Фокстерьер. Будто свалянный из войлока и хвост, похожий на остроносую сардельку, был тем местом, за которое держали фокстерьера во время валяния. Бело-серого окраса с большим желтоватым пятном, лёгшим на голову и уши и чёрным – на хвост и часть спины. Фокстерьера зовут Ника и у него (у неё) по-женски игривый взгляд и характер. Меня Ника встречает с радостью, хотя никогда прежде не видела и со мной незнакома. Удивительно, я всегда полагал, что собаки меня не любили и при первой возможности старались цапнуть за ногу или рыкнуть, если такой возможности не представлялось. Видимо, сказался результат долгой работы над собой. Я доволен. Ника бьет меня передними лапами по животу, пританцовывая смешно и быстро на задних. Я стараюсь погладить собаку по голове и от этого её танец становится ещё живее. Но в целом мне не до Ники. Я пришёл к её хозяину сделать перевязку и, потрепав напоследок Нику по шее, прохожу в квартиру. Надо помыть руки. Ника опять оказывается возле меня. Но не прыгает, как раньше, а ждёт пока я открою кран с водой, намылю руки и смою грязь. Поймав мой взгляд, Ника начинает тоскливо и протяжно тявкать. Мне почему-то становится не по себе. Точно у меня просят кусок хлеба, а я отворачиваюсь в сторону, зажав в руке целый батон.
- Может она хочет кушать? – спрашиваю я хозяина. – Слышите, как просит?
- Она не голодная, - отвечает мне хозяин.
Хозяину шестьдесят шесть лет, он собаковод со стажем, несколько его питомцев добивались престижных наград на собачьих выставках – медали висят на стене рядом с вырезками из газет, и не мне его учить, как ухаживать за собаками.
Я начинаю заниматься делом. Снимаю старый бинт, закрывающий большую рану на бедре Иннокентия, хозяина Ники, вынимаю мокрые от гноя тампоны, обрабатываю рану специальным раствором, дезинфицирую края, словом, выполняю весь комплекс процедур, предназначенный в таких случаях. На всё про всё уходит минут двадцать и я напрочь забываю о Нике. Ника напоминает о себе сама. Она взбирается на кресло рядом с кроватью Иннокентия и глядит на хозяина грустно и виновато. Словно у неё болит эта гнойная рана и словно ей делают перевязку со всеми этими промываниями-дезинфицированиями. Удивительная чувствительность. Иннокентий между тем благодарит меня за работу и как-то недобро смотрит на собаку. Я ничего не понимаю. Складываю перевязочные материалы в свою сумку – у меня ещё несколько пациентов впереди, а Иннокентий тихо шуршит тапочками в угол комнаты. Там он наклоняется к полу, что-то подбирает, вытирает и направляется с небольшим свёртком в руке в ванную. Ника спрыгивает с кресла, заглядывает через притворенную дверь на Иннокентия, но из ванной слышится недовольный голос: «Иди отсюда!» и потупив взор, собака медленно и тяжело возвращается к креслу. Она ложится в кресле на свои лапы, смотря куда-то вниз под пол, словно он прозрачный и открывает перспективу в бесконечное подземное царство.
- Вот собака, - ворчит под нос Иннокентий, возвращаясь из ванной, - нагадила, пока мы были заняты делом, - и я начинаю понимать беспокойную радость Ники, встретившей меня возле входной двери и её непомерную грусть теперь, когда её желанию быть выгулянной не суждено было осуществиться.
А я... Кому какая разница, что думал я...