Чуть помедленнее, кони,
Чуть помедленнее…
В.Высоцкий.
Предисловие.
Человеку хочется быть добрым и справедливым. Поэтому мы очень любим говорить о всяких красивостях: свободе, гуманизме, правопорядке…. Но жизнь убеждает в том, что за этими разговорами слишком часто, увы, стоят эгоизм, зависть и корысть. Поэтому, чтобы позволить себе быть добрым и справедливым, нужна сила. И если, например, наш злобный враг становится вдруг лучшим другом и всячески навязывает нам свое понимание счастья; нужна армия, чтобы не погибнуть в этих не в меру горячих дружеских объятиях. А если мы, например, воюем, не нужно делать вид, что раздаешь конфеты. И если кто-то сидит при этом в штабе нашего врага и призывает солдат нашей армии сдаваться, то он – враг моей армии, а значит и мой личный враг. И неважно, как он себя при этом называет. Но это враг очевидный; а вот пресса, громко лающая на свою собственную армию – кому служит? А эти комитеты, красиво называющиеся, красиво говорящие и красиво с кем-то борющиеся. С кем? Если со своей собственной армией – так это предательство. И давайте будем это твердо понимать. Армия необходима. И без нее нельзя. И служить в ней надо. Но так ли уж необходим в армии дурдом? Вот это другой вопрос. И это можно пообсуждать. И даже нужно. Потому что этот самый дурдом и дает повод для истерик право и лево защитникам. И не делает армию сильнее. И не облегчает службу.
Сборный пункт.
-Слышь, кореш – нарочито гнусавый неприятный голос выводит Серегу из задумчивости – не в падлу, давай махнемся шапками. Тебе же в армию. Там все равно заберут.
Перед Серегой стоит тощий, сутулый и даже с виду наглючий тип. Тип Сереге категорически не нравится. А у Сереги девяносто шесть килограммов. И нахала он видит в жизни не первого.
- А тебе что, не в армию – мрачно удивляется Серега.
Ссорится не хочется, но Серега не любит нахалов. Тип это чувствует, и голос становится менее гнусавым:
- Да нет, я местный. Мы тут знаем хода. Я ж не в падлу. Так чего?
- Ну, раз ты знаешь хода, сгоняй за водкой.
- Лады, давай бабки.
- Не-е, бабки потом, когда принесешь. Тогда и про шапку поговорим.
- Дак где ж я возьму? – искренне удивляется тип.
- Ну, найди.
Тип теряет к Сереге интерес и тихо отъезжает. Но интерес возникает с другой стороны:
- Слышишь, парень, иди к нам. У нас тут есть немного. А потом еще сгоняем. Мы уже в буфете брали.
Парень смотрит открыто и доброжелательно. По лицу видно, что свой: не валенок, но и не приблатненный. Нормальный парень. В компании было четверо: Вова Черемшов – тот парень, который позвал Серегу, Ваня – скромный до застенчивости деревенский хлопец и маленькие, шустрые, простовато-хитроватые братья-близнецы – Васько с Грыцьком. Они так и представились. Точнее представился один Васько. Он протянул руку, улыбнулся и сказал:
- Васько. А цэ Грыцько. – Потом, после паузы, добавил для ясности - брат.
Как будто и так не видно. Сказано это было покровительственно, но тепло.
Васько мужичек самостоятельный, хозяйственный и практичный. Это он предложил позвать Серегу. Серега хлопец здоровый и видно, что не робкий. Такой в хозяйстве пригодится. Мало ли что бывает в этой совершенно новой жизни. Вот Васько и обживался. Он хозяйственный. За водкой, конечно, пошел он, но деньги со всех собрал предварительно. У Васька уже не было проблем в буфете. От него же Серега узнал много нового. Оказалось, что когда приезжают «покупатели» нужно прятаться от моряков и краснопогонников. Потому, что моряки – три года, вместо двух, а краснопогонники – зэков охранять. А куда прятаться? А кто его знает. Кругом высокий желтый забор, какие-то длинные и тоже желтые бараки, строгие люди в форме. Так мы скорее представляли тюрьму, чем армию. Но были и значительные отличия. В таком грозном заборе зияла огромная дыра, у которой, правда, стоял часовой; но за пятнадцать рублей с лица он терял бдительность, хотя за последствия побега не отвечал. Бегать по таким тарифам желающих было мало. Разве что гонцы по большому водочному трафику. Почему водочному? Так ведь в армию идем. И даже родители, которые вообще-то против, вчера наливали сами, а уж тут…. А почему за большим количеством – так мы русские, а не какие-нибудь там. Это нужно понимать. И если какой-нибудь там лихой киношный ковбой – Джон Кривое Копыто круто заказывает двойной виски; нужно знать, что это – какие-нибудь жалкие сорок граммов – доза для русского человека не то, чтобы смешная, а просто не рассматриваемая вообще, в силу ее микроскопичности. Да вы попробуйте в нашем баре заказать сорок граммов. Вас же на смех поднимут. Зато и похмелье у нашего человека совсем другое. А может быть он и пьет-то для того, чтобы утром мучиться; и, вспоминая из вчерашнего максимум возможного, ясно понимать, какая он есть скотина. В этом и есть некоторая польза от пьянства, потому что непьющие этого не понимают. А уж в чем вред и бессмыслица – никому объяснять не надо. Всего этого Серега еще не знал. И само-то похмелье было ему неведомо. Но так положено. И вот он думает, где взять и с кем выпить.
Нашу команду забирали летчики. Летчикам мы были рады, как родным. Они это понимали. Сержанта так распирало сознание собственной значимости, что он старался заставить нас чувствовать эту значимость постоянно. И мы чувствовали. А поезд оказался самым простым, пассажирским. Нас это удивляло. Видимо, мы ожидали бронепоезда, или, по крайней мере, «теплушки». В дороге тоже пили водку, но уже не так. Усиленно поили сержанта, с целью выведать дальнейшую нашу судьбу. Двое суток он стойко держался, а на третьи по составу пронеслось – «учебка». Значит, гонять будут гораздо больше, чем в части.
Устав.
Основой армейской жизни является устав. Кто и когда выдумал этот свод шедевров военной мысли точно установить трудно, да и не интересно. А вот зачем? Говорят, для боеспособности. Это вряд ли. Тогда нужно подумать. И начнем с самого начала, то есть с приветствия. Называется оно несколько двусмысленно – отдание чести. А выглядит так: при появлении мало-мальски старшего по званию, например ефрейтора, вы обязаны немедленно одеревенеть от почтения. Деревенеть предписано в строго определенном положении: пятки вместе, носки врозь, руки по швам, живот втянут, грудь выпячена, подбородок приподнят. Это если вы без головного убора. А если в нем, то правую руку нужно приложить к нему, выражая, наверное, стремление немедленно снять шапку перед барином. Как именно приложить руку к шапке – строго расписано в уставе. Но полный столбняк необязателен. Допускается и частичный столбняк, то есть столбняк в движении. Все здесь костенеет так же и в том же положении, но ногами при этом предписано громко и размашисто шлепать по асфальту, или, например, по луже. Начинать и заканчивать шлепанье положено на определенной дистанции от начальника, видимо, в пределах досягаемости брызг. Отдавать честь положено не только старшим, но и младшим по званию. Но если ты старше – кто с тебя спросит? Этот вариант, хоть и предусмотрен, но естественным образом отпадает сам. Тем не менее, поскольку с мало-мальски начальством сталкиваешься непрерывно, из состояния окостенения по уставу не положено выходить никогда. И вот, едва начав изучение устава, мы уже заметили, как мудро и как подробно расписаны в нем все стороны армейской жизни. Естественно, что в реальной жизни все это неосуществимо, а значит, не выполняется, а значит, виноват ты, твой непосредственный начальник, твой прямой начальник и так далее, вплоть до министра обороны, если с него будет, кому спросить. Итак, по уставу виноваты все, везде и всегда. Это и есть наш основополагающий армейский принцип – принцип всеобщей воинской провинности.
Что-то уже понятно, но въедливый автор не может без подробностей. Что же мы видим после приветствия? А видим мы внешний вид. И в уставе этому, хоть и внешнему, но все-таки виду уделено большое внимание. Все расписано самым тщательным образом, с мельчайшими подробностями. Просто и не знаешь с чего начать. Начнем, наверное, с вещи простой, но для обороноспособности страны чрезвычайно важной, поскольку вещи этой уделяется неусыпное и постоянное внимание, как младшими, так и не очень младшими командирами. Эта стратегическая штуковина называется подворотничком и представляет собой кусочек белой тряпочки, пришиваемой изнутри к воротнику форменной одежды. Подворотничок этот, по уставу, должен сиять непорочной белизной всегда и при любых обстоятельствах. Малейшее пятнышко на подворотничке является непреложным свидетельством низкого уровня боевой и политической подготовки всего подразделения и ложится несмываемым пятном на его репутацию. Поэтому боец пришивает тряпочку каждое утро самым тщательным образом. А затем его выводят на зарядку. И три километра бегом. Есть варианты, что в противогазе, химзащите, с полной боевой выкладкой и так далее. А на улице, например, жара. А расстегнутая пуговица, или даже только крючок – нарушение формы одежды. Теоретический знаток может возразить, что на зарядку выгоняют с голым торсом – в кино видел, но не верю. А теперь угадайте с трех раз: будет подворотничок чистым, или нет? А это нарушение устава и пятно на репутации; и снова вы с министром виноваты. А если ремень опустился на сантиметр, а если на сапоги села пыль? Опять – бедный министр. Вот если в сапогах дыры – это ничего, это уставом не предусмотрено. Даже наоборот: предусмотрены сроки носки сапог, независимо от дыр. Но отвлечемся пока от внешнего вида. В армии много интересных вещей. Вот, например, строевая подготовка. Это оч-чень важная составляющая боевой учебы. Во всяком случае, ей уделяется гораздо больше времени, внимания и сил, чем, например, той же стрельбе. А представляет она собой нечто среднее между синхронным плаванием и цирковой репризой. Но это на взгляд непосвященный. А вдруг война!
А кто-то не умеет даже тянуть носок сапога и недостаточно четко разворачивается налево, направо и кругом. Что тогда? То-то же! Это нужно понимать. И авторы строевого устава это понимали. В отличие от нас. А в уставе еще очень много всего. Мы сделали только крохотный глоток из этого кладезя армейской мудрости. А сколько же там еще глубины! Все расписано и предусмотрено в уставе. За исключением сущих мелочей. Не предусмотрено там, как решиться выскочить из укрытия под пули и взрывы, сколько именно метров тащить на себе раненого друга, и сколько конкретно нужно выпить водки, чтобы хоть немного смыть с души кровь и грязь прошедшего боя. Но это все придет потом, как-нибудь само. Ведь разработчики уставов никогда не рыли окопов. А здесь, в учении, в котором, как известно, тяжело, устав превыше всего. Ведь он позволяет всегда, везде и в любых обстоятельствах найти виноватых, поскольку в силу его невыполнимости и непроходимой глупости нарушают его все, везде и всегда. И в этом смысл, поскольку только вечно виноватый человек и способен долго переносить тяготы и лишения, создаваемые ему уставом.
Устав свалился на нас тяжело и сразу. Гражданскую одежду отобрали немедленно и всю. Помыли в бане, которая впечатляла отсутствием всего того, что обычно в бане есть. Не было ни парной, ни шаек, ни мочалок, ни, даже, кранов. Все это заменяла ржавая конструкция под потолком, из которой лилась то холодная, то горячая вода. После бани, конечно – салон красоты. Искусство местных стилистов поражало безудержной фантазией и склонностью к экспрессионизму. Серегина голова стала сильно походить на плохо сжатую ниву; Грыцько напоминал полянку, поросшую кое-где кустарником; и только Васько и тут как-то умудрился попасть к стилисту, работавшему чисто и без затей. Форму выдавали, не сильно вникая в капризы клиентов. Сереге пришлось меняться с Грыцьком, нам с Вовой; и только у Васька форма сидела, как влитая. Но к форме же нужно пришить погоны, эмблему, пуговицы, тот же пресловутый подворотничок. И это нужно было сделать пацану, державшему в руках иголку в первый раз в жизни. Безукоризненно справился с задачей один Васько. Это была его первая боевая заслуга, за которую нашим сержантом Петенькой Чубчиком (это фамилия такая) он немедленно был назначен командиром отделения, с перспективой получения ефрейторской лычки. Петенька – это не от неуважения (попробовали бы мы не уважать аж младшего сержанта), а оттого, что Петенька был маленький, кругленький и румяненький, как хорошо пропеченный пончик. К тому же, от осознания своей командирской значительности он постоянно хихикал и, не переставая, улыбался. Петенька отслужил всего только полгода и, закончив учебку, тут же попал в замкомвзводы, что, по новости, очень даже ему нравилось. Поэтому его попытки относиться к нам строго обычно заканчивались неудачей. Видя, как свирепствуют другие сержанты, Петеньку мы сразу полюбили и изо всех сил старались его не подводить. То, что наш командир взвода выбрал из целого выпуска курсантов именно его, не только было большой удачей для нас, но и характеризовало же и самого командира. Фамилия у командира тоже была не вполне обычной – Глаз.
Капитан Глаз, отслужив одиннадцать лет на «точке» в тайге, махнул на службу рукой окончательно и бесповоротно, поэтому имел возможность и желание относиться к людям по человечески. Нередкая для офицера дилемма – оставаться человеком, или получать майора – не стояла перед ним вообще. Поэтому приоритеты у капитана Глаза оставались человеческие. Справедливости ради нужно отметить, что армейский дурдом не может быть объяснен наличием в офицерской среде повышенного процента каких-то нехороших людей. Скорее, даже наоборот. Но система….
Система.
Должен ли один человек полностью подчинять свою волю воле другого человека? Да, если он раб. А если нет?
Молоденький лейтенант, окончив училище, уже понимает, конечно, принцип всеобщей воинской провинности, но питает еще и некоторые иллюзии. Он еще верит, что вот он будет отлично стрелять, летать, командовать, и за это ему все дадут. Не дадут. И не так, окажется важно стрелять и командовать; важнее понравиться и угодить. А это требует определенных душевных качеств, которые есть не у всех. Поэтому удачных карьер не так уж много. Но души уродуются системой. Полностью сохраниться удается немногим. Но, к счастью, и немногие же доходят до полной командирской эйфории.
- Рота-а, подъем!
Час ночи. Сорок пять секунд, чтобы одеться и стать в строй.
- Равня-я-ясь, смир-р-рна!
Грыцько держит штаны рукой; сзади из сапога торчит портянка.
- А-а-атбой!
Снова сорок пять секунд лихорадочной спешки. Подъем! Отбой! Подъем! Это сержант Козлов. Он сегодня выпил лишку, и у него прорезалось служебное рвение. С элементами садизма.
- Выходи строиться!
Половина второго. На улице – минус тридцать шесть. Но у Козлова рвение, теплое белье и граммов триста водки в желудке. А у нас – нет.
- Бего-о-ом марш!
Серега сделал ошибку: портянки нужно было спрятать в карман, поскольку намотать их как следует, было некогда. Теперь они трут и давят.
- Вань, он что – садист? – задает он чисто риторический вопрос. Что тут ответишь? Но сержант слышит.
- Рота-а-а, стой! Нале-ево! Выйти из строя – тычет он пальцем в Серегу. Серега выходит.
- Лечь!
Серега стоит.
- Тебе что, уши прочистить?! Лечь, мать-перемать.
Серегу начинает трясти. Я присматриваюсь к его правой руке, чтобы успеть ее перехватить.
- Ты что, солобон, не понял?!
- Да пошел ты на… - негромко, но очень твердо говорит Серега. Настолько твердо, что до пьяного животного дошло.
- Стать в стой! Рота, нале-ево! Бегом марш!
Мы вернулись в казарму.
Бить Серегу в каптерке предполагалось долго и тщательно, но он имел наглость оказать сопротивление, чем скомкал всю процедуру. Тем не менее, вернулся он изрядно побитым. Зато сержант Козлов больше у нас не появлялся.
И не вспоминать бы о нем, но нужно говорить правду.
Правда.
Серега слышал как-то такую красивую фразу: Нельзя в жизни не врать; нужно так жить, чтобы не приходилось врать. Если бы Серега преподавал демагогию, за фразу он поставил бы пять с плюсом. Но демагогию он не преподавал, а жизнь учила другому. И хотя правду говорить хотелось, но удавалось очень даже не всегда. И слышать – тоже не часто. А уж прочитать ее можно было только в книгах классиков, которые взять было негде. В газетах она практически не встречалась.
Вова Черемшов собирался после армии поступать на журналистику, и ему, поэтому нужны были публикации. Он писал умные и честные статьи и упорно посылал их в нашу окружную газету «Знамя Поволжья», из которой регулярно получал ответы. Они были отрицательными. Промучившись три месяца, Вова пожаловался на газету Сереге. Больше было некому. Серега прочитал статьи и уверенно добавил Вове оптимизма:
- И не напечатают.
- А почему это? – искренне удивился Вова. Наши все хвалят, говорят, что умно и честно.
- Потому, что умно и честно. Поэтому и не напечатают.
- То есть, как это так?
- А вот так. Ты газету-то хоть раз читал?
- Нет – честно признался Вова.
- Ну, тащи их сюда.
Вова принес из ленкомнаты подшивку «Знамени». В последнем номере Серега отыскал статью какого-то внештатного военкора.
- Читай – сурово распорядился он.
С таким выражением лица прыгают с моста в ледяную воду. Если бы было можно, Вова бы даже зажмурился. Но, зажмурившись газету читать неудобно. Деваться было некуда, и он начал читать вслух:
- В нашем подразделении служит сержант Иванов – отличник боевой и политической подготовки. Иванов систематически повышает…. Иванов старательно выполняет…. Иванов достойно несет…. Иванов добивается, и уже добился…. Словом статья была большая, и об Иванове было сказано много теплых слов. Завершалась она тем, что Иванов и впредь намерен повышать, выполнять и добиваться. И даже еще настойчивее.
- Ну что, понял? – спросил Серега.
- Н-не совсем – неуверенно признался Вова.
- Ну, тогда читай еще – проявил Серега крайнюю жестокость и открыл следующий номер «Знамени». Там была статья другого внештатного корреспондента. В ней было написано:
- В нашем подразделении служит рядовой Петров – отличник боевой и политической подготовки. Петров систематически повышает…. И далее под копирку.
- Теперь понял? – Серегины глаза были полны сочувствия.
- Ну, вроде, да.
- Ну,…вроде…. Садись, пиши!
И Серега начал диктовать прямо из газеты:
- В нашем подразделении служат рядовые Василий и Григорий Ищенко – отличники боевой и политической подготовки…
- Подожди – застопорился Вова – отличник же только Васько. И он не рядовой, а ефрейтор.
- Ты давай не умничай, литератор – рассердился Серега. – Пиши, давай.
Через неделю Вова получил гонорар в размере одного рубля, двадцати трех копеек, учетную карточку военкора и пожелание дальнейших успехов. Гонорар он отдал Сереге, карточку заполнил и отослал обратно в редакцию, а пожелание оставил себе.
Но Серега на этом не успокоился. Сперва он бессовестно передрал у Пушкина стихотворение про вьюгу, которая кроет небо и послал его в поэтический отдел газеты под своим именем. Оттуда ответили, что хотя у Сереги и есть некоторые способности к стихотворному ремеслу, но пишет он еще незрело и политически не выдержанно. Тогда Серега написал стихотворение сам. Выглядело оно так:
Всегда на посту наш советский боец,
А значит – врагу наступает конец.
Ему на истории свалку пора,
А армии нашей – привет и ура!
Перечитав шедевр, Серега посомневался слегка - будет ли понятно, кому именно пора на «истории свалку», но менять ничего не стал. Шедевр напечатали, и Серега нажился на семьдесят шесть копеек гонорара. В армии это деньги; и Серега решил уже, было, стать армейским поэтом, но обиженный Васько, которого здорово доставали после газетной публикации, настучал о серегином творчестве замполиту; и вместо заслуженной славы и стабильного дохода Серега получил много нарядов вне очереди.
Наряд.
Наряд – это как бы армия в квадрате. Наряды все хороши и стоят друг-друга. Но по названию ближе всего к сути караул. С него, поэтому, и начнем. Выглядит он так: Завернув вас в тулуп и нацепив на вас автомат вас выводят на мороз и оставляют там на два часа, с условием торчать всегда на виду и не забывать запретов, которых много. Человек, который выставляет вас на мороз так и называется – разводящий, а сама процедура – развод. Вы остаетесь один и два часа плюете на бдительность и запреты. Потому, что холодно и хочется спать; потому что непонятно, отчего бы не поставить для часового вышку, или хотя бы теплую будку, и почему это, для того, чтобы лучше бдить, в наряде можно спать только два по два часа в сутки. А в караул гоняют через день. Это для трудностей и лишений? Так их и без того хватает. Но из кабинета видней. А мы ответим тихим пофигизмом. А что делать? И бдительность часовых весьма условна. Не война.
В первый раз Серега попал в караул сразу после присяги. Ему дали указания, тулуп и автомат и повели на пост. Автомат Серега видел второй раз в жизни, и как из него стрелять, представлял себе весьма приблизительно. Тулуп он видел в первый раз, но, как и автомат, он ему понравился. Тулуп был толстый, здоровенный, с высоченным воротником. Конечно, в такой упаковке трудно заметить злобного врага, коварно подкрадывающегося к стратегическому картофельному складу; зато в нем было тепло. А врагов не предполагалось. А мороз был. Бдить предстояло на складах. Была ночь и склады смотрелись мрачно и загадочно. Казалось, что склады битком набиты военными тайнами. Это налагало ответственность, и Серега, конечно проникся, но было холодно, и он спрятался от ветра за стеной одного из складов. С поправкой на тулуп, здесь было совсем неплохо. Серега покурил, прислонился спиной к стене, и хотел, было даже вздремнуть, но боковым зрением заметил какое-то движение. Человек шел прямо к нему.
- Стой, кто идет – заорал Серега благим матом. Человек не реагировал.
- Стой, стрелять буду – заорал Серега еще громче и передернул затвор автомата. Ноль внимания.
До человека было не больше десяти шагов, и тут Серега его узнал. Это был старшина второй роты Гребешков. Он был пьян. По уставу Серега обязан был стрелять. Сперва вверх, а потом, если не поможет, в старшину. Было похоже, что не поможет. Гребешков был пьян в стельку. Поэтому Серега положил автомат на снег и сильно, насколько только позволил тулуп, ударил старшину в лицо. Это помогло. Старшина начал что-то соображать.
- Пошел вон, скотина – заорал Серега. Туда иди, понял? Старшина понял. На этом инцидент был исчерпан. Серега никому не рассказывал про этот случай, но сам часто о нем вспоминал. И с ужасом думал о том, что было бы, если бы он поступил по уставу.
Конечно, армейская жизнь – не сплошной дурдом. Есть и просветы. И в этих просветах бывает и интересно и весело. Человек вообще интересен, а в армии все на виду. И попадаются еще какие типажи.
Типажи.
Генерал Вовик.
Вовику было двадцать семь лет. У него имелись: солидное брюшко, не сильно его и портящее, из-за и вообще огромных габаритов, большая блестящая лысина и выражение лица вволю насосавшегося молочка теленка. Вовик всегда улыбался. Вовик всегда и всем был доволен. Вовик был абсолютно спокоен в любой ситуации и при любых обстоятельствах. Вовику всегда, на все и всецело было наплевать. Диогену повезло, что он не был знаком с Вовиком. Бедный грек лопнул бы от зависти. Вот кто философ! Вот кто пофигист!
Каким образом Вовику удавалось скрываться от всевидящего ока военкома – тайна. Рассказчик он никакой. Но на самом излете призывного возраста его все-таки отловили и упекли. Ему наплевать и на это. Ему везде хорошо. Среди нас – восемнадцатилетних пацанов – Вовик выглядел добрым дядюшкой, по недоразумению, или в шутку надевшим форму рядового бойца. Да, по сути, так оно и было. Вовика, конечно, прозвали генералом. Как он относился к службе, можете представить. А чтобы легче представлялось – вот несколько картинок.
Вовик сегодня ДСП. Это не древесно-стружечная плита, а дежурный по стояке подразделения. Это серьезно, если это, конечно, не Вовик. А Вовик идет вразвалочку в столовую, километрах уже в двух от стоянки подразделения, где он и должен сейчас неусыпно бдить. На рукаве у него красная повязка с надписью «ДСП», через плечо висит сумка с журналом дежурств. Карабин и подсумок с патронами почему-то отсутствуют. Вовик потный, вальяжный и довольный.
Папа – инженер полка – попавшийся, как на грех на вовиковом пути, шокирован картиной. Вольно слоняющегося ДСП он не видел еще никогда.
- Вовик, мать-перемать, ты куда идешь?
- Кушать – совершенно просто отвечает Вовик.
- Дак…кхе, кхе…тебе же привезут. Ты где должен быть, мать-перемать?!
- Ну, кушать хочется.
- А ружье где?!
- Спрятал.
- Что?! Ружье?! Спрятал?! Где спрятал?!
- В травке.
Папа захлебывается и синеет. Его трясет. Он не может больше ничего сказать. Он только яростно таращит глаза. В голове его мелькают варианты от нарядов вне очереди до дисбата. Но это же Вовик. Ну, кто додумался назначить его дежурным и выдать карабин? Папа перестает трястись и ледяным, но уже довольно спокойным голосом приказывает:
- Покушаешь, сдашь дежурство Ищенко.
Ищенко это Васько с Грыцьком – кому сдавать дежурство? Для Вовика задача непосильная. Но он и не собирается ничего сдавать. После обеда тот же Папа обнаруживает его на аэродроме, мирно спящим на мягкой зеленой травке. Но карабин лежит рядом.
Дежурный по части – майор Шмелев решил в первом часу ночи наведаться домой по известным только ему причинам. Нет, читатель, нет. Вовсе ты не угадал. А уж Вовик здесь и тем более не при чем. Вовик просто стоял у дороги в километре от КПП и голосовал. Судя по тому, что физиономия его была красна, как сигнал светофора, Вовик был пьян. Как было не остановиться. Довольно улыбаясь, Вовик ввалился в дверь.
- Привет. – А нужно сказать, что с офицерами Вовик старался быть запанибрата. – Коля, отвези в Шигоны.
Шмелев даже потерялся от такой наглости:
- В какие такие Шигоны? – промямлил он.
- Ну, ты что, Шигоны не знаешь? Теща у меня там живет.
Это была чистая правда. В Шигонах у Вовика действительно жила теща, которую он регулярно посещал, независимо от наличия увольнительной записки. Да и кто бы дал Вовику увольнительную? Это же чистый суицид.
- Я тебя сейчас на «губу» отвезу – запоздало рассвирепел Шмелев.
Вовик, видимо, не ждал такого вероломства. Он даже немного взгрустнул, но быстро пришел в себя.
- Ну, ладно, вези на «губу» – согласился он и снова довольно заулыбался.
Вовик заслуживал, конечно, суток пяти гауптвахты; но это же Вовик. Да и возиться Шмелеву не хотелось.
- Так, пошел на хрен из автобуса. И топай в часть. Вернусь – проверю. Но Вовик не потопал в часть. И даже в Шигоны не поехал. Он пропал. Искали его двое суток, но шума не поднимали, потому что это же Вовик. Ну, куда он денется? Придет, конечно. И Вовик пришел. Он был грязен и с большого бодуна, но улыбался. На резоннейший вопрос - где он шлялся двое суток, он ответил, что нигде не шлялся, а просто спал. На уточняющий вопрос - где именно он спал двое суток, он и уточнил, что спал под кустиком. Большего добиться не удалось. После этого случая Вовика отправили в госпиталь на обследование по поводу психической нормальности. Но, несмотря на слезные мольбы нашего командира, нормальность у Вовика оказалась что надо.
Барсук.
Если доармейская жизнь Генерала Вовика была для нас загадочна, как жизнь снежного человека, то про Юру Барсука было известно все. Барсук – это была не кличка, а фамилия, и внешне-то Юра был до смешного похож на барсука. Только давно не кормленного. Его угораздило родиться в семье дирижера симфонического оркестра и балерины; и можете себе представить, как он был приспособлен к армейской жизни. Наивностью он отличался невероятной. Он покупался на любой розыгрыш, верил всему, что говорят, и страдал от этого постоянно. Но оставался непоколебимо добр и честен. Обладая таким непрактичным комплектом душевных качеств, он мог бы стать объектом постоянных насмешек и издевательств. Но так не сложилось, потому что были в нем качества и настолько поразительные, что не уважать его было нельзя. Во-первых, он мог ответить, не задумываясь практически на любой вопрос из практически любой отрасли знания. И если кому-то было интересно, была ли орлеанская девственница действительно таковой, или сколько может весить африканский слон; Юра мог сообщить это точнее, чем энциклопедия. Потому, что даже в энциклопедии могут быть опечатки. У Юры опечаток не было. Играл он на всем, что попадалось под руку: от расчески и пилы, до скрипки и фортепьяно. Когда он показывал нам йоговские асаны, мы только разевали рты. Это было невероятным, но очевидным. И именно йога и подвела его в доармейской жизни. Несколько переусердствовав в раджа-йоге, Юра был не понят советской медициной. Конкретно – психиатрией. В психбольнице он неосторожно объявил врачам, что он целитель и прорицатель и может вылечить здесь всех в течение недели. Толи врачей задело за живое, толи целители больнице действительно требовались; но только Юру настоятельно попросили остаться, подкрепив просьбу горстями медикаментов и тумаками санитаров. Словом отказаться было нельзя. Единственное, что оказалось можно, так это скрыть, при содействии маминых знакомых сам факт пребывания в доме скорби. И даже пойти в армию. И не в какой-нибудь там стройбат, а в самые, что ни на есть ВВС. Интересно, что целителем и прорицателем Барсук был, в самом деле. Но и медикаменты даром не прошли. И службе это не способствовало.
Около трех часов ночи. Казарма мирно сопит, храпит и посвистывает. Даже дневальный сладко вздремнул, положив голову на тумбочку. Вдруг Барсук вскакивает с кровати, благим матом орет: трево-о-ога, и с разбега, выбив раму, вылетает в окно. Со второго этажа, между прочим. В казарме – полная неразбериха. Дневальный спросонок врубил сирену. Народ мечется в непонятности. Выбитое окно и осколки стекла наводят на мысль о нападении. Бегут разбирать автоматы. Но ключ от оружейки у дежурного, а дежурный в самоволке. Прибегает всклокоченный дежурный по части.
- Что? Где?
- Да тревога!
- Да какая на хрен тревога?! Кто объявил…вашу мать?
Построения, выяснения, звонки…. Юра тоже стоит в строю. Сам он ничего не помнит, а свои не продадут. Но похихикают потом славно. Самое интересное, что у Юры – ни одной царапины.
Мы идем по полосе отчуждения и бдим по поводу пасущихся животных, которым, ясное дело, не положено. Вдруг Юра орет: ложись. И с размаху шлепается на траву. Мы от неожиданности падаем тоже. Но ничего не происходит. Потихоньку встаем. Встает и очень смущенный Барсук. На его груди, как огромная медаль, расплылась очень большая и очень свежая коровья лепешка. Свое поведение он ничем объяснить не может. Да и не надо. Мы снова валимся на траву. На этот раз от смеха.
Капитан Глаз.
Витя Глаз в школе был отличником. Но паинькой не был: мог и пошалить и даже похулиганить. Но исключительно для справедливости. Чувства справедливости и долга были главными его приоритетами. Окончив школу с золотой медалью, он поступил в военное училище не от невозможности поступить куда-то еще, а из чувства долга перед дедом и отцом, которые были офицерами. Сама же служба никогда его не привлекала; и если в училище он еще питал какие-то иллюзии, то, попав в часть и отсидев одиннадцать лет в тайге, он махнул на нее рукой окончательно. Но уволиться, из чувства долга, не мог. Тайга угнетала; и когда ему предложили совсем незавидную должность командира взвода, но в городе, он с удовольствием согласился. Службу он тянул, как прикованную к ноге ржавую гирю; и может быть, поэтому относился к своим бойцам очень по человечески. Мы это ценили и уважали капитана до почитания.
Однажды Глаз подошел ко мне.
- Вань, ты же до армии на стройке работал?
- Работал, а что?
- Да, дело тут одно – Глаз, похоже, смущался - ремонт надо сделать. Поможешь? Если хочешь, конечно.
Ну, еще бы я не хотел! Сачкануть от службы, и при этом помочь нашему капитану. Это же праздник.
Поскольку все ремонтные работы являлись для нас обоих смелым экспериментом, начинать решили с кухни. Это была первая ошибка. Это для мужчин кухня является подсобным помещением, а для капитанской жены, которая хоть и в отпуске, но ведь когда-то вернется, что важнее кухни? Это же лицо хозяйки. И вот над этим лицом мы и решили глумиться в первую очередь. Но из самых лучших побуждений. Краска показалась нам густоватой, и мы ее развели. Но не рассчитали. Краска совершенно не желала ложиться на стены ровно и гладко. Наоборот, она стекала по ним красивым на наш взгляд сюрреалистическим узором, который, однако, вряд ли бы устроил капитанскую жену. Пришлось выпить еще. Потом эксперимент повторили. Потом пришлось еще выпить. После четвертой результат показался удовлетворительным. Стали красить полы. Тут получилось сразу. За это тоже выпили. Потом долго оттирали краску с рук, ног и голов. Это удалось только частично. Тем не менее, Глаз предложил сходить в город. Это не удалось совсем: после того, как мы переоделись в гражданское и выпили на посошок, на нас вдруг навалилась такая усталость, что стало очевидным – самостоятельно передвигаться будет нельзя. Пришлось отдыхать. Очнувшись от отдыха, я обнаружил капитана на кухне. Он отдыхал на свежеокрашенном полу. Спал он, видимо, неспокойно, так как большая часть краски, бывшая прежде на полу, покрывала теперь его новые брюки и нейлоновую рубашку, а также и открытые части туловища. К тому же выяснилось, что рубашка являлась не только последним писком моды, но и подарком жены, за который будет строжайше спрошено. Рубашку решили спасать в первую очередь. А чем можно отмыть краску? Ясное дело – ацетоном. Ацетон был немедленно налит в тазик, и рубашка была в нем замочена. Можно было, наконец, слегка принять. Но через полчаса, когда мы вернулись к тазику, рубашку в нем обнаружить не удалось. Она пропала! Это была мистика, ведь в квартире никого не было, кроме нас, но и рубашки не было тоже. По очереди мы шарили руками в изменившем цвет ацетоне, но находили только пуговицы, которые, к тому же оплавились и в дело не годились. Ситуацию усугублял тот непреложный факт, что Витя Глаз был человеком, в общем-то, непьющим.
Послесловие.
Про армию можно писать долго, и все будет мало и мало. Поэтому автор, который еще и изрядно ленив, считает свою задачу выполненной. Хочется только добавить, что в армии еще очень много замечательных и просто хороших людей. Они и есть С.А. Это благодаря им мы с вами не работаем на немецких фермах и не пасем чеченских баранов. Несмотря на систему и наличие устава.