Дортуар для санитарок

   
В начале десятого класса мама так вот, очень просто, сказала Оле: «Мы с отцом разводимся».
В самом событии не было ничего особенного, как говорится, не они одни… Оля добросовестно пыталась себя в этом убедить.
Но на выходе – был невроз и резкое снижение успеваемости в школе. Ко всеобщей радости родители остались вместе, а в жизни Оли наступила обидная заминка.
По окончании школы она получила сносный аттестат и стандартную характеристику, с которыми можно было рулить куда-нибудь дальше.
Вокруг всё кипело, суетилось и двигалось вперёд – сверстники строили планы и сдавали вступительные экзамены.
Оле же нужно было просто остановиться, так как участвовать в этом марафоне для неё не было никакой возможности из-за пробелов в учебной подготовке.
В голове у Ольки вместо мыслей поселилась каша, состоящая из беспокойства, уныния и слёз.
Вот только дайте ей хорошо встать на ноги! Тогда она тоже поступит. И, конечно же, всех удивит! Во всяком случае, ей этого очень хотелось.

С подросткового возраста Оля почему-то страстно мечтала стать археологом.
Она не могла отлипнуть от телевизора, если показывали раскопки древних костей или извлечение черепков из курганов. А золотая скифская пектораль просто валила с ног!
В связи с неясностью прогноза вопрос выбора профессии требовал обсуждения на семейном совете.
Родители считали, что нужно искать что-то более реальное, соответствующее её теперешним возможностям, или лучше сказать – невозможностям. Как не хотелось с этим мириться!
Мама Оли не очень старалась бороться с её неадекватными устремлениями, периодически только охлаждая её высказываниями типа: «На истфак? После истфака, имей ввиду, ты будешь учителем истории в школе».
Бабушка, преподаватель истории КПСС на пенсии, была в ужасе от «тараканов» в Олькиной голове: «Что интересного в отжившем, мёртвом старье? Да, изучение истории, но современной истории. Вот история партии всегда современный, смотрящий в будущее предмет!».
Аполитичная Олька от одного только словосочетания «история партии» теряла всяческий смысл и направление. В этом понятии заключался постоянный настрой на войну с тёмными силами, которые «нас злобно гнетут». Нет, это было не по ней! А вот археология не предполагала никаких катаклизмов – всё известно, всё уже состоялось, и Олю это как-то успокаивало.
На семейных обсуждениях рассматривались варианты «как мама» и «как папа».
Мама когда-то окончила металлургический. На данный момент это был один из самых занюханных и непрестижных вузов в их городе, а технические специальности, которые можно было там получить, абсолютно не грели. Проектировать цеха изложниц? Оля не представляла, что можно заниматься чем-то подобным всю жизнь. Она злилась и обижала свою маму рассуждениями о том, что такое занятие и звучит-то непонятно и как-то неприлично, что-ли…
Папа, рентгенолог в детской больнице, однозначно стоял за мединститут. Поступить туда было практически невозможно по многим причинам, но папа горел мечтой, и около него загорались все.
«Облегчёнку» в виде разного рода техникумов и училищ Оля отвергала наотрез, смиряясь с новыми условиями жизни только внешне.
Необходимо было совершить хоть какое-то телодвижение, которое в ритуальном смысле означало бы, что жизнь продолжается. Так просто сидеть и погружаться в шизофрению Оля больше не могла.
Общий план был такой – заниматься с репетиторами по основным предметам и наработать двухлетний санитарский стаж, чтобы иметь льготы при поступлении в медицинский. Это теоретически, а практически – чтобы не сидеть в четырёх стенах, а там время покажет.

Устроиться в детскую больницу, где работал Олин папа, было самым удачным вариантом.
Так Оля была принята на должность санитарки гематологического отделения.
Начался период жизни, который сама Оля определяла, как «глухой».
Астенизированная и анемичная Олька, несколько одичавшая от сидения дома, появилась там, практически не вписываясь ни в коллектив санитарок, ни в коллектив больше подходящих ей по возрасту медсестёр, время от времени вызывая недоумение своих новых подруг, абсолютно нормальных сельских девочек, какими-нибудь неожиданными литературными ссылками или цитатами. И совершенно не имела что сказать, когда те заводили разговоры на житейские темы.
Её напарница, Нелла, сама по себе была достойна кисти живописца.
Нелка была первая, кого Оля увидела, войдя в отделение. Она стояла в коридоре, сжимая в крепких руках древко швабры, как колхозница, которую оторвали от рабочего Мухиной, как воплощение всех будущих Олькиных кошмаров. Нелке было сорок с хвостиком и у неё в голове не хватало каких-то шариков. Она отличалась физической силой, но не была способна делать что-либо тщательно, и имела довольно склочный характер. Нелка была существом расторможенным, её многочисленные связи со слесарями больницы и постоянные «залёты» служили источником бесконечных весёлых сплетен в отделении.
Олька, скрепя сердце, ходила на работу, носила каждый день страшно модный тогда индийский костюм, в котором была похожа на розового слона, по выражению бабушки мечтала о «калачах небесных», женихах и мединституте. Женихов не было, институт маячил в «сиреневой дали», а у маминой дочки Олечки была репутация девушки, у которой обе руки растут из одного места, так как говорить о несуществующих недугах, которые якобы мешают выполнять работу, было просто неприлично.
Поработав немного рядом с Олей, Нелла сообразила, что та слишком быстро устаёт, и предложила свою помощь в обмен на Олькину любовь.
С Олей сделался культурный шок. Однополая любовь – это было пугающе и почти непроизносимо вслух. Разразился скандал средних размеров, в процессе которого всё отделение веселилось, а Борис Зиновьевич, завотделением, призывал к порядку орущую и бранящуюся Неллу и успокаивал ревущую, испуганную Олю.

Ординаторская была священным местом.
Манипуляционная была табу.
Там всё было интересно. В манипуляционной происходило главное лечебное действо – больным детям делали уколы и в большом количестве ставили капельницы, после которых их сильно тошнило. В предбаннике на полу стояли ящики с гемодезом и растворами.
А у санитарок был свой заветный уголок, куда они иногда прятались во время послеобеденной сиесты, когда жизнь в отделении замирала – чёрный ход.
Замороченная на литературе Олька не слишком удачно окрестила это место дортуаром для санитарок, крайне удивив этим самих санитарок, но название почему-то прицепилось. В дортуаре стояли вёдра с остатками завтраков и обедов, пахло прокисшей пищей, было темно. Там можно было минут тридцать перекемарить, сидя на стуле, за кучей старых матрацев, вне поля зрения суки сестры-хозяйки, из-под власти которой Оля страстно мечтала когда-нибудь вырваться.

Присматриваясь к жизни в отделении, Оля увидела, что не физический труд, не уборки вечнопротекающих туалетов или отмывание рвотных масс с кафеля на полу её страшат. Это не доставляло удовольствия, но было только половиной беды.
Совершенно беззащитная перед насмешками, а ещё более – перед грубостью, Оля плакала в подушку, часто бывала угнетена и давала себе честное слово, что о медучилище не может быть и речи! Никогда.
Она приходила домой раздражённая и уставшая, давая за ужином волю злым слезам вперемежку со злыми словами. Все эти излияния доставались её маме, Надежде Петровне, которая терпеливо выслушивала её, выдерживая, но не поддерживая накал ненависти своей дочери: « Я могу с тобой согласиться по некоторым вопросам. И меня раздражает бескультурье. И я ненавижу грубость в таком неприкрытом виде. Но я прошу тебя об одном – не будь так зла, помни, что всё это люди. Просто люди. Если ты думаешь, что ты одна такая мученица, то ты очень ошибаешься. Они страдают не меньше твоего».
Но Оля не слышала мать.

Особенностью гематологического отделения был профиль больных – в нём лечились дети с заболеваниями крови.
Оле объяснили, что когда диагноз – анемия или тромбоцитопения, это ещё ничего, это значит, что жить можно. А вот когда лимфогранулематоз, или того хуже – лейкоз, тогда вообще плохо. До Оли в полной мере не доходило это «плохо». «Ну как же это так?» – главный вопрос, который мучил Олю по приходе на работу. Такие весёлые, на вид абсолютно нормальные детишки… Она не в состоянии была объять мозгами тот факт, что кого-нибудь из них может вдруг не стать в любое мгновение.
Время шло, Оля привыкла и втянулась в работу.
А ещё она стала больше замечать. Дети, казавшиеся такими здоровыми и оживлёнными, во второй раз приходили бледными и слабыми, а в третий - они часто уже не приходили сами. Такие маленькие жёлтые скелетики на руках у заплаканных матерей.
Случилось так, что Оля неожиданно для себя подружилась с мамой одного из больных мальчиков. Люба была лет на двенадцать старше её, очень простой и милой, она не раздражалась на Олькины заморочки, а просто была добра к ней, и Оля платила ей тем же. Её сын Женя был хорошим, обаятельным мальчишкой. Он много рассказывал Оле про школу, про свою любимую собаку, про то, кем он станет, когда вырастет. Женю выписали в хорошем состоянии.
Через три месяца они поступили вновь. Исхудавший Женя почти не вставал с постели.
Рыдающая, покрытая красными пятнами Люба периодически выскакивала из палаты и сдавленно говорила: «Оля, я больше не могу! Он опять говорил, что будет делать, когда выздоровеет…». У Оли холодели руки и ноги.
В один из дней она пришла на работу как обычно. «Женя ночью умер, Нечаев», - толкнула её в бок дежурная медсестра.
- Оля, – позвал её заведующий, - сейчас студенты будут тело в морг выносить, их двое. Помоги, если сможешь.
Олька, задыхаясь, заскочила в дортуар – нужно было придти в себя.
Тело Жени, накрытое простынёй, лежало на носилках в палате. Лифта в старом здании не было. Нужно было спуститься с носилками со второго этажа и пройти немного по двору до здания морга. Она взялась за ручку носилок, и ей показалось, что в пояснице у неё что-то лопнет сейчас – таким тяжёлым оказался маленький, истощённый Женя…
Слёз как-то не было, да и мыслей - никаких. Дома она достала две подаренные ей Женей фотографии – он и его овчарка – и просто долго смотрела на них.
Два года быстро прошли. Оля уже не раздумывала, куда поступать.
С отделением она расставалась с лёгким сердцем, ничто не привязывало её там, кроме благодарности Борису Зиновьевичу, который всегда со всеми был добр и терпелив. Ей так хотелось подарить ему что-нибудь на память!
Олиной маме удалось вырвать на работе, в клубе любителей чтения, какую-то фигню, которая, кстати, в магазинах не продавалась. Набор был потрясающ - малоизвестные рассказы Горького и роман Серебряковой о Карле Марксе. Она потом с ужасом вспоминала этот подарок и от души надеялась, что он понял порыв простой советской девочки - сделать ему приятное…
Оля уволилась и подала документы в медицинский. В жизни начиналась другая история.

Лет пятнадцать спустя мы с мужем шли по самому людному месту проспекта Кирова.
- Подайте мелочь… если можете, - прозвучал рядом очень знакомый голос.
Я обернулась и увидела Неллу, постаревшую и опустившуюся. По её глазам я поняла, что и она меня узнала