Моя история

  автобиографическая повесть


      ПРЕДИСЛОВИЕ
               
   Это литературное произведение (а это именно литературное произведение) я назвала "МОЯ история" потому, что описала в нём очень важные для меня мои личные субъективные воспоминания и чувства,совсем не претендуя на строгую документальность описанных событий. Возможно кто-то из членов моей семьи, особенно более старшего поколения, найдёт, читая, какие-то неточности, или ему покажется, что те или иные события развивались немного иначе. Я заранее прошу за это прощения. Еще раз повторюсь - моей задачей было передать некое СУБЪЕКТИВНОЕ ЭМОЦИОНАЛЬНОЕ ощущение самой себя и своего происхождения. Я опиралась исключительно на свои собственные воспоминания и на те документы, которые оказались в моем распоряжении. Я знаю, что у каждого из вас, есть СВОЯ история, и я с удовольствием послушаю её, если вы захотите ею поделиться.

           ____________________________________



     Как-то меня попросили: «А расскажите свою историю».
     И я задумалась.  А что такое «моя история»?  С какого момента этого мира начинаюсь я?
    Я  - как человек.
    Я – как личность.
    Я – как душа.
    Я – как часть мироздания.
    Многие люди начинают так: «Я родилась в 1974 году…» 
    Но нет, моя история точно началась не там.   Где-то гораздо раньше зажглись те искры, благодаря которым запылал костер имени меня. Где-то гораздо раньше зародились те вихри энергий и чувств, из которых, как Афродита из пены морской, вышла моя душа.  И если отбросить реальность и посмотреть назад,  если довериться чувствам и перешагнуть через пространство, то моя история началась так:

   В 1890 году, в большой семье  казаков, где уже было 3 брата и 3 сестры, родился еще один мальчик.  Когда-то в далеком 1852-м  эта семья по жребию вместе с другими семьями Сибирских казаков на подводах  прибыла в казахстанские степи в укрепление Верное для заселения Семиречья  русскими. Обосновали свои казачьи станицы, а позже примкнули эти станицы к городу Верному.
   Мальчика назвали Сергеем. И судьба его была уже решена, как судьба всех хлопцев в казачьих семьях – кони да шашки, да чисто поле – другими словами, ждала его воинская служба.
   В этом удивительном месте сошлись три стихии – горы, степь и небо.   Ведя лошадь под уздцы вдоль своей заимки, проваливаясь босыми ногами в рыхлую только что вспаханную землю, маленький Сережа смотрел на горы. Они были не очень близко, но тянулись по всей южной стороне.  То темны были их далекие вершины, окутанные тайной и неведомой силой. То освещены палящим солнцем, да так ярко, что были видны красно-бурые скалы и, казалось, чуть-чуть упорства – и можно подняться на самый верх. 
   А если сесть верхом на отцовского коня и мчаться прочь от гор, то навстречу летела горячая желтая степь, пьянящий ветер свободы врывался в легкие, наполнял каждую клеточку тела, и выталкивал наружу звонкий  радостный крик: «Э-ге-ге-е-еей!!!»
   Ну а если выдавались свободные минуты между нескончаемыми домашними делами, Сережа  любил развалиться в мягком клевере на краю яблоневого сада и смотреть в бесконечный колодец неба, до краев наполненный мечтами, неосознанными видениями о прекрасной счастливой жизни.
   Братья несли службу в Казачьем Семиреченском полку и всегда были для Серёжи примером. Это у них он учился боевому казачьему воинскому искусству. Хоть виделись они не так часто, но тем сильнее была его радость общения с ними.  Особенно был близок  Александр.  Он рассказывал Сереже удивительные вещи, о том, как устроен мир, кто в нем правит, а кто подчиняется. У него было множество знакомых, приходили какие-то хлопцы, о чем-то шептались под сенью яблонь и таинственно расходились.  Сережу тянуло туда как магнитом.  Ему уже было 15, и он уже  понимал, что не все так прекрасно в этой жизни, как казалось ему раньше. Чтобы прокормить семью, родителям, ему и сестрам приходилось день и ночь работать в поле – пахать, сеять пшеницу, косить клевер, выращивать корма для лошадей и 2 коров. Денежные пособия казакам давали не всегда, часто казаки и не знали, что они им назначены. Были рядом семьи, которые жили совсем плохо, помогали и им. Брат рассказывал, что так живёт большая часть народа в России,  и многие вовсе не имеют ни скота, ни земли, бедствуют и голодают рабочие.  А другие живут в роскоши, не думая о своем народе. Не верить этому Серёжа просто не мог  – достаточно было пройти по станице.  Стремиться к лучшему и бороться за свободу -  это было так естественно в его романтичном еще представлении.
    Как-то Александр принёс толстую потертую книгу, тщательно завернутую в отрез ткани.  Её прятали в чулане, а по вечерам бережно разворачивали и тихонько читали вслух. Это был «Капитал» Карла Маркса.  И Сереже казалось, что это лучшая книга в мире. С пылким юношеским азартом читал он страницу за страницей и мысли его принимали четкие очертания под неспешные комментарии брата.
    После чтения долго не спалось. И он шел к своему верному другу – гнедому коню,  гладил его шелковистую гриву, приговаривая: «Вот так, браток…» А тот широко раздувал ноздри и в самое ухо выдыхал горячий воздух, будто соглашаясь, будто подбадривая Сергея. И сердце верило. Верило, что однажды все изменится.
   Потом появилась она.  Девчонка с длинной косой и строгими глазами.  Встречая её по дороге на рынок, он радовался без причины, с любопытством и озорством смотрел ей прямо в глаза. Она отворачивалась, ускоряла шаг. Но чувствовал он, как билось её сердечко, и долго смотрел ей вслед Аграфена. Груша. Повенчались они  в январе 1910-го в маленькой станичной церквушке.
   А в 1912-м  случилось то, чего с нетерпением ждал Сергей всю свою сознательную, но еще недолгую жизнь – его, наконец, призвали в армию. С нескрываемым волнением и гордостью прибыл Сергей к станичному правлению, где собрали призывников Малой Станицы. Вот теперь он чувствовал себя настоящим казаком!  Построились. Атаман дает наставление, служить верой и правдой, не позорить честь казацкого мундира. Сердце выскакивает из груди.  «Вот оно – свершилось!»  Поймал взглядом лицо Груши, не весело ей – мужа провожает. Такова бабья участь. Но не об этом сейчас мысли Сергея.  Атаман строго оглядел строй.
   - Егорин Сергей! – голос у атамана зычный, – выходи вперед!
   Вздрогнул от неожиданности. Сердце заколотилось еще сильней. Сделал несколько шагов вперед.
   - А вот ваш начальник, казаки. К нему обращаться и распоряжения его выполнять!
   «Почему я?!» - недоумевает Сергей,  а восторженная радостная улыбка предательски пробивается сквозь  напряженные скулы.
   -  Пример для вас! Имеет грамоту в сельской школе, рассуждает здраво. Не отстает от братьев – справных казаков нашей станицы.  Они для него пример, а он – для вас!
   Невозможно было передать это чувство гордости за себя и свою семью. Жизнь готов он был положить тогда за своих братьев. Невозможно было не оправдать доверие, возложенное на него. «Быть лучшим во всем» - вот каков был его девиз.  Посмотрел он на горы вдалеке, и показалось, что  горные вершины стали  ближе. «Я справлюсь! - пронеслось в голове – Обязан справиться!»
    Отбыли в Персию, в Мешхед, где стоял 1-й Семиреченский полк. Счастливое время. Учился на отлично, старался.  Да что старался – влюблен он был в это дело! Ставили его в пример другим казакам, доверяли товарищи, И доверие это оправдывал с лихвой.
    Отмечало и начальство.  В 1914 году, когда открылась Империалистическая война с Германией, в Ашхабаде, генерал Федоров устроил смотр четырем сотням полка. Задача не сложная была.   По сигналу трубы «Спешивание» казаки, стоящие в конном строю, согласно уставу, спешиваются, выбегают вперед в наступление, на колено, винтовку к бою.   Сергей – отличник строевой подготовки, для него проще и нет ничего.  Подзывает его генерал, спрашивает офицеров, какую он имеет инициативу.
   - Урядник Егорин инициативу имеет достойно хорошую! – рапортует офицер.
   - Молодец, - хвалит генерал перед всем строем. – Произвести его в Старшие урядники!
   Так и завоевал себе Сергей безупречный авторитет. Вскоре назначили его Вахмистром  Полковой школы в Персии. До 1917 года он и был на этой должности.  Своим делом занимался – пела душа.   
   Но в мире было не спокойно. Чувствовал Сергей, что вот-вот произойдут какие-то события. Всё чаще вспоминал слова брата о готовящемся перевороте,  и сердце стучало в преддверии новой, лучшей жизни.   Чем ближе он был к офицерам, тем острее чувствовал,   в каком бедственном положении находятся простые казаки.  Он хоть и был доверенным лицом начальства, а к простым казакам  сердечно относился, помнил, что он один из них, никогда  себя  выше  не ставил.
   После февральских событий 1917 года, офицеры словно озверели, придирались к казаками без всяких на то причин.  О произошедшем в России, конечно, никто ничего не говорил.  Но Сергей знал, что произошло, старые связи брата, будто радио, помогали быть в курсе всех новостей.  Молчать об этом он не мог. Понял, что пришло его время.
   Как-то после  вечерней уборки лошадей собрал казаков  на конном дворе, встал на навозную кучу. Решимости были полны его глаза. А казаки смотрели настороженно, тревожно. 
   - Братцы, - твердо сказал Сергей и почувствовал, как пересохло в горле от волнения и важности момента, -  В России произошла революция. Царя сняли с престола.
   Затихли казаки.
   - Кому мы теперь служим, братцы? Офицеры о событиях революции нам ничего не говорят. Только строжатся над нами.
   - А что нам делать то? – неуверенно вырвалось из толпы.
   - Что делать? А не молчать!  Сколько можно молчать?! Пришла свобода!!! – сказал, и как тогда, в детстве, помчалась ему навстречу горячая степь. «Свобода!» - какое пьянящее слово, жгло сознание, и невозможно уже было остановиться. -  Надо просить командира полка собрать собрание казаков и пусть расскажут нам правду. 
   - Правильно! – поддержал кто-то из казаков. – Пусть правду расскажут.
   Казаки заволновались. Покатился рокот голосов.
   - В воинских частях, - продолжал Сергей, - создаются комитеты. И нам тоже надо свой комитет избрать.
   - Вот ты и иди к командиру полка, Егорин, ты к начальству ближе всех.
   - А я и пойду! – с готовностью воскликнул Сергей.
   - Негоже одному идти, нехорошо это, - вперед выступил уже не молодой, но бравый казак, - я тоже пойду, ведь не за себя просить будет, за всех нас.
   - И я пойду. – Еще один  молодой хлопец вышел вперед.
   В это время поставленный у ворот наблюдатель подал сигнал о приближении офицера.  Сергей и еще несколько казаков  проскользнули в другие ворота. Офицер же, увидав собрание, громко закричал «Разойтись!!!», достал револьвер из кобуры и начал стращать казаков, тем самым еще больше подливая масла в уже  загоревшийся  огонь. 
    16 июня 1917 года на общем собрании  казаки  избрали Сергея членом полкового комитета, тем самым, доверив ему роль своего вожака.  Сергей с большой ответственностью и нескрываемым удовольствием  взялся за свои новые обязанности.  Были созданы группы инициативных казаков, которые проводили с остальными  просветительскую работу, читали газеты, разъясняли  значение тех или иных событий.  Сергей подключил связи брата и новости из России и с фронтов Германской войны  быстро доходили до его однополчан.  Надежда на лучшую жизнь прочно поселилась в сердцах, казаки стали чаще думать о доме, о семье; хотелось мирной спокойной жизни.  Всё то, о чем боялись даже думать, капля за каплей начало просачиваться наружу. 
    В это время в Ташкенте  произошло вооруженное восстание, и была установлена Советская Власть.  Это теперь историки спорят и доказывают, нужна ли была она, были ли большевики теми хвалеными спасителями или ничем не отличались от предателей и захватчиков.   Оставим историю историкам.  И вернемся к реальным людям.  К тем, кому с рождения уготована была одна доля – служить царю. К тем, кто  не видел своих жен и детей годами, чьи семьи  жили впроголодь, чьи жизни порой считали головами, как скот. «Вся власть Советам» - магически и волшебно звучали для них эти слова. «Земля – крестьянам» - мечта могла стать реальностью.  Сергей,  окрыленный еще в юности рассказами брата о новой жизни, с радостью принял это известие.   Вел активную пропаганду среди своих однополчан в защиту Власти Советов.  И они горячо его поддерживали.  Не капли, а ручейки и реки разговоров о свободе текли теперь в казачьем полку. Каждый видел эту свободу по-своему. Каждый вкладывал в это понятие что-то свое, сокровенное.  Никто из них не знал, как оно будет и что теперь делать. Но появилась самое главное – Надежда.  Будто луч солнца, вынырнула она из-за туч, и мир наполнился совсем другими красками.
   На тот период все воинские части  Среднеазиатского региона не  казачьего сословия были распущены, а Временное  Казачье войсковое правительство полностью взяло на себя власть в Семиречье. Сергею поручено сопровождать  на Родину  казаков, прослуживших в Персии 6 лет. Шли без оружия – домой. Пересекая границу России, снимали погоны, радостно приговаривали: «Ну, теперь на железку – и считай дома». Настроение было светлое.  Каждый вспоминал своих близких. Не про оружие говорили теперь, а про жен и детишек.  Прибыли  в Ашхабад, где стоял  2-й Семиреченский полк. Сергей идет на доклад к полковнику Ионову.
   - Сколько человек у вас, вахмистр?
   - 210, господин полковник.
   - Получите винтовки и патроны, вооружите людей.
   Сергей удивился, посмотрел на Ионова в недоумении:
   -  Господин полковник, зачем нам оружие? Мы ведь на Родину идем, домой.
   Ионов повернул недовольное лицо к Сергею, в глазах сверкнули искорки надвигающейся ярости.
   - Вахмистр!  Вы поступили в моё подчинение – тихо, но сурово произнес он, - Берите своих казаков, поезжайте на станцию вокзала, там из вагонов получите оружие. 
    Ионов посмотрел  Сергею прямо в глаза своим колючим холодным взглядом, и, уже не скрывая эмоций, громко крикнул:
   - Выполнять приказ!!!

   Оружие получили. Казаки ругались. Стало ясно, что никто не отпустит их домой.  Командование готовит наступление на Советский Ташкент, накапливает силы.  Тревожно стало Сергею. Мысли не давали покоя: «Как быть?»
   Как-то вечером зашел к нему член полкового комитета 2-го полка Жданов
   - Что думаешь, Егорин?
   - Плохи наши дела, думаю. Не иначе командование наступление на Ташкент готовит.
   - Замышляют что-то – это точно.  Офицер наш, Русинский, так и сказал мне сегодня: «Что нам мол, кучка большевиков в Ташкенте! У нас за спиной своё собственное Донское коалиционное правительство!»
   - Да-да… - задумчиво произнес Сергей. – Завертятся дела… Надо бы тайный контроль над штабом установить, как считаешь? 
   - А что, идея.  Есть у меня среди писарей свои люди.  Как твои казаки настроены?
   - Казаки возмущаются. Воевать с большевиками не хотят.
   - Наши тоже всё шепчутся.  Будь начеку – возможно, придется нам самим действовать.
   Как и договорились, установили контроль за штабом полка.   Не прошло и двух недель, как перехватили  важный пакет на имя командира полка Ионова с Дона от генерала Каледина.  Он писал об открытии Туркестанского фронта, целью которого ставили подавление Советской Власти в Ташкенте. Командующим фронтов был назначен полковник Ионов.  Сомнений больше не было.
   Сергей вместе с другими членами полковых комитетов приняли решение организовать митинг на станции вокзала и посвятить казаков в планы командования.  Казаки бурно приняли известие о том, что вместо возвращения на родину им предстоит воевать с большевиками.
  - Что же это, братья! – обращался к собравшимся  бравый хлопец, взобравшийся на помост, - неужто русский будет с русским воевать?!  Где это видано!
   Казаки бурно поддержали его выкриками и свистом.
   - Разве большевики нам враги? Разве они захватчики?  Разве против нас идут они?! Мы – братья. Из простого народа и мы и они.  У нас общие интересы – наша земля и наши семьи.
   - Правду, правду говорит – слышалось из толпы. - Не гоже русским с русскими воевать. 
   - Не пойдем на сговор с донским генералом!
   После этого полк разделился на два враждебных  лагеря.  Большая часть встала на защиту большевиков и Советской Власти.  И лишь офицеры с небольшой кучкой приближенных казаков по-прежнему пытались осуществить приказ генерала Каледина.
   Сергей понимал, что назад дороги больше нет. Да и не нужно ему было назад. Не было у него ни малейших сомнений, что встал он на сторону правого дела.  Не обманули его предчувствия – меняется мир, и он, Егорин Сергей, в самом центре этих событий, он может влиять на них, и поступает он так не по чужому приказу, а по воле своей,  по своей  человеческой и казачьей  совести.
   Установили связь с большевиками Ташкента. Информировали их обо всех планах своего командования. Но события разворачивались быстро.  Со стороны Оренбурга активизировался атаман Дутов, взяв под контроль Актюбинский фронт и отрезав большевицкий Ташкент от центра России.  Штаб казачьей дивизии в Самарканде дал приказ 4-му и 6-му Оренбургским полкам покинуть авгано–персидскую границу и двигаться на Ташкент для подавления Советской Власти.  Выдвинулись две сотни казаков по тракту на Ташкент и из Верного.  Смыкалось зловещее кольцо.  Товарищи в Ташкенте заволновались.  Сергей  пытался убедить их, что казаки его полка не собираются  воевать  с большевиками, они всего лишь хотят вернуться домой, а иной дороги, как через Ташкент, нет.  Но большевикам нужны были гарантии. Было предложено организовать встречу представителей Ташкента с казаками.  Для Сергея было очень важно, чтобы казаки сами решили, как поступать.  Он четко осознавал, что ни он, ни Жданов, ни большевики не могут и не должны решать за его братьев, казаков, как жить им дальше.  Он принялся организовывать митинг. Построили трибуны.  Собрали всех.  На трибуну взошел  член революционного совета города Ташкента товарищ Рубцов.  Простой рабочий – пальто, кепка – только взгляд жесткий, сразу видно, не из робкого десятка.  Сергей представил его казакам. Рубцов поправил кепку, оглядел собравшихся,  воодушевленно начал:
   - Товарищи Семиреки, братья казаки! Не надо закрывать глаза на то, что ваши офицеры хотят вас натравить против Советской Власти!   Хотят заставить вас воевать со своими же братьями! Кому это надо? Только не большевикам!  Мы не хотим с вами воевать! Мы отдаем свои жизни ради счастья народа!  Вы братья наши – что нам делить?!  Сдайте оружие и мы даём вам гарантию беспрепятственного продвижения  на вашу родину в Семиречье.
   Слово «гарантия» произвело на казаков впечатление. Зашумели они.
   - Сдадим оружие, братья, и поехали домой!
   На трибуну выскочил офицер Русинский:
   - Не верьте  вы этим большевикам – оборванцам!!! Они обманут вас!!!
   Кто-то ловко сдернул его с трибуны.  Офицеров лишили права выступать.  Решение должны были принять сами казаки.
   В заключении выступил Жданов.
   - Братья!  Большевики нам не враги.  Сдать оружие – это то, чего требует современная обстановка. Нам оказана честь и доверие Властью Советов – мы беспрепятственно пройдем через Ташкент на Родину!  Разве не этого мы хотим?
   Полковник Ионов  прорвался к трибуне, было видно, как напряжено и перекошено его лицо. Чувствовал, что ситуация вышла из-под контроля.
   - Да они перестреляют вас всех! Кому вы верите, голодранцам?! Никто из вас из Ташкента живым не выйдет, а если выйдет, то раздет будет и разут,  вы что, не понимаете?!! – Лицо его покраснело, и глаза взволнованно расширились.  – Хотите домой? Так пошли тогда пешим строем через Кызыл-Кум!
     - Да мы сдохнем в песках как мухи!!! – закричали в толпе.
     - Вам, офицерам, все одно – где мы сдохнем!
     - Братья! – выкрикнул Сергей, - давайте проголосуем! 
   Большинство проголосовало за сдачу оружия, что и сделали.  Сергей лично принимал винтовки – 1000 штук – с запасом патронов и пулеметов – двенадцать. Составили акт, подписали он, Жданов, Рубцов и Фролов.  Опять посоветовавшись с казаками, решили срочно отправить оружие большевикам на Актюбинский фронт. 
   В Ташкенте казаков встретили как родных. Рабочие обнимались с ними, приветствовали.  Радовалось сердце Сергея – «Вот оно как!  Воистину, что нам делить? Братья мы».  Больше всего казаки обрадовались, когда им выдали новое обмундирование, теплые фуфайки – щеголяли друг перед другом и приговаривали: «А говорили, что разденут, разуют нас большевики!»  Выдали и винтовок 30 штук, для самоохраны полка.  Стало ясно – им доверяют.  Сергей вместе со Ждановым  были представлены Советскому правительству – товарищи поблагодарили их за поддержку и высоко оценили их агитационную работу среди казаков.   
   Выдвинулись на город Верный – домой.   Казаки были довольны. Совсем другая атмосфера царила теперь в полку. Это нельзя было не заметить.  Будто в каждом поселился лучик солнца.  Но Сергей понимал, что это только начало. Много еще событий и трудностей впереди.  Как встретит их родной город и его Семиреченское правительство – вряд ли похвалят.
    Полковник Ионов бежал ближайшей же ночью по тракту в Верный, прихватив с собой полковое знамя.  Казаки были возмущены – командир, бросивший свой полк, да еще и укравший знамя полка не может больше этим полком командовать. Собрались на митинг, обсудили.  Снарядили погоню, вернули драгоценное знамя,  Ионова под арест взяли.
   В Верном, как и предполагал Сергей, их встретили настороженно, от гарнизона города сразу изолировали.  Зато местные большевики с теплом и радостью вышли им навстречу, наслышаны уже были о том, как помогли они товарищам из Ташкента.
   Утром следующего дня к Сергею заглянул писарь Штаба Войскового Правительства Снегирев.
   - Ночью в штабе было тайное совещание, - сообщил он, - Ты и Жданов объявлены изменниками, принято решение о вашем аресте.  Казаки, конечно, заступятся за вас, не дадут арестовать, а все же затаитесь пока, не рискуйте.
   Побледнела Груша, услышав эти слова, столько времени мужа не видела, а тут теперь еще и арест. 
   - Да ты не дрейфь, жена, казаки не дадут в обиду – успокоил ее Сергей, - а если и арестуют, так  не посрамим честь мундира, чиста моя совесть перед братьями.
   Страшно не было. Азарт сдавливал грудь. Хотелось действовать. Из дома все-таки пришлось уйти. По всему городу охотились за ними сыщики городской охраны.  Но гигантский механизм уже был запущен.  2-й полк в крепость гарнизона не допускали. Большевики на базе полка организовали штаб Восстания.  Полным ходом готовился переворот, который и состоялся в ночь со 2-го на 3-е марта 1918 года, без единого выстрела обошлись.
   - Все, Аграфена! – радостно воскликнул Сергей, вернувшись 4-го марта домой, обнял жену крепко, - другая жизнь у нас теперь будет, совсем другая!
   
    Другая жизнь началась не с мира, а с войны.   Разбежавшиеся офицеры и временное правительство осело в станицах у богатых казаков.  Естественно, прекратилась поставка хлеба из станиц в город.  Городские жители остались без продовольствия. Вопрос встал остро.  Собрали  общий сход казаков Малой Станицы. Выслушали делегатов  из города.  Зашумели  богатые казаки, имеющие свои личные амбары с зерном: «Нам с большевиками не по пути, не будем их кормить.  А делегатов  - повесить немедля вот на том карагаче!»   Закричали: «Повесить! Повесить!». Смотрит Сергей на  делегатов – побледнели они,  растерялись.   Просит слова. 
   - Казаки. Мы собрались здесь, чтобы решить жизненно важный вопрос.  Люди голодают.  Просят нас о помощи.  Не понятно, почему некоторые из нас обрушили на делегатов такое отношение.  Что значит: «повесить?!»  Объясняю, делегатов нигде не бьют и не вешают, таков международный закон.   Мы добились свободы и давайте вести себя, как  современные образованные люди. А если мы сами пошлем делегатов куда-нибудь – их что, тоже будут вешать?  Неужели мы допустим, чтобы люди, такие же, как мы, умирали от голода?  Я считаю, что мы обязаны помочь.  Предлагаю выделить хлеб из общественного фонда, с общих амбаров. 
   К тому времени Сергей имел огромный авторитет среди казаков своей станицы, конечно, они его поддержали.  Помощь была оказана.  Но все только начиналось.   Стало понятно, что нужно устанавливать новую власть и в ближайших станицах.  Станицы брали с боем.   Договориться на словах не получилось – разговаривали на языке пушек и пулеметов.
   Дальше  - больше.  Со стороны Семипалатинска в Семиречье вторгся атаман Анненков, разгорелась гражданская война.  Едва появившаяся на свет свобода снова оказалась под угрозой.  Казаки опять вооружились и приготовились воевать. Новая власть объявила мобилизацию рабочих и крестьян. Сергея избрали командиром 1-го эскадрона 7-го кавалерийского полка.  Рвалась душа его в бой.  Чувствовал он себя нужным своему народу, В седле да с оружием – был он на своем месте.  Не было страха, а было чувство азарта, была цель, к которой  нужно было стремиться, была идея, ради которой можно было жить.  И был он так увлечен, что шли за ним земляки и верили в каждое его слово.   Что имеет казак? Честь, коня и отвагу.   Так жили братья, так жил отец, так жил дед и прадед.  Так жил и Сергей.  Болел душой за родную землю и за земляков своих.  Верил, что ради их свободы и спокойствия  ведет в бой свой эскадрон.   А иначе поступать не велела честь.
   Была создана красная армия, в которую вошли рабочие и крестьяне, местное население – казахи и уйгуры. Их нужно было обучать.  В 1920-м в Верном  были организованы командные кавалерийские курсы среднего командного состава.  Сергея пригласили, как опытного специалиста преподавать кавалерийское дело.  Работать с людьми ему нравилось  Вспомнилось, как был он вахмистром  Полковой школы в Персии.   Через несколько месяцев выпускники  курсов, первые красные командиры,  повели в атаку своих солдат  на северном фронте.  Много тогда погибло людей. Только с Малой Станицы 56 человек.  Всех поименно знал Сергей. Но война закончилась победой. Земляки вернулись домой. Сергей поехал в Самарканд, в территориальный полк всеобуча – продолжал обучать людей военному делу.

   Мир – это такое относительное понятие. Казалось, что мир должен был наступить с окончанием гражданской войны.  Но можно ли  чувствовать мир, когда учишь войне?  Потом мир должен был наступить в 1922-м, когда Сергей демобилизовался и вернулся домой, к семье. Но теперь была другая война. Всем, у кого не было земли, наделили участки по 1,37 га на душу-едока и обложили население специальным сельскохозяйственным налогом.  Новоиспеченные крестьяне были рады и беспрекословно отдавали налог. А вот те, кто всегда имел свою землю и хозяйство  отдавать свое зерно и скот хотели далеко не всегда.  Семья Сергея честно отдавала.  С теми, кто возмущался, разговаривали на языке оружия. Сергей не был в восторге от таких методов, но по-другому не получалась.  Нужно было строить новое общество. И правила жизни в этом обществе уже диктовала далекая Москва. 
   Москва.  Не был там ни Сергей, ни отец его, ни дед. Но в слове этом было так много.  Москва и Санкт-Петербург - сердце России, лучи которого тянутся во все стороны огромной страны, великой державы. Москва  и Санкт-Петербург -  два самых главных промышленных и культурных центра. Культурных! Самые просвещенные умы находятся там. Это там зародилась новая жизнь под именем Власть советов. Это там нашлись смельчаки, не побоявшиеся изменить мир.  Как верил Сергей в каждое слово, сказанное Москвой!  И даже  когда червячок сомнений начинал щекотать его пытливый ум, он давил его сразу. Москва – это центр новых свободных идей.
   Сергей не расставался с шашкой. Не пил вино и водку  и всегда был  начеку.  Знал, что многие зажиточные казаки хотят свести с ним счеты.  Уж слишком рьяно он боролся за жизнь по новым правилам. 
   Работал в сельсовете. Организовывал колхозы, в которые, кроме казаков, входила местная беднота, казахи, уйгуры. Сергей знал их язык, много с ними общался,  помогал им освоиться с новой властью, помогал наладить хозяйство.  Они уважали его за теплое отношение, за понимание их проблем, за то, что  держался с ними всегда на равных и уважал их обычаи.   Первый колхозный год оказался удачным – много урожая, люди ликовали.  На бумаге все получалось гладко.  Но что-то не так пошло. Та свобода, к которой так стремился Сергей, - не всем была свободой.  И он это четко начал понимать.   В начале 30-х покатился по степям Казахстана страшный голод.  Теоретически все было правильно – зерно и скот нужны были городам, они нужны были центру. А практически получалось, что людям , получившим с приходом Советской власти землю, стало нечего на ней сеять.  Страшные картины вымирающих аулов и сёл можно было увидеть в степях.   Страшно было смотреть в глаза оголодавших земляков, так веривших своему предводителю. 
    Сколько может прожить человек на одном энтузиазме?  Насколько сильно он должен верить в свою идею, чтобы терпеть голод и лишения? Он, Сергей, мог.  Но те, кто рядом?  Москва играла в политику. А он помогал людям выжить.  Его семью объявили зажиточной.  Вот такой парадокс. Был героем, а стал врагом.  Справились с голодом – начались аресты.  Невозможно было понять, почему всех тех, кто с первых дней поддерживал Советскую Власть,  всех, кто так стремился эту власть установить на Семиреченской земле,  эта самая власть вдруг объявила своими врагами.  Были арестованы и Жданов, и Снегирев, и все те, с кем он, Сергей, плечом к плечу совершил переворот во имя  новой свободной жизни.   По счастливому стечению обстоятельств  Сергею удалось избежать ареста.  Он до последнего верил, что все это ошибка и недоразумение.   Но могла ли быть ошибкой свобода всех его друзей?

    Подрастали дети.   Три сына, три  дочери. Хотелось уже просто жить.  Без политики и без войны. Работать.   После очередного ухаба жизнь начала выравниваться.  На краю сада, на холме у дороги, вырос молодой дубок.  Садился Сергей по  вечерам, прижимался спиной к его молодому крепкому стволу, смотрел, как желто-глиняная дорога тянется к развилке, а там, лучами во все стороны.  Вспоминал свою молодость.  Как ходил с отцом по этой дороге к заимке, землю пахать, как мчался со своими казаками по этой дороге брать штурмом Талгарскую станицу…  «По той ли дороге я пошел?»- спрашивал он пролетающие мимо облака.  «По той» - отвечала совесть.  А дуб шелестел  над ним своей зеленой кроной.
    Миру опять не суждено было задержаться. Началась Великая Отечественная война.   Сергея не взяли на фронт – ему уже было за 50.  Вспомнили его боевые заслуги - снова начал учить он молодежь военному делу, готовить командиров, да кавалеристов.   Старший сын, Алексей, ушел на фронт. В 43-м забрали на фронт и второго сына, Геннадия, ему было всего 17. Рыдали Груша – совсем ребенка на войну отпустила.  Сергей сдерживал слезы – понимал, война – мужское дело, защита Отечества – святое.  Жаль только, мальчишки совсем еще зеленые, ничего не умеют, поубивают их.  Почти всех и поубивали.  К счастью, и Алексей, и Геннадий остались живы.  Вернулись. Сначала Алексей, а потом  в 1950 и  Геннадий, их, молодых, задержали в Германии.
    К этому времени  Сергей, теперь уже Сергей Алексеевич, был председателем товарищеского суда, почетным гражданином города.  Мир наконец настал.  И шашки доставали только на параде, когда демонстрировали  лихое казачье искусство.   Сыновья женились. Сергей Алексеевич разделил условно землю на три   участка и на каждом помог  построить  сыновьям дом.   Сам остался жить в своем старом доме со средним сыном.  Пошли внуки. Наполнился сад детскими голосами и смехом, которые  весело долетали до самой верхушки дуба  и таяли  в голубом колодце неба.

   Совсем в другой стороне, на границе Псковской и Смоленской области,  в 1922 году в марте в тихой   деревеньке, что на берегу большого Усвятского озера, в обычной крестьянской семье родилась девочка, которую назвали Антониной, а окрестили  Татьяной.  Обычный деревенский быт,  русская природа, леса да озера – вот как встретил ее этот мир. Отец работал в поле и  рыбу ловил на озере. Мать тоже с утра пропадала в поле, хозяйство вела да детей растила. Старший брат, Ваня, помогал родителям и веселил младших сестёр – Тоню и Марусю.  Потом уехал  в Ленинград, а у 10-ти летней Тони появилась еще одна младшая сестренка.   Когда родители уходили в поле, Тоня оставалась с сестрами и занималась хозяйством. Похлебку варила, да дом убирала. Так было заведено. И так ей нравилось, потому что в детстве нет границ для счастья.  Деревня раскинулась на холме, а у подножья - гладь воды. То черная - в непогоду. То небесная - в ясный день. То белоснежная – в зимнюю стужу. На краю холма раскинулся большой дуб. Тоня любила сесть на скамью под дубом и смотреть на озеро, оно завораживало её своей красотой. Любила кататься с отцом на лодке и рвать у берега белые и желтые кувшинки. Любила смотреть, как отец вытаскивает из воды блестящих извивающихся щук. Только один раз озеро показалось ей страшным и зловещим. Когда зимой под лед провалился соседский мужик.  Пока хватились его, да пока достали – отошла душа.
   Школа была в соседней деревне, нужно было идти  через лес.  Длинный путь и худые лапти. Деревенские ребятишки собирались гурьбой и шагали по проселочной дороге пешком. Было весело. И никогда не думалось о плохом. Да и где оно – плохое? Когда вокруг такая красота!!!
    Когда Ваня приезжал погостить домой, всегда привозил совершенно волшебные, как казалось Тоне, леденцы и просто кукольные наряды для самой маленькой сестренки Ниночки.  Он был уже совсем взрослый и такой серьезный, но здесь, дома, становился веселым и озорным, катал наряженную малышку на шее  под радостный смех  средних сестёр и самой Ниночки…
    Когда Тоне исполнилось 19, ей приснился странный сон.  Будто в деревенском клубе собрание, полный зал людей, и она, Тоня, сидит там же. Впереди возвышение, будто сцена, в центре сцены трибуна. С левой стороны сцены  большое зеркало до пола.  И вдруг зеркало открывается, словно дверь… 
   - А там, - рассказывала матери Тоня, - Божья матерь.  Красивая она, мама! Посмотрела на всех и пошла. Пошла через зал, прямо ко мне. Смотрит на меня, а у меня внутри аж всё переворачивается. И будто тихо-тихо стало. Всё умолкло. Подошла она ко мне. Глаза у нее такие ясные! «Ничего не бойся» - говорит. Развернулась и пошла обратно. Поднялась на сцену. И дверь за ней закрылась волшебная. Снова на том месте зеркало оказалось.  Мама, к чему такой сон?
      Мать задумчиво покачала головой и ответила:
    -  Не знаю, что будет, Тонечка. Да только Божья матерь убережет тебя.
    Через несколько месяцев мир перевернулся вверх дном.  Началась война.  Ваня ушел на фронт. Немцы стояли на противоположном берегу озера в Усвятах. Тоня и другие деревенские девчонки собирались под большим дубом и смотрели на тот берег в невесть откуда взявшийся бинокль на вторгшихся иноземцев, иногда ветер доносил через озеро рев мотоциклов и причудливую немецкую речь. Любопытство и молодость побеждали страх.  И только когда вокруг начинались бои и всю округу оглушал вой снарядов, сердце Тони замирало. Они с сестрами и матерью прятались в погребе  их деревянной избы и шептали молитвы до тех пор, пока снова не наступала тишина. Немцы были во всех соседних деревнях и только их Бондарево по какой-то счастливой случайности оставалось островком  прежней жизни. В 1942-м  все-таки пришлось эвакуироваться в Тверскую область. Сложили в сундук иконы, семейные фотографии и кое-какую  утварь и зарыли на холме под дубом. Верили, что вскоре обязательно вернуться.  Лишь одну икону Богородицы мать взяла с собой, свято веря в её защиту.
   В 1943-м  призвали и Тоню. Женщин набирали в ремонтную часть.  Они должны были идти вслед за передовой, подбирать части разрушенной техники и помогать ремонтировать машины.  Все это казалось таким нереальным  и странным.   Деревенским девчонкам и сами машины то были в диковинку, что уж говорить о запчастях и ремонте!
    Их, девчонок, полный грузовик везли куда-то к фронту.  Остановились на привал в небольшом селе.  Тётки рассказывали, как в какой-то деревне заживо сжигают людей, не жалея ни стариков, ни младенцев.  В их голосах звучал неподдельный ужас и паника.  Таких историй за два года войны Тоня уже слышала много, а всё казалось, что она слушает страшную сказку, которую рассказывает ее дед.  Молодое сердце  наотрез отказывалось верить, что все это может быть правдой.   И только увидев первых раненых, которых на телегах  везли им навстречу,  увидев окровавленные культи молодого солдатика,  который лежал без сознания в телеге на каких-то тряпках и голова которого болталась, как голова куклы из стороны в сторону, когда телега прыгала по кочкам, только тогда в душе Тони зашевелилась черная змея, имя которой  Страх.
    Командиром их части был Василий, офицер средних лет, симпатичный, как подметили девчонки.  Были в части и мужчины,  немного и все не молодые.  К девчонкам относились по-отечески. Старались беречь их.  Да как убережешь, когда всего в нескольких километрах рвутся снаряды и немцы так и рыщут по лесам.   На ночь выставляли караул.  Если в карауле были только девушки, Василий всю ночь не спал, всё ходил от поста к посту. Подойдет, закурит, спросит, как дела.  И полегчает немного на душе. Тоня ужасно  боялась этих ночных караулов.   Ничего не было ужасней, чем остаться один на один с темнотой.  В каждом шорохе таилась страшная неведомая сила и, казалось, жизнь висит на волоске.  Вдалеке время от времени  слышались выстрелы.  Они заставляли сердце вздрагивать, и хотелось бежать со всех ног. Только куда бежать?
   Днем молодость брала верх.  Шутили, пели песни. Сильно сдружились. 
   Жутко становилось, когда в часть привозили  почту.  Не было хороших вестей.  Каждый бумажный треугольник письма нес в себе слезы и боль потерь.  Тоне везло.  Ей приходили письма с хорошими известиями.  Мать писала, что они вернулись в свою деревню, что приняли в семью девочку из соседней деревни – там немцы всех расстреляли, а ее столкнула бабка в овраг и она смогла добраться одна через лес до их избы.  Тоня вздохнула с облегчением.  Василий отозвал ее в сторону. 
   - Тут такое дело, - замялся он, - вот прочитай.
   Он протянул Тоне голубой конверт.
   - Это же для Верочки, - удивилась Тоня, посмотрев на конверт.
   - Да.  Никого не осталось у Верочки, понимаешь?  - Василий тяжело вздохнул и достал папиросу. – Не знаю, как ей сказать.  Всех эти гады расстреляли – и мать, и сестренок малолетних, и бабушку….
   С Верой Тоня была особенно дружна.  Их деревни были недалеко друг от друга, но познакомились они только здесь, на войне.   Вместе вспоминали  родные края, озеро, нашли даже общих знакомых…
   - Боюсь я, Тоня, наложит она руки на себя. Ты же знаешь, такая ранимая…
   - Что же мы от неё скрывать будем? – растерялась Тоня.
   - Ох, не знаю, Антонина, - Василий опять тяжело вздохнул. - Может лучше и скрыть. Девчонка она  еще совсем.
   Оба замолчали. Оцепенение и ужас медленно поползли по телу при мысли, что Верочкина деревня совсем недалеко от её родной, Тониной, деревни. Значит немцы уже давно там, ведь письма идут долго. Сразу вспомнила и про девочку, которую приняла мать – сошлось все.  Не возможно было поверить.  И не хотелось верить. 
   Почти месяц носил Василий тот злополучный конверт, так и не решившись отдать его Верочке.  Почти месяц Тоня мужественно молчала, когда Вера спрашивала ее, не пишет ли мать о соседних деревнях.  И  как специально,  рассказывала всё Вера о сестренках и о матери,  все мечтала, как вернется домой и обнимет их.  Улыбалась так светло и радостно, и Тоня пыталась, едва сдерживая слезы, улыбаться ей в ответ. А потом убегала подальше, пряталась от всех  и давала волю слезам.  Плакала за всех и за всё.  За  убитых ни в чем неповинных людей, и за  разрушенную свою деревню, и за  молодость, отданную на растерзание войне. 
    Как-то дежурила по кухне, готовила обед. Забежала Маша, испуганная и растерянная.
   - Тоня!!!  Скорее!
   - Что случилось? – Тоня от неожиданности уронила на пол железную кружку, которой черпала воду.
   - Вера ружье взяла, в лес убежала!
   - Зачем? – не поняла Тоня.
   - Плохо ей, Тоня,  всех еёшних немцы расстреляли!  На ней лица не было.
   Тоня уже бежала вместе с Машей  мимо бараков в лес.
   - Да как же это, Господи. Неужели ей Василий письмо отдал?
   - При чем тут Василий, - отмахнулась Маша, -  Зинаиде тетка написала, что всю их деревню расстреляли, а они с Зинаидой из одной деревни. И про Веркиных написала, как хоронила их втихую ночью, мать, да сестренок малолетних, и  бабушку, только среднюю девочку так и не нашла.
   - О господи! – слезы катились из Тониных глаз. – Где же Вера?
   Раздались быстрые шаги,  их догнал Василий. 
   - Куда вы помчались, там опасно!
   - Там Вера, она узнала про своих.  Господи, где же она?
   - Ружье у нее – добавила Маша. 
   - Да вон, - воскликнул Василий и кинулся в заросли к оврагу.  Вера сидела  на желтых сухих листьях, упершись лбом в ствол дерева. Не шевелилась.  Ружье лежало рядом.  Первая мысль, которая пришла в голову Тони – мертва Вера, и слезы с новой силой покатились по щекам.  И только когда Василий бережно поднял ее на руки, Тоня поняла, что Вера жива. Она смотрела в одну точку, глаза её были сухими, а губы все шептали: «мама, мамочка». 
   - Вера, ты поплачь, поплачь. – Сказал Василий и прижал ее к себе.  Но она не плакала.  И лишь только уже в бараке, услышав голоса подруг, она вдруг пронзительно  вскрикнула и начала безудержно рыдать.  Тоня  так и сидела до утра, обняв свою Верочку, гладила ей волосы и понимала, что нет таких слов, которые могли бы ей помочь. 
   Еще неделю не оставляла Тоня подругу наедине ни на минуту. Василий сам попросил присмотреть за ней.  Шли дни - Вера начала отходить,   не одна она была такая.  Плакали и рыдали девчонки каждый раз, когда приходила почта.  Горе сближало. Постепенно приходила твердая уверенность, что надо выжить.  Выжить во что бы то ни стало.   Нельзя оставлять этих нелюдей на своей земле.  Нельзя оставлять их на земле вообще.  За эту мысль держались, и эта мысль  заставляла жить и идти по искореженным лесам, фактически наступая на трупы.  Собирали оружие, технику, своих солдат хоронили, на немцев не тратили время, так и оставляли лежать среди сухих веток и травы.
   Насмотрелись всего.  Сначала визжали, увидев окровавленное трупы, плакали. Василий говорил: «Живых надо бояться, а мертвые уже не стреляют»
   Осознали это только тогда, когда их колонна попала под обстрел. Дорога вынырнула из леса на большую поляну. Проехали всего метров 100, еще метров через 150 дорога снова скрывалась в лесу. Так как передовая была не далеко, отголоски выстрелов слышались постоянно.   Не сразу поняли, что стреляют не там, а здесь, из леса , по их машинам.  Противный свист у самого уха и крик командира: «Стреляют! Ложись!» Упали на дно грузовиков, водитель прибавил газу, чтобы быстрее въехать в лес. Там, за деревьями, было менее опасно.  Девчонки не кричали, от страха пересохло горло, лишь кто-то шептал прямо над Тониным ухом: «Мамочка, родненькая».  Пронесло.  Только  водитель в одной их машин был ранен, Василий сел вместо него.  Он же и рассказал потом, что немцев было немного, видимо уцелели после наступления наших. Тоня ничего этого не видела. Лишь страшный свист над самым ухом еще долго будоражил ее сознание. 
   В следующий раз она услышала этот  отвратительный звук, когда командир отправил её  вместе с Верой и Зинаидой  набрать воды в ручье. Тогда они вошли в деревушку, которую буквально утром освободили от немцев. Местных жителей там не было – пустые лома и мертвые  немецкие солдаты.  Девушки  подошли к ручью.  «Ромашки!» - воскликнула Вера, словно ребенок,   и  наклонилась, чтобы сорвать их.  И тут раздался треск автоматной очереди.  Тоня и сама не поняла, как толкнула Веру на землю и упала рядом с ней.   Прижалась лицом к земле. Треск, свист – и на лицо упали два скошенных пулей  белых цветка.  В нос ударил их терпкий пьянящий запах.  Вспыхнуло, словно искра, в голове, воспоминание о доме и бескрайних ромашковых полях. И погасло.  «Вера, ты жива?» - едва слышно прошептала Тоня.   «Здесь земляника, Тоня» - так же тихо прошептала Вера.  «Вот дурёха» – подумала Тоня и что-то теплое, материнское шевельнулось у неё в душе.  Она нащупала рукою винтовку. «Откуда стреляют?»  «Не знаю».  Стало тихо.    Какое-то время не шевелились.  «Сюда ползите – услышали шепот Зинаиды, - здесь дерево»   Выстрелов больше не было. Поползли в сторону, там было сваленное ветром дерево и за ним можно было укрыться.  Сели. 
  - Он где-то здесь, – также тихо произнесла Зинаида.
   Тоня взяла винтовку, приподнялась, чтобы оглядеться.   Их глаза встретились.   Молодой немец  с холодной ухмылкой направил на нее черное дуло.  Она нажала на курок.  Выстрел оглушил на несколько секунд, голубые глаза немца расширились и он упал прямо в ручей.  Тоня так и стояла с винтовкой наперевес. Это был первый человек, в которого она выстрелила.  Страшно не было. В душе, будто огромная волна, поднималось совершенно новое чувство ненависти к людям, которые пришли на её землю с оружием. 
   На выстрелы подоспели  ребята из их части.  Осмотрели местность, не осталось ли еще кого. Девушки тоже пошли с ними.  Видимо бой был и здесь. За ручьём были воронки от взрывов и  убитые немцы.  Решили собрать их оружие.   Тоня подошла к убитому офицеру, дернула за рукоять автомата, немец перевернулся, и Тоня с ужасом увидела, что у него только полголовы, - вместо второй половины было чудовищное бордовое месиво.  Она отпрянула,  капелька холодного пота скатилась по виску.
   Но страшнее всего оказался звук приближающихся немецких бомбардировщиков.  От этого звука и разрыва снарядов мозг просто плавился, и, казалось, что душа разлетается на миллион кровавых осколков.  При взрывах земля дрожала, а из груди вырывался неосознанный крик.  Этот звук будет потом сниться ей всю жизнь.  Когда всё затихало, первое, что приходило на ум – «Все погибли, я осталась одна». Только потом сознание начинало фиксировать стоны, крики, движения. И тогда выскакивала из укрытия и бежала помогать раненым. 
   Через какое-то время куда-то делись слёзы.   Они просто перестали течь из глаз, будто организм  забыл об их существовании.  Боль и страх просто тяжелым камнем падали на дно сердца и тонули там, в омуте перепутанных эмоций.
   Однажды к ним перевели молодого шофера. Все девушки сразу заметили высокого голубоглазого парня.  Заметила его и Тоня.   Он всегда улыбался и шутил. Так по-доброму, по-простому шутил,  что казалось, они сто лет уже знакомы. Сам Павел не смеялся, лишь в уголках его глаз сверкали  такие озорные, веселые искорки.  Зашевелилось что-то в сердце. Незнакомое.  Горячее.   
    - Нравится он тебе? – шептала  Верочка ей на ушко по вечерам, когда сидели у костра.
   - Нравится, - вздыхала Тоня – да вот только, мне кажется, что он на Зою больше смотрит.
   - Чего это на Зою-то? – удивлялась Вера – И на тебя смотрит. Смотри, как… ой как смотрит, Тонечка….
   Тоня только вздыхала.  Зоя как сестра ей была – что же она будет Зое завидовать?

   Победу встретили в Пиллау.  Когда это слово прозвучало – «ПОБЕДА!» - хотелось кричать…  да только  горло сжала судорога и вместо радостного крика ручьём полились слезы.  Было трудно дышать, потому что всё, что упало на дно сердца за эти страшные годы, всё, что лежало там тяжелым и горьким грузом, все это начало подниматься, душить, жечь душу и мозг;  всё это колотилось внутри, поднимая целую бурю воспоминаний и несбывшихся надежд. У всех, даже у мужчин, по щекам катились горячие  сладкие слёзы и не нужны были ни какие слова.  Потому что прозвучало оно, одно, самое важное слово – ПОБЕДА! 
   
    Тоня демобилизовалась практически сразу, тогда же, в 1945-м. Вернулась в свою деревню. Их изба осталась цела.  Целы и невредимы были родители и сестры.  Только Ваня не вернулся.  Он был водителем, возил провизию в блокадный Ленинград, там и утонул в Ладожском озере во время бомбежки.  Теперь у них было две Маруси – одна своя, родная, одна приемная.  Полюбили ее, как родную.  Но самое главное, что эта Маруся оказалась сестренкой Верочки, той самой, которую не нашли соседи, когда хоронили остальных. 
   А своя Маруся,  оказывается, успела выйти замуж в самом конце войны.  Она не попала на фронт, а уехала в Сибирь, туда был эвакуирован завод с Западной Украины, выпускали технику, оружие – «всё для фронта». Там и познакомилась с поляком из Винницы.  Родила вскоре дочку и назвала ее Антониной, в честь сестры.  Когда Польша стала социалистической и открыли границу для заселения её поляками,  Маруся с мужем и своей Антоськой уехали жить туда. 
   Жизнь потихоньку начала налаживаться. В 1946 в их деревню неожиданно приехал Павел – тот самый парень с ее части.  Забилось девичье сердце.
   -  Павлик?!  Откуда ты здесь – удивилась Тоня.
   -  Как откуда?  Вот демобилизовался, еду домой. За тобой приехал.
   -  Как за мной? – Тоня и рада была и удивлена. – А Зоя?
   -  А Зоя здесь при чем?
   - Так ты же за ней ухаживал?! Мне так показалось. – Тоня недоумевала.
   - Ничего я за ней не ухаживал.  Я приехал за тобой.  Замуж за меня пойдешь?
   Так они и поженились.  30 мая.  Всё цвело. И опять верилось только в самое лучшее.

   Приехали  на родину Павла, в маленькую деревушку в Алтайском крае.   Там его ждали мать, два брата и сестренка.  Жили там совсем бедно, избы низкие, как землянки, в землю вросли, одни ботинки имели на всю семью. Но люди простые были, добрые.  Приняли её с радостью.  Да и она к ним со всей душой.  Матери, Акулине, старалась помогать во всем. С собой привезла швейную машинку, (с самой Германии везла!), да в качестве приданного мать сунула ей в дорогу несколько отрезов ткани – так она  братьям Павла настрочила рубашек из привезенных отрезов. Особенно полюбилась ей Роза, младшая сестренка Павла.  Напоминала она ей своих сестер, которых так не хватало всю войну.   
   Павел пошел в сельсовет устраиваться на работу, до войны он был там счетоводом.  Председатель обрадовался, по-отечески обнял, стал расспрашивать, что да как.  Долго разговаривали, да потом говорит он:
   - Рад я Павлик, что ты вернулся.  Коли хочешь, возьму тебя на прежнюю должность. Да только место ли тебе, молодому, здесь в этой глуши? Оно, конечно, понятно, мне нужны люди, ведь никто из нашей деревни с войны не вернулся.  Да как отец тебе скажу: езжай-ка ты в город, вам молодым, надо по-другому свою жизнь устраивать. Здесь то остались одни старики и старухи – мы уж доживем свой век, а у вас еще всё впереди. Ну а устроишься в городе – смотришь, и мать с братовьями заберешь. Решать тебе.
   Подумали они с Тоней – а и правда, может в город поехать? Стали думать – куда?  Везде разруха после войны да голод. Вспомнили, как рассказывал однополчанин из Ташкента про свой родной город, как тепло там круглый год и фрукты растут, прям вдоль улиц.   Слушали тогда они его рассказы морозной зимой, и представлялся им сказочный край, где все сыты и счастливы. Туда и решили ехать.
   Дорога была долгой. В поезде с ними рядом ехала уже немолодая женщина, всё смотрела на них и сквозь слезы причитала:
   - Счастливые ваши родители, дождались своих дитяток домой с войны. А я вот одна осталась. И муж погиб, и на обоих сыновей похоронки пришли.  Старшего хоть могилка нашлась – вот ездила посмотреть….. А младший где похоронен, да отец его – не знаю.
    Сжималось Тонино сердце, обнимала она тётю Машу, вспоминала, как мать оплакивала Ваню, да благодарила Богородицу, что не обманула она её, Тоню, уберегла, позволила вернуться домой целой и невредимой. 
   Тётя Маша ехала в Алма-Ату, бывший Верный. Говорила, что там, как и в Ташкенте, большую часть года тепло и растут фрукты. 
   - Может, ко мне поедете? – уговаривала их она. – Я всё равно одна.  У меня и сад есть, и огород – проживем. Всё вместе веселее.
    Вышли на вокзале в Алма-Ате, попрощались с тетей Машей, записали адрес, обещали обязательно приехать в гости.  Поезд отправлялся только вечером.  Вышли на вокзальную площадь – а тут будто и не было войны.  Лепешки продают прямо на улице! Горячие, ароматные! Купили они по лепешке. Вдохнула Тоня аромат свежего хлеба – и голова закружилась от счастья.   Так тепло стало и радостно внутри. Вот она, какая жизнь то бывает!  Тут же  продавали фрукты – яблоки, абрикосы.  Небо было чистым, и солнце грело так ласково.
   - Павлик! Хорошо-то как!
   Наелись.  Побродили по окрестным улочкам.  Закралась мысль в голову – а может и вправду здесь остаться.  Не понравится – так Ташкент не далеко, всегда уехать можно.  И остались. Поехали искать тетю Машу. Жила она где-то на самой окраине.  Ехали на телеге. Из сумки пахло свежими лепешками.  А вокруг было так зелено – весь город был похож на сад.  К тете Маше приехали уже с темнотой,  пока нашли ее дом, пока обнимались радостно и пили чай – была глубокая ночь.   А утром вышла Тоня на крыльцо и обомлела – с одной стороны возвышались могущественные горы (раньше она никогда их не видела), над головой светило яркое теплое солнце, а дома едва выглядывали из зеленых яблоневых садов.   И поняла тогда она, что никуда уже отсюда не уедет – здесь теперь её дом.
    Павлик устроился на авторемонтный завод неподалеку. Тоня помогала  тёте Маше в колхозных садах. Собирали яблоки – огромный спелый апорт, аккуратно складывали в ящики.   Тоня ждала ребенка.  Когда начались схватки, был уже вечер, Павел только вернулся с работы.  До роддома было не близко.  Пошли пешком. Останавливались, когда Тоне совсем было невмоготу,  Павел прижимал ее к себе, гладил по волосам, по плечам,  шептал тихонько: «Ничего, Тонюшка, потерпи, скоро уже».  Дошли, наконец – уже ночь, темно кругом, всё закрыто. Тоня обессилено села на крыльцо, тяжело дышала. Павел начал стучать в двери и окна. Вышла пожилая санитарка: «Чего расшумелся-то?»  Потом увидела Тоню на крыльце: «Батюшки мои!», побежала звать врача.   Родился мальчик. Первенец. Назвали Леонидом.  Павел был очень счастлив.
   Вскоре от завода им выделили  комнату в бараке, сразу за заводскими цехами.  Кухня общая, но зато комната своя – просторная.  Переехали.  Теперь можно было и семью из деревни забрать.  Павел уехал за матерью, братьями и сестрой. Всех привез.  Братьев устроил на завод.  Мать помогала Тоне с малышом.  Все жили в одной комнате.  В тесноте, да не в обиде.  Ведь все свои, родные.
    У Тони стало пропадать молоко, Лёньчик плакал целыми днями.  Обливалось сердце кровью у Тони и у свекрови её – дите голодное.  Как-то свекровь  растолкла  печенье с кипяченой водой, да из ложечки стала кормить ребенка.  Он сначала сморщился, а потом стал кушать, ложечка за ложечкой.  Наелся и заулыбался.  Так и  кормили печеньем, пока не подрос.
   А рос он подвижным, веселым мальчуганом.  Смотрела  Тоня на него и видела те же озорные искорки, что всегда  светились в глазах у Павлика, те самые, что так запали ей в сердце на той страшной войне. Веселил всех Лёня – любили его все безумно. Вечерами собирались в своей единственной комнате, грели воду на примусе,  пили чай, смеялись.   А однажды оглянуться не успели, как подбежал он к примусу, схватил своими цепкими ручками кружку и перевернул на себя кипящую воду.  Подскочили. Леня закатился от боли.  Тоня  схватила его на руки, увидела, как заплывает ошпаренное лицо, и  побежала бегом в больницу.  Пешком, в чем была. До больницы далеко, почти полгорода пройти надо.  Павел за ней. Бежала не помнит как.  Автобусы не ходили.  Лёнечка кричал криком, а она молилась.  Простить себе не могла, что не досмотрела.  В больнице осмотрели,, сделали обезболивающие.  Больше ни чем помочь не могли.  Не было лекарств. Предложили оставить его в больнице.  «Как же мы оставим его одного?» - удивился Павел.  «Так положено, мать мы оставить не можем, нет мест у нас»  Тоня беззвучно зарыдала. «Нет, - твердо сказал Павел – одного мы его не оставим, мал он еще. Либо мать оставляйте, либо мы пойдем домой, всё равно вы ничего больше сделать не можете». Так и пошли они  домой.   Леня немного успокоился, но глазки не открывались, на лицо было страшно смотреть.  Он всхлипывал, прижимался к отцу.  Тоня шла рядом, и сердце её обливалось кровью. У малыша поднялся жар. Он опять начал плакать.   До дома было еще далеко.   Тоню начала охватывать паника. Мысли перепутались, и остался только страх за свою кровиночку, за маленького крошку, которому она ничем не могла помочь.   На встречу им шла пожилая женщина. Остановилась, поравнявшись с ними в темноте. 
   - Дочка, - спокойно сказала она, - что случилось? Ребеночку то совсем плохо – жар у него.
   Расплакалась Тоня, рассказала, что случилось.
   - Ты не плачь,- ответила женщина, - отойдем в сторонку. Я помогу сейчас.
   Они отошли в сторону, под арку какого-то дома. Женщина взяла Лёнечку на руки и стала читать молитву. Тоня и Павлик удивленно молчали.  И случилось чудо – ребенок вдруг успокоился, притих, начал засыпать. Дыхание его стало ровное, спокойное.  Отдала его женщина Тоне, и та с удивлением обнаружила, что жар спал.  Малыш просто спал, как обычно спят дети.
   - Ты не плачь, дочка, - опять сказала женщина. – Поправится твоё дитятко. Ты только не поленись, сходи в церковь, попроси церковного масла, будешь  гусиное пёрышко макать в него и смазывать ожоги. Всё пройдет, вот увидишь.
   Ранним утром побежала бабушка Акулина в ближайшую церковь. Всё сделали, как сказала та женщина – и, действительно, открылись глазки у Лёнюшки,  зажили ранки. Вот только стал он чаще моргать, то ли от испуга, то ли повредилось что-то от ожога.
 
   Вскоре один из братьев Павла женился и ему выдели собственную комнату. Молодых отселили. Тоня пошла работать.  Уставала очень.  Но жить стало попроще – и леденцы завелись в их доме, и другие продукты.   А еще через некоторое время родился Толик, второй сыночек. Этот был вылитый отец. Но серьезный. Совсем не такой, как озорной и веселый Лёня.  А спустя три года родился и Юра.  Тоня всё шила, она по-прежнему обшивала всю семью. Да почувствовала – схватки. Побежала в роддом сама – все на работе.  Благо теперь роддом был рядом, всего несколько кварталов.  По дороге встретила соседку, только кивнула, а говорить не смогла, схватки усиливались, боялась родить прям на улице.  Соседка на заводе швеей работала (шили чехлы на сиденья автомашин), пришла на завод, нашла Павлика.
   - Павел, жену твою встретила, не иначе в роддом она побежала.
   - Как в роддом? – удивился Павел, - не время вроде еще…. Да и нормально все было с утра.
   - Ох, нет, Павел, в роддом пошла, точно тебе говорю.
   Отпросился он у начальства и поехал на служебном грузовике в роддом.  Приехал, а акушерка его с сыном поздравляет.
   - Да не может быть, - говорит он, не могла она так быстро родить, вы ошиблись, наверное, она вот с полчаса как пришла.
   -  Да не ошиблась, - смеется акушерка. – Родила твоя  Тоня тебе очередного богатыря.  Кормит уже.
   
   Освободилась соседняя комната в бараке – Тоня с Павликом и с детьми туда переселились. Юрочка болел часто.  Всё кашлял, как только не лечили.  Однажды случилась тяжёлая пневмония.  С судорогами привезла его Тоня в больницу, боялась страшно, вспоминала случай с Лёней, когда в больнице не смогли помочь.  Благо там оказались все необходимые лекарства, и её вместе с сыном положили. Но предупредили, что ребенок в очень тяжелом состоянии.  Кололи пенициллин.  К счастью,  Юра стал поправляться.  Вернулись домой, стали гадать, где он мог так простыть, вроде тепло в комнате.
    Павел тем временем продвинулся по службе.  Начальство за хорошую работу  в качестве поощрения выделило ему полдома.  Совсем рядом с заводом, на территории  бывшей казачьей усадьбы.  Вот это была радость!   Две комнаты, кухня, веранда и даже двор!  Большую комнату перегородили и получились трехкомнатные хоромы.  В отгороженном закутке поселились Тоня и Павлик, сыновья в комнате через шкаф, бабушка Акулина и Роза в отдельной комнате, а младший брат с женой остался в их комнате в бараке.  Стали они там белить, отодвинули детскую кроватку и обнаружили огромную щель.  Стало ясно, почему так часто болел маленький Юрочка – спал на сквозняке постоянно, а они и не знали.  Как переехали в новый дом, малыш и болеть перестал. 
    Вскоре и Розу выдали замуж,  сначала с ними она жила, а потом переехала  и она.  Да всё прибегала по вечерам, после работы – поиграть с Юрочкой.  Она его вынянчила, называла сыночком.  И он любил ее безумно. 
   Так и жили.  Собирались все вместе по выходным и праздникам у Тони.  Она всех принимала, как родных.  Далеко остались ее мать и сестры, зато  Пашиных она своей любовью и заботой не обделяла.  Братья женились – приняла их жён, как сестер.  Розу так и называла – моя сестричка. Ребятишки все вместе росли, на своих-чужих не делили.  Все они были для Тони – семья.  И это было очень важно.  Это было самое важное после стольких лет военного горя.
   
    Мальчишки выросли. Леня и Толик женились в один день.  И обе невестки – Нади. Бывает же так.  Сшили невестам и платья одинаковые, из серебристой парчи – богатые.   После армии женился и Юра.  На соседской девушке, внучке  старого казака Сергея Алексеевича.  Людмила была очень красивая – темные густые волосы и огромные глаза.  Приняла  невесток  Антонина, как дочерей.   Говорила всё время: «Бог дал мне сыновей, значит вместо дочерей невестки»  У Лени родилась дочь,  у Толика  - сын.  А у Юры и Людмилы – я. 

    Мне очень повезло с самого начала.  Я родилась в большой дружной семье.  И родители отца, и родители матери жили рядом – сто метров пройти.  Мы жили у бабушки Тони и дедушке  Павла, а  к  бабушке Ане и дедушке Гене ходили в гости.  Папа подарил маме золотое кольцо с синим сапфиром в благодарность за дочь (за меня).   Когда мне исполнилось 16, это кольцо мама подарила мне.  Я до сих пор ношу его, потому что оно стало для меня символом моей семьи.
    Мамины родители жили в большом доме, и двор у них был, как мне казалось тогда, огромный, хозяйство – куры, свиньи. Больше всего я запомнила сад, где росли яблони и черешни.   У бабы Тони было куда теснее и хозяйства у них не было.  Но зато там всегда собиралась огромная семья.  И было так тепло.  Сейчас я понимаю, что тепло исходило не из печи, а из множества любящих сердец.   Мы, дети, бегали с одного двора в другой, и очень долго меня не покидало чувство, что весь мир принадлежит мне.
    Мой прадед,  казак, Сергей Алексеевич,  умер, когда мне было 4 года.  Я не помню его самого, но помню, что в день его смерти  во дворе собралось очень много людей.  Они все шли и шли, заходили в дом, потом стояли во дворе, лица их были грустны. Моё внимание, помню, привлекла яркая штучка на черной подушечке - это был дедовский орден Красной Звезды.  Тогда я впервые увидела так много людей.  И тогда же впервые я осознала, что, наверное, он был известным и уважаемым человеком.  Потом, позже, я увидела его фотографии – лысый, не молодой, но гордо восседающий в седле.  Все так и запомнили его – верхом на гнедом коне.  И взгляд у него был – прямой,  уверенный.   Тогда мне еще не приходило в голову, что связывает меня с ним.  Но смотреть на его фотографии мне всегда нравилось. 
   Район, в котором мы жили, назывался Малая Станица. Я долго не могла понять смысла этого названия. Когда мне исполнилось 6, мы переехали в большой  новый девятиэтажный дом, и началась другая, совсем городская жизнь.   
   У меня появилась родная сестра.  Я хотела очень назвать её Мариной.  Помню, приехала бабушка Тоня, мы должны были ехать к маме в роддом, и  спрашивает:
   - Ну, Юленька, ты решила, как назвать сестренку?
   Я говорю гордо:
   - Марина.
   - Красивое имя, говорит бабушка.  А мне еще нравится Таня.
   И как она это сказала, так поняла я, что зовут мою сестру Таня, а не Марина.   Так она Таней и стала.
   Бабушка Тоня до сих пор остается самым тёплым и родным воспоминаем моего детства.  Мы проводили у нее все каникулы – она нас не ругала никогда,  а только по-доброму так объясняла, как не надо поступать.   Да мы и ни шалили особо – нас было пятеро: я, Таня,  двоюродные  2 сестры и брат.  Мы были счастливы там, в этом маленьком домике.  Сидели допоздна на скамейке под огромным кустом сирени. До сих пор стоит перед глазами  темное звездное небо.  Мирное небо. Потому что следом встают воспоминания о том,  как бабушка рассказывала про немецкие бомбежки.  Она не часто рассказывала нам, детям про войну.  И только увидев, в руках брата игрушечный автомат, вдруг замирала и строго говорила: «Только на людей не направляй никогда».  Потом, когда у меня самой уже появились дети, и я видела, как они играют с пластмассовым игрушечным оружием, я поймала себя на мысли, что говорю точно так же.  Но самое  странное, я осознала, что в этот момент я вижу черное дуло немецкого автомата, направленное прямо на меня в цветущем зеленом лесу. 
    Она научила меня любить.  Моя бабушка.  Потому что я не знала больше ни одного человека, который умел бы ТАК любить. В ее доме всегда было место для всех. И люди тянулись к ней, как к солнцу.  Мы никогда не звали гостей на праздники – они приходили сами, с подарками, и даже со своими продуктами, но главное – с любовью и уважением. 
    Я сочиняла стихи. И бабушка была моим главным и, наверное, единственным слушателем. Я читала их ей вслух, и она гордилась мной.  «Ты пиши, Юленька, - говорила мне она, - пиши, у тебя очень хорошо получается. Это – твоё»
   
   Обычно, когда девушки выходят замуж, принято считать, что они уходят в другую семью. А у нас все было наоборот. Из нашей семьи невозможно  было уйти.  А вот новых людей в нее принимали легко и просто.  Вышла замуж моя двоюродная сестра, женился двоюродный брат, вышла и я сама замуж. По большой любви. Просто по огромной.  И наша семья приняла новых людей.   Удивляюсь до сих пор, как вмещал маленький бабушкин домик всю нашу ораву, но всем было место.  Собирались по праздникам: и старое поколение (дедовы братья умерли, так их жены и дети), и среднее – наши родители, и мы с мужьями и женами, и наши маленькие дети – все собирались за столом в той самой, перегороженной шкафом комнате и так рады были друг друга видеть.
    Когда умер дедушка Павел, я думала моя бабуля этого не переживет.  Я так и не осознала, что он ушел из жизни. Я как раз родила дочку, ей еще и месяца не исполнилось. Мама твердо сказала мне: «Не думай о плохом, пропадет молоко»,  и я мужественно старалась держаться.   На похороны меня не пустили из тех же соображений, и в моей памяти он так и остался живым, спокойным, с озорными добрыми искорками в глазах.   Бабушка горевала сильно.  Очень сильно.  К ней переехал жить мой двоюродный брат, сын Анатолия,  с  женой и двумя дочками. Наверное, это её и спасло.  Младшая девочка только родилась, и бабушка переключила своё внимание на нее.  А позже она рассказала мне, что в тот тяжелый для нее период ей приснился яркий солнечно-белый  сон: будто держит её над пропастью сам Христос, и чувствует она его крепкие руки, и слышит его голос: «Я держу тебя».
    Она стала часто говорить о Боге.  В советское время не ходили в церковь.  А теперь у нее часто не хватало сил до нее дойти.  А когда доходила – плакала, слушая церковный хор.  Говорила мне, что это самое яркое  и счастливое воспоминание её детства.   Когда я слушаю теперь церковный хор, всегда вспоминаю свою любимую бабушку.  И её далекое-предалекое детство.
   
   Через несколько лет,  когда у меня уже было двое детей, мы вернулись из шумных городских районов в Малую Станицу,  переехав в дом  второго деда – Геннадия.   К тому времени ни его самого, ни бабушки Ани уже не было в живых.  Я любила их, но в силу разных обстоятельств мы общались меньше.  Когда дед Геннадий умер, среди ночи вдруг проснулся мой полугодовалый сын. Обычно он крепко спал, а тут проснулся и не заплакал, а заулыбался.  Смотрит в одну точку и агукает, будто кто с ним разговаривает.  Мороз побежал у меня по коже, я четко поняла, что это дедушка мой пришел попрощаться с правнуком.   Уж не знаю, что он сказал ему на прощанье, да только радовался мой Женя, а потом также спокойно уснул сам без всяких укачиваний.
    Когда мы перестраивали его дом, я очень хотела сделать большое витражное окно на втором этаже. И как меня не убеждали отказаться от этой идеи, я все же настояла на своем.  Когда после ремонта я поднялась наверх и посмотрела в это огромное окно, стало ясно, что мысль эта пришла мне в голову не случайно.  Ничего случайного в этом мире не бывает.  Наш дом стоял на холме.  Сквозь листву деревьев за заборами я увидела дорогу, теперь уже широкую и асфальтированную, идущую к развилке, за которой дороги расходились в разные стороны. А перед дорогой, сразу за нашим забором – огромный старый дуб.   И я почувствовала крепкую незримую связь, соединившую  меня с этой землей.
    Эту дорогу я никогда не забуду.  В любое время суток по ней неслись автомобили. Но не их видела я.  Садилась на мягкий   ковролановый  пол, смотрела на старый дуб и – раздвигалось пространство. Как много он мог рассказать! И вот уже мчались передо мной по этой дороге казаки в Талгарскую станицу,  столбом поднималась пыль из-под копыт лошадей.   И чувствовала я, что течет во мне кровь того самого казака со старых фотографий, и часть его души поселилась во мне.  Теперь я понимала, почему еще совсем девчонкой, я так много думала о политике, о справедливости в этом мире.  Твердо  и принципиально шла к своей цели.  Помню, мне было лет 13, мы часто сидели с отцом по вечерам, разговаривали. Он рассказывал мне о политике, объяснял ситуацию в мире.  Распался СССР.  То, чему учили нас с детства, в один миг оказалось не верным. Это было странно и не понятно. Я искренне переживала за ситуацию в стране и за свое поколение, которое сначала влюбили в социалистические идеалы, а потом, перед самым выходом во взрослую жизнь, втоптали эти идеалы в грязь. Причем сделали это те же самые люди, которые столько лет убеждали нас в их непоколебимости.   И в то время, когда все мои ровесницы читали стихи о любви, я (даже не верится самой) писала стихи о войне в Персидском заливе и о том, как  трудно верить тем, кто только что предал все свои идеалы…
    Эта дорога и дуб перед ней открыли мне много истин.  Я назвала её рекой жизни, потому что в каждом промелькнувшем автомобиле  проносилась мимо чья-то вселенная.   И текла эта живая река у подножья холма бесконечно, меняясь и мелькая чужими судьбами.  А дуб, как символ вечности, всё шумел своей кроной, и под этот мирный шелест канувших лет я на многие вещи в своей жизни смогла посмотреть по-другому.   И в самые трудные моменты, когда хотелось просто головой в омут,  вселял этот дуб в меня новые силы,  и на вопрос «По той ли дороге я пошла?»  это вековое дерево посылало мне беззвучный сигнал «По той».

    Я родила третьего ребенка, потому что поняла, что у меня должна быть большая семья.  И в моем доме всегда было место для друзей и близких.  Я не такая, как моя бабушка, но стараюсь помнить её уроки.  Величайшие уроки любви. 
   Я чувствовала, что скоро она покинет этот мир. Хоть она и не сдавалась. Всё вертелась по хозяйству, ноги почти не ходили, а она все принимала гостей и поила их чаем.  Ничего вкуснее этого чая с кусковым сахаром я в жизни ни пила.  Я жила рядом, старалась заходить к ней почаще.  Едва выписалась из роддома с младшим сыном, как понесла его ей показывать.  Она так радовалась ему, хоть и не было уже сил взять его на руки. Я садила ей малыша на колени, и она разговаривала с ним так ласково и нежно.  А он внимательно смотрел и всегда ей улыбался.  Я назвала его Юрой, в честь моего отца. И думаю, видела она в нем своего сыночка  Юру, который на тот момент жил далеко в Москве.
   За день до её смерти  мы с мужем пришли вечером ее навестить. Она уже не вставала. Почти никого не узнавала. Но нас узнала. Я увидела как на уставшем, почти обездвиженном лице промелькнула та самая, так любимая мною,  улыбка.  Её речь была невнятной, но я разобрала сказанные слова:
   -  Они уже пришли, двое в белом. Видишь, они ждут.  Они хотели забрать меня сегодня, но я не пошла.  Сегодня день рождения Иры, я не могу испортить внучке праздник.
   На следующий день, уже под вечер, я вела занятия по косметическому массажу.  Во время занятий  я всегда снимала кольца и держала их в кармане халата.  Занятия уже заканчивались, после этого  мои ученики получали дипломы, предполагалась небольшая торжественная часть.   И вдруг я совершенно неосознанно достаю из кармана то самое мамино кольцо с сапфиром,  мне вдруг так захотелось его надеть, так неуютно и одиноко стало. Я надела его на палец и поняла, что бабушки не стало.  Будто погасла свеча и наступила кромешная темнота. 
    Я закончила занятия,  вручила дипломы, ученики разрезали торт, налили шампанское. В этот момент мне позвонила сестренка, внучка той самой дедушкиной сестры  - Розы, и сказала только одно слово: «Всё»
   - Всё. – Повторила я, отвернувшись от людей. – Я знаю.
    Спустя три дня в далекой Польше умерла Маруся, бабушкина сестра.  За столько послевоенных лет им довелось увидеться всего два раза.  Прочитав письмо от Антоси, я подумала: «Вот вы и встретились снова. На небесах»

    Когда умирают в столь преклонном возрасте в кругу своих близких, принято говорить: «Дай Бог каждому столько прожить».  Но для меня это был какой-то особенный рубеж. Я всегда знала, что он наступит, и всегда боялась этого.   Я четко осознала, сидя у  гроба моей самой близкой, что она передает мне какие-то обязательства.   Я почувствовала каждой клеточкой своего тела, как покатились в моё сердце искры её души,  и теперь я, как она, должна приносить в этот мир любовь и дарить ее всем окружающим меня людям.  Я – её продолжение.

    Спустя несколько месяцев я поняла, что меня больше ничего не держит здесь.  Теперь  я могу спокойно уехать к родителям в Москву.  Взлетная полоса тянется вдоль гор,  вдоль того холма, на котором похоронены все мои предки.  Я  сидела в самолете и думала о том, как однажды приехали сюда, на Семиреченскую землю сибирские казаки и выросла огромная семья  со своей историей, со своей трагедией и со своими традициями. Я думала о том, как приехали сюда после войны, в город, где у них никого не было  мои бабушка Тоня и дед Павел, и какой оазис любви создали они здесь.  Жизнь изменилась. Теперь пришла моя очередь. Я уезжала для того, чтобы уже в другом месте, на новом этапе мироздания, на новой странице жизни  зажечь новое солнце. 
   Уже в Москве, в 64-ю годовщину Победы  я два дня не могла сдержать слёзы. Они катились сами по себе, когда стояла я  утром 9 мая на Лубянской площади, и в небе над Москвой на парад летели самолеты.  Я знала - это слёзы моей бабушки.  Сердце подсказало, что надо поехать в парк Победы, и там, среди огромного количества людей, я поняла, что мы с ней – одно.  Это будто она пришла сюда, посмотреть на то, как изменилась жизнь, как радуются и смеются люди, спустя 64 года после той войны. Это её воспоминания роились у меня в голове, когда миллионная толпа замолчала, почтив память погибших в той войне минутой молчания.  Потому что искры ее души – уже давно часть моего сердца.
    Есть нечто за гранью нашего сознанья. То, что на первый взгляд не имеет никакого отношения к нашей повседневной жизни.  То, о чем мы часто забываем, наивно полагая, что оно не имеет отношения к нам.  Но это нечто, как ствол того векового дуба, держит нашу душу над миром.  И чем  толще ствол, тем больше шансов устоять и выжить даже в самую страшную бурю.
    В минуты, когда жизнь делает очередной кульбит, когда кажется, что нет выхода, когда трудности и проблемы бетонной плитой давят на мозг, когда становится жалко себя и хочется заплакать о своей несчастной жизни,  вспоминаю я начало своей истории, вспоминаю тех, благодаря кому я живу на свете, и понимаю – я очень счастлива. «Я справлюсь! – проносится  в голове – Обязана справиться!»

        Послесловие.

     Люблю этот город с его сумасшедшем  ритмом.  Люблю идти по Садовому, глядя в бесконечный потом движущихся автомобилей.  Люблю потеряться в  многолюдных  переулках  Китай-города.  Люблю слушать, как щебечут мои дети, развалившись на полянке над Москвой-рекой в Коломенском,  Люблю смотреть в их глаза, наполненные  любопытными "почему?" и "как?".  Ох, как  много всего отражается в них….
    Но это уже совсем другая история.  Их история.