она и замялась. Чувствовалось, что ей очень неудобно ставить передо мною этот вопрос, и по степени неудобства, отразившегося на лице Елизаветы Петровны, я сразу понял, что это будет за вопрос. Я терпеливо ожидал продолжения ее речи, потому что правила здесь устанавливал не я, а хозяйка квартиры и моя потенциальная нанимательница. И, видя ее смущение, подбодрил:
- Не стесняйтесь, спрашивайте. - Сказал я ей. А она, опустив свои глаза в пол тихо произнесла:
-Вы, ... Э - э, - Как пасту из тюбика выдавливала она из себя трудные слова. - Вы пользуетесь песочком, или как? ... Может быть, "Катсан"? ... -
Я всегда знал, что единственной компенсацией твоей бесполезности может быть только твоя же необременительность. Поэтому, не колеблясь, ответил:
- Нет. Я приучен к унитазу. -
Можно было бы считать, что мы устраиваем друг друга, и поэтому теперь я счел необходимым выдвинуть свое требование, которое было у меня вообще единственным. Все остальное было не столь существенным, как это. Поэтому, дождавшись момента, когда моя хозяйка окончательно уверилась в необходимости иметь меня у себя в доме в качестве питомца, глядя в давно опустевшую вазу со сладостями, я ей сказал:
- И тарелочку фисташек... Раз в два дня... Если можно... -
Она взглянула на меня глазами человека, которого этот вопрос нимало не удивил, и произнесла:
- А вас арахис не устроит? -
- Я извиняюсь, - сказал я ей, чувствуя, что ситуация очень быстро может стать неудобной, - у меня от арахиса пучит живот. - Такой аргумент всегда действовал безотказно. Однако, нужно было и самому сделать шаг навстречу. Поэтому к уже сказанному я с поспешностью добавил:
- На крайний случай, грецкие. … Лучше, очищенные. -
Елизавета Петровна, будучи на полметра ниже меня ростом, протянула высоко вверх свою руку и, погладив меня по голове, сказала: - Ну, конечно, Веселая Белка. Грецкие - так грецкие. А по возможности и фисташечки. ... Иногда. - Завершила она эту тему.
Теперь, когда проблема орешков стала уже не моей просьбой, а "добровольным" решением самой Елизаветы Петровны, я почувствовал, что, наконец, моя жизнь начинает обретать все признаки глубокого благополучия.
Тем временем, Елизавета Петровна отлучилась в очередной раз на кухню за новой порцией выпечки собственного производства. Конечно, с ее стороны это было чистым хвастовством. Однако, должен вам заметить, выпечка у нее была что надо!
Я же, воспользовавшись ее отсутствием, решил удовлетворить, наконец, чувство, терзавшее меня чуть ли не с самого момента появления в ее квартире.
Мне было понятно, что кроме нас двоих в этом жилище присутствовал еще кто-то третий. Я это чувствовал очень остро. Это постороннее присутствие было как холодное дыхание Арктики. От которого не согреться никакой одеждой. От него не спасет и тепло дружеской беседы. И, похоже, я знал того, кто незримо присутствовал здесь. Мы были с ним знакомы с незапамятных времен… Еще с острова Крит…
Приподнявшись со стула, я не без опаски заглянул за платяной шкаф Елизаветы Петровны. Там, как и водится, было пусто и пыльно, и валялась на полу какая-то одинокая бумажка. А выше, почти у потолка, я сумел разглядеть едва заметную тень. Его тень. И если бы не моя природная зоркость, то эту тень – могу поспорить, - я не разглядел бы никогда.
… Могучие плечи атланта. С посаженной на перевитую мышцами шею головой быка. Конечно, это был он. Я нисколько не сомневался в этом. …
Елизавета Петровна тем временем спешила к нам за стол с новой порцией пирогов и печенья.
Угощаться более я, впрочем, был уже не в силах, и решил избежать неизбежной изжоги под вполне благовидным предлогом посещения общественного места.
Там, как и во всей квартире Елизаветы Петровны, была почти идеальная чистота. Ванна чугунная. Впрочем, я в нее не помещусь… Но, все равно приятно… Мне положительно нравилась и эта квартира и ее хозяйка. На полочке над раковиной для умывания куча всяких дорогих флаконов…
Разглядывая это великолепие, я как-то совсем не заметил некоего тревожащего чувства, появившегося у меня уже здесь, рядом со стеклянной полочкой, полной самого разного парфюма… Я привык доверять своим инстинктам и поэтому принялся более детально изучать названия на цветастых этикетках. Туалетная вода, жидкое мыло, еще что-то… Все названия на иностранных языках… И среди этого я чуть не проглядел совсем незаметный, маленький флакончик духов, на этикетке которого было написано по-русски «Может быть…».
Старинные духи с таким … Со знакомым мне названием … Я машинально потянулся за флаконом духов и, отвинтив небольшую пластмассовую крышечку, поднес флакон к своему носу… Я ощутил ярко выраженный цветочный аромат и рухнул на пол, как подкошенный. Потому что ни что иное так не пробуждает нашу память, как обоняние. Это были те самые духи, которыми ты всегда пользовалась в те далекие времена, когда мы разделяли счастье совместной жизни… Наше безграничное счастье…
;-(/)
Кадр 4. (Б;лка в своихъ цветастыхъ штанахъ сидитъ на унитазе и предается внезапно нахлынувшымъ на него возпоминанiемъ.)
« …Я пошел бы за тобой хоть на край света. На край света и даже дальше. За любой порог и за любой край света, за предел всего. Моя единственная, моя ... любимая! Та моя жизнь, она закончилась в миг, когда Время нас разлучило. И в Вечности, венчать которую будет Любовь, там, в Вечности, - я всегда был в этом уверен, - там ты существовала, и никогда не переставала быть. ... Там. ... Я это знал. Я знал это абсолютно всегда. И этот твой образ, который так четко всплыл у меня в памяти от внезапно нахлынувшего на меня аромата духов Елизаветы Петровны, он, вдруг, вызвал в моей груди такую … неуютность... Это было чувство отделенности от тебя... Оторванности от себя самого в твоей половине нашего целого... И всякий раз, когда меня захлестывали воспоминания о тебе, как и сейчас, он манил меня в бесконечные глубины Пространства и Времени, туда, где ныне была сокрыта от меня ты... Но, эти субстанции были столь огромны, что я терялся всякий раз, размышляя над тем, где же мне тебя искать?
И, если бы я оказался Волком с третьего этажа, то, поверь, с удовольствием бы завыл. И этот мой вой, мой тихий-тихихй и протяжный-протяжный плач, доносящийся до тебя через бесконечные глубины Ничего, он вырвал бы тебя из оков Скрытого Времени. Подобно тому, как донна Флор вырвала из Небытия своего Гуляку, о чем и сообщил некогда нам Амаду. С тем исключительно, чтобы в той Бесконечности, которую ничем невозможно превозмочь, мы были бы всегда вместе, образуя то неслитное и одновременно нераздельное единство, которое только и свойственно Миру Любви. Миру, который будет завершать эволюцию Вселенной, записанную в ее генетическом коде, имя которому - Божий План. »
Почему-то, вспомнился и разговор с неким гражданином вполне респектабельного вида, приставшим ко мне с разговорами на выходе из метро, когда еще ничего не подозревающий я спешил на встречу с Елизаветой Петровной.
Я терпеть не могу людей, останавливающих меня на улице, с целью излить душу. Почти всегда ими оказываются проповедники очередной религиозной секты, которые мне за мою долгую жизнь бесконечно надоели. Он увязался за мной, улепетывающим он него почти что бегом, прося чтобы я его выслушал, и в тот момент, когда я уж - было скрылся за корпусом автобуса, он прокричал мне в спину нечто, на что я не мог не обратить внимания. Впрочем, тогда я был слишком утомлен, чтобы размышлять над словами странного незнакомца… Но, теперь они всплыли в моей памяти, и мне положительно некуда было от них деться.
"Исчезнет все под тяжкой толщей лет...". Такими, кажется, были его слова.
"Как же там дальше?" - лихорадочно вспоминал я строчки, которые когда-то хорошо знал. Почему-то было очень важно вспомнить это именно сейчас. Такое бывает. Нечто, никак не всплывающее на поверхность сознания, саднит в голове, как заноза, и ты понимаешь, что она не перестанет тебя беспокоить до тех самых пор, пока ты ее не извлечешь на Свет Божий.
"Исчезнет все... Исчезнет... Все исчезнет ... Блин! Это больше невозможно было терпеть... Откуда этот отвратительно вежливый гражданин мог знать фразу из стихотворения моего друга, которое было написано целую бесконечность времени назад и с тех пор так ни разу нигде и не публиковалось?"
«Ты видишь, снег ложится на паркет
И все уходит в чистое забвенье…» - Писал мой друг в далеком двадцатом столетии…
( Питер образца августа 1975 года. «Кронверк». «Котнари» и только что появившиеся сигареты «Союз – Аполлон».)
«Исчезнет все под тяжкой толщей лет,
(Годы, годы, годы, годы. … Столетия, столетия, столетия. … Жены, бабы и просто подружки, имен которых мы не помним. … Друзья, друзья, друзья, друзья. … Работы, бесконечно сменяющие друг друга, тяжелые, надоедливые и никчемные. … Приходящее с возрастом осознание бесцельности собственной жизни. … Потоки дел, безделья и событий, имя которым легион. … Хроническая депрессия, странная чувствительность к пустому и столь же странная нечувствительность к важному. … Как следствие, алкоголизм, … распад личности и полное опустошение твоей души. … )
Забудется души опустошенье…» - Ага! Я помнил! Помнил!!!
«Но, видишь ли, я здесь кривлю душой» - Строчки теперь легко всплывали в моей памяти.
«Не все исчезнет в вечных измененьях.
Ты навсегда останешься со мной.
Быть может, в снах,
И, может быть, … в сомненьях?» ***
Я помнил, помнил… Я все-все помнил…
А вместе с памятью пришло и осознание той глупости, которую я совершил, придя в дом гостеприимной хозяйки и одинокой женщины, Елизаветы Петровны.
Я понимал, что теперь самое время уходить. …
;-(/)
Кадр 5. (Мом;нтъ вынужденнаго разставанiя.)
- Я буду вам шерстку каждый день расчесывать мягкой щеткой. - Умоляюще сказала она мне, стоящему уже в самых дверях. Ее голос дрогнул, и глаза ее были полны слез. - Белка... Белка... Пожалуйста, останьтесь... - Сдавленно прошептала она.
Мне было до боли в сердце жалко эту женщину. Мягкого и, по всей видимости, очень одинокого человека. ... Так нуждающегося в ком-то, кого можно было бы просто любить за то, что ты есть и, сидя вечером возле экрана телевизора, или, слушая старенький радиоприемник, просто гладить тебя по мягкой, шелковистой твоей рыжей шубке.
О, да! Я прекрасно понимал эту женщину! Эту одинокую душу, как и я, затерявшуюся в дебрях огромного Мегаполиса. ... Душу, изнывающую от одиночества и невысказанности, от невыплеснутости своих чувств. ...
Я тихонько открыл и закрыл за собою двери ее квартиры.
Там, за дверями, в темном тамбуре старенькой блочной многоэтажки, слышались приглушенные всхлипывания. А я стоял, парализованный внезапно нахлынувшими на меня волнами чужого горя, которое я почему-то ощутил, как свое.
Оно - это горе, - было так огромно, что не могло уместиться в рамки привычных ощущений. Оно накатывало на меня волнами, обдавая лицо жаром адова пламени, от которого нет никакого спасения, коль скоро тебе не повезло в нем очутиться, и которое, в силу этого его свойства, остается только терпеть, надеясь, что когда-нибудь эта, столь затянувшаяся казнь, наконец, закончится. ... Я не мог даже просто сдвинуться с места.
Так стоял я на лестничной площадке, неподвижно, не дыша, ощущая ток крови в моих висках и слушая слова, возникшие ниоткуда. "Самонадеянный осел. - Говорил во мне мой Внутренний Голос. - Ты что, в самом деле полагал, что сможешь ... что ты в состоянии сделать кого-то счастливым? ... Белка! ... Белка! ... Дикая Белка! ... " - Орал Он мне. - "Несчастная женщина, там, за дверями квартиры тебе доверилась, а ты? ... Ты! ..." - Шипел мне в ухо голос. - "Ступай же вон! ... И возвращаться сюда более не смей!" - Слышал я грозные его слова. И кроме этого шипящего голоса внутри себя, мне расслышались еще и слова Экзюпери, донесшиеся откуда-то издалека, на фоне звука рвущихся бомб: "Когда даешь себя приручить, потом случается и плакать." - Говорил мне его голос. И эта парочка сговорившихся против меня истязателей - мое Альтер эго вкупе со стариком-Антуаном - затаились, ожидая от меня каких-то действий. А я? ... А я поплелся по лестнице вниз, бесшумно переступая со ступеньки на ступеньку, зажав подмышкой свой хвостик, и слезы текли по моему лицу.
Есть вещи, - понял я, добравшись, наконец, до первого этажа, - которым нельзя позволять случаться.
Нельзя.
Никогда.
Нельзя вытравливать чистоту из твоего ребенка в естественном стремлении сделать его похожим на себя.
Нельзя переоценивать свои силы, хватаясь за дело, которое заведомо не сможешь завершить.
Нельзя разрушать последнюю надежду в человеке, который тебе верит.
И паки нельзя предавать Любовь.
Возможно ли, - думал я, выходя из подъезда дома, - возможно ли, чтобы супруги, соединенные Богом, ... чтобы эта триада обладала бы именно Неслитностью и Нераздельностью, как и Божественная Троица, о которой я знал с незапамятных времен? Моя интуиция мне подсказывала, что - да, это возможно. Хоть и не совсем так, как в случае Бога. Потому что мы - не Боги. Неслитность физическая, - ибо нельзя слиять воедино два различных вещественных тела, - она, эта Неслитность, обладает Нераздельностью на уровне духовном. И такое единство - Неслитное физически и Нераздельное духовно - двух людей, как раз и образует то, что мы склонны называть Любовью. И более того, если супруги этой любовью обладают ... Стоп! - Внезапно понял я, на миг замерев на месте. - Нет, не супруги обладают Любовью, но, Любовь ... Она обладает ими! Да, да, да! Любовь, будучи Богом ... это она, ... Он ... единственно и может подавать и дарить Себя, в качестве Любви, и обладать всем твоим естеством, во всей полноте своей власти, "...всё во всём наполняя...", по слову апостола.
Разрушая этот тройственный союз - не суть под каким предлогом, - ты теряешь не только свою вторую половинку, но и Бога, находившегося между вами. Бога, соединявшего вас друг с другом при помощи Себя. И эта потеря, изначально вполне незаметная, может впоследствии оказаться для тебя воистину фатальной потерей. ... И перед моим внутренним взором, возникнув из глубин памяти, вновь появился контур фигуры Ребенка, выходящего из вагона метро и гасящего за собой Свет Реальности. "... Вы больше любой бесконечности. Надейтесь!" Это были Его слова, которые для нас, тех, кто остался внутри вагона, болтавшегося в пустом пространстве где-то вблизи внешней границы Вселенной, они стали для нас последними словами на период времени столь долгий, что это невозможно вам объяснить так, чтобы было понятно. Нам, тем, кто остался в вагоне ждать осуществления наших надежд на прощение, нам было дано право постичь суть бесконечности, просто пережив ее. Та бесконечность прошла и бесследно исчезла во времени, содержащем ее, как простую точку. Она канула в Лету, как и было нам обещано Ребенком. И теперь, обладая опытом преодоления Бесконечности, я готов подписаться под каждым словом Старшего Надзирателя, который когда-то давно сказал: "Но, Боже мой, Боже мой! –Говорил он, - Как, порою, бывает длина Зеленая Миля!" ... И какая, воистину - добавлю от себя, - воистину невыносимая мука бывает, просто бесконечно долго ждать!
«Воистину, Любовь есть то, что ожидает нас в конце Всего» - Сформулировал я, наконец, результат болезни собственной души. …
;-(/)
... Я шел, размышляя о вечном, постепенно удаляясь от дома Елизаветы Петровны. В своих дурацких, немыслимо цветастых штанах, трепещущих под холодными вздохами мартовского ветра, зажав подмышкой свой хвостик, - ибо на дворе была весна, и все вокруг развезло, - шел я, пересекая внутреннее пространство четырех блочных многоэтажек. Вдыхая холодные ароматы весны, от которых слегка кружится голова и какие бывают только в это время года, я шел и не смел оглянуться. Я знал, что она наблюдает за мной из-за темно-коричневых штор ее маленькой комнатки. Из такой неуютной и холодной комнатки. Из прибранной до блеска комнатки и промокшей от слез. ... Из Лабиринтов ее одиночества... И в этом Лабиринте был Минотавр, пожирающий её радость. Каждый вечер он, вылезая из-за платяного шкафа, будет терзать душу несчастной Елизаветы Петровны, пожирая ее. Я знал эти муки. Я их прошел. И поэтому мне было стыдно и больно. ... Стыд за свою безответственность. ... И боль, как рефлексия чужой боли, отражающейся внутри тебя. ... И еще была ничем необоснованная, какая-то, неуместная в настоящей ситуации, внутренняя радость, вызывавшая глупую улыбку на моей мохнатой физиономии.
Эти чувства, ... все это, открылось мне в таком количестве, что мне казалось, будто нечто тяжелым комом подступило к горлу, и я вот – вот разревусь.
На мое счастье, проходя поперек детской площадки, я увидел Лисенка со скрипкой в футляре. Лисенок сидел на самом краешке квадратной песочницы заполненной сейчас полурастаявшим, мокрым снегом, и плакал, закрыв лицо ладошками. При этом его скрипка аккуратно лежала рядом с ним, на деревянной качалке. Было заметно, что он тут давно. С того самого момента, когда он покинул квартиру Елизаветы Петровны. Одним из первых...
- Тебе что, совсем некуда идти? – Спросил я Лисенка, но ничего не услышал в ответ…
- Иди к ней. - Сказал я ему, трогая его за маленькое плечико. - Она тебя обязательно возьмет. -
- Это правда, дядя Белка? - Всхлипывая, спросил Лисенок с такой надеждой в голосе, что мне стало снова не по себе. ... Потому что я снова собирался лгать.
- Да. - Солгал я. - Она послала меня за тобой. ... Сказать тебе, что она тебя берет. -
Это, конечно, была первостатейная ложь. Дело, которое я умел делать лучше всего. Однако, сейчас - я знал это, - Елизавета Петровна будет рада видеть рядом с собой кого угодно... Даже Лисенка со скрипкой... Лишь бы вновь не оставаться один-на-один с Минотавром. "Да!" - Решил я. - "Лисенок со скрипкой - это совсем неплохая альтернатива Минотавру. ... И если у Елизаветы Петровны - думал я, - если у нее хватит ума понять это именно сейчас, то она распахнет настежь двери подъезда и сама выбежит навстречу Лисенку."
- Только помни, - сказал я Лисенку, глядя в его глаза и легонько сжимая щуплое его плечико, - помни, что мы в ответе за тех, кто нас приручил. Потому что в тот момент, когда ты покинешь своего хозяина, - говорил я внимательно слушавшему меня Маленькому Лисенку, - если ты, вдруг предашь его, … в тот самый момент из сердца его исчезнет то место, где живет Любовь, оставляя за собою только боль. … Одну только нестерпимую боль. … Помни об этом всегда! -
Я стоял и смотрел вслед быстро удалявшемуся от меня огненно-рыжему пятнышку, движущемуся по сугробам в сторону последнего подъезда. И в тот момент, когда он уже подбегал к дому Елизаветы Петровны, двери подъезда внезапно открылись и она, выбежав навстречу Лисенку в одних домашних шлепанцах на босу ногу, подхватила его на руки. Я видел, как она прижала его к себе, и понимал, что теперь я могу спокойно уйти.
"Будьте счастливы!" - сказал я полушепотом и помахал им рукой. И увидел, что они помахали мне в ответ...
;-(/)
Кадр 6. (Эпiлогъ.)
Я присел на краешек детской песочницы, наполовину заполненной талым мартовским снегом. На то самое место, где недавно до меня сидел бедный Лисенек. Я чувствовал внутри себя выжатость свежевыстиранного белья, пропущенного через центрифугу... Взгляд мой упал на серо-зеленый, талый снег, совсем такой, какой изображен на гениальном полотне Феодора Васильева "Оттепель", и там, в этом талом снегу, я вдруг со всей отчетливостью различил затоптанный сверху, но все еще зияющий след огромного, раздвоенного копыта. ... Глубокий след. ... Впрочем, я и без этого знал, что Минотавр околачивается где-то совсем рядом. Это ощущалось во всем - и в настроении дня и в настроении существ, населявших этот день. ... Он проходил тут в поисках меня, высматривая, как и раньше, в далеком прошлом, следы моих ног на талом снегу. ... Или еще кого-нибудь, кого можно было бы пожрать. ... Он знал, что я вновь принадлежу ему, и до тех пор, пока в моей душе есть Лабиринты Одиночества, до тех пор там, в самых потаенных и мрачных ее углах будет жить он. ...
Мой старший сын Антоний, живший со мною в античные времена, как-то написал:
"Зима в Элладе... Листопад давно не в моде...
Воскресший Минотавр избороздит
сугробы. Он одет не по погоде,
в следы глядит..."
Сейчас я смотрю в его след. В залитый талой водою след огромного Минотаврова копыта. Я понимаю, что после моего визита в квартиру Елизаветы Петровны, что-то совсем незаметно и, в то же время, очень сильно изменилось. Я вновь обрел внутри своей души острую, тихую, радостную, пронзительно-нежную и от этого очень светлую и, одновременно, очень болезненную память о тебе. Я вновь прописал тебя внутри себя и поэтому был уже не один. Я прошел Лабиринт Одиночества, словно принц Корвин, проходящий Великий Лабиринт Амбера, и восстанавливающий этим свою уничтоженную память. Затрачивая на это все свои силы и бесконечно большое время, прошел я свой Лабиринт ... И ... Я больше не нашел внутри себя следов Минотаврова присутствия. ... Теперь эти следы я видел снаружи, вне себя, в талом сугробе детской песочницы. ...
"Но мне плевать... - Писал тот древний поэт, бывший некогда моим сыном.-...Ни страха, ни тревоги.
Одной лишь мыслью побеждаю их.
Душа летит к тебе, сказать с дороги -
- Ich liebe dich! – "( "Я тебя люблю!" - пер. с нем. )****
"Я - не один!" - Думал я, вставая с борта детской песочницы. "Отныне и навсегда, я - не один!" - Полушепотом повторял я, снова вдыхая аромат духов Елизаветы Петровны, которые предусмотрительно прихватил с собой. "Я не один! ... Не один..." - Вновь и вновь повторял я, направив свой взор в низкое серое небо. "Я - не один..."
Кадр 7. POSTSCRIPTUM (выдержки из письма одного никому неизвестного сына к своему не менее неизвестному отцу).
«… только лишь это, отец, только лишь это!
А насчет Веселой Белки? Ты ведь писал мне, что он обитает где-то под Спартой? Спешу тебя удивить. Веселую Белку я повстречал – никогда не поверишь, - рядом с Лабиринтом. На Крите. Там удивительные орешники, простирающиеся до самого горизонта. Мы очень мило с ним пообщались, и, знаешь, он и в самом деле ни с кем не здоровается. Когда я вежливо задал ему вопрос о причине такого его поведения, он мне ответил, «А как надо?». Оказалось, что Веселая Белка просто был ненаучен манерам. Точнее, о манерах у него сугубо свое представление. Я намекнул ему и про случай с Гераклом, о чем ты мне сообщил в своем письме. Белка этот лишь посмеялся и сказал, что никак не намеревался Геракла чем-либо обидеть. Просто – как сказал он, - Геракл пришел для того, чтобы Веселую Белку изгнать из пределов Спартанского Края по просьбе тупых спартанцев. Чем им помешал Белка? Он мил, огромен, ленив и очень добр. Как, впрочем, и все люди таких размеров. В то время Белка как раз был голоден и подвизался в зарослях лесного ореха. Ну, он Геракла и нагнул.
Далее. В лабиринт мы ходили напару с Белкой. Он не пустил туда меня одного. То, что было там – не для письма. Это – тема для беседы с глазу-на-глаз. Скажу только одно. Если бы я пошел, как и планировалось один, сейчас тебе письмо писал бы не я, а Минотавр. С приглашением на похороны моего обглоданного скелета. Так-то вот, папа. Не доверяй слухам. И никому об этом не говори. Белка просил.
Кстати, Белка, так же, как и ты, авторизован на Рамблере. И с теми же жалобами.
Странно. Он очень странный, этот Веселая Белка. Он утверждает, что знает о том, что в ближайшее время с тобой, отец, случится несчастье. И это – одна из причин, почему я так спешу возвратиться в отчий дом. Я, если честно, не знаю, верить ему, или не верить? Он утверждает, что ты утонешь в Восточном море, которое впоследствии люди назовут Эгейским, в честь тебя. Он очень странный. Он знает вещи, которые только еще случатся через тысячелетия… Я верю ему. Точнее, я не мог его уличить во лжи во время наших длительных бесед под сводами полуразрушенного дворца бывшего критского царя. Возможно, мы вернемся в Элладу вместе с ним. Не знаю. Как он решит. Тут на Крите настоящие ореховые леса. Так что я не уверен в том, что Белка так скоро решится расстаться с этим богатством.
Береги себя, отец. Почему-то у меня неспокойно на душе. Есть предчувствие, которое Веселая Белка именует не иначе, как Языком Ангелов. Есть мы с тобой, отец, и есть наши друзья. Верные и сильные. И есть наши жены. Верные и … ты сам про них все знаешь.
И что бы ни случилось с нами в непонятном и невидимом будущем, важно только лишь это. Только лишь это. …» (На этом текст прерывается. – прим. Автора.)
;-(/)
*** Стихотворение М. Л. Матвеева.
**** Из поэмы А. В. Мулярова «Размышляя о Тессее».
Автор иллюстрации А. В. Муляров.