Ль

Очень короткое предисловие

Автор должен сознаться, что «Ль» – это вовсе не концепция, а всего лишь сомнения автора в том, что он насочинял – рассказы ль, пьесы ль, сказки ль, стихи ль или нечто другое, но не менее нелепое.


Сказки Ль


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ, КИЕВСКАЯ


          Злой человек и добрая колдунья

В одной деревне неподалеку от Ижевска жил-был человек по имени Василий Зуев, и не было у него детей. Жены у него, правда, тоже не было, так что и детям неоткуда было взяться. А жены у него не было потому, что он ненавидел женщин, а вот детей Василий Зуев очень любил, и когда он видел, как на полянке играют дети, ему очень хотелось взять ружье и всех их перестрелять, потому что это были не его дети.
И вот, когда Василию Зуеву стало совсем невмоготу, он отправился в лес к одной доброй колдунье и рассказал ей, что он чувствует при виде детей и что ему хочется с ними сделать, и попросил помочь ему.
– Хорошо, – сказала добрая колдунья, – вот тебе специальное снадобье, возвращайся домой и выпей его ровно в полночь.
И Василий Зуев поблагодарил добрую колдунью и сделал, как она наказала: вернулся домой и ровно в полночь выпил снадобье, и тут же умер, поскольку добрая колдунья дала ему крысиного яду.
А потом, когда Василия Зуева хоронили, она пришла в деревню, где он жил, и рассказала всем, какого негодяя они хоронят.


Ученый кот и безутешные мыши

У одного человека, работавшего фармацевтом в городской аптеке, был ученый кот по имени Ираклий. Ираклий и в самом деле был необыкновенным котом. Он умел говорить на нескольких языках и решать сложнейшие математические уравнения. Вот только мышей он, конечно, не ловил, предпочитая низменным нуждам высокие идеалы. Хозяин-фармацевт очень гордился своим котом, а потом выгнал его из дому, потому что мыши сожрали у него все запасы анальгина и выпили весь йод, что очень повредило ему по работе.
Спустя пару недель человек этот завел себе нового кота, которого звали Чингизом, а правильней было бы назвать Болваном или Бандитом. Новый кот не говорил ни на одном языке, включая кошачий, и не умел решать даже простейших математических уравнений. И поскольку ему, таким образом, совершенно нечем было занять себя, он тут же набросился на мышей и передушил половину из них.
А уцелевшие мыши забились по своим норам и дрожали от ужаса, и с тоскою вспоминали кота Ираклия, и говорили:
– Да, образование, всё же, не пустой звук, как считают некоторые!


Строптивая царевна

Жил некогда в Челябинской области царь, и была у него дочка, писаная красавица, но ужасно злая и дура, каких поискать. Царь давал за ней неплохое приданое, и к царевне, понятное дело, сваталось множество народу, но она ни за что не хотела идти замуж, потому что еще в детстве вычитала в какой-то идиотской книжке, будто все мужчины пьют водку и заедают ее чесноком, а она этого запаха терпеть не могла. Поэтому всем своим женихам она загадывала три загадки, и если они не отгадывали, велела рубить им головы. Загадки, надо сказать, были до того нечестные, что уже на отрубленных головах волосы продолжали стоять дыбом от возмущения. Например, царевна спрашивала: «Скачет жаба. Кого она встретила?» Если кандидат в женихи говорил: «Другую жабу», царевна визжала от хохота и заявляла: «Сам ты жаба! Отрубить ему голову!» А если он говорил: «Соседа по даче», она зло смеялась и отвечала: «Не соседа, а его жену!» И всё равно велела рубить голову.
Царь, конечно, очень огорчался, что дочь у него такая дура.
– Дай ты им хоть раз угадать! – увещевал он.
Царевна изображала смирение и нарочно давала жениху угадать, а когда все начинали ликовать и устраивали на радостях пир, она подсыпала жениху какую-нибудь гадость в питье, и тот умирал в страшных муках.
Царь огорчался еще сильнее и терялся в догадках, что ему делать со строптивой царевной. Одни говорят, что в конце концов он сдал ее в челябинский сумасшедший дом и не навещал даже по выходным. А другие говорят, что она, всё-таки, вышла замуж, и муж научил ее пить водку и есть чеснок. Так что и у этой сказки, как видите, счастливый конец.


Добрый человек из Сыктывкара

Жил в городе Сыктывкаре один добрый человек. Он был до того добр, что ходил без штанов, потому что как только у него появлялись штаны, к нему тут же набегали нищие и требовали отдать штаны им, и он, конечно же, отдавал. По той же причине у него не было рубашек, носков, наволочек, щипцов для варки белья, собачих ошейников и кофемолок. Всё это он отдавал нищим. Нищие ходили по Сыктывкару, щеголяя наволочками и собачьими ошейниками, а наш добрый человек сидел дома без штанов и стеснялся показаться в обществе.
И так как он стеснялся показаться в обществе без штанов, он никогда не сумел жениться, хотя очень мечтал об этом. В конце концов, он умер прямо в Сыктывкаре, не оставив после себя детей, и некому было унаследовать его редкостную доброту.


Мальчик-сирота

Жил на свете мальчик, и был он сирота. Правда, у него были папа и мама, но папа сидел в тюрьме под Саранском за ужасное уголовное преступление, а мать была алкоголичка и, едва купив мальчику какую-то вещь, тут же ее пропивала, и ее, в конце концов, лишили прав материнства.
Надо ли говорить, что этот мальчик рос, как попало, и вырос негодяем, вором и убийцей. А когда его арестовывали за очередное правонарушение, он вел себя так ужасно, так царапался и кусался, что трое милиционеров, которые его арестовывали, остались калеками на всю жизнь.
Конечно, его судили, конечно, когда говорил адвокат, все плакали, включая прокурора и жен искалеченных милиционеров, а когда мальчика приговорили к смертной казни, всем стало очень стыдно, включая судью. Судья потом даже рассказывал знакомым, что когда он подписывал приговор, у него от стыда тряслись руки.
А когда приговор привели в исполнение, все как один признали, что этот мальчик видел в жизни мало хорошего.


Царь и музыкант

В свое время эта история потрясла людей с воображением. Пожалуй, трудно придумать другую историю, которая так наглядно повествовала бы о несправедливости и возмездии.
В N-ской губернии (название специально изменено) жил один музыкант. Он прекрасно играл на своем инструменте, который по известным причинам здесь не будет указан, и вот однажды он услышал, что царь, проживавший в той же губернии, созывает всех музыкантов во дворец – играть перед ним. Музыкант, конечно, с восторгом откликнулся на это приглашение и явился во дворец и начал играть перед царем на своем инструменте.
А царь этот, надо вам сказать, был человеком какой-то просто звериной жестокости. И вот, когда музыкант закончил играть на своем инструменте, царь сказал: «Отрубите-ка ему голову». Причем так спокойно сказал, как будто велел принести себе винограду. Все сперва так и подумали, что ослышались, и даже принесли царю виноград, но царь отклонил виноград и сказал: «Не мне, а ему». А когда все кинулись давать музыканту виноград, царь усмехнулся и снова сказал: «И не виноград ему дать, а голову отрубить».
И вот, представьте себе, музыканту отрубили голову, а буквально на следующий день птицы перестали прилетать в сад царя, и все цветы в саду завяли, а сам царь уехал на войну, и на войне его убили.


Хитрый старик и золотая рыбка

Поймал как-то старик в море золотую рыбку и обрадовался.
– Ну, – говорит, – голубушка, сейчас я из тебя карасей наделаю.
А золотая рыбка вдруг взмолилась человеческим голосом:
– Не губи меня, старый человек, я за это любое твое желание исполню!
А старик хитрый был и ужасно скабрезный. Вот и придумал он такое желание, какое рыбке нипочем не исполнить. Когда он высказал свое желание вслух, у рыбки страшно выпучились глаза, и она покачала головой и сказала:
– Нет уж, – говорит, – такого желания я, извините, исполнить не могу.
– То-то же, – сказал хитрый старик.
Схватил он золотую рыбку, отнес ее домой и наделал из нее карасей.


Как один корль двух зайцев убил

Жил на свете король, а поскольку в наших местах короли не водятся, то история эта, видимо, произошла за рубежом. Так вот, жил на свете король и был у него шут. Всем давно известно, что шутов считают весельчаками и дураками, а на самом деле они удивительно мудрый и печальный народ. Но шут, о котором пойдет речь, был совершенно клиническим идиотом. И шутки его были ему подстать. Когда к королю приходили гости, шут принимался рычать и лаять, как собака, а потом бросался на гостей и кусал их за икры, что очень чувствительно. Король безмерно страдал из-за своего шута и мечтал от него избавиться. Однако он не делал этого, потому что боялся, что все подумают, будто у него нет чувства юмора. У него и вправду не было чувства юмора, несмотря на относительно добрый характер – да и откуда у него было взяться чувству юмора при таком шуте? Остальным гостям тоже ужасно не нравилось, что шут кусает их за икры, но из страха перед королем они громко смеялись и заявляли, что поведение шута повергает их в восторг своим остроумием. Поэтому шут мог безнаказанно продолжать свои безобразия, но однажды он, всё-таки, поплатился.
В тот день король сидел на троне и был очень печален – видимо, страдал из-за своего шута. Тогда к королю подошел камердинер и спросил:
– У вашего величества очень унылый вид. Может, позвать шута, чтобы он развеселил ваше величество?
Король хотел на это резко ответить: «Может, еще холеру позовете, чтоб она развеселила мое величество? Только этого идиота-шута мне сейчас и не хватало!» Но тут он вспомнил, что все государи, когда они печальны, велят позвать к себе шута, и испугался, что если он не велит позвать к себе шута, то камердинер и остальные решат, будто у него нет чувства юмора. И он сказал:
– Да. Позовите ко мне шута. Немедленно!
Послали за шутом, и этот болван, чтобы развлечь короля, укусил того за нос. Вот когда король заговорил, наконец, по-настоящему!
– Скотина! – взревел он. – Боже мой, какая сволочь! Надо понимать так, мерзавец, что ты укусил меня за нос? Отлично. Повесить этого негодяя!
Каждое слово доставляло королю большее удовольствие, чем все годы правления. Зато камердинер и вся свита поначалу остолбенели. Потом, когда столбняк прошел, они схватили шута и потащили его вешать.
И снова собралось большое общество – всем хотелось посмотреть, как будут вешать королевского шута. В глубине души все гости очень радовались, потому что шут им просто осточертел. А тот, видимо, и в самом деле был редкостным идиотом, и даже не понимал, что его сейчас повесят, и совершенно не боялся. Он только жалел, что вокруг так много народа, а он связан и не может никого укусить за какую-нибудь часть тела.
А король сидел в своей ложе и страшно переживал. Он боялся, что раз он велел повесить шута, все теперь будут говорить, что у него нет чувства юмора. И тогда он не выдержал и закричал:
– Я пошутил! Не надо его вешать!
Но шута к тому времени уже вздернули, и он болтался в петле с высунутым языком. И тут все гости громко рассмеялись.
– Слыхали? – захлебываясь от вострга, переспрашивали они друг дружку. – Ну, король, ну, шутник, ну, фокусник! «Не надо его вешать!» А тот уж синий весь и языком эшафот метет. Нет, с чем-чем, а с чувством юмора у нашего государя всё в порядке!
Так король убил сразу двух зайцев: избавился от шута и прослыл человеком, у которого с чувством юмора всё в порядке.



ЧАСТЬ ВТОРАЯ, ГЕРМАНСКАЯ


Случай с Павлом Курвамацким

В одном из городов Тернопольской области жил человек по имени Павел Курвамацкий. Происходил он из очень набожной польской семьи, служил бухгалтером в небольшой, но солидной фирме, скупавшей бутылочные пробки и торговавшей гусеничными траками, а в свободное от службы время исповедовал католицизм. Будучи человеком неженатым, Павел Курвамацкий был, тем не менее, очень хорошим человеком, а, может, очень плохим человеком, что для нашей истории совершенно не важно. А важно то, что больше всего на свете Павел Курвамацкий любил море, а моря во всей Тернопольской области, как назло, не было. И тогда Павел Курвомацкий, которому исполнилось тридцать восемь лет, решил поехать в город Саки, который, как известно, находится на море.
Приехав в город Саки, Павел Курвамацкий тут же побежал к морю и принялся бродить по пустынному пляжу, а море набегало на берег небольшими волнами и приятно лизало Павлу Курвамацкому ступни ног. И тут он увидел, как одна волна вынесла на берег какой-то старинный сосуд с запечатанным горлышком. Павел Курвамацкий очень обрадовался, поскольку был меркантилен, как всякий уважающий себя поляк, даже если он родился в Тернопольской области.
– Езус Мария! – воскликнул он на польском языке, которым пользовался в неслужебное время и который будет здесь дан в переводе. – Какая милая штучка!
И он подобрал кувшин и принялся прикидывать, как его можно использовать в хозяйстве.
«Во-первых, – думал Павел Курвамацкий, – в него можно налить вина. Во-вторых, в него можно налить воды и поставить цветы».
И он сломал на кувшине печать и вытащил из него пробку, чтобы посмотреть, для чего кувшин больше подходит. И только он это сделал, как из кувшина повалил дым, а вслед за дымом на свет вылез безобразный джинн. Джинн был грязен, небрит, вокруг левого его глаза расплылся фингал, во рту торчала помятая «беломорина», а рука сжимала пустой граненный стакан.
– Езус Мария! – по-новой воскликнул Павел Курвамацкий, который, повторимся, был очень набожен, как всякий уважающий себя поляк. – Уж не пан ли это джинн?
А про себя подумал: «Знаю много про джиннов. И имею три оличных желания».
И Павел Курвомацкий уже раскрыл было рот, чтобы произнести первое желание, но тут джинн сердито посмотрел в пустой стакан, затем на Павла Курвомацкого, выплюнул изо рта папиросу и сказал:
– Слышь, кореш, шел бы ты...
И уточнил куда.
И улетел.
«Езус Мария! – подумал Павел Курвомацкий. – Какая неожиданность!»
Он повертел в руках кувшин и сказал вслух:
– Зато имею прекрасный кувшин. Во-первых, в него можно налить вина. Во-вторых, в него можно налить воды и запердолить туда цветы...
И приняв такое решение, Павел Курвомацкий сел в поезд, вернулся в свой городок в Тернопольской области, уволился с фирмы и целиком посвятил себя выращиванию цветов и католицизму.


Смерть в лесу

Случилась эта история, во-первых, в Германии, а, во-вторых, со мною. Однажды, гуляя по знаменитому Шварцвальдскому лесу, я напоролся – или, лучше будет сказать, набрел – на живого медведя. Зная о том, какой редкостью стали медведи, я не был подготовлен к этой встречи. У меня, как в свое время у барона Карла Фридриха Иеронима фон Мюнхгаузена, не было с собой ни ружья, ни даже рогатки. Поэтому, когда медведь бросился на меня с разинутой пастью, я, честно говоря, совершенно не знал, что делать. Зато медведь отлично знал, что делать. Он схватил меня за ноги, хлопнул пару раз головою оземь, а потом, если мне не изменяет память, загрыз. Собственно говоря, он-то и дописывает эту кошмарную историю.


Как был наказан фон Ветробуев

Фон Ветробуев был омерзительной личностью. Из носа у него постоянно что-то текло – дома, на улице и даже в театре. Иногда какая-нибудь дама не выдерживала и восклицала:
– Ветробуев, да подберите же, наконец, то, что течет у вас из носу!
Тогда фон Ветробуев пренебрежительно косился на нее в купленный на блошином рынке лорнет и высокомерно заявлял:
– Не Ветробуев, а фон Ветробуев!
Но это была не самая омерзительная из фонветробуевских привычек. Частенько подходил фон Ветробуев на улице к незнакомым людям и говорил им:
– Хочешь сливу?
Дело было зимой, и всем, конечно, страшно хотелось слив, и они говорили: «Да».
Тут фон Ветробуев хватал их за нос рукою, на которой никогда не стриг ногти, и держал до тех пор, пока нос не синел и не распухал. Тогда фон Ветробуев отпускал нос и говорил:
– Вот тебе слива! – И хохотал.
И вот однажды фон Ветробуев повстречал некоего старика в коричневом драповом пальто и осведомился насчет сливы. Старик посмотрел на фон Ветробуева мудрым печальным взглядом и сказал:
– Нет, не хочу.
Он поманил фон Ветробуева пальцем наклонить к нему голову, и когда тот наклонил к нему голову, прошептал ему на ухо:
– У меня от них живот пучит. Можете поднять голову, а то вы мне носом на воротник капаете.
Фон Ветробуев быстро поднял голову, словно его ударили. Удивительный старик в драповом пальто слегка поклонился и зашагал прочь. А фон Ветробуев еще долго глядел ему вслед.


Человек тяжелой судьбы

Звали этого человек господин Мудаккер. Живи он с такой фамилией в России, судьба его сложилась бы еще тяжелей. Но, по счастью, он был немцем и жил в Германии, где к его фамилии относились совершенно спокойно и при встрече говорили ему безо всякой задней мысли: «Гутен таг, херр Мудаккер!»
И, всё-таки, он был человеком тяжелой судьбы. Дело в том, что господин Мудаккер был сиамским близнецом. То есть, на свет он появился не один, а намертво приклеенный к своему сиамскому братишке. Срослись они ягодицами, поэтому господин Мудаккер никогда не видел своего брата, но ненавидел его всеми фибрами души. Он считал, что брат здорово портит ему вид. Да и с женщинами он не мог завести близкого знакомства, ибо те в один голос заявляли, что ложиться в постель с господином Мудаккером слишком уж прилюдно.
Но надо вам сказать, что господин Мудаккер отличался крепким здоровьем, а его сиамский братишка, напротив, здоровьем чахлым и хилым. Он всё время кашлял какой-то гадостью, и все врачи считали, что он скоро умрет. Господин Мудаккер с нетерпением ожидал этого момента и, наконец, дождался. Его братишка харкнул напоследок какой-то гадостью и скончался. По телу его тут же заползали черви, поедая разлагающуюся плоть, и вскоре господин Мудаккер услышал, как за его спиною что-то с грохотом рухнуло. То был скелет его покойного сиамского брата.
Господин Мудаккер стал свободным человеком! Сам не свой от радости, он тут же помчался в модный магазин и купил себе новый костюм и школоладного цвета демисезонное пальто. И все встречные говорили ему: «Вы сегодня прекрасно выглядите, херр Мудаккер!»
Окрыленный, господин Мудаккер немедленно познакомился с какой-то крашеной блондинкой, которая нарожала ему шестерых детей и, оставив с ними, сбежала в Парагвай с одним мулатом. Затем явился домохозяин и потребовал деньги за квартиру. Шестеро детей успели к тому времени прожрать все деньги господина Мудаккера, и платить ему было нечем. Хозяин выгнал господина Мудаккера с шестью сопливыми чадами на улицу. Отчаявшись, господин Мудаккер запихнул своих наследников в мешок и утопил их в Рейне. Наутро полиция выловила мешок, признала в утопленниках детей господина Мудаккера и посадила того в Моабитскую тюрьму на пожизненный срок. Господин Мудаккер, убив тюремщика, бежал из заключения. Спасаясь от интерпола, он укрылся в российской тундре, где питался ягелем и тюленьим жиром.
В тундре на господина Мудаккера напал белый медведь, который очень сильно его помял и переломал ему кости. Господин Мудаккер лежал, умирая, под холодным северным небом, и перед смертью ему явилась вдруг бабушка Тереза, которая, насупив седые косматые брови, спросила его: «Карл, где твой брат Аксель?»


Дурак

Граф Почечуев был дураком. В семье Почечуевых все были дураками. И женились на дурах. И рожали то, что в таких случаях полагается. Но на молодого Почечуева всё семейство возложило почему-то большие надежды и ожидало, что он исправит их злосчастную породу. Любящих родителей не смущало даже то, что у Почечуева была откровенно дауновская внешность, а к пятнадцати годам развилось косоглазие. Правда, почечуевский папаша всерьез обеспокоился, когда на двадцатом году жизни его наследник трахнулся головой об угол сарая, гоняясь за курами, но приписал это излишней юношеской резвости.
Полученная травма, надо сказать, никак не отразилась на умственных способностях молодого Почечуева, и вскоре он женился на придурковатой девице Говядиной из соседнего поместья. Девица Говядина родила графу четырех пухленьких ангелочков с ярко выраженными признаками дебилизма, которые бегали по всей усадьбе без порток, охотясь на дождевых червей.
Собственно, даже не знаю, чего я к этим Почечуевым прицепился. Жили себе, женились, детей рожали. И поместье у них, между прочим было. Так что сам не пойму, с какой стати я тут изгаляюсь. Дурак, наверно.


Силач Вакулиныч
 
    Силач Вакулиныч под камнем лежал, пыхтел и кряжился. Вокруг народ собрался и  ротозействовал.
   – Вишь, эку работу Вакулиныч-то затеял...
   – И како он вообще под каменюку-то эту подобрался...
   – Как думаешь, сдвинет он камень али нет?
   – Та нет... укакается.
   – Слышь, Вакулиныч, завязывай – народ говорит, укакаешься ты.
   Силач Вакулиныч ничего не отвечал, только пыхтел и кряжился. И тут кто-то  сообразил.
   – Да чего ж вы, черти, стоите? Не видите – человека камнем придавило!
   Тут все к силачу Вакулинычу кинулись, скатили с него камень, на ноги встать  помогли.
   Тяжело ковыляя, прочь побрёл силач Вакулиныч. На ходу обернулся и промолвил  мрачно:
   – Како на поправку пойду – всем костяхи переломашу.
   Народ испугался сильно, а только на поправку силач Вакулиныч так и не пошёл и  вскорости помер. Уж больно его камнем придавило.


Царевна-лягушка

Жил в деревне Ухуево один человек, и было у него три сына. В сказках обычно случается, что старшие сыновья умные, а младший, как бы помягче выразиться, придурок. Однако здесь всё вышло, как теперь модно говорить, с точностью до наоборот. Дураками в семействе были старшие – Панкрат и Тимофей, а младший – Болеслав – хотя в умниках тоже никогда не числился, но дурь его в глаза не бросалась. А вот то, что одна нога у него короче другой на пятнадцать санитиметров, это сразу все отмечали.
И вот, значит, выводит как-то отец сыновей своих в чисто поле, дает каждому по луку со стрелой и говорит:
– Стреляйте. Куда стрела полетит, там себе невесту и ищите.
Ну, старшие тут же похватали лук и стрелы, пальнули и попали своему папаше в задницу. А пока тот бегал со стрелами в заднице и матерился, младший – Болеслав – тоже выстрелил, и полетела его стрела, как говорится, за луга широкие, за леса высокие. Бог знает куда, одним словом.
Папаша тем временем вытащил стрелы из кровоточащей задницы и говорит сердито:
– Ну, ты, Боляха, давай дуй за своей стрелой, а вы, – тут он повернулся к Панкрату с Тимофеем, – можете себе невест у меня в жопе искать.
И пошел Болеслав за стрелой. Не знаю, сколько он там ковылял на своих ногах разной длины – доковылял, наконец, до болота. Видит – на кочке лягушка сидит, одной лапой его стрелу подмышкой, как градусник, держит, другой из мушиных трупов сало выковыривает.
– Э-э, – говорит Болеслав, немного поморщившись, – извините, что помешал. Вы, наверно, царевна-лягушка?
– Та не-э, – отвечает та, не прерывая своего интересного занятия. – Царивна-жаба – вона шэ торик здохла, а я – просто соби жаба.
Болеслав рассердился, забрал у нее стрелу и говорит:
– Ну, раз ты просто себе жаба, так и плыви ты по воде на отпиленной елде!
Развернулся и пошел прочь.
Вернулся он домой, а отец на печке лежит и на заднице у него два компресса.
– Ну как, – спрашивает, – нашел себе невесту?
Болеслав только рукой махнул.
– Какую, – говорит, – в жопу невесту! Кругом жабы одни.
У них в семье, надо вам сказать, вообще было принято некультурно выражаться.
Ну, старик погоревал немного, что ничего путного из его затеи с невестами не вышло, а потом выпил чарку самогона и успокоился.
Панкрат и Тимофей так никогда и не женились, и вскорости оба померли от апоплексического удара. А Болеслав, всё же, женился на девушке из хорошей семьи Марье Николавне Потаповой.


Воевода

Прислали в город Жебятинск воеводу. За каким чертом, спрашивается, прислали? На этот простой и честный вопрос никто не мог ответить. Добро бы еще воевода был как воевода, а то у этого и ножки-то были кривенькие с тех самых пор, как он в детстве неправильно переболел рахитом. Одним словом, дрянь, а не воевода. Чести он городу не прибавил. Поначалу с ним никто и разговаривать не хотел, а некоторые и вовсе, прости Господи, чурались, а потом ничего, привыкли. Даже здороваться стали, а иные и шутить: куда, мол, чешешь, воевода, на своих обручальных? А он им: куда-куда... Попой нюхать провода. Нормально, словом, жили.
А потом война случилась, и все поняли, для чего воевода нужен. Он как про войну услышал, тотчас на коня вскочил и шашкой начал махать.
– Счас, – кричит, – в бой вас поведу! Постоим за землю родную и поляжем за нее! Постоим и поляжем! А кое-кто и посидит!
А на коне воевода, надо вам сказать, гораздо лучше, чем без коня смотрелся, и ножки его рахитичные точно по лошади приходились.
Тут все закричали:
– А воевода-то у нас – геройский парень! Качать его, черта кривоногого!
Стащили воеводу с коня и давай качать. Тот орет не своим голосом:
– Вы что ополоумели, население! Враг идет!
А те и не слушают. «Качать его, черта кривоногого» – и всё тут.
Ну, враг ворвался в город, перерезал аккуратно всех жителей, воеводу у них отбил и говорит.
– Ты, – говорит, – такой герой, что просто так тебя убить совершенно невозможно. Лучше мы тебя не убьем, а кастрируем.
Схватили они воеводу и, как тот ни сопротивлялся, произвели над ним глумление. Город зачем-то из Жебятинска в Жеботинск переименовали, срамные воеводины места поместили в местную кунсткамеру в знак вечного триумфа, а самого воеводу с миром отпустили. И пошел воевода, что называется, куда глаза глядят, а глядели они у него строго на юго-запад.
Вот идет он полями, лесами, прикладывает к ране подорожник, чтоб побыстрее заживала, питается такой дрянью, что стыдно людям рассказать, и совершенно не знает, как ему дальше быть с такой позорной биографией. Вдруг видит – изба стоит, а в избе окошко светится. Стал воевода в дверь стучаться. И открывает ему, как назло, красна девица, писана красавица, причем такая, что воевода даже взвыл. Девице это не понравилось.
– Ты чего, – говорит, – воешь? Волков хочешь приманить? Так я не возражаю. Я счас дверь перед твоим дурным носом захлопну, а волки, когда прибегут, пусть сами с тобою разбираются.
– Эх, – говорит воевода, – что мне теперь волки. Со мною уже без твоих волков разобрались.
– Это как? – любопытствует девица.
– А вот ты меня в дом пусти, – говорит воевода, – поесть-попить дай, и я тебе такое расскажу, что у тебя всё дыбом встанет.
– Ага, – отвечает девица не без иронии, – как же, разбежалась. Одна вон тоже такого лиса-подпевалу пустила к себе в дом, а потом девять месяцев колобком ходила. У тебя ж на твоей поганой роже все твои гнусные желания написаны.
Воеводе стало смешно до слез.
– Дура ты, – говорит. – Были у меня желания, да обсеклись все. Меня, чтоб ты, дрянь такая, знала, в смертном бою враг обглумил.
– Как обглумил? – ужасается девица. – Сзади, что ли?
– Если бы, – вздыхает воевода, – сзади. А то спереди.
– Ты ври, да завирайся, – молвит девица сурово. – Как это спереди обглумить можно?
Воевода немного поконфузился, а потом взял да и показал. Девица долго глядела на его трагедию, а после говорит:
– Да, – говорит, – паскудная история. Ну, раз такое твое дело, то вот что я тебе, мил человек, скажу: иди-ка ты отсюда к чертовой матери.
И поплелся воевода дальше. И пришел не куда-нибудь, а на восток – может, в Багдад, а, может, в Ашхабад. И встретился ему какой-то бей, а какой – не вспомню, хоть убей. В общем, как узнал бей про воеводино темное прошлое, сразу загорелся и устроил его евнухом в свой гарем. А в гареме у него была куча баб, одна другой жирнее, потому как этот бей был изрядный сукин кот. И вот одна из этих гаремских барышень по имени Зульфия Ильинична, представьте себе, по уши втрескалась в нашего воеводу. То есть, она его жалела, а кастрации его от души сочувствовала. Воевода рассказывал ей о своих превратностях, а она плакала и ласкала его, отчего воевода выл. Конечно, бей проведал об этой позорной связи и, хотя у него была куча других барышень, воспылал восточной ревностью. Выгнал он воеводу из гарема, да еще и сказал напоследок:
– Таким, как ты, ишак вонючий, кой-чего чик-чик отрезают. Но за меня уже другие постарались, так что иди-ка ты на букву «***», аллах агбар!
И снова пошел воевода, куда ноги вели, пока не пришел в тридевятое царство, тридесятое государство недалеко от Брянска. А там ему страшно обрадовались.
– Ну, – говорят, – если гора не идет к Магомету...
Воеводу от этих слов чуть не стошнило.
– Не надо, – говорит, – про Магомета. Сыт я, – говорит, – по горло и Магометом, и прочим тегераном.
– Ну, не хочешь, – говорят, – про Магомета, так не будем про Магомета. А только приходом своим ты нас просто осчастливил. Пойдем, по дороге объясним.
По дороге объяснили, и очень, надо сказать, доступно:
– Понимаешь, – говорят, – у нас тут один дракон завелся и каждый день новой жертвы тебует, гад рептильный. Причем нет, чтоб одних барышень жрать – всеядный, сволочь. Мы уж и не знали, кого ему сегодня отдавать, поверишь ли – до драки дело дошло. А тут ты подвернулся. Удачно, правда?
Тут воевода, понятное дело, стал брыкаться, но его живо скрутили и доставили к дракону.
– На, – говорят, – жри! Чтоб ты сдох уже, скотозавр!
И подталкивают веводу к дракону, а сами уходят.
Ну, дракон поглядел на воеводу, да и сожрал.
А только у этой истории конец счастливый. Дракону-то, оказывается, кривоногие кастраты были строго-настрого противопоказаны. Не успел он сожрать воеводу,  как в глазах у него позеленело, к горлу подкатили спазмы, началась тошнота со рвотой, а потом наступила клиническая смерть. И люди в тридевятом царстве снова зажили счастливо.


Рассказы Ль


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ, КИЕВСКАЯ


Находка

Иду я как-то по улице, а вокруг весна, апрель расфуфырился, как чучело, и настроение у меня не то, чтобы приподнятое, скорее даже наоборот – хоть в петлю полезай, а только чувствую – день сегодня предстоит удивительный. И точно: не успел я ста шагов прошагать, как сразу же увидел на асфальте селедку. Представьте себе мое легкое изумление: до ближайшего моря километров с тысячу, не меньше, и вдруг – селедка! Поднял я ее бережно с грязного асфальта, вижу – мертва она. Это и понятно – селедка такая нежная рыба, что не может жить без моря. Порылся я тогда в карманах, нашел веревочку, продел сквозь селедочьи глаза и на шею себе повесил. Иду дальше. А селедка у меня на груди как-то вдруг пошевельнулась. Тогда я понял, что это неспроста, а означает, что я с кем-то должен своей неожиданной радостью поделиться. Огляделся я по сторонам, вижу – на свежевыкрашенной скамейке сидит девушка с черными волосами и красивая, как смерть. Подхожу я к ней и говорю:
– А я, вот, селедку нашел
Она на меня поглядела испуганно-равнодушно и говорит:
– Поздравляю.
По ее интонации я понял, что она мне не очень верит, потому что селедка у меня под рубашкой висит, для окружающих незаметно. Расстегнул я тогда на рубашке две верхние пуговицы, извлек селедку на веревочке и сунул девушке под самый нос:
– На, гляди, Фома неверующая.
Тут у нее равнодушие мигом прошло, один испуг остался.
– Оставьте, – говорит, – меня с вашими глупостями!
Я слегка обиделся.
– Хороша, – говорю, – глупость. Это же мертвая селедка! Что, по-вашему, глупость? Селедка глупость? Или смерть глупость?
– Знаете что, – отвечает она, – у вас есть выбор. Или вы сейчас спрячете вашу селедку назад и пойдете с ней гулять в другое место, или я закричу «караул!»
Я подумал и говорю:
– А можно так, что я селедку спрячу, а сам здесь останусь?
– Можно, – говорит она, – только наоборот. Селедку, так и быть, можете не прятать, а сами идите как можно дальше и как можно быстрее.
– Ладно, – говорю, – пойду. А вы не хотите со мной прогуляться?
– Меньше всего на свете, – отвечает она.
Я сперва решил, что это она от душевной черствости, а потом пригляделся – а у нее юбка с обоих боков к скамейке гвоздями прибита.
– Ага, – говорю, – понятно. Извините, я не знал.
В общем, ушел я, чтобы ей не мешать. А селедка на груди всё шевелится – мол, не хочешь ты ни с кем радостью делиться, скопий дом. Мне даже совестно немного сделалось, и я начал смотреть вокруг повнимательней, и вот, вижу – стоит в парадной мужчина лет тридцати, аккуратный такой, в кожанке, и пиво из бутылки пьет. Подхожу к нему с селедкой заранее наружу и говорю:
– Вот такая удивительная находка.
Посмотрел он на меня с какой-то непонятной злостью, губы от пива вытер и говорит:
– Что, Родим Родимыч, по морде хочешь?
Я, признаюсь, очень опешил. С чего он, интересно,  взял, что я по морде хочу? Может, у меня на морде написано, что я по ней хочу? В общем, не стал я больше ничего ему объяснять, спрятал селедку назад, плюнул с горечью и пошел прочь. Вдруг слышу – за спиной моей туп-туп-туп. Оглянулся – а это аккуратный мужчина в кожанке меня догоняет. Остановился, жду. Может, совесть в нем проснулась. А он ко мне подбегает и спрашивает:
– Ты что ж это, падла Родим Родимыч, в мой адрес плюешься?
И прежде, чем я ему объяснил, что плевал вовсе не в его адрес, а от огорчения – как звезданет меня по голове! Я, понятное дело, свалился, а селедка мне – бряк! – сверху хвостом по физиономии. Лежу я, покрытый селедкой, а вокруг меня толпа собирается и задает сочувственные вопросы:
– Может, вам плохо? Может, вам помощь нужна?
Встал я, отряхнулся, селедку под рубаху спрятал и говорю:
– Мне очень плохо. А помощи ждать неоткуда. Так что до свидания. Не печальтесь обо мне, о себе подумайте.
Пришел, чуть не плача, домой, снял селедку с веревочки, приделал веревочку к люстре и повесился. А перед тем, как повеситься, селедку всю съел и косточки обглодал. Дочиста.


Никита Иноходцев

Надоело мне всё – хуже некуда. Нацепил я тогда синие очки, в которых ни чёрта не видать, напихал в уши вату и на улицу вышел. Вокруг тишина и мрак кромешный, иду со спокойной душой. Вдруг – ба-бах! – ноги мои вверх взлетели, а голова наоборот, вниз поехала и об землю – шмяк! Очки соскочили, по глазам ярким светом шарахнуло – всё, думаю, караул, запасайтесь спичками – конец миру пришел. Поглядел наверх, чтобы убедиться в правильности своей гипотезы, вижу – прямо надо мной на дереве, на нижней ветке сидит какой-то паренек, хохотом аж заливается и губами беззвучно шевелит, как рыба в немом кино. Вспомнил про вату в ушах, вытащил из любопытства – чуть не оглох от разнообразия звуков. Сквозь какафонию эту слышу голос паренька:
– Прости брат, здорово всё получилось, правда? Дай, думаю, натяну веревочку, вдруг кто в синих очках пройдет. И тут ¬– ты. Такое счастливое совпадение!
– Ничего себе, – говорю, потирая голову, – счастливое совпадение! А если б я покалечился или убился? У тебя голова на плечах или мензурка с фокусами?
– У меня, – отвечает он, – на плечах такое, что не каждому дано выдержать. А ты эти нежности брось – покалечился, убился... Если каждому пустяку значение придавать, никакого здоровья не хватит. Ладно, пойдем ко мне, у меня водка есть, промоем твои раны.
– У меня, – говорю, – раны только душевные.
– А я о каких говорю? – удивляется он. – Или ты думаешь, я тебя снаружи водкой мазать собрался? Это ж не зеленка и не йод. Пойдем, выпьем по стаканчику, будешь глядеть на мир веселыми глазами.
Пошли мы к нему, выпили водки, повеселели оба, познакомились – его, как оказалось, Никитой Иноходцевым звать. Потом он стихи прочитал, хорошие стихи:
       
                Шмель летает за окном,
                Полосат и насеком.

Мне совсем хорошо стало. Гляжу на Никиту, и такое у меня чувство, будто мы с ним без малого тысячу лет знакомы.
Тут Никита говорит вдруг:
– А давай, – говорит, – махнем куда-нибудь далеко-далеко!
– Давай, – отвечаю с готовностью.
Никита быстро собрал сумку, сунул в нее спички, сигареты и недопитую бутылку, и помчались мы на вокзал.
На вокзале мы сели в электричку и поехали. Я Никите говорю:
– Ничего, что мы без билетов?
– Почему это ничего? – удивляется Никита. – Это как раз не ничего, а очень хорошо, что мы без билетов.
– Что ж хорошего? – спрашиваю.
– А ты сам представь, – объясняет Никита. – Взял билет, сел в поезд и поехал. Тоскливо это. Скучно. Не по-людски. Это во-первых.
– А во-вторых что?
– А, во-вторых, билеты эти из бумаги делают, а на бумагу леса изводят. Выходит, когда мы без билета едем, мы лес бережем.
Мне очень понравилось беречь лес, но на всякий случай я еще спросил:
– А контролеры как же? Я слыхал, в электричках контролеры водятся.
– А, – улыбается Никита, – контролеры! Они же как дети, только пьющие. Увидишь, как мы их легко обманем.
А тут как раз контролер вошел. Смотрю на него – прав был Никита: лицо, наивное, как у ребенка, и водкой за версту несет. А контролер подходит к нам, оглядывает подозрительно и спрашивает:
– А билеты у вас, граждане, есть?
Мы с Никитой переглянулись, переморгнулись и говорим контролеру:
– Билеты у нас есть.
– Ага, – кивает контролер. – Это, конечно, хорошо.
И дальше идет. Мы начали хохотать, что так ловко провели контролера, а тот вдруг возвращается и говорит:
– А показать можете?
– Что, – спрашивает Никита, вытирая от хохота слезы, – вам показать?
– Билеты, – отвечает контролер.
Никита сразу посерьезнел и говорит:
– Странно, – говорит, – первый раз такого недоверчивого контролера вижу. Может, вы и не контролер вовсе?
– Я, – отвечает контролер, – контролер.
– И что ж вы, контролер, билетов никогда не видели?
– Видел, – отвечает тот возмущенно, – тысячу раз видел!
– А раз тысячу раз видели, зачем вам еще смотреть?
– Я, – говорит контролер, – на ваши хочу посмотреть.
– А чего на них смотреть? – удивляется Никита. – Они точь-в-точь такие, как у всех. Какие вы уже тысячу раз видели.
– По-моему, – заявляет контролер, – нет у вас никаких билетов.
– А по-моему, – отвечает Никита, – есть.
– Тут уже дело не в билетах, – говорит контролер, – а в принципе. Признайтесь, что у вас нет билетов, и я от вас тут же отвяжусь.
– Правда, отвяжитесь? – влезаю в разговор.
– Честное слово. Оштрафую, ссажу с поезда и тут же отвяжусь.
– Нет, – говорит Никита, – мы в такие сделки не вступаем. Мы еще не всю совесть пропили.
У контролера от обиды глаза на лоб полезли.
– По-вашему, – говорит, – я всю совесть пропил?
– Может, и не всю, – отвечает Никита, – но лучшую ее часть. Ту, которая по вагонам не шляется и людям нервы из-за каких-то билетов не портит.
– Вы меня еще и стыдите? – удивляется контролер.
– А что, – спрашивает Никита, – уже бесполезно?
Тут контролер достал из кармана носовой платок и высморкался в него.
– Вы только не плачьте, – говрю ему.
– Я и не плачу, – сердито отвечает контролер. – Уже высморкаться нельзя?
– Вы бы с насморком лучше дома сидели, – говорит Никита. – А то у вас осложнения начнутся. Нельзя же из-за каких-то билетов так себя не щадить. Вам сейчас чаю горячего выпить надо или рюмку водки.
– А у вас есть? – оживляется контролер.
– Чай? – спрашиваю я.
Контролер посмотрел на меня как на идиота и говорит:
– Сказал бы я тебе сейчас и про чай, и про тебя... Водка у вас есть?
– Есть, – говорит Никита и достает из сумки недопитую нами бутылку.
Контролер посмотрел жадно на бутылку и тут же начал для вида мяться.
– Ну, – говорит, – разве что полечиться...
– Конечно, разве что полечиться, – кивает Никита. – Не пьянствовать же в поезде.
Контролер приложился к нашей бутылке и сделал из нее очень большой глоток.
– Ну вот, – говорит Никита, – теперь я вижу, что вы контролер. А то я вас уже за самозванца начал принимать.
– А что, – спрашивает контролер, – бывают такие?
– Еше как бывают! – говорит Никита. – Сбегут из сумасшедшего дома или из зоопарка, наденут на себя форму и давай контролера изображать. Но вы ведь не такой?
– Я не такой, – соглашается контролер. – Я и в зоопарке-то ни разу не был.
– А в сумасшедшем доме были? – спрашиваю я.
Контролер сделал еще один большой глоток и говорит:
– Не знаю. Если не был, то скоро буду. Работа у меня нервная. А вы чего сами водку не пьете?
– Так вы нам не предлагаете, – говорит Никита.
Контролеру стало стыдно, и дальше мы пили вместе и беседовали. Контролер, которого звали Игнатием Алексеевичем, очень душевно ругал железные дороги, локомотивы, расписание поездов и кассы предварительного заказа. Билеты он тоже очень крепко ругнул и сказал, что это глупость и что люди должны верить друг другу. Он сказал, что сам всё время ездит взад-вперед и никогда не берет билета и отлично себя чувствует. Тут вдруг из репродуктора объявили:
– Станция Малые Божемяки.
– Всё, – говорит Никита, – нам пора выходить.
– Останьтесь, – просит контролер, – так хорошо беседовали. Доедем до конца, а на обратном пути сойдете.
– Нет, – говорит Никита, – не получится. Вы на обратном пути протрезвеете, рассердитесь и высадите нас в какой-нибудь глуши, где еще не изобрели вентилятор.
– Честное слово не протрезвею! – говорит контролер.
Но мы не стали его слушать и выскочили из поезда, который уже начал трогаться.
– Смешно, – говорю, – Никита, получается. Та водка, что мы контролеру дали, дороже двух билетов стоит. Интересно мы сэкономили.
– Я, – говорит Никита, – и не собирался экономить. Деньги, если хочешь знать, – это тьфу. А билеты я не брал и брать не буду. И штраф платить не буду. А если человек выпить хочет, то как же я ему водки не дам?
– Ладно, – говорю, – а зачем мы на этой станции сошли?
– Не знаю, – отвечает Никита. – Название уж больно смешное – Малые Божемяки. Тут, наверно, весело.
Оглянулись мы вокруг – не так уж и весело. Вечер, на перроне никого, только одна бабка стоит, торгует семечками и лотерейными билетами
– Давай, – говорит Никита, – купим у нее билет и выиграем яхту.
– Ты ж говорил, что билетов не брал и брать не будешь!
– Так это ж лотерейные!
– А кто говорил, что деньги ¬– тьфу?
– Деньги – тьфу, – соглашается Никита, – а яхта – не тьфу! На ней плавать можно.
– Где мы на ней плавать будем? – спрашиваю. – В Малых Божемяках? Ее до моря тащить и тащить. Давай лучше телевизор выиграем.
– Ладно, – соглашается Никита, – пошли выигрывать телевизор.
Купили мы у бабки лотерейный билет и два стакана семечек и помчались в Малобожемякский сбербанк получать телевизор. Приходим, а банк закрыт.
– Ничего себе, – говорит Никита. – Ну и порядки здесь! Люди телевизоры выигрывают, а у них перед носом банки запирают.
– Так ведь ночь почти на дворе, – говорю. – Они уже, наверно, все спят по домам.
– Ничего они не спят, – отрезает Никита. – Они по ночам запираются в банке и деньги считают. Самое время.
– Тогда давай стучаться, пока не откроют, – говорю.
Мы принялись в четыре руки колотить в дверь банка. Та, наконец, приоткрылась, и мы увидели в узком проеме три кассирские физионимии, причем по ним сразу было видно, что они только что деньги считали.
– Вам чего? – спрашивают.
– Нам телевизор получить, – отвечаем мы и суем им под нос лотерейный билет.
А они на билет даже не смотрят и говорят:
– Приходите завтра. Банк закрыт. Вы что, с ума сошли?
Никита говорит:
– Это не мы с ума сошли, а вы совесть потеряли. Я уже про эти фокусы слышал – только узнают, что кто-то телевизор выиграл, сразу банк запирают. Не получится! У меня знакомый дедушки в министерстве финансов работает, инвалид и страшно нервный. Я ему намекну, чем вы у себя в банке занимаетесь, он живо всю вашу наличность по безналичному расчету спишет!
Те переглянулись удивленно и спрашивают:
– А это как?
– Узнаете, – говорит Никита, – да поздно будет.
Те, наверно, испугались и говорят:
– Ладно, заходите.
Мы зашли и снова сунули им билет. Они его – нехорошие, всё же, люди – стали на свет изучать, в руках тереть, на зуб пробовать. Никита им говрит:
– Замусолите билет – знакомый моего дедушки вам ревизию устроит. Ему это раз плюнуть. Он такой нервный, что если раз в день ревизию не устроит, потом уснуть не может.
Вот это они очень хорошо поняли, оставили наш билет в покое и говорят:
– Поздравляем, молодые люди, вы выиграли телевизор.
Никита им говорит:
– Это мы и без вас знаем. Тащите его сюда.
Принесли они нам телевизор «Горизонт» и вручили с добрым напутствием. Мы попрощались, чтобы уходить, а они спрашивают:
– Извините, молодой человек, а кем знакомый вашего дедушки в министерстве финансов работает?
– Я же уже объяснял, – отвечает Никита, – нервным инвалидом. До свидания.
Мы ушли с телевизором и отправились искать какой-нибудь дом, чтобы его посмотреть. Нашли подходящую хатку, занесли в нее телевизор, развели в печи огонь, а телевизор в розетку включили. На экране молодая дикторша появилась и говорит:
– Передача «Сельский час» удивить желает вас.
Я приготовился смотреть и удивляться, а Никита на телевизор никакого внимания не обращает, а только рыщет по комнате и приговаривает:
– Это сельский дом или богодельня? Где они, черти, самогон прячут?
– Брось, – говорю, – давай лучше телевизор смотреть. Сейчас что-то интересное покажут.
– Ну его к дьяволу этот телевизор, – говорит Никита. – Ящик для идиотов. Интересное они покажут! Врут. Ничего интересного они не покажут. Я тебе сам всё могу показать.
– А зачем же мы его выигрывали? – спрашиваю.
– Это тебе приспичило его выигрывать, – отвечает Никита. – А я, если помнишь, яхту хотел.
– Ну, и для чего тебе яхта? – спрашиваю снова.
– Мне, – отвечает Никита, – ни для чего яхта. Не нужна мне яхта. И телевизор не нужен.
– А что ж тебе нужно? – спрашиваю.
Он посмотрел мне в глаза и говорит:
– Мне нужно, чтоб хорошо было и весело.
– А я, – говорю, – между прочим, согласен.
– Тогда, – говорит Никита обрадованно, – давай оставим тут этот дурацкий телевизор, а сами дальше пойдем.
– Хорошая мысль, – отвечаю.
– Постой, – говорит Никита, – надо будет людям записку оставить, чтобы им от радости плохо не сделалось.
Он взял листок бумаги и нацарапал на нем карандашом: «Спасибо за самогон». Потом положил листок на телевизор, и мы ушли.
– Слышь, – говорю, – а ты чего их за самогон благодарил? Мы ж его так и не нашли.
– Я, – говорит Никита, – их за то благодарил, что они самогон хорошо прячут. А то бы мы сейчас пьяные перед телевизором валялись.
Тут мы вышли к реке.
– Эх, – говорю, – зря мы яхту не выиграли. Сейчас бы поплавали.
– Сейчас и поплаваем, – говорит Никита, – только без яхты. На яхтах, я слыхал, вообще не плавают, а ходят.
– Как ходят? – спрашиваю.
– Не знаю, – говорит Никита, – по палубе, наверно. Туда-сюда, туда-сюда, с кормы на нос, с носа на корму. Моцион называется.
– Ходить, – говорю, – и по берегу можно.
– У них, наверно, на берег денег нет, – говорит Никита.
– Выходит, мы побогаче их?
– Выходит так. Давай купаться!
Мы разделись, бросили одежду на берег и прыгнули в речку. Сначала плавали наперегонки, потом Никита сказал, что где-то здесь должна быть Атлантида, и мы стали нырять на дно. Я нашел погнутый велосипедный руль, а Никита ручку от мясорубки. Он заявил, что это жульничество, а не Атлантида, и мы побросали наши находки обратно.
– Интересно, куда же она подевалась? – говорит Никита.
– Кто? – спрашиваю.
– Атлантида.
– Наверно, течением снесло.
– Наверно. Ну что, пойдем на берег?
Вылезли мы на берег, а одежды нашей нет.
– Да, – говорит Никита, – приятные здесь люди живут. Очень хорошие люди, только воры.
Наломали мы ивовых веточек, сделали себе набедренные повязки и венки на шею. Никита поглядел сперва на меня, потом на себя и говорит:
– В таком виде нам в город просто глупо возвращаться. В таком виде нам остается искать туземные племена и затесываться в их стройные ряды.
А меня от его слов такая вдруг тоска по городу разобрала, что просто жуть!
– Я, вообще-то, больше город люблю, – говорю. – Чтоб машины ездили и дым из труб валил.
– Эх ты, – говорит Никита. – Ну, раз так, езжай.
– А ты? – спрашиваю.
– А я еще не сошел с ума. Вот сойду – и сразу к тебе приеду.
Обнялись мы с ним на прощание, и поехал я назад в город. Приехал, пришел домой и сел ждать, когда Никита сойдет с ума и вернется. А он всё не сходит и не сходит. Один раз только телеграмму прислал:

                Печально шепчутся вараны,
                В песках зализывая раны.

«Ну, – думаю, – не иначе Никита в поисках своих туземных племен до самой пустыни дошел. Теперь, видать, не скоро вернется».
Положил я его телеграмму в карман, надел синие очки и хотел уж было ваты в уши напихать, как вдруг звонок в дверь. Пошел я дверь открывать в очках своих, споткнулся, чуть нос не расквасил. Добрался, наконец, до двери, открыл и говорю:
– Здравствуйте, только скажите, кто вы, потому что я вас в этих очках не вижу.
Тут чья-то рука меня назад в прихожую затолкала, слышу – дверь защелкнулась на замок, и чей-то голос говорит:
– Вот чтоб и я тебя больше в этих дурацких очках не видел!
И та же рука срывает с меня очки. Я сперва зажмурился от света, потом глаза открыл, смотрю – передо мной Никита стоит! Я обрадовался и кричу:
– Никита, привет! Ты что, наконец-то, сошел с ума?
– По-моему, – говорит Никита, – это ты тут сошел с ума.
– А ты? – спрашиваю.
– И я, – говорит Никита. – Показать тебе, как я сошел с ума?
– Покажи, – говорю.
Никита покачал на руке мои синие очки, а потом бросил их на пол, наступил на них каблуком и раздавил. И раскололись мои очки на мелкие синие стеклышки. Вот, собственно, и всё.


Грустная история

Подхожу я как-то к окну, смотрю – дождь. «Да, – думаю, – от такой погоды и настроение может испортиться». Только настроение у меня и без того паршивое выдалось, некуда ему дальше портиться. Так что такая погода очень даже кстати. От нечего делать лег я на кровать и заснул. И приснился мне гном – маленький такой шкет в красном халатике. Посмотрел он на меня злыми глазами и говорит:
– Ах ты ушная раковина!
После чего ухватывает меня двумя пальцами за нос и об колено – хрясь! У меня аж в глазах потемнело. Хотел я ему за это дать как следует, а он уже исчез, словно и не снился вовсе. Я чуть не расплакался от обиды и бессилия и от огорчения проснулся. Смотрю – а в ногах у меня кот Кузя лежит, тепла набирается.
– Ага, – говорю мстительно, – вот ты-то у меня сейчас за всё и ответишь!
Кот Кузя посмотрел на меня горьким взглядом и вдруг говорит:
– Ну, бей, фашист!
У меня даже язык отнялся. Надо же, впервые кот Кузя со мной заговорил и сразу же с таких гадостей начал!
– Вы что, – кричу, – сговорились все против меня?!
Кот Кузя обмерил меня взглядом с головы до ног и в кухню ушел. А я, сам не свой, выскочил на улицу под дождь и стал бродить. Вдруг вижу – девушка идет под зонтом. Подбегаю к ней, говорю:
– Девушка, скажите, вы что, ударите меня этим зонтом по голове?
Она поглядела на меня с удивленным испугом и говорит:
– Господи, с чего вы взяли? Конечно же нет.
Тут я почувствовал к ней ужасный прилив благодарности и говорю:
– Спасибо, вы такая добрая, что я на вас женюсь. Дайте я вас поцелую.
И чмокнул в щеку. А она как закричит:
– Сумасшедший! Негодяй!
И как стукнет меня зонтом по голове! Лгунья, лгунья, ведь обещала же! Такая горечь меня разобрала, что бросился я бежать прямо под дождем. «Что ж это, – думаю, – за жизнь у меня такая! Ни домой, ни на улицу, ни даже в сон! Нет, самый правильный для меня выход – под автомобиль броситься». Смотрю – такси едет. Очень кстати. Хотел было броситься под него – почему-то не вышло, а рука сама по себе вверх вскинулась, и такси остановилось. Из окошка водитель высунулся и спрашивает:
– Ну, куда едем?
Я подумал и говорю:
– На вокзал.
– Садись, – говорит таксист и включает счетчик.
Приехали мы на вокзал. Таксист на счетчик посмотрел и говорит:
– С вас пятьдесят рублей.
– У меня, – отвечаю злорадно, – как назло ни копейки. Можете дать мне по морде – не впервой.
Таксист посмотрел на меня мрачно исподлобья и говорит:
– За это можешь не беспокоиться.
Схватил меня за прическу и очень умело шарахнул головой о дверцу. Я из такси вылетел на мокрый асфальт, а он меня еще обругал нелестно и укатил. Лежу я, по щекам у меня слезы пополам с дождем катятся, а сам думаю: «Хорошо хоть я на вокзале. Вот сейчас сяду в ближайший поезд и уеду ко всем чертям».
Подхожу к кассе, спрашиваю:
– Извините, в каком направлении следует ближайший поезд?
Кассирша поглядела на меня странным взглядом и отвечает:
– На кладбище для придурков.
Я на нее даже не обиделся, и как-то мне от этого легче стало – привыкаю, значит, по-тихоньку к такой жизни. Решил я никуда не ехать, а домой вернуться. Пошел пешком под дождиком через весь город. Ничего особенного со мной по дороге не приключилось, только два бандита с ножом один раз пристали:
– Жизнь или кошелек?
Я им отвечаю так спокойно и даже с иронией:
– Кошелька у меня всё равно нет, так что берите жизнь.
– А на чёрта нам сдалась, – говорят они, – такая твоя жизнь, если у тебя даже кошелька нет?
В общем, не зарезали они меня, только по физиономии разок съездили, но на такие мелочи я уже давно перестал обращать внимание.
Прихожу домой, разделся, сел на кровать. Тут из кухни кот Кузя пришел, посмотрел на меня виновато и говорит:
– Ты меня прости, – говорит, – насчет фашиста. Тут я немного не прав был.
Я чуть не заплакал.
– Что ты, – говорю, – Кузенька, это ты меня прости, сволочь такую.
Помирились мы с котом, вдруг – звонок в дверь. Открываю – на пороге стоит давешняя девушка с зонтом.
– Вы меня извините, – говорит, – что я вас тогда зонтом шандарахнула. С моей стороны это было просто безобразие. Можете поцеловать меня еще раз.
Поцеловал я ее, и пошли мы с ней спать. Легли на мою кровать и заснули. И снова приснился мне гном в красном халатике.
– Ага, – говорит, – а я тебя уже давно жду. Хотел, вот, извиниться за свое недостойное поведение. Можешь и меня об коленку стукнуть.
Я, конечно, этого делать не стал, так, сказал ему кое-что, после чего мы с гномом подружились и сыграли пару партий в шашки.
Наутро, когда я проснулся, дождь кончился и вовсю светило солнце. А того таксиста и тех двух бандитов я так больше и не встретил. Так что Бог им судья.


Свидание

Вы не поверите – сегодня у меня первое в жизни свидание! До сих пор я к девушкам даже подходить боялся – рылом не вышел. Точнее, вышел, но не в того, в кого надо. Всё бы ничего, если бы не уши. Уж на что – на что, а на уши мне господь Бог не поскупился – одарил двумя лопухами перпендикулярно форме черепа. С таким ушами хорошо в космос летать. Однако ж вот познакомился вдруг с одной девушкой – ей троллейбусом нос прищемило, а я ей высвободиться помог. Оказалось, что зовут ее Татьяной. Имя ¬– хуже некуда, только мне с моими локаторами именами перебирать – просто смешно. Короче, договорились мы встретиться на свидании, я даже слегка побрился, уши свои драгоценные шампунем вымыл и отправился цветы покупать. Подхожу к одной тогашихе, спрашиваю:
– Почем дерете?
Та поглядела на мои уши и говорит:
– Двадцать рублей букет.
Порылся я в карманах, сунул ей четвертной, она мне букет дает, а о сдаче как бы забыла. Ну, я ей ничего не сказал – мол, что нам, пылким любовникам, пятерка сдачи – и пошел себе с букетом. Только не успел я двадцати шагов прошагать, как внутри меня что-то щелкнуло, и помчался я прытким галопом обратно к торгашихе.
– Эй, – кричу, – а пять рублей сдачи?
А она глядит на меня, как карась на лунное затменье, и говорит:
– Какие пять рублей? Я тебя впервые вижу, нахал ушастый!
Вижу – канула моя пятерка в Лету. И черт, думаю, с ней. Зашел в метро, сел в вагон, еду. В дверном стекле отражением своим любуюсь – надо же, еду в метро, на свидание, с цветами – просто граф Монте-Кристо. Тут дверь открывается, и в вагон, дыша перегаром, вваливается какой-то шкаф. Уткнулся он носом в мой букет и давай его нюхать. Ладно, думаю, пускай нюхает, с меня не убудет, а ему, может быть, для душевного равновесия полезно. Только шкаф этот, видимо, нюхать устал и принялся толстыми губами щипать лепестки на моем букете. «Эге, – думаю, – так я, пожалуй, одни стебли довезу дорогой Татьяне». Стал от него отстранять букет, а он за ним тянется, как теленок за выменем, и продолжает щипать. Тут я не выдержал и говорю:
– Эй, – говорю, – вы бы перестали цветы мои щипать. Вы ведь не лошадь, всё-таки.
А шкаф поглядел на меня хмельно и заявляет:
– Молчи, пингвин, если уши дороги!
Не могу сказать, чтоб я так уж своими ушами дорожил, но ведь они у меня не сами по себе растут, а плотно ко мне остальному приделаны, так что расставаться с ними будет больно. Поэтому я ничего не ответил, только повернулся к шкафу спиной, чтобы он своими губами не мог до моего букета дотянуться. А он как почувствовал, что его пищи лишают, подбородок свой на плечо мне положил и снова стал к букету тянуться. Такой назойливый оказался, что просто ужас.
Тут, к счастью, станцию мою объявили, я из метро быстренько выскочил и поднялся по эскалатору наверх. Стою, жду. Наконец, смотрю – идет моя Татьяна, прищемленным носом на ветру шмыгает.
– Ага, – говорю, – вот и ты!
И вдруг захотелось мне что-то пламенное выкинуть. Взял я цветы и осыпал ими Татьяну – гляди, мол, какой я гусар. Я думал, она изумится моему поступку, и она изумилась. Только не так, как мне хотелось.
– Ты что же, – говорит, – чучело, наделал? Ты зачем мой букет по земле разбросал?
Гляжу – дествительно промашка вышла.
– Не печалься, – говорю, – милая Татьяна.
Подобрал быстренько цветы, снова их в букет собрал и протягиваю ей. Тут она просто взбеленилась!
– Чтоб я, – говорит, – грязные цветы с асфальта приняла? Ну ты, я смотрю, и вправду дурак с большими ушами!
Усмехнулся я, похлопал ее по плечу.
– Нам ли, – говорю, – брат Татьяна, об ушах печалиться!
Тут она от меня отстраняться начала.
– И угораздило ж меня, – говорит, – именно в твоем идиотском присутствии нос прищемить! Лучше б я его при каком-нибудь артисте или ученом прищемила.
Тут мне обидно стало, и я говорю:
– Как же, стал бы артист или ученый твой дурацкий нос из троллейбуса вытаскивать. Еще б, небось, и поглубже запихал. Уж больно ты о себе романтического мнения, фрикаделька с мерзким именем.
Тут она повернулась и зашагала от меня прочь. Хотел я было расплакаться, что жизнь у меня так не сложилась, а потом думаю: «Да ну ее, в самом деле! Мы и без ее прищемленного носа проживем. Да еще с такими ушами! С таким ушами не пропадешь, с такими ушами можно в космос без парашюта летать!»
И полетел.


Чародей Колдуй-Бабин

Мама мне еще в детстве говорила:
– Ежом растешь. Вот погоди – придет за тобой чародей Колдуй-Бабин, тогда узнаешь, почем щипать траву на птичьем рынке!
Однако ж, как мама не стращала, а вырос я ежом. И вот однажды – представьте мое удивление – заявляется ко мне этот самый чародей Колдуй-Бабин. Заявляется и начинает произносить всякую чушь под видом заклинания:
– Назэ, блазэ, остэрхазэ!
Я так и покатился со смеху.
– Ох, – стону, – не могу! Ох, – плачу, – назэ-блазэ! Ох, – изнемогаю, – дурак!
Тут чародей Колдуй-Бабин изобразил на лице крайнюю злобу и сказал какую-то пакость. Бац! – рога у меня на голове выросли. Пощупал я рога, тоже рассвирепел.
– Ты что, – кричу, – озверел? Немедленно сними с меня этот нелепый головной убор!
А чародей Колдуй-Бабин, представьте себе, смеется – дробно, мелко и противно.
– Ладно, – говорит, – дуй за пивом, после разберемся.
Дунул я за пивом, два часа в очереди простоял, трехлитровую банку набрал. Возвращаюсь – Колдуй-Бабин сидит за столом и бубнит свирепо:
– Тебя только за смертью посылать.
Сели мы с ним, разлили пиво по майонезным баночкам, в полчаса прикончили. Колдуй-Бабин повеселел, меня по плечу хлопает.
– Ты, – говорит, – мне теперь навеки дружбан.
– Слушай, – говорю ему, – если я тебе такой дружбан, сними с моей головы эту пакость.
Колдуй-Бабин захихикал всё тем же дробным смехом и говорит:
– Хош верь, хош не верь, братан, а только забыл я, как рога удалять. Ты пока так походи, после чего-нибудь придумаем. А вообще-то рога тебе идут.
И исчез, свинья морская!
А я прямо не знаю, что мне делать. С такими рогами жизнь – это же ад сущий! С такими рогами в кино разве что на последний сеанс сходишь, при полном затемнении. Сидел, голову ломал, в конце концов так сломал, что собрать не могу. Ничего оригинального не придумал, решил жениться. Пошел к соседке моей, Марине Лазаравне. Она, думаю, хоть и старше меня на восемь лет, зато безрогая и бездетная.
– Здравствуйте, – говорю, – Марина Лазаревна.
Она на рога мои посмотрела и говорит:
– Что вам угодно?
Сразу видно, что женщина из хорошей семьи и получила отличное воспитание. Поэтому в ответ выражаюсь так же изысканно:
– Такой вот, – говорю, – пасьянс, Марина Лазаревна. Богу, судя по всему, угодно, чтобы мы связали наши судьбы морским узлом.
Марина Лазаревна снова на рога мои посмотрела и говорит:
– Право, не знаю... А с чего вы взяли, что я за рогатого пойду? Откуда в вас столько самомнения?
– Дура вы, Марина Лазаревна, – говорю всё тем же светским тоном, – от счастья своего нос воротите. Я ведь не муж, а сокровище. Мне ж на рога можно шерсть мотать.
Посмотрела Марина Лазаревна на рога мои повнимательней, вздохнула и говорит:
– Боюсь, что вы правы и даю свое согласие.
Поженились мы с ней, зажили под одной крышей. Я на тахте перед телевизором сижу, она мне на рога шерсть мотает. Только смотрю – что-то стала моя Марина Лазаревна в последнее время часто в магазины выбегать и там по десять часов задерживаться. Приходит домой вся красная, растрепанная и приговаривает эдак нараспев:
– Ах, эти очереди, очереди, очереди!
Терпел я, терпел, наконец не вытерпел и говорю:
– Хватит мне шерсть на рога мотать, потаскуда!
Марина Лазаревна глазками захлопала, как бабочка крыльями, и говорит:
– Уж сколько времени живем мы душа в душу, а я от вас ничего кроме слов и выражений не слыхала.
Ведь какая, извините, наглая баба – еще и стыдить меня вздумала!
– Идите, – говорю, – Марина Лазаревна, в свою конуру и лайте там. У меня же от вашего поведения уже рога раскалываются.
Расстались мы с нею и остался я один телевизор смотреть. А по телевизору такие вещи показывают, что просто ужас! Одного убили, второй сам убился, третий кого-то убил. Не иначе, думаю, как этого окаянного чародея Колдуй-Бабина рук дело.
И тут – здрасьте, давно, не виделись! – появляется откуда ни возмись пресловутый Колдуй-Бабин верхом на табурете.
– Ага, – говорю ядовито, – вот и наш, – а сам подбираю словечно пооскорбительней, – престидижитатор!
Смотрю – у Колдуй-Бабина от такого обращения челюсть отвисла, и продолжаю в том же духе:
– Друид, – говорю, – недоделаный, дельфийский, прости Господи, оракул! Ну что, бесстыжие твои глаза, гранена челюсть, вспомнил, как рога с голов снимать?
А Колдуй-Бабин пришел в себя и отвечает так нахально:
– Не-а, не вспомнил. Это я так пришел, по тебе, подлецу, соскучился. Беги-ка за пивом.
Тут во мне всё вскипело.
– Я тебе, – говорю, – сейчас так за пивом сбегаю, что оно у тебя из ушей польется. Чтобы сейчас же снял с меня рога, нето я тебя, старого гриба, в унитазе засолю!
Колдуй-Бабин видит, что я, кажется, сержусь, положил мне руку на плечо и успокаивает:
– Не сердись, дружбан, выпей пива жбан.
Стихами, сволочь, заговорил!
А Колдуй.Бабин всё продолжает меня успокаивать
– Ты до осени потерпи, там они сами отпадут.
– Ты думай, что говоришь! – возмущаюсь. – Июнь на дворе! Что ж мне, всё лето с рогами ходить?
Колдуй-Бабин только рукой махнул – сколько, мол, того лета – и снова исчез, паскудник.
Кряхтя, дождался, я лета, и тут – надо же, не наврал! – отвалились мои рога ко всем, извиняюсь, чертям. Хожу я радостный, сияю, точно мне рожу рублем надраили, со всеми знакомыми и незнакомыми здороваюсь и прошу, чтобы они мне голову пощупали, так что знакомых у меня скоро не осталось, остались одни незнакомые. А только рано я радовался – пришла весна, и новые рога у меня выросли, еще ветвистей прежних. Так что если я этого паразита Колдуй-Бабина еще раз встречу – ей-Богу, в унитазе засолю! Тоже мне, мальчика нашел – за пивом ему бегать...


Школьный поэт

В школе я учился отвратительнее скверного, а уж ненавидел это занятие всеми, как говорится, жабрами души. Однако ж мне из страха перед будущим приходилось, как и прочим моим сверстникам, высиживать бабочек на уроках и спасться от раздирающей меня зевоты сочинением стишков. И вот это бессмысленное на первый взгляд занятие помогло мне обрести смысл жизни и будущую профессию. Сижу я как-то на уроке истории и придумываю такой вот стишок:

                Французов рать рейтузова
                Оттузила Кутузова.

Естественно, записываю его в тетрадку для лучшего запоминания, и тут мимо проходит наш историк, цапает рукой мою тетрадку, прочитывает свежую запись и багровеет, как знамя над рейхстагом.
– Ага, – говорит, – значит, таков твой зловещий взгляд на родную историю?
Я только плечами пожал – да уж, вот такой вот взгляд, юный и незамутненный.
А историк мне:
– Подобный, – говорит, – взгляд заслуживает педсовета. Придешь?
Я пообещал, что приду.
И вот, буквально на следуюшей неделе собрался педсовет. Я пришел, как и обещался, смотрю – а там уже весь цвет и запах нашей школы, включая учителя математики Карловыварова. Вот кому я обрадовался и даже подмигнул – мы с ним почти что родственные души. Он хоть и математик, тоже любит стихами изъясняться, правда, какими-то полубелыми, вроде:

                Пирамиду назвали вы конусом,
                Я за это вам ставлю три с минусом.

А поскольку я математику и на три с минусом никогда не знал, мне на него просто глупо было обижаться.
Дальше дело было так: историк зачитал мой стих, началось обсуждение. Литераторша наша говорит:
– По крайней мере, рифма присутствует. А про литературу ты можешь сочинить?
– Могу, – говорю и тут же придумываю:

                Часовой воскликнул: «Стой!»
                Так попался Лев Толстой.

Литераторша заявляет:
– Рифма присутствует, а смысла – ни копейки.
До чего меркантильная!
Тут от других учителей начали заказы поступать, и я по широте душевной никому не отказвал. Для физика такое сочинил:

                Ньютон, склонясь над парапетом,
                Придумал мобиле перпетум.

Физик говорит:
– Глупости, никогда Ньютон такой чепухой не занимался!
А я смастерил такую физиономию, будто мне одному о Ньютоне что-то очень личное известно и говорю:
– Кто знает, кто знает... 
Больше всех на меня почему-то географ разозлился, хотя я для него одного стих с названием придумал:

                «Признание туземки»

                А Миклухо-Маклая
                Не любить не могла я.

– При чем тут, – кричит географ, – это! У Миклухо, – кричит, – Маклая была совсем другая миссия!
Мне даже обидно стало за земляка.
– Что ж, – говорю, – Миклухо-Маклай не человек, что ли? Какого-то ананаса с клипсой в носу, выходит, можно полюбить, а отважного героя с дружественного континента нельзя?
Смотрю – географ совсем обезумел. Бегает по кабинету, головой о все четыре стенки стучит и всё твердит:
– Нельзя, нельзя, нельзя!
Вот это, я понимаю, любовь к своему предмету!
А вот кому мои стихи понравились, так это учителю биологии. Я для него такое сочинил:

                Зачем простой улитке
                Почтовые открытки?

– Правильно, – говорит биолог, – абсолютно незачем. Молодец, знаешь биологию.
И тут я ясно представил себе свое будущее, и когда закончил эту проклятую школу, стал выдающимся биологом с мировым именем и откопал такого динозавра, какого еще никто не закапывал. И даже стишок про него по старой памяти придумал:

                Печальный этот динозавр
                Скончался по дороге в Гавр.


Сердобольная старушка

Иду я как-то по улице, и вдруг до того мне себя жалко сделалось – просто сил нет! Сел я прямо на тротуар и начал причитать:
– Ох, – говорю, – вы ручки, мои рученьки, ох вы ножки, мои ноженьки! Ох вы...
А тут мимо старушка какая-то проходит. Останавливается возле меня и говорит с сердобольностью:
– Что ж, внучек, плохо тебе, бедному?
– Ох, – говорю, – бабушка, плохо! Так, – говорю, – бабушка, плохо, что хоть ложись и помирай!
Старушка тоже вся заохала, заахала, оборачивается и говорит:
– Господа, мальчику плохо!
Смотрю – те прохожие, которые уже привыкли, чтоб их господами называли, стали нас как-то сторониться – наверно, подумали, будто мы милостыню напару собираем. А те, которые привыкли себя товарищами считать, наоборот – подходят к нам, глядят на нас злобно и говорят:
– А гори он огнем, ваш господский мальчик!
И тоже уходят. Остались мы снова со старушкой вдвоем. Я всё причитаю, старушка за мной.
– Что ж, – говорит, – внучек, болят твои рученьки?
– Ох, – говорю, – нет, бабушка, не болят.
Она удивляется.
– А ноженьки? – спрашивает.
– Ох, – говорю, – и ноженьки не болят.
– А что же? – спрашивает.
– Ох, – говорю, – плохо мне.
Смотрю – старушка белениться начала.
– Что ж ты, – говорит, – иродов конь, голову старым людям морочишь?
И как хряснет меня палочкой своей по шее! И пошла.
– Ох, – кричу ей вдогонку, – шея моя, шеенька! Болит, бабушка, шеенька моя, ох болит!
Тут старушка возвращается, а в каждом глазу у ней яду с полкило.
– А голова, – спрашивает, – не болит?
– Нет, – отвечаю, – голова, слава Богу и всем его сподвижникам, не болит.
– Ну, – говорит старушка, – сейчас будет.
И хрясь меня палочкой по голове! Я аж закричал от боли и неожиданности.
– Что ж вы, – говорю, – бабушка, делаете? Где же ваша хваленая совесть?
А старушка совсем разошлась. Скачет, прыгает, лупит меня палочкой по всему организму и заливается счастливым смехом.
– Ох, – кричу, – болят мои рученьки, болят мои ноженьки, болят мои шейка с головушкой! Уймись, дура старая – у меня уже всё болит!
– Ну, то-то ж, – говорит старушка, успокаиваясь. – Спасибо тебе, внучек, давно мне так весело не было. Пойдем теперь ко мне, чайку похлебаем.
Встаю, чуть не плача, говорю ей:
– Свиньи пусть с вами чаек хлебают. А я вам отныне – хуже постороннего.
И бросился от нее бежать. Один раз только оглянулся, вижу – старушка моя еще витрину аптечную раскокола и постового по фуражке сандальнула. А когда он ее за это в отделение потащил, распевать начала:

                Синеглазый мой Васек
                На посту меня засек.
                По дороге в каталажку
                Ущипнул меня за ляжку.

И на душе у меня вдруг хорошо до безумия сделалось. Что ни говори – приятно кому-нибудь подарить радость. Хотя бы на день.


Ноги

– Где твои ноги?
– Ась?
– Где твои ноги, я спрашиваю?
– Ой, папочка, только не бей меня ремнем!
– Какой папочка, я – твоя жена!
В самом деле, как быстро я вырос!
– Где твои ноги?
Правда, где мои ноги? Какой я молодец, что дошел без них!
– Подлец ты, а не молодец.
Ну ее... Не до нее. Где же вы, мои ноги? Еще вчера они жаловались на дурное обращение, причитали, что устали и износились, а я только смеялся в ответ и нарочно шлепал по грязи, подставлял под колеса грузовиков, футбольнул здоровенный кирпич... Теперь они обиделись и ушли. Не удивлюсь, если он ушли к моему соседу Федотову – тот уж наверняка натянет на них серые штаны на ватной подкладке, чтобы они не простыли и не расчихались. Или к инвалиду Фоме Гриневу – он так мечтает о ногах! Каждый день он пристегивает свои культяпки к тележке и, стуча колодками, выкатывает на прогулку. С ногами он будет смотреться просто шикарно!
– Иди на кухню, разогрей себе суп, душа болвана.
Иду на кухню разогревать суп. Жена напряженно глядит мне вслед.
– Хотела бы я знать, – говорит она вдруг, – как это ты ходишь без ног?
Как хожу? Плохо хожу. Безрадостно, по инерции.
– Может, в таком случае, сходишь за хлебом?
А вот это уж дудки, без ног не пойду, мы теперь свои права знаем!
Жена одевается и уходит за хлебом сама. Еще хоть на четверть часа я освобожден от созерцания ее умной, всегда и во всем правой физиономии. Случись эта история с ногами лет пять назад – и я был бы свободен от этого всю жизнь. А, может, ноги – это только начало? Может, скоро я по частям исчезну весь? Остнется только родинка на правой ягодице, столь любимая мною с детства. А, может, и она не останется. В замке завозился ключ – возвратилась жена. Вот она открывает дверь, извлекает из сумки купленный хлеб, заходит на кухню, где в кастрюльке выкипает совершенно забытый мною суп...
– Ты где?
Вот кикимора, смотрит на меня в упор и не видит. Неужели я и вправду весь исчез вместе с пресловутой родинкой?
– Так... сбежал, сукин кот. Ну, только вернись домой...
А вот это уж выкусите, этого вы уж от меня как раз и не дождетесь, дорогая супружница! Вылетаю, выбегаю, выхожу – теперь уж всё равно – из квартиры и – вниз, вниз, вниз! У подъезда сидит на скамейке пожилая соседка Смирнова с ненаглядной собакой Цуцей и ковыряет в зубах толстой спичкой. Окликаю:
– Привет, пенсия!
Смирнова недоуменно глазеет по сторонам, а Цуца заливается визгливым лаем. Мерзкая животинка, дать бы ей по носу – да нечем.
– Ауф видерзеен, счастливая пара! – и дальше, дальше, вперед, на Кудыкину гору.
Тормознуть такси? Скромнее, товарищ. Вас хоть и нет, но – скромнее. Залажу в автобус, подбираюсь к водителю.
– Дай порулить, старый маргарин.
Тот озирается и глядит сквозь меня, раззинув рот.
– Закрой, – говорю ему, – рот и смотри на дорогу. На твоей ответственности жизнь сорока пассажиров.
Он едва не врезается в телеграфный солб и, вытерев пот, едет дальше.
Конечная, метро. В будке – крашенная в блондинку мымра рвет нововведенные тридцатикопеечнве талоны.
– А у меня чего талон не спрашиваете? На службе не должно быть любимчиков.
Ах, ах, захлопала синюшными веками.
– Это кто тут такой умный?
– Это я тут такой умный.
Заскакиваю в вагон, еду. На следующей станции заходит жирный наглолицый мальчик с мамой и садится прямо на меня. Я ему гаркаю в ухо и он вскакивает, как ошпареный.
– Ай!
– Что ж ты, мальчик, такая свинья? Хочешь сесть – скажи, я тебе сам уступлю место.
Мальчик испуганно жмется к маме. Получил, жирнюк?
Станция «Вокзальная». Выхожу, поднимаюсь на эскалаторе вверх. Толпы людей – откуда вас столько, черти? Вам-то зачем на Кудыкину гору понадобилось? Езжайте домой, ешьте разогретый суп...
А вот и гнусавое объявление по вокзалу:
– Поезд на Кудыкину гору отбывает в ночную пору.
Буду ждать! Втиснулся на скамеечку между негром и грузином, задремал. Просыпаюсь – дело к ночи. И снова гнусавое объявление:
– Поезд на Кудыкину гору отправляется очень скоро.
Из дикторской будки выходит молодая девушка с каштановыми волосами и прищепкой на носу. Подскакиваю к ней и спрашиваю:
– Зачем на такой чудный нос – и прищепку?
– А затем, – говорит, – что стыжусь свой профессии и стараюсь, чтоб голос мой не узнали.
– Постойте, – говорю вдруг, – вы, что ж, меня видите?
– Конечно, – говорит, – вижу. Я ведь, знаете, не слепая.
Гляжу на себя – вот он я весь, снова появился, включая ноги, а, может, и родинку на правой ягодице – сейчас смотреть времени нет. Так что заказан мне теперь путь на Кудыкину гору, только и осталось, что домой возвращаться.
Вернулся, а дома жена ждет.
– Ну, – говорит, – и где ты шлендрал?
– Ноги, – говорю, – искал. Вот, гляди, нашел.
Поглядела она на мои ноги.
– Ну-ну, – говорит. – Суп твой выкипел, есть нечего.
– И не надо, – говорю. – Я есть не хочу, я курить хочу.
– В коридоре, – говорит она.
Вышел я в коридор, поднялся к мусоропроводу, а там мой сосед Федотов стоит в серых штанах на ватной подкладке и тоже курит. Кивнул я ему, говорю:
– Живешь?
– Живу, – отвечает, – по мере сил.
Постояли мы с ним, покурили и спать разошлись. Надо ж иногда и ногам покой давать.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ, ГЕРМАНСКАЯ


Клевей ядова друзевитая

Должно сказать, что Михайла Юрьевич Лермонтов, будучи отличным поэтом, был совершенно безобразным невростеником. С поэтами это вообще случается, но с Лермонтовым это случилось донельзя основательно. Вывести его из себя было проще, чем убить осеннюю муху. К примеру, идет Лермонтов по лесу, а на голову ему падает шишка. Обычный человек просто назовет шишку чем угодно, кроме шишки, и пойдет дальше. Обычный поэт сделает это изощренней и, может быть, стихами и тоже пойдет дальше. Лермонтов же непременно устроит самую отвратительную истерику, начнет кричать «дуэль, дуэль!» и палить во все стороны из пистолета. В конце концов, знакомые стали чураться Лермонтова, опасаясь его склонности к психопатии и недержанию оружия. Лермонтов скучал, грыз ногти и писал про своих знакомых гадкие стишки, вроде:

                Кто же вас гонит, жабы осклизлые,
                Гады ползучие, черти пропитые?
                Может быть, вы преступленье замыслили?
                Или клевей ядову друзевитую?

По стихам этим, особенно по последней строчке, видно, что Лермонтов к тому времени от одиночества начал спиваться. Однако же, был у Михайлы Юрьевича один хороший друг, который его так и не бросил. Очень уж он любил этого черта Лермонтова и почти все его стихи знал наизусть. «А что он псих, – говаривал о Лермонтове его друг, – так от этого лечат».
Звали друга Мартынов. И вот как-то гуляли Лермонтов и Мартынов по лесу. Погода стояла чудесная, весело щебетали лесные птицы, рыжые белки проворно скакали по пушистым лапам сосен и елей, чьи огромные узловатые корневища дугообразно приподымались над землей. И вот об одно из этих корневищ Лермонтов споткнулся, упал и в кровь расквасил себе нос. Тут он бешенно вскочил на ноги и принялся ругать Мартынова на чем свет стоит:
– Ты что ж это, сволочь и паразит, подставляешь мне ножку?
Мартынов обиделся и отвечает в духе тех грубых времен:
– Говно ты, Михайла Юрьевич, хотя и поэт великий.
Тут Лермонтов совершенно взбеленился.
– Всё, – кричит, – лопнуло мое терпение! Вот где, – кричит, – Мартынов, сидят у меня твои выходки! Вызываю тебя, подлеца, на дуэль!
Взяли они пистолеты и пошли стреляться, причем Мартынов по пути всё время размышлял с недоумением, какие такие его выходки сидят у Лермонтова в том месте, на которое тот показал. Наконец, нашли они подходящую для поединка окрестность с видом на горы и стали стреляться. Лермонтов в Мартынова прицелилися, выстрелил, а питсолет – щелк! – и дал осечку. Лермонтов кричит:
– Осечка! Осечка! Не считается!
А Мартынов, в которого от обиды тоже бес невовремя вселился, отвечает сквозь зубы:
– Почему это не считается? Очень даже считается. Моя очередь.
Прицелился и всадил Лермонтову пулю в живот. Ну, Лермонтов еще немного побегал с пулей в животе, причем очень поносно ругал Мартынова, а когда ругань иссякала, кричал:
– А пистолет-то мой очечку дал!
Это он таким образом объяснить хотел, почему не он, а Мартынов дуэль выиграл. Побегал он, значит, а потом пуля в животе дала себя знать, и Лермонтов упал и скончался. Потому что с пистолетом, известное дело, шутки плохи.


Фотограф Чумский

К фотографу Чумскому пришел клиент. Фотограф Чумский страшно обрадовался, но попытался скрыть свою радость от клиента.
– Так, – сказал фотограф Чумский, – очень мило, что вы пришли. И удивительно любезно с вашей стороны явиться именно в половину первого. Конечно, с утра у вас была масса неотложных дел, вам нужно было прочесть от корки до корки вчерашнюю газету, чтобы узнать, наконец, что этот мир катится ко всем чертям, потом задать конопляных семечек волнистым попугайчикам, от которых всё равно никакого толку, потому что мяса в них не больше наперстка, потом проследить, правильно ли писает ваша собачка, которую давно уже пора усыпить, потому что при ее виде даже у волнистых попугайчиков делается истерика, а потом уже, конечно, вы посмотрели на часы, и вам тут же приспичило сфотографироваться, потому что вы вспомнили, что в половину первого в фотографических салонах начинается обеденный перерыв.
Клиент хотел было открыть рот, чтобы опровергнуть хотя бы часть этих беспочвенных обвинений. Он хотел сказать, что не читает газет. Он хотел сказать, что у него никогда не было волнистых попугайчиков. Он хотел сказать, что собака у него да, была, но умерла четыре года назад, причем без всякого усыпления, а нажравшись крысиного яду, которым он предохранялся от грызунов. Всё это он хотел сказать, но фотограф Чумский не дал ему произнести ни слова.
– Садитесь в кресло, – сказал фотограф Чумский, – и закройте рот, потому что это не фотогенично. Смотрите в этот ящик с трубкой, который называется фотокамера, и улыбайтесь ослепительной улыбкой.
Клиент послушно сел в кресло и улыбнулся. Фотограф Чумский посмотрел в объектив и презрительно от него отстранился.
– И этот кислый оскал, – сказал он, – вы называете ослепительной улыбкой?
Клиент растянул губы пошире.
– По-моему, – сказал фотограф Чумский, – вы пришли сюда не фотографироваться, а поделиться гнетущей вас меланхолией. Или мы будем улыбаться, или мы будем освобождать это кресло для более оптимистичного поколения.
Клиент довел улыбку до полного идиотизма на лице.
– Я, – сказал фотограф Чумский, – сейчас ударю вас по голове этим фотоаппаратом. По-моему, вы принципиально не хотите улыбаться.
Клиент совершил над собой последнее усилие и растянул свой рот в немыслимом оскале. Уголки губ сошлись у него на затылке, и верхняя половина головы опрокинулась назад, как крышка музыкальной шкатулки.
– И вот это теперь называется клиент, – вздохнул фотограф Чумский. – Это жалкое, чахлое, невыразительное сущуство, которое не умеет улыбнуться без того, чтоб у него не снесло половину черепа!
Фотограф Чумский сокрушенно покачал головой, запер дверь мастерской, повесив снаружи табличку «Перерыв на обед», и принялся мрачно перекусывать бутербродом с крутым яйцом и посыпанными сверху перышками зеленого лука.


Скот

Я тихо взял ее за руку и подвел к зарослям можжевельника. Сосны и ели неслышно раскачивались над нами, между их кронами чернело небо, усыпанное ночными звездами. Я объяснил ей, как называются созвездья, а потом сказал: «Жди меня здесь», зашел за можжевельник и исчез.
Спустя некоторое время я уже плыл через море, сидя за столиком на палубе белоснежного теплохода, потягивал какую-то очень вкусную дрянь из высокого стакана и думал, что она, наверно, стоит у зарослей можжевельника, повторяет бессовестно вымышленные мною названия созвездий, ждет меня и мерзнет. Мысль об этом почему-то очень меня смешила. Я представлял себе, как она глядит на заросли можжевельника, может быть, даже говорит «ку-ку» или «ну, ты скоро?», а оттуда никто не идет. Я представил себя на ее месте и фыркнул в стакан, так что несколько капель очень вкусной дряни брызнули мне в лицо.
Ко мне подошел стюард, казавшийся в своем белом костюмчике привидением на фоне ночного неба. Он спросил, всё ли у меня в порядке, и я ответил, что у меня более чем всё в порядке. Он спросил, не хочу ли я расплатиться, и я ответил, что очень хочу расплатиться, но сначала пусть он мне принесет еще один стакан. Стюард отправился за стаканом, а я удрал на корму и исчез.
Некоторое время спустя я лежал на широкой постели в очень дорогом гостиничном номере, снова пил какую-то очень вкусную дрянь – на сей раз из конусообразного бокала  – и слушал, как за окном шелестят кипарисы и пальмы. Я думал о том, как она мерзнет у зарослей можжевельника, как стюард изумленно пялится на пустой столик, представлял себя на их месте и снова очень смеялся. Я думал о том, как назавтра исчезну, не заплатив, из очень дорогого гостиничного номера, как я и дальше буду внезапно появляться и внезапно исчезать и оставлять людей в недоумении. Я думал о том, как однажды я совсем исчезну, оставив по себе всё то же недоумение, раздражение и самую недобрую память. И еще я думал о том, что я совершенно законченный скот. Но мысль об этом почему-то меня веселила.


Боевое дежурство

Солдаты Зарницин и Мрачный стояли на боевом посту и говорили о том, что им ни в коем случае нельзя уснуть.
– Пойми, – объяснял Зарницин Мрачному, – нам ведь ни в коем случае нельзя уснуть. Ты представляешь, что начнется, если мы уснем?
– А что начнется? – угрюмо спрашивал Мрачный.
– Начнется ужас, – отвечал Зарницин. – Начнется такой ужас, что не хотел бы я быть на месте того, кто этот ужас застанет.
– Да, – потрясенно кивал Мрачный. – скверное дело.
– А я тебе о чем! – пылко восклицал Зарницин. – Так что давай уж прилагать все усилия к тому, чтоб не заснуть.
От природы несловоохотливый Мрачный кивком соглашался с Зарнициным. Время от времени то одного, то другого начинало, всё же, неудержимо клонить ко сну. Когда клонило Мрачного, Зарницин бил его кулаком по ребрам, а когда клонило Зарницина, Мрачный кусал товарища за лодыжку. Потом их начало клонить ко сну часто-часто, и со стороны могло показаться, что между ними происходит безобразная драка, хотя на самом деле во всем мире не было более нежных друзей.
И вот, когда их дружба грозила кончиться взаимными увечьями, в небе промчалась вдруг огненная колесница, запряженная четверкой муми-троллей. Лица муми-троллей были унылы, глаза бессмысленны, а челюсти механически двигались от пережевывания молодых побегов бамбука. На козлах колесницы сидел интересный мужчина свирепого вида, курил самокрутку и время от времени постегивал апатичных муми-троллей кнутом.
Зарницин и Мрачный прекратили убийственные проявления дружбы и смотрели вверх, пока колесница не скрылась за горизонтом.
– Может, рискнем, всё же? – спросил товарища Зарницин.
Мрачный по обыкновению угрюмо кивнул в ответ. Зарницин достал из-за пазухи гимнастерки пистолет и выстрелил вверх сигнальной ракетой. В ту же секунду с деревьев посыпались и закружились плавно в воздухе желтые и пурпурные листья.
– Пора, – сказал Зарницин.
Они с Мрачным сняли каски, зарыли в землю автоматы, за их спинами выросли крылья, и оба взлетели вверх. Веревки, привязанные одним концом к дереву, а другим к правой ноге каждого, натянулись, и Зарницин с Мрачным оказались под самой поредевшей кроной, отчаянно хлопая крыльями.
– Тужься, Мрачный, тужься! – с покрасневшим лицом говорил Зарницин.
– Я и тужусь, Зарницин, – отвечал Мрачный, лицо которого сделалось уже почти фиолетовым.
– Неужели, Мрачный, обычная веревка может быть такой прочной? – почти кричал Зарницин, размазывая по щекам непрошенные слезы.
– Как видишь, может, Зарницин, – отвечал Мрачный, задыхаясь от бессилия.
Они прохлопали крыльями до заката, плача, ругая веревки, временами впадая в беспамятство, но даже в беспамятстве продолжая хлопать крыльями. Потом закат погас, наступила темнота, крылья сделались невидны, и Зарницин с Мрачным опустились на землю.
– Когда же это кончится, Мрачный? – спросил Зарницин.
– Когда-нибудь кончится, – ответил Мрачный.
– Ты настоящий друг, – сказал Зарницин.
– Спасибо, – сказал Мрачный.
Они сели под деревом, наклонившись друг к другу головами, и так сидели и ждали. Из сгустившегося мрака послышались голоса.
– Может, посмотрим на звезды? – предложил Зарницин.
– Нет, лучше не надо, – ответил Мрачный. – Только хуже потом будет.
Из темноты вышли фигуры двух подсменщиков и сопровождающих в масках. Сопровождающие сняли с Зарницина и Мрачного веревки, внимательно осмотрели их и усмехнулись сквозь маски.
– Опять глупостями занимались? – спросили они.
Зарницин и Мрачный молчали.
– Как дети, честное слово, – покачали головами сопровождающие. – Между прочим, еще раз зароете оружие в землю – поменяетесь с ним местами.
Они надели веревки на подсменщиков и закрепили узлы. А Зарницина и Мрачного заставили надеть по-новой каски, вырыть из земли автоматы, отвели обоих в казарму и задали им овса.


Зубная боль Чемоданова

У Чемоданова страшно болели зубы. Чемоданов не мог найти себе места от боли. Чемоданов ходил по квартире и стучал головой о все стены. Боль не прошла, но проснулись чемодановские соседи.
– Чемоданов! – послышались суровые соседские голоса. – Если ты ещё раз стукнешь головой о стенку, мы тебя ударим по голове какой-нибудь тяжестью!
Чемоданов отошёл от стены, но зубы заболели ещё сильнее. Чемоданов высунулся в окно и протяжно завыл.
– Проклятая собака! – послышался соседский голос.
– Какая собака! – возразил второй соседский голос. – Будь я проклят, если это снова не Чемоданов. Его гнетёт страшная мечта получить по морде.
Чемоданов прекратил выть и отошёл от окна. Зубы болели отчаянно. Чемоданов вспомнил старинное народное средство и решил выпить водки. После первой рюмки ему не полегчало, после второй тоже. Тогда Чемоданов решил просто напиться и в одиночку прикончил всю бутылку. После этого Чемоданов с трудом добрёл до постели, упал на неё и заснул.
И Чемоданову приснился дивный сон. Приснилось ему, будто на всей земле ни у кого нет зубов, а сам он, Чемоданов, сидит на пестреющем цветами лугу и пережёвывает голыми дёснами кашку из пастушьей сумки...


Белая горячка

Поздравьте меня – у меня белая горячка. Об этом мне сообщил мой доктор.
            – Поздравляю вас, – говорит, – мой юный пациент, у вас – белая горячка. Вам теперь уже в жизни ничего не страшно. Можете, если хотите, смотреть за полночь фильмы про вампиров – вас это не потрясет.
– Я, – говорю, – доктор, вампиров не боюсь. Если разобраться, я сам вампир. А вы точно уверены, что у меня белая горячка?
– Ну конечно, – добродушно отвечает доктор. – Достаточно на вас взглянуть. Чертей перед собой видете?
– Тебя, – говорю, – черта очкастого вижу.
– Ну вот, – улыбается доктор, – какие вам еще нужны доказательства?
– А как вы думаете, доктор, – говорю с легким беспокойством, – это не отразится на моих профессиональных способностях?
– А вы кто по профессии?
           Я подумал и говорю:
– Укладчик.
– Ага, – говорит доктор, – это, значит, рельсы укладываете?
– Что подвернется, – отвечаю, – то и укладываю. Когда рельсы, когда волосы, когда женщин в постель.
           Смотрю – доктор оживился.
– Расскажите, – говорит, – поподробнее, как вы женщин в постель укладываете.
– А вам, – подозрительно спрашиваю, – зачем?
– Да понимаете, – замялся доктор, – дело в том, что я импотент с четырех лет.
– Ага, – киваю сочувственно, – тяжелая наследственность?
– Да нет, – обреченно машет рукой доктор, – бертолетовой солью муде оторвало.
– Боже мой, – говорю, – какой ужас.
– Вы даже не представляете какой, – вздыхает доктор. – Так расскажете?
Вижу – нужно человеку. И начинаю ему со всеми подробностями описывать, какая это трудная и неблагодарная работа – укладывать женщин в постель. И сколько такта при этом нужно проявить, и какие колыбельные петь, чтоб эта уложенная стерва поскорей уснула. Смотрю – доктор от слов моих весь порочной испариной покрылся, точно у него на месте бертолетового безобразия новое муде зачесалось.
– Скажите, – говорит он хриплым голосом, – а вы не слыхали, чтоб у человека на месте утраченного новый... как бы выразиться... енк вырос?
– Нет, – говорю, – о таких феноменах медицина пока скромно умалчивает. И вообще, я к вам пришел не про ваш «енк» говорить, а про мою белую горячку.
– Да-да, – говорит доктор, но по всему видно, что мысли его – далеко, возле оторванного достоинства. – Так вот, горячка у вас совершенно белая. Вам нужно побольше красного вина пить.
– Как же так? – говорю удивлённо. – Разве мне можно пить?
– Конечно, – говорит доктор. – Вам теперь всё можно. Всё-всё.
– Нет, правда? – говорю радостно. – Ну, спасибо, доктор, вы меня просто осчастливили.
Всё можно – подумать только! Первым делом я доктора убил – он мне уже давно не нравился. Ведь какой эгоист – только и думает, как бы себе новую детородность отрастить, а на пациентов ему совершенно наплевать. После этого я разбил окно в докторском кабинете и преспокойно вышел на улицу. На дворе, кстати, стояла настоящая весна, в воздухе до одури пахло сиренью и порхал тополиный пух.
Тут я увидел, что навстречу мне идет некто Парамон. Парамон этот был величайшая в мире скотина и подлец. Он хвастался направо и налево, что он – официальный дебил, и на этом основании хватал всех за нос грязными пальцами. Вот и теперь, едва Парамон заметил меня, как его средний и указательный пальцы скрючились, как у вампира, и потянулись к моему носу. Я небрежным жестом отвел его пахабную руку в сторону. Парамон удивленно посмотрел на меня.
– Спокойно, Парамон, – сказал я. – Пришел и на мою улицу праздник.
И с наслаждением плюнул ему в ухо.
Оставив потрясенного Парамона за спиною, я зашагал дальше. Пьянила свобода, пьянила цветущая сирень, но мне вдруг захотелось, чтобы меня опьянило нечто более существенное. Я принялся прикидывать, где бы мне раздобыть топливо для моей белой горячки, и вдруг вспомнил, что приглашен на день рождения бывшей своей однокласницей – бывшей же любовницей. У нее, кстати, несколько лет, как имелся муж, не страдаюший ни белой горячкой, ни какими-либо другими физическими и душевными заболеваниями. Свинья, а не человек, одним словом. Конечно, в моем положении я мог бы явиться на день рождения и без подарка, но вот – хотите верте, хотите нет – посовестился.
Оглянувшись по сторонам я увидел всего в нескольких шагах от себя клумбу, на которой белели, розовели и алели роскошные розы. Недолго думаючи, я забрался на клумбу и принялся обламывать колючие веточки со спелыми бутонами. Проходившие мимо люди неодобрительно косились на меня, но ничего не говорили, только один старичок в белой с дырочками шляпе, классический образчик Въедливого Пенсионера, остановился и закричал:
– Вы что это там делаете, хулиган?
– Очищаю город от сорняков, – отозвался я. – Cпасаю его от нашествия розовой чумы, которая угрожает всем дышащим. Газеты читать надо.
– Я сейчас милицию вызову, – пригрозил Въедливый Пенсионер.
– Зовите, – беззаботно ответил я. – Зовите, неблагодарный.
Сжимая розы, я подошел к старичку и сунул ему букет в руки.
– Это вам, – сказал я.
– Мне? – изумился старичок.
– Ну, конечно. За то, что вы такой любезный. А вы подарите мне взамен вашу шляпу.
Я стащил белую в дырочках шляпу с головы старичка, обнажив розовую плешь с тремя скучающими блохами, и с этим сувениром отправился на день рождения.
Бывшая моя одноклассница встретила меня в прихожей. На ней было какое-то сумасшедшее черно-красное платье с вызывающим вырезом на груди. Из-под выреза розово гляделись два упругих мячика.
– Здорово, Катька, – сказал я. – Поздравляю с днём рожденья. Что это у тебя? – и я нажал указательным пальцем на один из мячиков.
– Фу, какой противный, – с деланной сердитостью фыркнула Катька. – Ну, перестань же, перестань. Поцелуй меня в щечку, и всё.
Я поцеловал ее в пахнущую пудрой и румянами щеку и вручил шляпу.
– Что это? – удивилась Катька.
– Это мой подарок, – объяснил я. – Если ты в этом платье и этой шляпе пройдешься вечерком по Крещатику...
– Спасибо, – сдержанно сказала Катька. – Ты, я вижу, так и не изменился ничуть.
– Времени у меня не было, – оправдался я. – Зато ты изменилась.
– Что, уродливей стала? – кокетливо спросила Катька. – Или красивей?
– Да я в общем смысле... Возмужала как-то...
Тут открылась дверь комнаты, и к нам вышел парень приблизительно одних со мной лет.
– Познакомтесь,– сказала Катька. – Это мой бывший одноклассник Михаил. А это мой муж Павел.
– Павел? – воскликнул я. – Не может быть! Корчагин? Герой всех одноименных романов?
– Почему Корчагин? – засмущался Павел. – Я просто Павел.
– А-а-а, – несколько разочарованно протянул я. – Ну, тогда... Тогда пожалуй.
– Ну, пойдемте же, пойдемте к гостям, – засуетилась стервоза-Катька, и мы вошли в комнату.
За столом, щедро уставленным аппетитной снедью и еще более аппетитной выпивкой, сидело восемь человек гостей. Никого из них я не знал, и меня это почему-то обрадовало.
«Сейчас, – думаю, – они меня ещё узнают». А вслух говорю:
– Очень приятно. Добрый вечер. Михаил. Можно просто – Слава.
– Слава? – удивилась одна гостья, рыжая, как львица, девчонка в очках. – Вас же, кажется, Михаилом зовут.
– Точно, – говорю, – Михаилом. Но можно просто – Слава.
– Мишка, перестань, – прошипела мне в ухо Катька. А вслух сказала:
– Он еще в школе таким шутником был. Его даже выгнать хотели из девятого класса за шуточки.
– Правда? – заинтересовалась рыжая девица. – Расскажите, пожалуйста, поподробнее.
– Пусть она рассказывает, – я ткнул пальцем в Катьку. – А я стесняюсь.
– Вы умеете стесняться? – удивляется рыжая девица. – Никогда бы по вам не догадалась.
– И напрасно, – говорю. – Если разобраться, то я всё делаю по причине своей стеснительности. Я даже в близкие отношения с людьми вступал только потому, что стеснялся им отказать. Правда, Катька? Но поговорим об этом позже. А сейчас полагается выпить за здоровье именинницы. А то она, кажется, и не верит, что у нее день рождения.
Последней фразой я как-то сгладил неуютную и даже враждебную паузу после моего предыдущего заявления. Все оживились, водка полилась в рюмки, вино – в бокалы. Муж Павел поднялся из-за стола и произнес, то ли злобно, то ли настороженно поглядывая в мою сторону:
– Я хочу выпить за здоровье моей жены Катерины.
Все зааплодировали, и я тоже – и откуда в одном человеке столько красноречия? Потом все чокнулись друг с другом, и я поднес рюмку с водкой к губам.
           «Сейчас, – шепчуя своей горячке, – сейчас, беленькая, я тебе лeкарство дам».
И – оп! – выпил всё до донца.
           Сперва внутри меня происходил сложный процесс – водка, пройдя через горло, текла по пищеводу, по дороге заглядывала в вены, артерии, слепым дождичком орошала печень и прочие внутренности. Наконец она попала по назначению, потому что внутри себя я услышал хрипловатый шепот:
– Спасибо.
– Пожалуйста, – говорю, – сейчас еще дам. – И обращаюсь вслух к гостям:
– Хорошее старинное правило гласит: между первой и второй перерывчик небольшой. Не будем обижать древних, наших мудрых учителей, наших пращуров и праящуров.
            И – буль-буль-буль – налил всем по-новой.
– Ах, – говорит рыжая девица, всё больше мною восхищаясь, – как много интересных вещей вы знаете!
– Это еще что, – говорю, – я одну такую интересную вещь знаю – закачаетесь. После как-нибудь расскажу.
А сам тем временем снова поднимаю рюмку и шепчу:
– Сейчас моя беленькая.
А девица-то услышала, как я шепчу, и говорит игриво:
– Какая же я беленькая? Я рыженькая.
            Врет. По-моему, она просто крашенная.
Сначала я водку выпил, а потом наклонился и прошептал ей на ухо.
– Ладно, рыженькая, давай знакомиться. Тебя как зовут?
– Марина, – отвечает она.
– Скажите пожалуйста! – говорю удивленно. – Ни за что б не подумал. – А сам снова обращаюсь к гостям, поскольку уж и так взял бразды правления в свои руки.
И тут пошло у нас за столом веселье, потому что тостов я множество знаю и преподношу их с просто-таки змеиною ловкостью, и гости, кажется, веселы, как никогда в жизни, и на меня не нарадуются. Одна только Катька, зараза, куксится, а потом хватает меня за рукав и выводит в коридор.
– Ты, – говорит, – зачем это мужа моего напоить хочешь?
– Очнись, красавица, – говорю, – зачем мне мужа твоего напаивать.
– Не знаю, – говорит Катька, – но, вообще-то, догадываюсь. Только выбрось всё это из головы – ничего у нас больше с тобой не будет. Так что можешь разве что для Маринки рыжей стараться – она к тебе и так весь вечер клеится.
– И не для тебя я вовсе стараюсь, – сказал я. – И не для Маринки тоже. А для своей беленькой.
– Для какой это ещё беленькой? – ревниво поинтересовалась Катька.
– Ты ее не знаешь, – загадочно ответил я. – И никто не знает. Но только она, она первая сделала меня по-настоящему свободным.
Тут Катька вдруг заплакала. Много выпила, наверное. Уткнулась мне влажным носом в плечо, а я ее по голове погладил – эдакий ангел-утешитель. В это время в коридор вышел, пошатываясь муж, Павел. Поглядел на нас с Катькой и спрашивает сурово:
– Михаил, по какому праву вы обнимаете мою жену?
– По праву бывшего одноклассника, – отвечаю, – и вообще человека. Ведь если один человек плачет, то другой должен его утешить, откинув все расовые и половые предрассудки.
– А почему она плачет? – подозрительно спросил Павел.
– От счастья, – ответил я. – От счастья, что у нее такой замечательный муж. Пойдемте, Павел, назад к гостям, я хочу немедленно выпить за ваше здоровье.
  Вернулись мы все втроем к гостям, а те уже ждут не дождутся моего прихода, пока я им опять всем налью. Ну, налил я водки в рюмки и говорю:
– Предлагаю выпить за мужа именинницы, Павла, человека во всех отношениях положительного.
– Спасибо, Михаил, – сказал положительный Павел, и мы выпили.
После этого Павел встал и сказал:
– Михаил, не хотите выйти на кухню покурить?
«Неужели драться решил?» – подумал я, а вслух говорю:
– С удовольствием, Павел.
Вышли мы на кухню, сели и закурили. Нет, думаю, драться он пока не собирается.
– Михаил, – говорит Павел, – можно я буду называть вас на «ты» и просто «Миша»?
– Пожалуйста, Паша, – отвечаю великодушно.
– Миша, – говорит Паша, – у меня в кухне припрятана бутылка настоящего португальского портвейна «Оld Friends». Я хочу распить eго с тобой.
– Удобно ли это, Паша? – спрашиваю. – А гости как же?
– Хер с ними, – махнул рукой Паша.
– Водку с вином мешать, – продолжаю опасаться я. – Не вылезет ли это нам боком, Паша?
– Хер с нами, – снова махнул рукой Паша.
– Паша, – говорю строго, кладя ему руку на плечо. – Это – лучшие слова, которые раздавались за сегодняшний вечер. Давай пить твой портвейн.
Паша извлек из загашника темно-коричневую бутылочку и налил вино в два стакана.
– Ты предложил тост за меня, – сказал он, – а я предлагаю выпить за тебя. Чтобы не быть в долгу.
– Какие там долги, – говорю. – Расслабся, Паша. Спасибо.
Мы выпили. Тут изнутри меня шепоток полез:
– Это что же... это портвейн, что ли?
– Он самый, – говорю. – Пей, беленькая, пей.
– Ох, спасибо тебе, дорогой человек, – прочувствованно сказала беленькая. – Чую, развернусь я сегодня во всю красу и мощь.
– Дерзай, – говорю.
– Ты с кем это там разговариваешь? – поинтересовался Паша.
– Да так, с одной своей знакомой, – ответил я. – Эту бутылку я посвящаю ей.
– Вот ты, – задумчиво проговорил Паша, – сказал, что я – положительный человек. А вот жена моя, Катерина, чтоб ты знал, человек отрицательный.
– Не вижу ничего странного, – говорю. – Разноименные заряды, Паша, всегда притягиваются. Давай еще портвейну.
После того, как мы выпили полбутылки, Паша сказал:
– Скажи мне, Миша, честно: ты хочешь выебать мою жену Катерину?
– Говорю тебе, Паша, как на духу, – ответил я. – Не испытываю ни малейшего желания.
– Так вот, Миша, – не слушая меня, продолжает Паша, – если хочешь – еби, еби ее, сучью стерву.
– Ты, – говорю, – Паша, такой щедрый, что мне даже неудобно.
Тут Паша вскочил из-за стола и закричал пьяно:
– Сиди здесь, никуда не уходи. Сейчас я ее приведу.
И правда, буквально через минуту он возвращается и следом за собой тащит недоумевающую Катьку.
– В чем дело? – спрашивает Катька рассерженно.
– А вот он тебе сейчас объяснит, – сказал Паша и, сделав мне «рот-фронт» рукою, удалился.
– Ну? – сказала Катька, когда мы остались наедине. – В чем дело?
– Да ни в чем, – ответил я. – Просто твой муж Павел – сама любезность. Вот он и устроил так, чтоб мы, два бывших одноклассника, остались наедине, поболтали, припомнили счастливые школьные годы и любимых учителей...
– Мишка, Мишка, – завздыхала вдруг  Катька.– И когда же ты болтать перестанешь...
Тут вдруг вырез ее сумасшедшего платья оказался непостижимым образом перед самым моим носом, и я увидел, что упругие мячики беспокойно шевелятся под ним, как два ссорящихся поросенка.
– Как ты думаешь, – зашептала она приглушенно-страстно, – а если бы я... если бы мы... Получилось бы у нас что-нибудь снова?
– Лежа, – говорю, – что-то, может, и получилось бы, а в остальных позах – к примеру, я – сидя в кресле, ты – стоя у плиты – нет. Так что не жалей ни о чем.
– А ты, – говорит Катька, притуляясь ко мне еще ближе, так что нос мой уже зажат ее поросятами, – ты ни о чем не жалеешь?
– Нет, – отвечаю я глухо (поскольку нос мой в розовом плену), – нет, я ни о чем не жалею. У меня вообще нет такой привычки – жалеть. Хорошо ли, худо ли – но ведь всё это БЫЛО, а могло бы и НЕ БЫТЬ, и что было бы ТОГДА – неизвестно. Ты понимаешь, о чем я?
– Нет, – говорит Катька, – не понимаю. По-моему, ты просто пьян. Ну, обними же меня и поцелуй.
Обнял я ее и собирался уж было поцеловать, как вдруг чувствую – всё, вот оно – настал час белой горячки.
– Шабаш, – говорю, – Катька. Живо тащи салатницу с винегретом.
– Ка-а-во-о? – удивилась Катька. – Ты что, проголодался, бедненький?
В ее голосе даже обида прозвучала – как это я, свинья, мог проголодаться в ее присутствии.
– Молчи, Катька, – ответил я.– И живей тащи винегрет – сейчас у меня начнутся видения.
– Какие ещё видения?
– Ох, ну откуда я знаю какие... Вот увижу – расскажу.
– А винигрет зачем? – спрашивает Катька, уже вообще мало что соображая.
– А затем, – поясняю, – чтоб я, отключившись, упал мордой в салатницу. Для вящего безобразия.
Катька, конечно, ничего не поняла, но спорить не стала, ушла и вскоре вернулась, держа в руках большую зеленую салатницу с остатками винегрета. И только она успела поставить ее передо мной на стол, как я отключился и нырнул мордой в багряную гущу...
Нет, чертей я не увидел – в этом отношении моя беленькая оказалась особой лояльной. Сначала перед глазами крутилась цветная геометрическая муть, затем все круги-квадраты-треугольники сбежались в одну кучу, которая вдруг предстала огромной красной кошкой. Кошка поглядела на меня хищными зелеными глазами, но не набросилась, а напротив – стала осторожно пятиться, уменьшаясь постепенно до нормальных размеров. Затем она неожиданно прыгнула вверх, превратившись в милионный фонтан алых искр. Замерев на мгновение в воздухе, искры начали, медленно и плавно покачиваясь, опускаться вниз, тускнеть и жухнуть и, наконец, упали на мокрый асфальт октябрьским листьями. Тут же с серенького неба заморосил мелкий меланхоличный дождик, и я механически поднял воротник неизвестно откуда взявшегося плаща и надвинул на самые брови неизвестно откуда взявшуюся шляпу. Неподалеку от меня возникла скамейка, на которой сидела старушка в бежевом пальто и, скучая, жевала бутерброд. Когда я поровнялся с нею,  она выплюнула шагов на пять недожеваный кусок и, ткнув в меня пальцем, спросила:
– Бога ищете, молодой человек?
– Нет, – неизвестно почему испугавшись, ответил я. – Просто нам в школе зaдaли написать сочинение «Хорошо осенью в парке». Вот я и хожу, набираюсь впечатлений.
– Ты лжешь! – завизжала вдруг старушка. – Осенью в парке плохо, очень плохо! Где находится твоя школа? Я сожгу ее, раз там задают писать такие лживые, фарисейские сочинения!
Тут я испугался по-настоящему и бросился бежать прочь. Но подлая старушка всё время проворно обгоняла меня и кричала:
– Не туда бежишь, не туда бежишь – Бога там нет!
– А где он есть? – спросил я, останавливаясь.
– А нигде! – неожиданно злобно захохотала старушка. – Нету его! Был, да вышел весь!
И тут она исчезла, и вместе с ней исчез парк с осенними листьями, а на его месте возникла комната с пошловато-розовыми обоями и большая кровать, на которой лежал я, а рядом со мной – бесстыжая голая Катька, которая гладила мой лоб и прилипшие к нему волосы.
– Привет, Катька, – сказал я. – Почему ты голая? От жары или от любви к ближнему?
– Ф-фух, очухался-таки, – облегченно вздохнула Катька. – Болтун.
– Почему ты голая? – повторил я.
– А что, – оттопырила нижнюю губу Катька, – не нравлюсь? Ты, между прочим, тоже голый, так что лежи и помалкивай.
– Мы тут все голые, – раздался чей-то голос сбоку, и, повернув голову, я обнapyжил, что неподалеку от меня и Катьки лежат такие же неодетые Павел и рыжая Маринка.
– Что здесь происходит? – слабо поинтересовался я. – Или намерено происходить?
– Понимаешь, Мишка, – начала объяснять Катька, – я так страшно перепугалась, когда ты нырнул башкой в салатницу... Я тебя кое-как перетащила в спальню и уложила на кровать. А потом сняла с тебя свитер и рубашку, чтоб тебе было легче дышать. А когда я сняла с тебя рубашку, я почему-то стащила с тебя и брюки... – (я усмехнулся) – ...А тут в комнату впорхнула эта рыжая ****ица Маринка...
– Кто-кто? – Маринка подняла голову.
– Рыжая ****ица, – медленно проговорил я. – Ты, Маринка, не обижайся – это не оскорбление и не комплимент. Просто констатация факта.
Маринка, однако, всё же обиделась или сделала вид, что обиделась, и повернулась к нам спиною, чтобы все видели, какая у нее красивая плавная линия перехода бедра в талию.
– Маринка, – продолжала Катька, – стащила с тебя майку и носки. А потом зашел Павел. Оказывается, пока мы на кухне сидели, они с Маринкой в гостинной целовались...
– Понятно, – сказал я. – Трусы с меня, значит, Павел стащил.
– Обойдемся без гадостей, – заявила Катька.– Все мы пьяны, все мы чего-то хотим, и ничто не имеет значения.
– Как красиво ты говоришь, Катерина, –  сказал я.
– Она говорит правильно, – вмешался Павел. – В моем присутствии ты ****уешь с моей женой. В присутствии моей жены я ****ую с Маринкой. Маринка, сволочь, тоже хочет с тобой, но согласна и со мной.
– Какое удивительное единение душ, – проскрежетал я. – Паша, а тебе не кажется, что ты превращаешься из положительного героя в отрицательного? В участника отвратительной сцены группового насилия?
– Не надо, Миша, считать меня дураком, – устало ответил Паша.
– Понимаешь, Паша, – сказал я, – уверовав однажды во что-то, очень трудно избавиться от этого чувства.
– Да, – задумчиво проговорил Павел, – это правда.
Катька сердито пихнула меня локтем в бок.
– Не пихайся, Катька, – сказал я. – А то не стану с тобой трахаться.
Рыжая ****ица Маринка фыркнула и повернулась к нам лицом.
– Друзья, – сказал я, – прекрасен наш союз. Все считают, что пьяны, все кого-то хотят, и все хотят меня. Катька хочет меня, Маринка хочет меня. Паша, может, ты тоже хочешь меня?
– Стукните его кто-нибудь, кто ближе, – попросил Паша.
– Паша не хочет меня, – продолжал я. – Паша хочет всеобщей гармонии. Паша самый благородный из нас.
Катька снова пихнула меня локтем.
– Как ты жестока, Катерина, – сказал я. – Ты бьешь  локтем в ту часть меня, где тихо и мирно, свернувшись в клубок, как котенок, притаилась моя беленькая. Самая добрая, самая чуткая, самая верная. Она сделала меня свободным, и я благодарен ей за это. А доктора я не убивал, это я так, для красного словца вставил.
– Какого еще доктора? – сердито спросила Катька.
– Неважно какого, – ответил я. – Важно то, что, став свободным, я всё же не стал убийцей. А теперь, Паша, прошу тебя во имя всеобщей гармонии: поработай сегодня за двоих. Моя беленькая вновь зовет меня за собой. Мне предстоят видения. Нет, Катька, не надо вскакивать – на сей раз обойдемся без винигрета. И не шипи на меня, как змея, – такой уж я уродился. Нас, алкоголиков, отличает от прочих то, что стволы наших орудий не всегда нацелены в небеса.
И с этой красивой фразой на устах я провалился во что-то и оказался на широком зеленом лугу, пестреющем красными, синими и желтыми цветами. По лугу бегал доктор в белом халате и большим сачком для бабочек пытался поймать свой порхающий оторванный енк. Енк же явно юлил и уворачивался от докторского сачка, размахивая, словно крыльями, волосатыми яйцами. Чуть поодаль Катька гонялась за Въедливым Пенсионером и пыталась всучить ему обратно белую с дырочками шляпу.
– Не возьму! – убегая, вопил Пенсионер. – Я честно сбыл ее с рук, приняв взамен на себя первый удар розовой чумы. Не имеете права! Я в милицию...
Где-то совсем вдалеке бродила рыжеволосая Маринка и искала кого-то. Тут над всеми над ними воспарил Павел и прокричал:
– Хочу всеобщей гармонии!
В тот же момент летающий енк поймался в докторский сачок, Въедливый Пенсионер дал Катьке догнать себя и надеть на себя шляпу, а рыжеволосая  ****ица Маринка неожиданно набросилась на меня.
– А ну-ка слезь с меня, живо, – процедил я сквозь зубы.
– Не слезу, – ответила покряхтывающая Маринка. – Я теперь с тебя никогда не слезу...
– Что, – спросил я с простодушным ехидством, – так и просидишь на мне всю жизнь верхом?
– Д-да, – стискивая челюсти, простонала Маринка.
– Катька, – пожаловался я, стараясь, чтобы в моем голосе прозвучала неподдельная обида, – кажется, меня насилуют.
Катька не ответила. Повернув голову, я увидел, что она и Павел, обнявшись, спят супружеским сном. Маринка же, сволочь, принялась в это время елозить по мне во всех направлениях с редкой сучьей изобретательностью. А в последний момент, когда я хотел скинуть ее с себя, прижалась ко мне всем телом, обхватив руками, и я только почувствовал, как что-то изнутри меня утекло, всхлипывая, вглубь ее организма.
«Приехали», – слабо подумал я.
А паскудная Маринка зашептала мне на ухо:
– Всё. Теперь ты мой. Теперь я тебе рожу богатыря.
– Хоть тридцать три, – ответил я. – Всё равно я их усыновлять не стану. Ищи себе другого Черномора. Суд признает случившееся как акт вандализма и насилия.
– Дурак, – грустно сказала Маринка. – Неужели ты не видишь, что я тебя люблю?
– Вижу, – сердито ответил я. – А ты не могла бы выражать свои чувства как-нибудь по-другому? Скажем, на языке цветов?
– Как это?
– Очень просто. Ты мне: роза – люблю; астра – хочу. Я тебе: лилия – скажите пожалуйста; подсолнух – считай, что мы уже.
– Какой ты гадкий, циничный человек, – сказала Маринка и вдруг расплакалась у меня на груди. Мне стало ее немного жалко, и в утешение я похлопал ее по попе. Маринка тут же перестала плакать и подозрительно заерзала. Я ухитрился как-то перевернуться на бок и провалиться в очередное видение.
Я увидел себя стоящим перед дверью собственной квартиры, в которую кто-то звонил снаружи. Я открыл. На пороге стоял доктор. Поверх белого халата на нем была милицейская форма, халат торчал из-под сизого кителя, как дамская ночная сорочка. Одной рукой доктор целился в меня из пистолета, другой вручал мне повестку в суд по делу о усыновлении дядьки Черномора.
– Скажите, – сказал Доктор, продолжая держать меня под прицелом, – здесь проживает гражданин Енк?
На этом мое видение оборвалось. Рыжая Маринка, навалившись на меня всем телом, шептала мне в ухо:
– Хочешь еще? Хочешь еще?
Я спихнул ее с себя, встал с кровати, нашел на полу свои трусы и майку и принялся одеваться.
– Ты куда? – забеспокоилась Маринка.
– В министерство труда, – огрызнулся я. – Совсем я с тобой позабыл. Меня ж дома галчонок ждет. Некормленный. Я тут недавно на улице галчонка подобрал. Маленький такой, беленький...
– Галчонок... беленький? – изумленно пробормотала Маринка. – Ты что, рехнулся?
Тем временем я натянул через голову свитер и влез в туфли.
– Прощай, – сказал я. – Не ищи меня. Не пиши. Не звони. Не пытайся узнать мое имя. Я потерян для этого мира навеки.
– Придурок! – зло крикнула она вслед.
Захлопнув за собою двери, я, шатаясь, спустился по лестнице и вышел на улицу. Воздух был чист и свеж, небо едва-едва начало светлеть. Я обхватил себя руками – то ли от прохлады, то ли, чтоб не упасть, и зашагал домой. Внезапно слева от меня раздался жалобный писк, и я обернулся. В траве, неторопливо покрывающейся зябкой росой, сидел маленький белый галчонок и глядел на меня. Я почесал подбородок и посмотрел на него. Галчонок склонил голову влево. Я подошел к нему, взял на руки и, прижав к груди, понес домой.

Философства

Когда Хулидятлов выпил пятую рюмку неразбавленной, ему стало хорошо.
«Боже мой, – подумал Хулидятлов, – как же мне хорошо!»
И тут ему захотелось, чтобы и другие узнали, как ему хорошо. Видимо, он был по натуре альтруистом. Хулидятлов высунулся из окна и поглядел во дворик, но тот, обычно людный и шумный, был пуст. Не сидели и не сплетничали старушки на скамейке, не стучали о стол костяшками игроки в домино. Лишь дворник Герасим меланхолично подметал асфальт, задумчиво бубня под нос:
– Ежели его вправо поддать, так вправо и полетит. А ежели влево, так – поди ж ты – влево.
– Эй, Герасим – жопу красим! – закричал Хулидятлов. – Мне хорошо!
Но дворник не слушал его, продолжая мести асфальт и бормотать:
– А ежели назад подать – так хош ты пупом своим удавись, а назад полетит.
– Вот дурило! – сказал Хултдятлов и вдруг подумал: «Интересно, отчего слово «жопа» пишется через «ж»?»
Тут во двор выскочила жена Герасима Анисья и накинулась на мужа:
– Что ж ты делаешь со мной, метлодуй поганый, фартух застиранный! Ты ведь всю жизнь мою покалечил!
А Герасим всё бормотал:
– А ежели вперед, да с чувством – вперед и полетит ядерным темпом.
– Анисья – морда крысья! – весело крикнул Хулидятлов. – Отчего слово «жопа» пишется через «ж»?
Анисья на секунду задумалась и ответила:
– Оттого, что жопа.
И снова напустилась на мужа:
– Всё, допек ты меня, подгузник можжевеловый! Сейчас я тебя со свету сживать буду.
Она выхватила у Герасима метлу и огрела его древком по голове. И, падая, как подкошенный, увидел вдруг Герасим широкую степь, а посреди ее текла река, а по берегам, пережевывая траву, бродили задумчивые кони, а мимо шагал босой, в рубахе и полосатых кальсонах, держа в руках зеркало русской революции и отражаясь в нем, Лев Толстой. Он супился, морщиня аршинною мыслью лоб, шевелил сухими от неутоленной жажды большего губами  и изрек на ходу:
– Гнусное это слово, что подкрадывается к нам незаметно!
А Анисья бросила метлу поверх убитого мужа и провыв «Ох, горемычно ты, житье вдовье!» бросилась назад в подъезд.
А Хулидятлов вернулся за стол, выпил шестую и седьмую рюмку неразбавленной, и ему стало плохо.


Почта

В дверь мою позвонили. Я, стараясь не дышать, подошел к двери.
– Кто там? – спросил я.
– Почта, – ответили из-за двери.
Я бросился бежать вглубь квартиры и заперся в спальне.
«Почта, – мысленно повторял я. – Вновь почта. Снова эта почта. Опять почту принесли».
Звонок повторился. Я, с трудом сдерживая слезы, подкрался к двери.
– Кто там? – спросил я.
– Почта, – ответили из-за двери.
– Нет! – заорал я. – Нет! Я не хочу! Я не могу больше! Уходите!
За дверью вздохнули и зашаркали прочь. Этого я уже не мог стерпеть. Распахнув дверь, я истерично завопил:
– Не шаркайте, слышите? Не смейте шаркать!
Почтальон вздохнул и принялся осторожно переставлять ноги, занося их полукругом и опуская на цыпочки. И тут до меня дошло, что я по-настоящему люблю этого человека.


Володенькины подмышки

С детства Володенька проявлял удивительный интерес к своим подмышкам. Маленькие красные точечки щекотали воображение, наливались в небольшие прыщики и обещали нечто чудесное. И вот однажды они раскрыли головки, и из них пробились первые робкие волоски. Волоски выползали всё дальше и дальше, игриво покалывали нежную Володенькину кожу, иногда обволакивались солеными капельками пота. Потом волоски взросли, закустились, в них поселились блошки. Порою, заглядывая под мышку, Володенька наблюдал, как блошки рыщут среди волос, выискивая им одним известные тропы.
«Джунгли, настоящие джунгли», – думал Володенька с замирающим от гордости сердцем.
Вскоре, правда, блошки покинули Володенькины подмышки, переселившись в соседского кота. Но грустил Володенька недолго – кот, плененный изобилием, сам поселился в волосистых подмышковых джунглях. Спустя некоторое время от него пошел приплод, котята мужали, а самый бойкий из них эволюционировал в роскошно-пятнистого ягуара. За ягуаром в подмышки явились тапиры, взгромоздились на ветви туканы, зашелестели в кустах коралловые змеи, заплескались в реках анаконды, пираньи и алигаторы.
Володенька возмужал, совершил множество поступков, женился. Жена неотступно следовала за Володенькой, и ему приходилось запираться в ванной и там в одиночку любоваться буйной флорой и диковинной фауной подмышек. То был волшебный фонарь. Володеньку, правда, несколько удручала кровожадность ягуаров, да и алигаторы вели себя немногим лучше, но ни рев хищников, ни визг их жертв не вызывал такого ужаса, как обычный стук в дверь – это жена желала знать, не утонул ли Володенька. Володенька наспех мочил волосы, раздевался и растирался для видимости полотенцем и выходил к жене розовый и невинный.
Затем, познав, что лучший союзник – темнота, Володенька выучился никтолопии. Теперь он мог любоваться своим волшебным миром даже ночью, даже при жене. Почувствовав волю, мир его стал доступен смешению ареалов: к имевшимся видам присоединились львы и пантеры, медведи и росомахи, зебры и яки, какаду и кролики. В большинстве своем существующие виды пожирали друг дружку, но делали это совершенно беззлобно, и Володенька не огорчался.
Но тут случилось самое страшное – настало лето. Жаркое и влажное, вооруженное лучами беспощадного солнца, оно нанесло Володеньке смертельный удар – жена потребовала, чтобы он сбрил волосы под мышками, ибо запах вони оттуда становится нестерпимым. Володенька немного любил жену, больше побаивался, но главное – чувствовал, что не сумеет сказать ей «нет». Он слишком углубился в свои подмышки, чтобы сопротивляться внешним обстоятельствам. И когда те возникли вдруг перед ним черным зловещим силуэтом, до того перепугался, что готов был от страха расстаться с единственным, что имел и по-настоящему любил. Он пытался бродить по улицам, но и улицы пугали его, и он возвращался, забившись в постель рядом с женой, которая мягко жаловалась, что ей трудно дышать от Володенькиного пота.
И вот однажды ночью Володенька встал и направился в ванную. Света он не включил – глаза его отлично видели в темноте. Полюбовавшись напоследок погоней гепарда за антилопой импалой, Володенька напустил под мышки пену белесого крема и взмахнул безопасной бритвой. В ушах его раздался рев ягуара, полный боли и бешенства. Рев этот подстегнул Володеньку, и бритва замелькала в его руках. Джунгли быстро редели, в выбритых кронах гибли птицы и насекомые, звери и рыбы. Но Володенька не плакал – наоборот, рассмеялся, глянув в зеркало: он увидел, как исчезли морщинки на лбу, как отбрякли мешки под глазами, а щетина на щеках, подбородке и над верхней губой превратилась в легкий пушок. В несколько движений Володенька добрил остатки зарослей под мышками. Конец работы оказался особенно трудным – Володенька уже плохо держал бритву в неумелых пухлых пальчиках, а затем и вовсе уронил ее. Бритва легким шлепком упала на кафельный пол ванной. Рядом с нею лежал мертвый младенец, а вокруг него, ворча пискливыми голосами, ползали алигаторы размером с блоху.


События майского дня

Илья Алексеевич сидел за столом и от нечего делать разбивал пустой стакан. Внезапно на лицо его легли теплые, пахнущие глицерином руки и кто-то произнес: «Ку-ку, котик!»
Илья Алексеевич повернулся и никого не увидел, причем руки исчезли. Илья Алексеевич пожал плечами и снова принялся разбивать стакан. Но тут из песка в песочных часах высунулась страусиная голова и четырежды сказала по-страусиному «ку-ку». Илья Алексеевич отставил стакан и очень ловко разбил песочные часы. Но страуса в них не оказалось, и сама страусиная голова тоже куда-то пропала.
«С новосельем, у меня белая горячка», – подумал Илья Алексеевич. Ему стало весело.
Тут в комнату залетела муха и стала ползать по обоям. Илье Алекссевичу страшно захотелось подразнить муху, и он сказал:
– Жжж!
Муха оторвала одну из лапок от стены и покрутила ею у того, что должно было символизировать у нее висок.
– Сама дура, – сказал Илья Алексеевич.
Муха обиделась и пересела на платяной шкаф.
– Дура и есть, – заключил Илья Алекссевич. – Сейчас оттуда моль выйдет, она тебе все ноги переломает.
Муха, кажется, испугалась и перелетела на стол, поближе к Илье Алексеевичу.
– Вот скука-то, – сказал Илья Алексеевич. – Что же делать?
– Ничего, – ответил ему тот же голос, что давеча говорил «ку-ку». – Читай дальше свою газету.
Тут Илья Алексеевич обнаружил, что в руках у него раскрытая газета. В газете был помощен фотографический снимок с изображением мясохладобойни. Среди подвешенных свиных туш стоял улыбающийся детина с прижатым к сердцу здоровенным тесаком и доверчиво глядел в объектив. Игривый курсив под снимком сообщал: «Будни электората». Илья Алексеевич хихикнул, сложил газету в трубочку и прихлопнул ее уснувшую на столе муху.
– Чего дерешься, дурак? – плаксиво спросил всё тот же голос.
– Я не дурак, – пошутил Илья Алексеевич, смахивая убитую муху со стола.
Собственная острота до того его рассмешила, что от хохота он свалился со стула, ударился головой о пол и скончался. Рялом с ним валялись труп мухи и разбитые песочные часы. А на столе одиноко стоял пустой стакан, на гранях которого играли лучи майского солнца.


Мы и редакторы

Отношения с редакторами у нас как-то с самого начала не заладились – с первой же нашей детской сказки. Мы отправились с нею к одному редактору, тот начал ее читать, а потом нервически заорал, что если мы еще раз явимся к нему с чем-нибудь, напоминающим рукопись, он будет нас долго бить по щекам. Второй редактор был мрачный тип, всё время демонстративно взвешивал на руке то дырокол, то скоросшиватель, а потом посоветовал нам убираться, «пока волки сыты и овцы целы». Третий оказался добродушным старичком, добросовестно пролистал нашу рукопись, а потом отклонил ее со словами:
– Эдак ребенок начитается ваших книжек и бабушку зарежет.
Мы попросили его указать конкретные места, где мы призываем детей резать бабушек.
– Э-ээ, – сказал редактор, – не понимаете вы фигуров речи, а еще писатели!
Мы пообещали не беспокоить его до тех пор, пока не выучим всех «фигуров речи», и ушли.
Дома мы добросовестно изучали всевозможные фигуры речи, включая непечатные, а затем вложили в уста одного из главных героев такие слова: «А главное, дружок, запомни: резать бабушку – последнее дело!»
Сочтя себя должным образом подготовленными, мы вновь отправились к знакомому старичку-редактору.
– Э-ээ, не понял, – озадачился старичок-редактор. – Откуда вдруг ко второму герою пришилась бабушка? Почему о ней раньше не упоминается?
– Потому что у второго героя нет бабушки, – печально ответили мы.
– Почему нет? – не унимался редактор.
– А он ее зарезал, – еще печальней ответили мы. – Чтоб рога не трещали.
– Какие еще рога? – терзался редактор.
– Фигур речи, – объяснили мы.
Тут старичок-редактор сказал нам такой фигур речи, что мы ушли, краснея щеками.
Дома мы долго и мучительно размышляли о причинах наших неуспехов у редакторов и пришли к выводу, что нам больше не следует писать книжки, а следует рисовать рисунки и делать к ним подписи в форме фигуров речи. Мы тут же набросали несколько картинок, снабдили их емким текстом, сдобрили брызгами собственного хохота и побежали к старичку-редактору. Тот к нам не вышел, вышла его секретарша, которая сообщила, что редактор не может нас принять, потому что сказывается больным. Тогда мы показали рисунки секретарше, и она долго смеялась, а потом назвала нас испорченными до мозга костей людьми, которым место не в культурном обществе, а – тут она употребила фигур речи. После чего угостила нас чаем и выгнала вон. Тогда мы пошли по всевозможным другим редакциям, и всюду нас встречали, как именинииков – драли за уши.
Наконец, в последней редакции глава ее сказал нам:
– Так и быть, черт с вами, я издам вашу рукопись и рисуночки с подписями тоже. Но с одним условием: сначала я плюну вам в лицо.
– А пусть плюет, – рассудили мы.
Редактор плюнул нам в лицо, а потом расхохотался и сказал, что пусть его повесят, если он издаст нашу рукопись. Мы его тут же повесили, но и после этого он не издал нашу рукопись. Мы пошли домой, с грустью думая, что только что повстречали человека, который дважды кряду не сдержал свое слово.
Дома нас уже поджидали друзья, которые в наше отсутствие всё съели, всё выпили и взломали дверь в нашу квартиру.
– Ну, как обстоят дела на литературном фронте? – сыто и пьяно спросили они.
– Один уже висит, – ответили мы.
Друзья захохотали и сказали, что мы и в жизни очень остроумны. А мы подумали, что люди часто принимают факт жизни за фигур речи. А потом подумали, что мы еще не всех повесили, кого следует. И ушли. Тем более, что дома нам нечего было есть.


Раиса Напильниковна

Когда Раиса Напильниковна входит в комнату, вся мебель встает в знак любви. У Раисы Напильниковны чудесные жемчужные волосы и актюбинские глаза. Походка ее напоминает постулат. Жесты отточены, как карандаш. Одним из них Раиса Напильниковна наливает в глазуированый стакан чай и кидает в него четыре куска рафинада, не замечая, что это не рафинад, а искусно спрессованые водяные гранаты. Гранаты быстро растворяются в горячем кипятке и взрываются. Раису Напильниковну хоронят с музыкой, но без попов.


Перипетии сюжета

Была у него, кстати, неприятная манера начинать рассказ какой-нибудь бессмысленной фразой, вроде «За этим занятием и застал его Пахомов». Ни кто такой Пахомов, ни за каким занятием, ни кого он застал в дальнейшем не сообщалось, а начинала вдруг излагаться история покинутой дуры с разбитым сердцем. Имена дуры и того, кто разбил ей сердце, умалчивались. Зато говорилось, что шестимесячный щенок таксы Савелий чрезвычайно любил смотреть из окна на опускающийся в сумерки город. И возникало страшное желание схватить шестимесячного Савелия, дать ему хорошего пинка и отучить не к месту влезать в повествование. Но Савелия сменял уже новый персонаж, сворачивая линию сюжета в улитку, и голова шла кругом от пугающего, но почему-то болезненно магнетического ощущения хаоса, и тут, под занавес, снова появлялся вдруг Пахомов, постаревший, спившийся. Рядом с ним стоял приятель с ничего не значащей фамилией Лузгин, а на диване между ними лежала спящая женщина.
– Укрой ее пальтом, – говорил Лузгин. – Или пальтой. Как правильно говорить?
– Пальтон, – отвечал Пахомов. – Творительный падеж, кен-чен.


Как Ванюту в город возили

В то утро маманя сказали:
– Нынче, Ванюта, вымой покрепче уши – повезем тебя в город.
Радостно застучало сердце Ванюты, и побежал он скорее мыться. И вот, побежав, непонятно как – исчез вдруг Ванюта. Исчез неизвестно куда здоровый восьмилетний мальчик, так и не отмыв ушей.
А маманя всё сидели и ждали Ванюту, а, не дождавши, огорчились.


Еремин. Мысли о смерти

Как-то скучно, криво лилось вино из горлышка непрозрачной бутылки. Да и бутылка-то была ненастоящая, бутафорская по своей сути. Держал ее в покрытых цыпками пальцах немолодой уже человек Еремин, держал и страшно боялся смерти. Вообще-то, он понимал неизбежность ее факта, понимал, несмотря на всю глупость этой фразы. Но считал, что по отношению к нему, Еремину, факт этот несправедлив. Ведь у него, Еремина, есть только вот это – он, Еремин. И если у него отнять Еремина, то как же он будет дальше? Будущее рисовалось настолько неопределенным, что Еремин даже заплакал.
А вино, меж тем, продолжало литься из бутафорской бутылки в стакан, пока не вылилось до последней капли. Еремин, плача, поднес стакан к губам, глотнул и тут же выплюнул. Вино тоже оказалось ненастоящим.


Шкворцов. Окончание жизнедеятельности

Душевное нездоровье завершилось физической неполноценностью. Выразилось это в том, что у некоего Шкворцова стали отказывать члены. Руки, например, оказывались подносить ко рту вилку с наколотой едой. Ноги, правда, шли, но в совершенно ненужном направлении. И Шкворцову приходилось запираться дома и ограничивать круг движений и знакомств, чтобы не смешить людей.
Огорчало Шкворцова и то, что спиртное ему ничуть не помогает. Водка казалась чересчур крепкой, вино – кислым, а в шампанском плавали бульбошки, и бульбошки эти оскорбляли желудок.
Потом началось что-то вовсе невообразимое: сперва Шкворцов вспомнил, что от него ушла жена, а потом вспомнил, что никогда не был женат. Это его до такой степени расстроило, что он, превозмогая нежелание членов, добрался до телефонного аппарата, набрал первый попавшийся номер и попросил подарить ему кота. На том конце Шкворцова здорово обругали, потом, правда, извинились, спросили, не продает ли он антикварную мебель, и, узнав, что нет, снова обругали и повесили трубку.
Пустяковое это событие совершенно надломило Шкворцова. Он даже подумал: не утопиться ли? но вспомнил, что не умеет плавать. А повеситься он не мог, потому что не умел висеть. В конце концов, сама мысль о самоубийстве показалась Шкворцову отвратительной. Тогда Шкворцов сел за стол с твердым намерением написать стих, но вышедшие из повинивения члены вывели на бумаге какую-то дикую гнусь:

                Аиньки, аиньки, баиньки, баиньки,
                Помочилася вдова да в чужие валенки.
                Избили ее, скучая,
                Свезли ее, куда надо,
                Поили водой без чая
                И сахара-рафинада.
                А после, не давши денег,
                Спустили со всех ступенек.
                А вдова-то была не дура, ох не дура была вдовица –
                Идет по улице, жалеет себя и от этого веселится.

Понял тут Шкворцов, что в голове его грязь, и перестал делать что бы то ни было. Но поскольку такая фраза придает рассказу излишнюю завершенность, следует добавить, что напоследок Шкворцов увидел на оконном стекле шмеля.


Дядя инженера Быстрякова

Красотой мира никого не удивишь – это дядя инженера Быстрякова отлично понимал. Кстати, он был необычным человеком; например, у него отсутствовало имя. Это было чрезвычайно удобно хотя бы потому, что дядю инженера Быстрякова все оставили в покое. В принципе, он мог бы даже совершить убийство, и ему бы за это ничего не было, потому что невозможно судить человека без имени. Но дядя инженера Быстрякова был человеком некровожадным и никого убивать не собирался. Напротив, желая быть полезным обществу, он единожды обратился в редакцию солидной энциклопедии с письмом, где давал принципиально новое толкование слову «катамит». Увы, письмо от человека без имени осталось безответным, и дядя инженера Быстрякова обугрюмился и совершенно замкнулся в себе.
Так он прожил до семидесяти шести лет и вдруг понял, что его тяготит: он не знал, чего он хочет в жизни. Горько и обидно показалось это семидесятишестилетнему человеку, но тут же блестнула и оборотная, светлая сторона темной медали: ведь если он тяготится отсутствием цели, то, может, у него есть, всё же, цель, просто он о ней не знает. И тогда дядя инженера Быстрякова улыбнулся и стал крепко-крепко думать, чего же он хочет. А, думая, пил он чай. И когда ночь была уже на исходе, а чай допит, его вдруг посетило озарение, и он наскоро записал химическим карандашом на промокательной бумаге:

                Я хотел бы быть искомым
                И проснуться насекомым.

После чего с облегчением в сердце отправился спать.
К чести дяди инженера Быстрякова нужно сказать, что он исполнил задуманное и наутро проснулся именно в том виде, о котором мечтал.


Поэт

Поэт Фурункулов Азиат Ильич был настолько зрел в своем ремесле, что уже видел рифму между словами «жалюзи» и «пожарище». Именно поэтому его не печатали. Но это ничтожно мало беспокоило зреющего Фурункулова, с нежностью лелеющего в мозгу удивительные таинства переплетения слов:

Сторожами придержали
Наступленье ржавой ржи.
На пожарные скрижали
Намоталися ужи
И лежали, и рожали
Без жеманства и без лжи.

Ну, и, конечно, его не печатали. Но, опять же, мало, ох, как мало беспокоило это поэта Фурункулова, потому что он был человеком придуманным и мог не заботиться о деньгах. И за такое бескорыстие ему воздалось. Поначалу он даже испугался, потому что в пришедшей строке не было узорчатого переплетения слов, и даже на стих она мало походила, но быда единственно верной:

                Если у тебя в руках весло, окуни его в воду.

Ну, и, естественно, ее не напечатали.


Озарение юности

В восемнадцатилетнем возрасте Ильюша Круглов внезапно понял, что общего у человека с веслом и у человека с граблями: и тот, и другой гребет. Это открытие настолько поразило восемнадцатилетнего Ильюшу Круглова, что с тех пор он перестал придавать значение внешним обстоятельствам.


Иван Александрович и Александр Иванович

Александр Иванович шел по улице, чтобы навестить своего больного друга Ивана Александровича, который время от времени двигался мозгами от напряженной работы ума.
У Ивана Александровича было, конечно, не заперто, и Александр Иванович запросто вошел в квартиру. Иван Александрович лежал при закрытых окнах на тахте и курил.
– А, входите, входите! – закричал он, увидя друга. – Плата за вход чисто символическая – тысяча долларов.
Александр Иванович сел на табурет и принялся внимательно разглядывать Ивана Александровича.
– Паршиво выглядите, – сказал он наконец. – Совершенно паршиво. Видать, болезнь эта надломляет вас. А сами и виноваты – много думаете, очень много курите, совсем мало гуляете и почти ничего не едите.
– С едой у меня недоразумение вышло, – виновато улыбнулся Иван Александрович. – Вот этим же утром хотел по вашему совету чего-нибудь перехватить, перерыл весь дом и ничего не нашел, кроме зубочисток на столе.
– И что же вы?
– Зубочисток я, понятное дело, есть не стал. Я ведь не сумасшедший. А что курю я много – так большой беды здесь нет. Вот эти вот сигареты совершенно безвредны.
– Как безвредны?
– Я перед тем, как курить, каждую сигарету тщательно осматриваю и еще ни на одной не нашел пометку «яд».
– Да-а, – Александр Иванович задумчиво и печально почесал переносицу. – Видать, на сей раз болезнь в вас как-то особенно укоренилась.
– Болезнь? – удивился Иван Александрович. – А чем, по-вашему, я болен?
– Вы больны сумасшествием, – уверенно произнес Александр Иванович.
– А вот и нет! – засмеялся Иван Александрович, очень довольный тем, что сейчас обманет Александра Ивановича. – Я болен совсем не сумасшествием. Хотите, скажу чем? Я болен шестьюпятствием.
– Чем? – удивился Александр Иванович.
– Это новая болезнь, – объяснил Иван Александрович. – Но со временем может стать настоящей пандемией. Выражается она в том, что у меня на ногах шесть пяток.
Как бы в подтверждение своих слов Иван Александрович высунул из-под одеяла грязноватую пятку, показал ее Александру Ивановичу и спрятал назад.
– Остальные пять как-нибудь после допокажу, – сказал он.
Александра Ивановича это почему-то обидело.
– Вот какой же вы человек, – проговорил он. – Приходишь вас навестить, как друга, а вы чудите.
– Да нет, – посерьезнел вдруг Иван Александрович, – я действительно очень болен. Со вчерашнего дня у меня душа расстроена.
– Отчего? – спросил Александр Иванович, снова переполняясь участием.
– Дело было так. Лежу я на тахте, читаю газету, рубрику брачных объявлений. Вдруг среди прочих попадается мне такое: «выдаю желаемое за действительность». Вот это меня и сломило. Я, как вы понимаете, очень хотел, чтобы желаемое выдали именно за меня, но счел себя для этого недостаточно действительным.
– Врете вы всё про газету, – сказал Александр Иванович.
– Я вру?! – возмутился Иван Александрович. – Да вот на этой самой тахте...
– Покажите газету.
– И показал бы, не сомневйтесь, если бы не сжег в расстройстве чувств.
– Да ведь я же вас знаю! – сердито сказал Александр Иванович. – Вы ведь, может, и прочли что-нибудь вроде «выдам молодую симпатичную дочь за состоятельного человека», а потом переврали всё на свой лад. Ну, признайтесь, ведь так оно всё и было?
– Что это вы на меня кричите? – рассердился ответно Иван Александрович. – Я болен, а вы приходите, кричите на меня, обзываете меня лгуном и сумасшедшим. Если хотите знать, то сумасшедший как раз вы.
– Я?
– А кто же. Вы ведь даже элементарных вещей о себе не знаете. Ну, каков, например, ваш удельный вес?
– Мой что?
– Ну, с какой валентностью вы вступаете в реакции? Вот видите, молчите. Об удельном росте и спрашивать не стану – гиблый номер. Ну, а хотя бы чего попроще, например, какого у вас цвета ногти, знаете?
– Белого, – сказал Александр Иванович.
– Да вы хотя бы посмотрели прежде чем говорить.
Александр Иванович посмотрел на свои ногти и сказал:
– Белого.
– А ну, покажите мне.
Александр Иванович показал Ивану Александровичу ногти. Тот долго разглядвал их, щурясь, наконец сказал:
– Точно, белого. На сей раз вы правы. Но готов поспорить, что вы об этом просто догадались, а не дошли своим умом.
Иван Александрович помолчал некоторое время, затем произнес со вздохом:
– Ладно, чего нам ссориться. Давйте лучше поговорим о чем-нибудь приятном.
– Да вот, кстати, – оживился Александр Иванович, – я же, идя к вам, встретил Клавесину Хрумовну, и она вам, между прочим, передавала самый теплый привет.
– Клавесина Хрумовна? – переспросил Иван Александрович. – Это которая всё время ест швейные иголки, а летом сидит в тюрьме?
– Ну, вы опять за свое! – всплеснул руками Александр Иванович. – Конечно, Клавесина Хрумовна не ест швейных иголок и никогда не сидела в тюрьме. Вы ведь ее отлично знаете.
– Вот именно, отлично знаю. И она всё время ест швейные иголки. Она их в галантерейном магазине Беркутова сразу по пять коробок покупает, мне Беркутов сам рассказывал. Вы просто не желаете присматриваться к таким вещам. А в тюрьме она сидит каждое лето.
– Так знайте же, – прокричал Александр Иванович, – что прошлым летом мы с нею вместе ездили в Ялту!
Иван Александрович молча, с интересом поглядел на Александра Ивановича.
– Это вам показалось, – с улыбкой произнес он. – Прошлым летом Клавесина Хрумовна сидела в тюрьме.
– Знаете что, – сказал Александр Иванович, – я с вами больше не могу разговаривать.
– Тогда просто сидите и молчите, – пожал плечами Иван Александрович. – Или идите себе.
– А вот пойду. – Александр Иванович встал. – Нето с вами и самому сойти с ума недолго.
– А я вас предупреждал. Ну, до свидания, спасибо, что зашли.
Когда Александр Иванович был уже в дверях, Иван Александрович остановил его новым вопросом:
– Как вы думаете, в городе уже знают про всё?
– Про что про всё?
– Да про то, что у меня шесть пяток. Я так думаю – знают. Так думаю – Беркутов уже успел всем рассказать. Беркутов всегда откуда-то про всё узнает. Вы не знаете, откуда Беркутов всегда про всё узнает?
– Не знаю.
– И я не знаю. Зато я знаю, откуда жена Беркутова про всё узнает.
– Откуда же?
– От Беркутова. Ну, всего вам.
Александр Иванович шел по улице и злился – и на Ивана Александровича, и на себя – за то, что дал себя вовлечь в нелепейший разговор, а главное за то, что разговор этот посеял в его душе ненужные сомнения. Временами ему даже казалось, что Иван Александрович в чем-то правее, чем он, и что он, Александр Иванович, просто не замечает непонятных вещей, которые наверняка где-то случаются.
Александр Иванович посмотрел на окружающий пейзаж, и тот показался ему плоским. А на фоне этого пейзажа заметил он вдруг Клавесину Хрумовну. Во рту она держала швейные иголки и медленно шевелила губами. Кончики иголок, торчавшие из ее рта, становились всё короче и, наконец, полностью исчезли внутри. Сделав глотательное движение, Клавесина Хрумовна прекратила шевелить губами. Заглянув ей в глаза, Александр Иванович с ужасом прочел в них твердое намерение этим же летом снова сесть в тюрьму.
Так Александр Иванович окончательно убедился в том, что Иван Александрович сумасшедший.


Сема и дедушка

– А вот это вы, молодой человек, выдумываете, у меня и в мыслях не было давать вам в долг, – сказал Илья Макарович, отчаянно скребясь под мышками.
Молодой человек по имени Сема посмотрел на Илью Макаровича с обидой и заметил:
– Да у вас, Илья Макарович, и мыслей никаких нет, так, одни зеленые червячки в голове ползают.
Семино хамство объяснялось отчаянным положением вещей. Илья Макарович, его двоюродный дедушка, известный в деревне буйный сумасшедший, вдруг вбил себе в голову, что Сема хочет от него взаймы, и теперь держал того привязанным простынями к деревянному столбу в конюшне.
Илья Макарович бесился обыкновенно в конце мая – начале июня, когда сирень начинала уже отцветать, оставляя в душе пустоту. Закаты повисали тогда над деревней тяжелые, излишне багряные, звезды по ночам сияли чересчур крупно, и от всего этого дедушкин ум выдыхался. И черт же дернул Сему явиться к нему отведать якобы первача! Ведь знал же, что скопидом-дедушка скорей удавиться, чем угостит кого-то понюшкой собственного поту.
Илья Макарович, между тем, снял со стены острый серп и принялся им размахивать, затем отшвырнул в сторону, сел на пол и заплакал:
– Знаю, чего хочешь. Смерти моей хочешь. Чулком капроновым задушить. Каждую ночь в дом мой прокрадываешься, чулок мне на шею накидываешь, а потом говоришь: э, нет, пусть пока помучается старый хрыч жизнь своей падальной, а там, глядишь, я для него что страшнее придумаю.
Илья Макарович свирепо посмотрел на Сему, всхлипнул, утерся рукавом и произнес:
– Что, Семушка, отвязать тебя?
– Отвяжите, дедушка.
– Вот еще придумал. Не теперь.
И тут Илья Макарович ушел в дом, а Сему оставил привязанным на конюшне. Страшно сделалось Семе, страшно и холодно, потому что надвигалась уже ночь. Сквозь неприкрытую дверь конюшни видел он и луну, и вид луны был безрадостен. Сема тихо заскулил и стал проклинать свою глупость. Что ж с ним теперь будет? А вот придет сейчас дедушка и зарубит серпом. Или волк заберется в конюшню. Или сам конь, такой же дурак, как и дедушка, копытом стукнет насмерть. Страшные мысли утомили Сему, и он уснул.
Наутро отвязали Сему соседи. Они же сообщили ему, что этой ночью Илья Макарович сверзился с крыши, пытаясь поймать луну, и теперь лежит во дворе мертвый и с совершенно разбитой башкой. Сема тут же пошел поглядеть на дедушку и внезапно убедился в своей правоте: в раскроенной голове Ильи Макаровича действительно никаких мыслей не было, зато вокруг черепа обильно ползали вылезшие наружу зеленые червячки.


Месть
 
  Я взял пустое перо и принялся ожесточённо шкрябать им по листу бумаги.  Прошкрябав с час, я обмакнул перо в чернильницу, положил на лист, спрятался за  краешек стола и стал наблюдать.
 Спустя некоторое время, перо приподнялось и начало исписывать лист, а я из  своего укрытия с мстительным наслаждением наблюдал, как с пера на бумагу  перетекают убогости.

 
Стороны света
 
  – ... Таким образом, будь человек созданье Божье или производное от обезьяны, он  остаётся наиболее совершенным существом на Земле! – победоносно закончил я.
 Проводив гостей, я допил остатки коньяка в рюмке, разделся и лёг спать.
 Проснувшись наутро, я свесил с постели ноги и попытался нащупать тапочки, но  лишь бесплодно проелозил ступнями по полу. Тогда я встал и заглянул под кровать.  Тапочек там не было. Их не было во всей комнате. Я кинулся в прихожую и открыл  тумбочку для обуви. Тумбочка была пуста. Исчезли все мои туфли, ботинки,  сандалии...
 Шлёпая голыми ступнями по холодным бетонным ступенькам, я выбежал на  улицу. На улице толпилось множество людей. Все они были босы, все смотрели в  небо. В холодном осеннем небе ровными косяками летели бесчисленные штиблеты,  сапоги, босоножки. Они тянулись к югу.
 Люди опустили глаза. Затем посмотрели друг на друга, улыбнулись и отправились  босиком на север.
 
 
Время
 
  – Чтобы вы не говорили, – горячился Иван Данилыч, – а ворона является самым  пернатым из всех нахалов!
 – Лично меня, – поддержал его карлик Парамонов, – гораздо более конечности  бытия волнует ущербность собственных конечностей.
 – А я наоборот, – свирепо грохнул по столу кулаком Андрюша Раков, – не понимаю  назначения буквы «цэ» в алфавите! Знаю лишь одно: мне эта буква чужда!
 Я на это ничего не ответил, тихо встал и вышел на крылечко, спиною ощущая  сочувственные взгляды остальных.
 На крылечке я сел на ступеньки вгляделся в даль, где едва различимо на тёмно– синем фоне неба чернел лес, и принялся с тоскою ждать возвращения моих сандалей.
 
 
Прозрение
 
  И увидев поутру, как по дождю стекают капли стекла, а время показывает часы, услышав, как из пения доносится птица, а шаги печатают прохожих, почувствовав,  как сирень пахнет воздухом, а на куске рафинада тает мой язык, я понял, что лишь  повторяю сказанное эхом.
 
 
Миг
 
  Губы моей жены шевелились совсем беззвучно.
 «Вряд ли это можно назвать стеклом, – подумал я, – но вряд ли и ветром».
 И вдруг понял, что не принадлежу этому миру.


Каршиглахи
 
  Ни разу за всю свою жизнь не видел я каршиглаха. Я мог часами мерить шагами  комнату, годами путешествовать из страны в страну, но каршиглахи мне так и не  встретились.
 Однажды, вернувшись домой, я плотно задёрнул шторы и погасил лампу.  Вглядевшись во тьму, я не увидел каршиглаха. Я снова включил свет, сел за  письменный стол, взял ручку и лист бумаги. Теперь я знал наверняка: мир, который  я создам, будет без каршиглахов.
 
 
Воспоминания о ветре
 
  Он вспоминался мне розовым, но поскольку этот цвет мне не люб, я заменил его  зелёным – бутылочного стекла. Теперь оставалось воссоздать его порывы, но как раз  в это время где-то внутри меня кончилось электричество.


Ноктюрн
 
  – Всего одно «но»! – воскликнул он, прослушав мой ноктюрн. – Настоящий шелест ночной листвы, получится, если вы замените конечное упругое «ля» на загадочное,  неопределённое «ля-бемоль».
 – Вы хотите сказать, – внешне сдержанно заметил я, – что «ля-бемоль» определяет  шелест ночной листвы?
 – Да, да и да!
 Тогда я вытащил из кармана брюк пистолет и выстрелил в него. Тело его упало  тихо, без стука.
 Нет, я скорее любил его, чем ненавидел, но больше не мог выносить его манеру  объяснять необъяснимое.
 
 
Выздоровление
 
  Моё сумасшествие длилось одиннадцать дней. За это время я прочёл семь книг,  одну рекламную статью в журнале и три счёта о неуплате.
 Когда сумасшествие прошло, я позвал к себе в гости Ряхина, Пряхина и Рубахина,  угостил их водкой и как бы вскользь заметил:
 – Удивительное дело, во сне человек, уподобляясь Богу, создаёт свой собственный  мир и оказывается в нём совершенно безвластен.
 Ряхин, Пряхин и Рубахин разрыдались и покаялись, что счета о неуплате  присылали они.


Тьма
 
  Жестокосердный Павлов подманивал мух к оконному стеклу и давил их жёлтым от никотина большим пальцем. Мушиные тела выделяли густую непрозрачную  жидкость, которая приклеивала их трупы к стеклу. Жестокосердный Павлов не мог  остановиться в своей забаве, подманивая всё новых и новых мух. И однажды в доме  его стало темно.


Христианство
 
  – Вы – ловцы рыбы, а я – ловец человеков, – заключил Иисус.
 И когда его схватили, судили, приговорили и водрузили на крест, одному из толпы  вдруг представился человек, бьющийся в неводе и жадно глотающий воздух  обречённым ртом.
 
 
Прямой путь
 
  Я уже был готов ляпнуть вслух очередное пришедшее мне на ум кощунство, как  вдруг ясно почувствовал, что сейчас на стуле напротив возникнет разгневанное  Божество. Тогда я позабыл о своём кощунстве и стал ожидать. Но Божество так и не  появилось.
 В конце концов, я понял, что прямое исполнение ожидаемого невозможно.

Сюжет
 
  Глядя на чистый лист, я вдруг понял, что мне не хочется писать о чём-то  удивительном, странном, невероятном. А хочется написать о простом сельском  учителе, который изо дня в день ходит в сельскую школу и преподаёт сельской детворе клаустрофобию.
 
 
Акула
 
  – Хищное морское животное из девяти букв. – В этот вечер нам нечем было  заняться, и мы разгадывали кроссворд.
 – Акула, – ответил я.
 Она посмотрела на меня удивлённо и несколько раздражённо.
 – В акуле пять букв! – в её тоне осталось одно раздражение.
 – Не может быть! – не поверил я.
 И увидел акулу. Полуоткрытую пасть с несколькими рядами уродливых зубов,  глаза, замутнённые порочным бессмыслием, голубоватую шершавую кожу, парус  плавника и длинный, уходящий в бесконечность хвост.
 Нет, в акуле несомненно было девять букв, но, превратясь в слово, несколько букв  она подрастеряла.
 

Самоубийство
 
 Я склонился над письменным столом. Меня окружали книжные полки, отсвечивая  корешками фолиантов, в углу комнаты притаился плюшевый диван.
 Я написал: «Я склонился над камнем. Меня окружали враждебные дикари,  потрясая копьями, в углу пещеры притаился саблезубый тигр...»
 В тот же миг книжные полки метнули в меня копья, а диван в огромном прыжке  накрыл меня, и я почувствовал, как в моё тело вонзаются когти его плюшевых лап.
 
 
Случай с Андрюшей Раковым
 
  Андрюша Раков достал из кармана яблоко и перочинный нож и задумался.
 «Вот это яблоко, – сказал он самому себе. – А это – перочинный нож. Нужно взять  перочинный нож и разрезать им яблоко».
 Тут Андрюша Раков с сомнением покачал головой.
 «Возможно, я ошибаюсь. Возможно, следует взять яблоко и разрезать им  перочинный нож».
 Андрюша Раков нахмурился и упёрся кулаками в пухлые щёки.
 «Откуда во мне эта дикая самоуверенность? – негодующе спросил он самого себя. –  Откуда мне вообще знать, что здесь яблоко, а что перочинный нож?»
 Тут у яблока лопнуло терпение, оно взяло перочинный нож и разрезало  напополам Андрюшу Ракова.
 Два Андрюши Ракова достали по яблоку и по перочинному ножу и задумались.
 И вскоре голая некогда планета заполнилась бесчисленными яблоками,  перочинными ножами и Андрюшами Раковыми.

 
Встреча
 
  Встретились однажды Откуда Мне Знать и Как Же Мне Не Плакать. И, приглядевшись к Как Же Мне Не Плакать, Откуда Мне Знать признало в нём себя,  возвращающимся несколько веков спустя из страны Где Узнают Про Всё.
 
 
Андрюша Раков у зеркала
 
  Если Андрюша Раков посмотрит в зеркало, то он увидит ещё одного Андрюшу  Ракова. Но если два зеркала поставить друг против друга, то, стоя между ними,  Андрюша Раков увидит бесконечное множество Андрюш Раковых.
 И это, конечно, далеко не единственный случай, опровергающий математику.

 
Нити
 
  – И всё же невидимые связи сильнее видимых, – убеждал, горячась, Андрюша  Раков. – Иначе зритель видел бы нити в руках кукловода, а не действо между  персонажами.
 – Так-то оно так, – качал головою Иван Данилыч, – однако ж после кукловод  возьмёт свои нити да и выдернет кукол со сцены, точно рыб из воды.
 – Пусть так, – не уступал Андрюша Раков, – но только после того, как действо  закончится.
 Тут я не выдержал и развёл в стороны нити с барахтающимися на них Андрюшей  Раковым и Иван Данилычем. Я не мог поступить иначе – зритель забыл бы обо мне.
 И тут же почувствовал, как нить за моей спиной мстительно напряглась...
 
 
Урок математики
 
  – Допустим, – бодрым тоном начал мой учитель математики, – что А равно В.  Или, – на его лбу вспухли вдруг морщины, – что В равно А. Или В не равно А. Или А  не равно В. Или, – по лицу его пробежал свет, – не существует ни А, ни В.
 Тут я, не удержавшись, встал, подошёл к доске и обнял его. А весь класс удивлённо  смотрел на нас, не понимя того, чего не могли постичь мы.

 
Полет
 
  Андрюша Раков придвинул стул к столу и вдруг подумал: «А существует ли стол?»
 И стол исчез.
 «А существует ли стул?» – подумал Андрюша Раков и тут же упал, потому что исчез  и стул.
 Но Андрюша Раков не ушибся, потому что в последний момент успел подумать: «А  существует ли пол?»
 И пол исчез. И Андрюша Раков летел бесконечно.
 
 
Бог Андрюша Раков
 
  «Если бы я был Богом, – подумал Андрюша Раков, – я бы создал мир по-другому».
 И он взял ручку и лист бумаги и создал мир по-другому. И люди в его мире  затрепетали и ожили.
 Но мир, в котором жил Андрюша Раков, не изменился. Потому что этот мир  создал не он.



Пьесы Ль


Будни большого бодуна


КАРТИНКА ПЕРВАЯ

Комната. За столом сидят Казимир Сапожкин и Святослав Рильке. На столе – много водки и немного закуски: соленые огурцы да селедка. По комнате, изображая полет, ходит Обручев, жужжа, покачивая расставленными в сторону руками и всячески привлекая к себе внимание Казимира Сапожкина и Святослава Рильке

О б р у ч е в: Тыр-тыр-тыр, тыр-тыр-тыр, тыр-тыр-тыр!

Сапожкин наливает себе и Рильке водки, и они выпивают

Р и л ь к е: А который, интересно, час?

Из часов, что висят на стене, вылазит кукушка

К у к у ш к а: Без восемнадцати девять. (Уходит в часы, хлопнув дверцей.)
Р и л ь к е: Откуда такая уверенность? (Смотрит на часы. Те показывают без восемнадцати девять.) Надо же, не наврала. (Задумчиво): Вот уже ровно девяносто три часа и двенадцать минут, как я не брился.
С а п о ж к и н: А давай, Святослав Рильке, отпустим бороды.
О б р у ч е в (продолжая изображать полет): Тыр, тыр!
Р и л ь к е: Борода – это пошло. Да и куда прикажешь ее отпускать? В атмосферу? Так там уже Обручев летает. Еще столкнутся, не дай Бог...
С а п о ж к и н (проглотив селедку и вытерев губы): Я должен вам это сказать, Марфа Егоровна. Я больше не могу молчать. Дело в том, Марфа Егоровна, что я вас люблю.
О б р у ч е в (продолжая изображать полет, с интересом): Ты-рррр?
С а п о ж к и н (не обращая на него внимания): Вы, Марфа Егоровна, можете мне не поверить, но я не вертопрах какой-нибудь и такими словами на ветер не кидаюсь. Я буду вас любить до гроба и много дольше. Со мной вы познаете истинное счастье и вечное блаженство.
Р и л ь к е: Ты кончил?
С а п о ж к и н: Нет. Часы, Марфа Егоровна, покажутся вам минутами, а годы – мгновением. Вы будете просыпаться с улыбкой, ходить с ней весь день и с нею же засыпать.
Р и л ь к е: Что, так и будет всю жизнь улыбаться, как дура?
С а п о ж к и н (не обращая внимания): ... И мы умрем в один день и попадем в рай, где продолжим наше счастливое знакомство.
О б р у ч е в (якобы набирая высоту): Ты-ыыыырр!
Р и л ь к е: Ты кончил?
С а п о ж к и н: Пожалуй... Да, я кончил.
Р и л ь к е: И тебе можно налить?
С а п о ж к и н: Пожалуй... Да, мне можно налить.

Рильке наливает Сапожкину и себе. Они выпивают и закусывают огурцами. В это время звонит телефон

Р и л ь к е (кидается к телефону и хватает трубку): Алло, это Челябинск? (Кладет трубку.) Это не Челябинск.
С а п о ж к и н: Ты ждешь звонка из Челябинска?
Р и л ь к е (задумчиво): Вообще-то нет. Но нужно быть готовым к любым неожиданностям.
О б р у ч е в (скучая): Ты-ыр, ты-ыр, ты-ыр...
С а п о ж к и н  и  Р и л ь к е (хором): Обручев, перестань носиться по комнате, у нас в глазах рябит!
О б р у ч е в (заходя на посадку): Привет, мужики. Нальете?
Р и л ь к е: Налей ему, Святослав Сапожкин.

Сапожкин наливает Обручеву, Рильке и себе, стряхивает последние капли на стол, ставит под него пустую бутылку и открывает новую

О б р у ч е в: Ну что, со свиданьицем?
Р и л ь к е: С приземленьицем.

Все трое чокаются и выпивают

С а п о ж к и н (затягивает песню): Широка да темна ты,
                Ах ты, наша комната!
В с е  т р о е (хором): Темна ты, темна ты, темна ты!
Р и л ь к е: Стоп! Шаги под окном.
О б р у ч е в (взлетая на стул): Это идет сержант Пархоменко.
С а п о ж к и н: Смерть ему! Смерть псу!

Рильке хватает с подоконника цветочный горшок и бросает его вниз за окно

С а п о ж к и н: Й-ех! Чуть мимо!
О б р у ч е в: Сержант Пархоменко родился под счастливой звездой.

Все трое возвращаются за стол

Р и л ь к е: Так на чем мы остановились, Казимир Сапожкин?
С а п о ж к и н: Бог, Марфа Егоровна, создал нас для того, чтобы мы встретились и узнали друг друга. Смеясь от счастья, благословит Он недрогнувшей рукой наш союз. Понятия «я» и «жизнь» и «жизнь» и «счастье» станут для вас тождественно-транзитивны.
О б р у ч е в (изумленно): Ты-ырррр! (Вспомнив, что он уже не летает, а сидит): То есть, не фига себе, сказал я себе!
Телефонный звонок. Рильке кидается к телефону и снимает трубку

Р и л ь к е: Алло, это Махачкала? (Кладет трубку.) И не Махачкала. (Наливает всем водку.)
О б р у ч е в (поднимая стакан): Со свиданьицем!
С а п о ж к и н: Было уже.
О б р у ч е в (обижаясь): Тогда сами придумывайте.
С а п о ж к и н: Святослав Рильке, скажи что-нибудь непонятное.
Р и л ь к е: Почему я должен говорить что-то непонятное?
С а п о ж к и н: Потому что ты немец.
Р и л ь к е: Почему я немец?
С а п о ж к и н: А кто же ты?
Р и л ь к е: Ну... бывает, что и немец.
С а п о ж к и н: Тогда скажи что-нибудь непонятное.
Р и л ь к е (почесав свободной рукой затылок): Едэн моргэн гейт дас мэдхен ин дэн вальд шпацирэн.

Сапожкин и Обручев аплодируют и пьют. Шаги на лестнице

О б р у ч е в: Это идет сержант Пархоменко.
С а п о ж к и н: Смерть ему! Смерть собачьему выродку!

Рильке хватает второй цветочный горшок, и все трое устремляются за дверь. Слышен глухой удар и крик «мама!» Рильке, Сапожкин и Обручев возвращаются в комнату. В руках у Рильке цветок с клубнем земли, к кторому пристал один разбитый черепок.

Р и л ь к е (с грустью): Это был не сержант Пархоменко.
О б р у ч е в: Сержант Пархоменко родился в счастливой рубашке.
С а п о ж к и н: Мы должны выпить, чтобы утолить это жестокое разочарование.

Все трое садятся за стол, наливают и пьют. Раздается звонок в дверь

О б р у ч е в: Сержант Пархоменко!
Р и л ь к е: Нет, это наш сосед Григорий Зверянский.

Идет открывать дверь и возвращается с Григорием Зверянским

С а п о ж к и н: Здравствуйте, дорогой сосед Григорий Зверянский. Выпьете с нами?
З в е р я н с к и й: Спасибо, не могу. У меня гланды.
С а п о ж к и н (понимающе): А-аа...
З в е р я н с к и й: А я ведь к вам, уважаемый Святослав Рильке, по очень большому поводу. Я ведь написал письмо в «Литературную газету», а вы ведь очень образованный человек, Святослав Рильке. Я хотел, чтобы вы его отредактировали.
Р и л ь к е: Это очень интересно. Прочитайте нам вслух.
З в е р я н с к и й (достает письмо и читает): «Уважаемая редакция! Я прочитал известный роман писателя Тургенева «Муму». Мне очень понравилось. Ваш читатель Григорий Зверянский».
Р и л ь к е: Очень сильно написано.
С а п о ж к и н: Выпьете с нами, дорогой Григорий Зверянский?
З в е р я н с к и й: Спасибо, не могу. У меня сыпной тиф.
С а п о ж к и н (понимающе): А-аа...
З в е р я н с к и й: Что бы вы мне, всё-таки, посоветовали, уважаемый Святослав Рильке?
Р и л ь к е: Я бы вам посоветовал перед «ваш читатель Григорий Зверянский» написать «цел;ю».
З в е р я н с к и й: Спасибо, это ведь очень хороший совет. До свидания.
С а п о ж к и н: Разве вы не выпьете с нами, дорогой Григорий Зверянский?
З в е р я н с к и й: Спасибо, не могу. У меня таксидермия.
С а п о ж к и н (понимающе): А-аа...
Р и л ь к е: Скажите пожалуйста, а вы не встречали неподалеку сержанта Пархоменко?
З в е р я н с к и й: Нет, я такого не знаю. До свидания.

Уходит

О б р у ч е в (явно озорничая, начинает снова носиться по комнате с растопыренными руками и тарахтением): Тыррр, тыррр, тыррр!
С а п о ж к и н: Обручев, немедленно спускайся вниз. Мы должны выпить за нашего дорогого соседа Григория Зверянского, который прокладывает себе дорогу в большую литературу.

Обручев пикирует за стол и все трое выпивают

Р и л ь к е: А который, интересно, час?

Из часов вылезает кукушка

К у к у ш к а (сердито): Двадцать две минуты десятого.

Вылетает из часов в окно

В с е  т р о е (наперебой): Куда, куда! А я лучше летаю! Цыпа, цыпа! Фогель, фогель, ком цурюк!
Р и л ь к е (с грустью): Улетела...
С а п о ж к и н (со слезами на глазах): Вы сами разбили наше счастье, Марфа Егоровна. Вы ушли и не попрощались.Вы держали перед собой раскрытый зонт, хотя дождь кончился еще прошлой весной. Ветер развевал ваши каштановые волосы и мои надежды. Солнце неумолимо клонилось к западу, обещая долгую, долгую, темную ночь... (Рыдает.)
Р и л ь к е (гладя его по голове): Ну не плачь ты, ну не плачь ты, ну не плачь!

Раздается телефонный звонок. Рильке бросается к телефону и снимает трубку

Алло, это Мюнхен?
Г о л о с  в  т р у б к е: Йа, йа, Мюнхен.
Р и л ь к е (кладет трубку, сияя): Это был Мюнхен! Это был Мюнхен! (Хватает плачущего Сапожкина и начинает кружиться с ним по комнате, напевая): Едэн моргэн гейт дас мэдхен ин дэн вальд шпацирэн! Едэн моргэн гейт дас мэдхен ин дэн вальд шпацирэн!
О б р у ч е в (носясь по комнате кругами): Тыррр! Тыррр! Тыррр!

Затемнение
КАРТИНКА ВТОРАЯ

Дальний Восток. Заснеженная степь. Сопки. Дозорная вышка. На вышке стоит сержант Пархоменко в тулупе и с автоматом. Ему холодно, и он хлопает себя руками, чтобы согреться.

П а р х о м е н к о (греясь): Раз-два, раз-два, раз-два.

Внезапно о вышку ударяется цветочный горшок и, разбившись, осыпается осколками вниз.

Что такое? Какая скотина кинула в наблюдательный пост горшок?

О вышку ударяется второй цветочный горшок и повторяет судьбу первого

Стой! Стрелять буду! (Щелкает затвором.) Ну? Какая сука пытается превзойти мое понимание? Не молчите, мне страшно! (Бросается к рации): Астра, астра, я тюльпан! Астра, астра, я тюльпан!

Из рации раздается голос диктора: «А сейчас мы прочтем письмо нашего постоянного слушателя Григория Зверянского. Дорогая редакция, недавно я прослушал в исполнении певицы Лидии Руслановой песню «Валенки». Мне очень понравилось. Целую, ваш слушатель Григорий Зверянский»

Какой еще, к чертовой матери, Григорий Зверянский?.. Астра, астра, я тюльпан, мне страшно! Астра, астра, я тюльпан, мне страшно!

Из рации снова раздается голос диктора: «А сейчас мы послушаем новую песню, которую написали наши немецкие друзья. «Едэн моргэн гейт дас мэдхен ин дэн вальд шпацирен». В песне рассказвается о судьбе девочки, которая каждое утро ходит гулять в лес»

Какая девочка? Какие немцы? Мне страшно!

Из рации звучит пение: «Едэн моргэн гейт дас мэдхен ин дэн вальд шпацирен». Сцена погружается в темноту, из которой раздается отчаянный крик «Убью контру!» и серия автоматных выстрелов.


Это ль не це ль


КАРТИНКА ПЕРВАЯ

Небольшая тихая улочка. По улочке, опираясь на меч, идет рыцарь Федяшкин

Р ы ц а р ь  Ф е д я ш к и н: Даю уроки фехтования! Даю уроки фехтования!
Г о л о с  и з  о к н а: А пошел бы ты со своими уроками!

На голову рыцаря падает большая миска с помоями

Р ы ц а р ь  Ф е д я ш к и н (негодуя): Как! В рыцаря – помоями? Вызываю на поединок!

Обнажает меч и убегает в неизвестном направлении. На улочку выходит пенсионер Горохов, садится на скамейку и принимается чистить пилочкой ногти и говорить

П е н с и о н е р  Г о р о х о в: У нее было странное имя – Софья. Мне не нравилось ее имя, а ей не нравился я. Она мне не верила. Я говорил ей: «Софья, вы живете бездумно. Сейчас, когда весна и светит солнце, вам в это трудно поверить, но ведь пройдут годы, у вас выпадут зубы, а вслед за ними, может быть, и ногти. Пока не поздно, будьте моей». Но она мне снова не поверила и не захотела быть моей. Она не хотела быть ничьей. Потом она стала кришнаиткой и перестала есть мясо, но от водки отказаться не смогла. Потом она умерла.

Мимо проходит женщина с коляской, в которой сидит младенец

М л а д е н е ц (вопит): Пенькно! Пенькно!
Ж е н щ и н а (зло): Молчи, урод! Откуда ты взялся на мою голову!
М л а д е н е ц (вопит): Вьенцей! Вьенцей!

Женщина изо всех сил толкает коляску, и та на большой скорости катится вниз по улице

Шветне! Шветне!

Женщина, опомнившись, в ужасе бросается за коляской, настигает ее и скрывается с нею за углом дома

П е н с и о н е р  Г о р о х о в: Когда она умерла, я думал, что сойду с ума, и так оно и случилось. (Становится на четвереньки и печально лает): Ав, ав, ав! Ав! (Встает, отряхивается.) Но государство меня не забыло, и я получаю пенсию.

Достает из кармана пенсионное удостоверение, рвет его на части и уходит

Н е к т о  И в а н о в (высовываясь из окна с очередной миской помоев): Смешной народ эти русские!

Выливает помои и захлопывает окно. Затемнение

Г о л о с  з а  с ц е н о й: Здесь слишком темно.

Полное затемнение


КАРТИНКА ВТОРАЯ

Пустырь, повсюду сплошной песок. Посреди песка возвышается памятник, изображающий Наполеона в треуголке и с отбойным молотком в руках. Перед памятником стоит рыцарь Федяшкин, размахивая мечом

Р ы ц а р ь  Ф е д я ш к и н: Не подходи! Не подходи! (В сторону): Никто и не подходит. (К залу): Не подходи!

Появляется пенсионер Горохов. Рыцарь Федяшкин испуганно ойкает и прячется за памятник

П е н с и о н е р  Г о р о х о в (на ходу): Грибы в ту осень удались особые. Они возвышались на метр над землею, ветер раскачивал их, и они громыхали, ударяясь друг о друга шляпками. Они были повсюду, повсюду, повсюду!

Уходит

Р ы ц а р ь  Ф е д я ш к и н (выходя из укрытия): Подлый старик! (Достает меч и становится в позицию.) Оборонительная позиция номер два: не подходи! Не подходи!

Появляется женщина с младенцем в коляске. В руках женщина держит книгу. Рыцарь Федяшкин снова ойкает и прячется за памятник

Ж е н щ и н а (читает вслух): Я не мам часу. Ты не маш пенёнзев. Тутай не вольно паличь.
М л а д е н е ц: Ладне! Ладне!
Ж е н щ и н а (плача): Урод!

Увозит коляску за сцену

Р ы ц а р ь  Ф е д я ш к и н (выходя из укрытия и злобно глядя им вслед): Низкие твари! (Снова становится в позицию, но тут слышатся шаги, и он, не успевая спрятаться, падает плашмя наземь.)

На сцене появляется некто Иванов и Голос за Сценой

Н е к т о  И в а н о в: Не правда ли, смешной народ эти русские?
Г о л о с  з а  с ц е н о й: Смешнее не бывает.

Оба уходят. Рыцарь Федяшкин встает и отряхивается

Р ы ц а р ь  Ф е д я ш к и н (чуть не плача): Нет мне места на этой земле! Всюду, всюду люди! О боги, как трудно быть последним рыцарем!

Убегает со сцены. Вновь – на сей раз с противоположной стороны – появляется пенсионер Горохов

П е н с и н е р  Г о р о х о в: И тогда стриж сказал воробью: «Прости меня, друг, но я должен лететь в теплые края. Здесь становится слишком холодно, и я могу умереть». И он улетел, и больше воробей не видел стрижа, потому что в теплых краях тот умер от солнечного удара.

Уходит. На сцене отсается лишь памятник Наполеону, который начинает долбить отбойным молотком свой пьедестал. Затемнение.

Г о л о с  з а  с ц е н о й: Здесь тоже слишком темно.

КАРТИНКА ТРЕТЬЯ

Десять лет спустя. Кладбище. Свежевырытая могила. Около могилы стоит гроб, в котором лежит пенсионер Горохов. Вокруг – множество людей. Среди них рыцарь Федяшкин, женщина с одиннадцатилетним мальчиком, который раньше был младенцем в коляске, некто Иванов, Голос за Сценой, батюшка, который до этого не появлялся, группа иностранцев с фотоаппаратами и переводчик

Г о л о с  з а  с ц е н о й: Сегодня мы собрались здесь, чтобы проводить в последний путь пенсионера Горохова
П е р е в о д ч и к (иностранцам): Гуд бай, Горохов.
И н о с т р а н ц ы: А, зэр гут, трэ бьен!

Аплодисменты, вспышки блицев, щелканье камер

Ж е н щ и н а: Цо, пан Горохов юж не жие?
М а л ь ч и к: Мама, неудобно, люди кругом.
Ж е н щ и н а: Но то цо? То не ест мой проблем, холера ясна.
М а л ь ч и к: Ах, мама, мама!
Г о л о с  з а  с ц е н о й: С последним словом к усопшему обратится некто Иванов.
П е р е в о д ч и к (иностранцам): Спикер.
И н о с т р а н ц ы: А, шён, с’э бэль!

Аплодисменты, вспышки блицев, щелканье камер

Н е к т о  И в а н о в (откашлявшись, в сторону): Смешной народ эти русские. (Откашлявшись, громко): Прощай, старик Горохов! Пусть земля тебе будет пухом!
                Всегда держись молодцом и никогда не падай духом!
П е р е в о д ч и к (иностранцам): Поэм.
И н о с т р а н ц ы: А, хэрлихь, с’э жоли!

Аплодисменты, вспышки блицев, щелканье камер

Ж е н щ и н а: То ест глупство, то ест дупа колёрова!
М а л ь ч и к: Мама, мамочка! Прошу тебя!
Г о л о с  з а  с ц е н о й: А теперь ваш черед, батюшка.
Б а т ю ш к а (выходя вперед, распевно): Со святыми упоко-ой! Со святыми упоко-ой!
Р ы ц а р ь  Ф е д я ш к и н (выскакивая из толпы): Не позволим хоронить Горохова с попами!
Б а т ю ш к а (переставая петь, удивленно): Почему?
Р ы ц а р ь  Ф е д я ш к и н (еще более удивленно): Не знаю...
П е р е в о д ч и к (иностранцам): Конфликт.
И н о с т р а н ц ы: А, хэрворрагэнд, манифик!
Ж е н щ и н а: Пся крэв! Курва мачь!
М а л ь ч и к: Ах, мама! И откуда это у тебя!
Ж е н щ и н а (что-то припомнив): Молчи, урод.
Б а т ю ш к а: Так я продолжу?
Г о л о с  з а  с ц е н о й: Продолжайте.
Б а т ю ш к а: Со святыми упоко-ой! Со святыми упоко-ой!
П е р е в о д ч и к (иностранцам): Сонг.
И н о с т р а н ц ы: Вундэрбар, шарман! (Поют): Шмайс ди глэзер ан ди ванд, Руссланд ист айн шёнес ланд! Э-т-иль ора пансэ тужур, пуркуа ле монд э сан-з-амур!

Затемнение

Г о л о с  з а  с ц е н о й: И здесь темно, матка бозка!


Горькие слезы


КАРТИНКА ПЕРВАЯ

Троллейбусная остановка. Люди, ожидающие троллейбуса. Среди них – Неизвестная, поэт Желтухин, мадам Жирнова, священник и прочие. Чуть поодаль – начальник остановки, одетый в униформу. В одной руке он держит шнур колокола, привязанного к навесу остановки, в другой мегафон

Н а ч а л ь н и к  о с т а н о в к и (дергая шнурок колокола, в мегафон): Дамы и господа, троллейбус семнадцатый маршрут опаздывает на пятнадцать минут в виду неблагоприятных климатических условий.

Недовольный ропот в толпе

П о э т  Ж е л т у х и н (декламирует): Я хочу быть породистым зайцем,
                Я хочу быть велением щучьим,
                Я хочу быть судьбы властелином,
                А еще я хочу выпить водки.
М а д а м  Ж и р н о в а (во всеуслышание, небрежно): Бред кошачий.
П о э т  Ж е л т у х и н: Ах, мадам Жирнова! Обругать стихи может всякий. А вот понять страдания поэта...
М а д а м  Ж и р н о в а (фыркает): Делать мне больше нечего!
Н е и з в е с т н а я (бросаясь к Желтухину): Поцелуйте меня, прошу вас!
П о э т  Ж е л т у х и н (удивленно): Пожалуйста... (Целует ее в щеку.)
Н е и з в е с т н а я: Спасибо. (Задумчиво): Так вот, как это бывает...

Отходит в сторону

П о э т  Ж е л т у х и н:  Владыка небесный, я, кажется, схожу с ума... Я ослеплен молнией, я оглушен громом...
М а д а м  Ж и р н о в а: Бог мой, какой убогий стиль!
П о э т  Ж е л т у х и н: Ах, оставьте, мадам Жирнова, не вам судить. Вы никогда не были молоды.
М а д а м  Ж и р н о в а (негодуя): Какая, однако, наглость!
П о э т  Ж е л т у х и н (устремляясь за Неизвестной): Постойте, постойте! Куда же вы? Не уходите! (Декламирует): Я хотел бы быть маленькой птичкой,
                Я коснуться б хотел вашей щечки,
                Я хотел бы служить вашим песням,
                А еще б я хотел выпить водки.
Н е и з в е с н а я (в ужасе): Нет, никогда более! Слышите? Никогда! (Бросается к священнику): Разрешите обратиться, ваше превосходительство!
С в я щ е н н и к: Обратиться во что? И при чем здесь генеральский титул?
Н е и з в е с т н а я: Мне так много нужно вам сказать!
С в я щ е н н и к: Вы хотите покаяться в грехах?
Н е и з в е с т н а я (с жаром): Да!
С в я щ е н н и к: Никогда не делайте этого. Грешить – нехорошо, а рассказывать об этом направо и налево – просто неприлично.
Н е и з в е с т н а я (заливаясь слезами): Благословите меня, ваше превосходительство!
С в я щ е н н и к: Вот еще!
Н е и з в е с т н а я (в отчаянии): Но почему?
С в я щ е н н и к: Во-первых, я пока не генерал, а подполковник. Во-вторых... А, во-вторых, шли бы вы, милая, куда подальше! Наговорят чего не надо, а потом у человека неприятности.

Неизвестная разражается слезами

М а д а м  Ж и р н о в а: Вот ведь развратная особа!
П о э т  Ж е л т у х и н: Не слушайте ее. И его не слушайте. Расскажите мне всё.
Н е и з в е с т н а я (сквозь слезы с сомнением): Надо ли?
Н а ч а л ь н и к  о с т а н о в к и (дергая шнурок колокола, в мегафон): Дамы и господа, троллейбус семнадцатый маршрут опаздывает на полчаса в виду землетрясения в Фергане.

Недовольный ропот в толпе

П о э т  Ж е л т у х и н: У нас есть время. Рассказывайте.
Н е и з в е с т н а я: Это было так давно... Мы так любили друг друга... Он обещал подарить мне ребенка... И когда ребеночек должен был вот-вот родиться, он меня бросил. И я никогда, никогда не видела моего дорогого сыночка! (Плачет.)

Откуда ни возьмись появляется мальчик и бросается к Неизвестной

М а л ь ч и к: Мама, мама, я твой сын!
Н е и з в е с т н а я: Сыночек мой! (Прижимает его к сердцу.)
П о э т  Ж е л т у х и н: Какой счастливый случай!
Н е и з в е с т н а я (осыпая мальчика поцелуями): Сыночек... (Неожиданно отстраняет его с сомнением): Мальчик, как тебя зовут?
М а л ь ч и к: Валя Ухов.
Н е и з в е с т н а я (отталкивая его, со вздохом): Нет, моего сына зовут Гарик Меликян.

Мальчик убегает, плача

П о э т  Ж е л т у х и н: Увы, это был счастливый случай с печальным концом!
М а д а м  Ж и р н о в а: Так ей и надо, развратнице!
П о э т  Ж е л т у х и н (гневно): Мадам Жирнова, вы негодяйка!
Н е и з в е с т н а я: Не будьте к ней так жестоки.
П о э т  Ж е л т у х и н (заливаясь восторженными слезами): Вы – святая!
Н а ч а л ь н и к  о с т а н о в к и (дергая шнурок колокола, в мегафон): Дамы и господа, троллейбус семнадцатый маршрут не прибудет вовсе в виду извержения вулкана Фудзияма.

Толпа возмущенно расходится
П о э т  Ж е л т у х и н (Неизвестной): Знаете что, это знак свыше. Идемте ко мне домой, немедленно!
Н е и з в е с т н а я (с сомнением): Надо ли?
П о э т  Ж е л т у х и н (уверенно): Надо! Вот, послушайте... (Уводит ее с собою, декламируя): Я хотел бы решиться на подвиг,
           Я хотел бы подняться на звезды,
           Я хотел бы уверовать в Бога,
           А еше б я хотел выпить водки.

Уходят. Затемнение.


КАРТИНКА ВТОРАЯ

Комната поэта Желтухина в коммуналке. Посреди комнаты на полу сидят поэт Желтухин и Неизвестная, оба совершенно голые

П о э т  Ж е л т у х и н: Закрой глаза, милая.
Н е и з в е с т н а я: Зачем?
П о э т  Ж е л т у х и н: Закрой, и ты увидишь мир совсем иным.
Н е и з в е с т н а я: Лучше или хуже?
П о э т  Ж е л т у х и н: Иным...

Оба закрывают глаза. Раздается громкий стук за стенкой

Н е и з в е с т н а я (испуганно): Кто это?
П о э т  Ж е л т у х и н: Это мой сосед Дроздов. Он вешает картину. Он каждый день покупает картины и вешает их на стену. Закрой глаза, милая...

Стук в дверь

Н е и з в е с т н а я (в панике): Что это?
П о э т  Ж е л т у х и н (неуверенно): Этого не может быть...

Идет и открывает дверь. В комнату входит Дроздов

Д р о з д о в: Что, не ждали, черти? Небось, рады моему приходу?
П о э т  Ж е л т у х и н (вяло): Не очень.
Д р о з д о в: Но-но! По глазам вижу, что рады. (Замечает Неизвестную.) Недурно, недурно. Отличные пропорции, чудесная композиция. Вот что, Желтухин, небось хочешь поглядеть на мою новую картину?
П о э т  Ж е л т у х и н: Вот уж ни капельки.
Д р о з д о в: Но-но. По глазам вижу, что хочешь. Иди и смотри.
П о э т  Ж е л т у х и н (решительно): Вот что, Дроздов, ты нам мешаешь.
Д р о з д о в: Мне нравится эта реплика из загробного мира. Если хочешь знать, Желтухин, это ты нам мешаешь. (Неизвестной): Правда, маинькая?
Н е и з в е с т н а я: Не понимаю, в чем дело.
Д р о з д о в: Всё, Желтухин, убирайся отсюда. Иди к черту.
П о э т  Ж е л т у х и н (свирепо декламиркет): Я хотел бы сразиться с злодеем,
                Я хотел бы низвергнуть тирана,
                Я б хотел низложить супостата,
                А еще я б хотел выпить водки.
Д р о з д о в (доставая из-за пазухи бутылку водки): На и уходи отсюда.
П о э т  Ж е л т у х и н (беря водку, неуверенно): Как же я уйду голый?
Д р о з д о в (вкладывая ему в руку деньги): Вот тебе пять тысяч. Купишь себе костюм и мороженое.

Выставляет поэта Желтухина за дверь и запирает ее на задвижку

Ну, как тебя зовут, маинькая?
Н е и з в е с т н а я (зло): Мое имя не играет существенной роли в этой истории.
Д р о з д о в: Как это верно!

Подсаживается к ней, начинает ее целовать. В комнату через окно влетает муха, а вслед за ней мадам Жирнова с мухобойкой в руках

М а д а м  Ж и р н о в а: Врешь, голубушка, не уйдешь. От меня еще никто не уходил.

Настигает муху, прихлопывает ее мухобойкой и замечает вдруг Неизвестную с Дроздовым

Ага, попалась, развратница! Ушла с одним, а целуешься с другим! Какая подлость!
Д р о з д о в: Мадам Жирнова, я вас убью!

Мадам Жирнова испуганно вылетает в окно

(Неизвестной): Ты плачешь, маинькая?
Н е и з в е с т н а я (бросаясь ему на шею): Ах, милый Дроздов, так страшно жить на свете!
Д р о з д о в (задумчиво): Как это верно!
Н е и з в е с т н а я: Поверишь ли, милый Дроздов, в детстве я была совсем не такая.
Д р о з д о в: В детстве у меня был трехколесный велосипед. А сейчас... (Безнадежно машет рукой.)
Н е и з в е с т н а я: Ты плачешь, милый Дроздов?
Д р о з д о в: Нет. Мужчины плачут стоя.

Встает и плачет

Н е и з в е с т н а я: Не надо, милый Дроздов. Вот увидишь – годы пролетят незаметно.
Д р о з д о в (задумчиво): Как это верно!

Стаскивает с себя пиджак и галстук. Затемнение


КАРТИНКА ТРЕТЬЯ

ЗАГС. За столом священник в рясе с алой лентой через плечо. Перед ним Неизвестная с Дроздовым, по бокам от них поэт Желтухин и мадам Жирнова. На поэте Желтухине новый серый костюм, в руках он держит мороженое. В сторонке стоит Валя Ухов
С в я щ е н н и к: Приступаем к торжественному обряду гражданского венчания. Подсудимые, хотите жениться?
Д р о з д о в  и  Н е и з в е с т н а я (хором): Очень!
С в я щ е н н и к: Тогда распишитесь вот здесь.

Протягивает Неизвестной и Дроздову Библию, и те расписываются на форзаце

П о э т  Ж е л т у х и н (в сторону): О, ненавистный Дроздов!
С в я щ е н н и к: Во имя Отца, Сына и Святаго Духа объявляю вас мужем и женой. Примите мои соболезнования. Музыку!

Звучит свадебный марш на органе

П о э т  Ж е л т у х и н: О, ненавистные Дроздов и Мендельсон!

Музыка замолкает

С в я щ е н н и к: А теперь пусть распишутся свидетели. Свидетели, вы умеете расписываться?
М а д а м  Ж и р н о в а: Всё шутите, товарищ. (Расписывается.) Поздравляю, голубушка, как я за вас рада! (Целует Неизвестную. В сторону): Ах, блудница!
С в я щ е н н и к: Теперь вы, свидетель. А почему вы с мороженым? В ЗАГСе нельзя есть мороженое.
П о э т  Ж е л т у х и н: Я имею на это право.
Д р о з д о в: Да, он имеет на это право.
С в я щ е н н и к: Ну, хорошо, хорошо. Расписываться будете?
П о э т  Ж е л т у х и н (борясь с собою): Буду. (Расписывается с ненавистью.)
С в я щ е н н и к: И еще. Подсудимые решили усыновить мальчика Гарика Меликяна. Подойди сюда, мальчик.
В а л я  У х о в (подходя): Меня зовут Валя Ухов.
Д р о з д о в: Придется тебе, мальчик, стать Гариком Меликяном, иначе мы с мамой от тебя откажемся.
В а л я  У х о в (глотая слезы): Хорошо.
С в я щ е н н и к: Вот и прекрасно. А теперь...
П о э т  Ж е л т у х и н: А теперь вот что! (Выхватывает из кармана пиджака нож и поочередно закалывает им Дроздова, Неизвестную и себя.) Вот тебе, коварный сосед! Вот тебе, вероломная женщина! А вот тебе, их подлый убийца!

Все трое падают и умирают

М а д а м  Ж и р н о в а: Какой ужас! Какое неслыханное горе! Ах, как мне будет всех их не хватать! (Горько рыдает.)
С в я щ е н н и к (Вале Ухову): Поздравляю тебя, мальчик, ты снова ничей. Мадам Жирнова, вы можете усыновить мальчика.
М а д а м  Ж и р н о в а (сквозь слезы): Делать мне больше нечего.
С в я щ е н н и к (сердито): Тогда убирайтесь вон, черствая женщина!

Мадам Жирнова поспешно уходит

Подойди сюда, мальчик.

Валя Ухов подходит к священнику
Видишь ли, дорогой Гарик...
В а л я  У х о в: Меня зовут Валя Ухов.
С в я щ е н н и к: Да, теперь это, пожалуй, не имеет значения. Вот что, Валя, ты еще молодой. Тебе жить да жить. И ты обязан прожить жизнь лучше, чище и мудрее, чем твои предшественники. Ты должен помнить их ошибки и никогда не забывать о полученных здесь уроках. Обещай, Валентин, что не забудешь.
В а л я  У х о в (отдавая правой рукой пионерский салют): Клянусь!
С в я щ е н н и к: Ты что, Валентин, очумел? Что это за жест?
В а л я  У х о в (смущенно): Извините, батюшка. (Отдает левой рукой пионерский салют, а правой крестится): Клянусь никогда не забывать полученных здесь уроков!
С в я щ е н н и к (со слезами на глазах): Я горжусь тобой, Валя Ухов. Давай поплачем вместе.
В а л я  У х о в (твердо и решительно): Давайте.

Священник и Валя Ухов становятся по стойке смирно и плачут. Орган играет свадебный марш. Затемнение.


Трудная жизнь терапевта Семенова


КАРТИНКА ПЕРВАЯ

Кабинет терапевта Семенова. В кабинете двое: сам терапевт Семенов и некая женщина

Ж е н щ и н а: Я очень больна, доктор. Поклянитесь, что вылечите меня.
Т е р а п е в т  С е м е н о в: В настоящую минуту для меня нет ничего важнее вашего здоровья.
Ж е н щ и н а: Как это глубоко порядочно с вашей стороны, доктор.
Т е р а п е в т  С е м е н о в: Я буду лечить вас самозабвенно. (Встает из-за стола, смотрит на женщину.) Раздевайтесь.
Ж е н щ и н а: Совсем?
Т е р а п е в т  С е м е н о в (подумав): Да.

Женщина раздевается

Ж е н щ и н а: А теперь вы, доктор.
Т е р а п е в т  С е м е н о в: Я? Зачем?
Ж е н щ и н а: Ну, чтобы всё было по-честному.
Т е р а п е в т  С е м е н о в: Кончно, конечно, вы совершенно правы.

Раздевается

Ж е н щ и н а: А что же дальше, доктор?
Т е р а п е в т  С е м е н о в (подумав): Пожалуй, давайте оденемся.
Ж е н щ и н а: Вы удивительно правы, доктор!

Оба одеваются

Так что же, всё-таки, со мною, доктор?
Т е р а п е в т  С е м е н о в: После первого диагностирования трудно сказать наверняка. Признаков гангрены или бубонной чумы я, во всяком случае, не обнаружил. Кашель, насморк беспокоят?
Ж е н щ и н а: Только когда кашляю или чихаю.
Т е р а п е в т  С е м е н о в: У вас завидное здоровье. (Что-то быстро пишет на бланке). Вот вам рецепт. На всякий случай я выписал вам аспирин и зеленку. По крайней мере, большого вреда они вам не причинят.
Ж е н щ и н а: Вы так добры, доктор. Не знаю, как вас благодарить.
Т е р а п е в т  С е м е н о в: Не надо меня благодарить, это мой долг. Аспирин будете принимать внутрь, зеленкой мазать снаружи. Не перепутаете?
Ж е н щ и н а: Лучше напишите мне на бумажке, доктор.
Т е р а п е в т  С е м е н о в: Не могу. Это врачебная тайна. Я и так уже превысил свои полномочия.
Ж е н щ и н а: Хорошо, я постараюсь запомнить. Огромное вам спасибо.
Т е р а п е в т  С е м е н о в: Когда я увижу вас снова?
Ж е н щ и н а: Приходите сегодня вечером. Купите мне цветы. Мы будем пить чай и есть торт. А еще у меня есть пластинка Валерия Леонтьева. Вы любите пластинки Валерия Леонтьева?
Т е р а п е в т  С е м е н о в: Пластинки очень люблю. А Валерия Леонтьева терпеть не могу.
Ж е н щ и н а: Тогда мы будем просто слушать пластинки. До вечера.
Т е р а п е в т  С е м е н о в: Но ведь я не знаю вашего адреса!
Ж е н щ и н а: Адрес вам подскажет любовь. Прощайте.
Т е р а п е в т  С е м е н о в (ей вслед): Прощай, мой нежный ангел!

Затемнение


КАРТИНКА ВТОРАЯ

Комната в квартире Ани. На диване сидят Аня и терапевт Семенов, пьют чай с тортом. В вазе стоят белые астры

А н я: Возьмите еще торта, мой неожиданный гость. Как это прекрасно, что вы вдруг пришли!
Т е р а п е в т  С е м е н о в: Я и сам не могу поверить, Аня, что еще каких-нибудь полчаса назад я вас совершенно не знал. Я ведь шел не к вам. Она сказала мне: адрес вам подскажет любовь. И любовь привела меня к той двери, за которой жили вы. Как я счастлив!
А н я: Я тоже. Поцелуйте меня.

Семенов целует ее

Большое спасибо. Жизнь так прекрасна. Вы пишите стихи?
Т е р а п е в т  С е м е н о в: К сожалению, нет. Я терапевт, и у меня трудная жизнь.
А н я: Как это горько слышать! Но теперь у вас начнется новая жизнь, полная радости и упоения.
Т е р а п е в т  С е м е н о в: Мне так хочется вам верить!

Звонок в дверь

Кто это?
А н я: Я думаю, это мой муж. Он, наверно, опять забыл ключ. Он у меня страшно рассеянный.
Т е р а п е в т  С е м е н о в (пораженно): Вы замужем?
А н я: Разумеется, я замужем. А почему вас это интересует?
Т е р а п е в т  С е м е н о в (всё еще ошеломлен): Как же так... Боже мой, а у нас тут, как назло, цветы, торт, чай...
А н я (задумчиво): Да, мой муж чая не любит. Он предпочитает портвейн. Пожалуй, всё это ему не понравится.
Т е р а п е в т  С е м е н о в (в панике): А он ревнивый?
А н я (с гордостью): Конечно, ревнивый. Любящий и ревнивый.
Т е р а п е в т  С е м е н о в (хватает ее за руку): Давайте не откроем ему!
А н я (удивленно): Как можно говорить такие сумасшедшие вещи? Ведь он тут живет.

Направляется в прихожую. Терапевт Семенов мечется по комнате, затем подбегает к окну и выпрыгивает в него. Слышен крик Семенова и вой сирены «скорой помощи».


КАРТИНКА ТРЕТЬЯ

Больничная палата. На койке лежит терапевт Семенов с подвешенной к лампе загипсованой ногой. Дверь в палату внезапно распахивается и вбегает та самая женщина, что была у терапевта Семенова на приеме

Ж е н щ и н а (бросаясь к терапевту Семенову): Что с вами? Что с вами, любимый доктор?
Т е р а п е в т  С е м е н о в (глядит на нее с удивлением): Как вы меня нашли?
Ж е н щ и н а: Меня привела сюда любовь. (Плачет.)
Т е р а п е в т  С е м е н о в (растроганно, слегка угрызаясь совестью): А меня любовь привела совсем не туда.
Ж е н щ и н а: Да, любовь слепа. А я ведь вас так ждала,  так ждала...
Т е р а п е в т  С е м е н о в: Вы принимаете аспирин и зеленку?
Ж е н щ и н а: Да, регулярно.
Т е р а п е в т  С е м е н о в: Аспирин внутрь, зеленку наружу?
Ж е н щ и н а: Не помню. Не во мне сейчас дело.
Т е р а п е в т  С е м е н о в: Какой вы чистый, светлый, нежный человек!
Ж е н щ и н а: Ах, как вы во мне ошибаетесь! Я могу быть такой злой, такой гадкой...
Т е р а п е в т  С е м е н о в Я вам не верю. Вы на себя наговариваете.
Ж е н щ и н а: Нет, не наговариваю! Я... я...

Изо всех сил ударяет терапевта Семенова по загипсованой ноге. Тот взвывает от боли

Теперь вы видите, какой я могу быть гадкой? Теперь вы верите мне?
Т е р а п е в т  С е м е н о в (мыча от боли): Нет, не верю. Вы нарочно хотите показаться хуже, чем вы есть.
Ж е н щ и н а: Вовсе не хочу. Я гадкая, гадкая! Что мне еще сделать, чтобы вы поверили?
Т е р а п е в т  С е м е н о в (поспешно): Ничего не надо делать. Я вам верю.

Дверь в палату открывается, входит хирург Потапов

Х и р у р г  П о т а п о в (приближаясь к терапевту Семенову): Ого! Я смотрю, у вас гости! И какие гости! Ну, значит дело идет на поправку. Здравствуйте, гражданка.
Ж е н щ и н а: Здравствуйте, хирург Потапов.
Х и р у р г  П о т а п о в (удивленно): Откуда вы знаете мое имя?
Ж е н щ и н а: Его мне подсказала любовь.
Х и р у р г  П о т а п о в (смущенно): Ну что вы...
Ж е н щ и н а (терапевту Семенову): Вот видите, какой я могу быть гадкой? (Хирургу Потапову): Он скоро поправится?
Х и р у р г  П о т а п о в (близоруко щурясь, глядит на загипсованую ногу терапевта Семенова): Трудно сказать. Я сегодня забыл дома очки и не могу определить сквозь гипс, срослась у него кость или нет. Но ваше присутствие здесь доказывает, что организм больного работает нормально.

Дверь в палату снова открывается, и входит Аня

А н я: Потапов, ты стал невозможно рассеян! Вчера ты оставил ключ, сегодня забыл очки. Я принесла их тебе, потому что подумала, что они могут тебе понадобиться по работе.
Х и р у р г  П о т а п о в: Ты у меня просто золото. (Надевает очки.)
А н я (замечая терапевта Семенова): Боже, кто это?
Х и р у р г  П о т а п о в (чувствуя себя уверенней в очках): Это мой пациент терапевт Семенов.
А н я: Как тесен мир! Ведь это тот самый человек, который пил со мною накануне чай и выбросился из окна.
Х и р у р г  П о т а п о в: Ах, неужели? Какая приятная встреча! Как жаль, что вы тогда выбросились из окна. У меня был с собой портвейн, а Аня портвейн не пьет, и мне пришлось выпить его одному.
Т е р а п е в т  С е м е н о в (Ане): Как, хирург Потапов ваш муж?
А н я: Конечно. Мы живем душа в душу.
Ж е н щ и н а (бросаясь к Ане, в истерике): Это ты, ты его погубила, дрянь!
А н я: Не надо, родная. Жизнь так коротка и так трудна. Мы должны стараться поддерживать друг друга.
Ж е н щ и н а (пристыженно): Ах, как вы правы! Как я была к вам несправедлива! (Целует Аню, затем поворачивается к терапевту Семенову): Вот видите, какой я могу быть гадкой?
Т е р а п е в т  С е м е н о в (думая о своем): Мое сердце разбито, как моя нога.
А н я (подходит к нему): Мужайтесь, Семенов. Всё будет хорошо и еще не раз в этой трудной жизни вы увидите белозубую улыбку Фортуны.
Ж е н щ и н а: Верьте ей, доктор, она святая!
Х и р у р г  П о т а п о в: У меня в ординаторской есть еще портвейн. Принести?
Т е р а п е в т  С е м е н о в (мужаясь): Несите.

Хирург Потапов уходит и вскоре возвращается с бутылкой портвейна и четырьмя стаканами. Откупоривает бутылку и разливает вино по стаканам

Х и р у р г  П о т а п о в: Ты ведь тоже выпьешь, Аня?
А н я (решительно): Да.
Ж е н щ и н а: И я буду пить. Я буду пить и пить портвейн, пока не свалюсь на пол. (Терапевту Семенову): Вот видите, какой я могу быть гадкой?
Т е р а п е в т  С е м е н о в: Вижу.
А н я: Не будем о грустном. (Поднимая стакан): За вашу ногу, Семенов. За эту трудную жизнь и белозубую улыбку Фортуны!

Все чокаются и пьют. Звучит «Ода к радости» Бетховена. Затемнение. На его фоне над сценой вспыхивает Белозубая Улыбка Фортуны


Рота, стой!


КАРТИНКА ПЕРВАЯ

Казарма. Ленинская комната. Перед портретом вождя стоит солдат Терешкин и читает вслух письмо

С о л д а т  Т е р е ш к и н: «Здравствуй, дорогая Катенька! Пишет тебе твой возлюбленный солдат Терешкин. Служится мне хорошо. Вот уже полгода, как я служу, и за всё это время ни разу тебе не изменил, потому что до ближайшего населенного пункта пятнадцать километров через тайгу, а вокруг меня одни солдаты, и у них свои проблемы. Ходить через тайгу я боюсь, потому что там тигры. Недавно один такой тигр напал на нашего лейтенанта Васина, который возвращался из населенного пункта через тайгу, и отгрыз ему руку по самое плечо. Лейтенант Васин пришел в казарму без руки и страшно злой. Мы все в тайне очень радовались, что судьба так с ним обошлась, потому что лейтенант Васин – грубое животное, и когда он напивается, всё время снимает сапоги и требует, чтобы мы чесали ему пятки. Из-за этого у нас совсем нет времени учить устав, и командир части подполковник Енотов грозится нас расстрелять. Если так оно и случится, то мы, наверно, никогда больше не увидимся, дорогая Катенька. Но мне не хотелось бы заканчивать письмо на этой пессимистичной ноте. В целом, здесь очень весело, у меня появились новые товарищи, они меня очень любят, но я на их уговоры не поддаюсь. Я люблю только тебя. Надеюсь, ты меня тоже по-прежнему любишь и целеустремленно ждешь. На этом заканчиваю свое письмо, потому что этот однорукий бандит лейтенант Васин зовет нас строиться. Целую тебя, моя Катенька, твой до гроба солдат Терешкин». (Закончив читать, к портрету Ленина): Ну, как?
П о р т р е т  Л е н и н а (картавя): Очень неплохо.
С о л д а т  Т е р е ш к и н (самодовольно): То-то! (Складывает письмо голубем и пускает его в окно): Лети, лети, письмо солдата, пусть девушка тебя прочтет.
Г о л о с  л е й т е н а н т а  В а с и н а: Старшина Сало, чихать вас в тундру, вы будете строить роту или нет?
Г о л о с  с т а р ш и н ы  С а л о: Буду, товарищ маршал!
С о л д а т  Т е р е ш к и н (портрету Ленина): Я пойду, Владимир Ильич.
П о р т р е т  Л е н и н а (картавя): Служи как следует, солдат.

Солдат Терешкин отдает портрету честь и уходит. Затемнение


КАРТИНКА ВТОРАЯ

Плац. По плацу марширует рота солдат под предводительством старшины Сало

С т а р ш и н а  С а л о: Выше ногу, мальчики! Выше ногу, сраколеты!

Рота печатает шаг
На месте – стой!

Рота останавливается

Нале – во! Гумозно ходим. Гумозно останавливаемся. Поворачиваемся налево еще гумозней. Надеюсь, все понимают, что под словом «гумозно» я имею в виду «***во»?
Р о т а: Так-точ-но-то-ва-рищ-стар-ши-на!
С т а р ш и н а  С а л о: Так как мы ходим? Как мы останавливаемся? Как мы поворачиваемся налево?
Р о т а: Гу-моз-но!
С т а р ш и н а  С а л о: Не гумозно, а ***во. В высшей степени ху...

С небес внезапно спускается ангел

А н г е л: Старшина Сало, вы любите ваших солдат?
С т а р ш и н а  С а л о (повернувшись к ангелу): А ты кто такой? Пильгуй на небо, сраколет.
А н г е л: Ах, так!

Улетает и тут же появляется вновь, переодетый в генерала

Старшина Сало, вы любите ваших солдат?
С т а р ш и н а  С а л о (снова поворачивается и, увидев перед собой генерала становится на вытяжку): Так точно, товарищ генерал, обожаю! Солдат Терешкин!
С о л д а т  Т е р е ш к и н: Я!
С т а р ш и н а  С а л о: Три шага из строя!
С о л д а т  Т е р е ш к и н: Есть!

Выходит из строя на три шага, Старшина Сало целует солдата Терешкина

С т а р ш и н а  С а л о: Солдат Терешкин!
С о л д а т  Т е р е ш к и н: Я!
С т а р ш и н а  С а л о: Стать в строй!
С о л д а т  Т е р е ш к и н: Есть!

Становится назад в строй

А н г е л (радостно): Это очень хорошо, это делает вам честь, старшина Сало.

Взмывает вверх, в небеса

С т а р ш и н а  С а л о (глядит ему вслед, с внезапной подозрительностью): А из какой вы части?
А н г е л (сверху): Из 44-й.

Исчезает

С т а р ш и н а  С а л о (недовольно): Генералы, понимаешь, разлетались, бодать меня в рог. А ну, смирно, чумоходы! Солдат Терешкин, три шага из строя!
С о л д а т  Т е р е ш к и н: Есть!

Выходит из строя на три шага
С т а р ш и н а  С а л о: Ты у меня допрыгаешься, Терешкин! Понял?
С о л д а т  Т е р е ш к и н: Так точно!
С т а р ш и н а  С а л о: Ты у меня добегаешься, Терешкин! Понял?
С о л д а т  Т е р е ш к и н: Так точно!
С т а р ш и н а  С а л о: Ладно, поцелуй меня и стань в строй.
С о л д а т  Т е р е ш к и н: Есть!

Целует Сало и становится в строй

А н г е л (неожиданно спустившись вновь с небес): Да, чуть не забыл: на еду жалобы есть?
С т а р ш и н а  С а л о: Никак нет, товарищ генерал!
А н г е л: Это превосходно!

Снова взмывает вверх и исчезает

С т а р ш и н а  С а л о: Ох, как мне всё это подозрительно! Надо будет доложить лейтенанту Васину, чтобы он доложил подполковнику Енотову. Ну вы, чумоходы-сраколеты, шагом марш, песню запевай!

Рота марширует, горланя «Гаудеамус». Затемнение


КАРТИНКА ТРЕТЬЯ

Плац. Трибуна. На трибуне стоит подполковник Енотов в страшном гневе. Перед ним выстроился полк

П о д п о л к о в н и к  Е н о т о в: Солдаты! Вы – негодяи! Вы до сих пор не выучили устав. Я вас всех расстреляю!

Дружные, стройные всхлипывания

Плачьте, плачьте! Вы у меня кровавыми слезами обольетесь!

Через плац, крадучись, идет прапорщик Кастрюка с огромным мешком за спиной

П о д п о л к о в н и к  Е н о т о в (заметив Кастрюку): Прапорщик Кастрюка! Вы опять что-то украли!
П р а п о р щ и к  К а с т р ю к а: Та не-э, товарышу полковник, то я нэ вкрав, то воно так соби на зэмли лэжало, а я його хиба що поцупыв.
П о д п о л к о в н и к  Е н о т о в (визжит): Прапорщик, Кастрюка, вы – вор! Как вам не стыдно! Я вас расстреляю!
П р а п о р щ и к  К а с т р ю к а: Та не-э, товарышу полковник, чого там стриляты, то я його зараз назад виднэсу, хай соби лэжыть.

Уходит, унося мешок с собой

П о д п о л к о в н и к  Е н о т о в: Это не полк, а какой-то кошмар! Лейтенант Васин, почему вы явились на плац без руки? Где ваша рука офицера?
Л е й т е н а н т  В а с и н (мрачно): Тигр отгрыз, товарищ полковник.
П о д п о л к о в н и к  Е н о т о в: Это не полк, а черт знает что! Солдаты – неучи, прапорщики – воры, офицеры – инвалиды... (Горько плачет.)
П о л к (хором): П о д п о л к о в н и к  Е н о т о в (всхлипывая): Не утешайте меня, не утешайте.
А н г е л (смускаясь с небес): Позволь мне утешить твою страждущую душу.
П о д п о л к о в н и к  Е н о т о в (переставая плакать): Кто это?
С т а р ш и н а  С а л о: Это инспекционный генерал из 44-й части.
П о д п о л к о в н и к  Е н о т о в (удивленно): Такой части не существует.
А н г е л: Я не генерал. Я ангел.
П о д п о л к о в н и к  Е н о т о в (просияв): Это восхитительно! Я улетаю с тобой. Полк, вольно! Разойдись.

Полк расходится. Подполковник Енотов улетает на небо вместе с ангелом. На опустевшем плацу появляется прапорщик Кастрюка, который тащит портрет Ленина

По р т р е т  Л е н и н а (картавя): Нельзя ли полегче, любезный?
П р а п о р щ и к  К а с т р ю к а: Та не бийтыся вы, товарышу Лэнину, усэ будэ гаразд. Повишу вас на стиночку, будэтэ соби выситы як лялэчка.
П о р т р е т  Л е н и н а (картавя): Служите как следует, почтеннейший.
П р а п о р щ и к  К а с т р ю к а: Та Божэ ж мий, я и служу соби, як могу.

Уходит, унося портрет Ленина с собой. Затемнение


Осень настала, граждане судьи


КАРТИНКА ПЕРВАЯ

Осень. Небольшой дворик, неспешно подметаемый дворником Савелием Прокуроровым

Д в о р н и к: Раз-два, раз, стало быть, два...

Сверху, очевидно, с девятого этажа падает человек

(отпрянув): Эх ты! Ну, дела... (Подходит к упавшему): Экой ты, брат, неулюж. Чего молчишь? (Хмыкает): Вот ведь человек – упал и сказать нечего. (Склоняется над упавшим.) Ух ты! И дышать уже не изволит. Такой вот тихоня, такие вот, брат Савелий, пироги.

Продолжает подметать в задумчивости. Появляется милиционер сержант Чухонцев, замечает упавшего, цепким взглядом окидывает окрестность и направляется к дворнику

С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: Честь имею.
Д в о р н и к (продолжая подметать): Имейте на здоровье. Для хорошего человека ничего не жалко.
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в (с профессиональной хитринкой): Происшествий никаких?
Д в о р н и к: Бог миловал. Люди смирные, не баламуты какие-нибудь. На власть не бунтуем, газет не читаем.
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: Отчего же не читаете?
Д в о р н и к: А чего их читать? И так всё ясно.
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: Ладно, газеты газетами, а вот это, например, что? (Показывает на упавшего.)
Д в о р н и к: Это? Это так, человек один.
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: Что за человек?
Д в о р н и к: Не могу знать.
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: А почему он у тебя валяется?
Д в о р н и к: Он не у меня валяется, он сам по себе валяется.
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: Может, он пьяный?
Д в о р н и к: Ясное дело, пьяный. Где ж вы сейчас трезвых видели? Нашему человеку такое даже не к лицу.
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: Так... И как он тут оказался?
Д в о р н и к: Известное дело как. Сверху упал в полном молчании и даже дышать не пожелал.
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в (каверзно): Сверху говоришь? Ну-ну. Он, стало быть, над участком твоим пролетал?
Д в о р н и к (удивленно): Зачем пролетал? Он что, ангел, что ли?
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: Это я тебя хочу спросить.
Д в о р н и к: Ну что вы, гражданин милиция, какой же он ангел. Где вы пьяных ангелов видели? Он ежели и ангел, так разве что падший.
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: Ты смотри, какие познания! Мне вообще кажется, что ты знаешь больше, чем говоришь.
Д в о р н и к: А вот тут вы ошибаетесь. Знать я ничего не знаю, а говорю уже с полчаса.
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: А вот ты мне еще скажи: не ты ли этого ангела своей метелкой как-нибудь пристукнул? Вот что меня до крайности волнует.
Д в о р н и к: Тут и волноваться нечего. Не я. Я ведь, как бы вам сказать дворник. Я тут всё больше подметаю и всё меньше людей метелкой стукаю. А уж ангелов-то...
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: Э, да ты, я вижу, сухофрукт! Пойдем-ка, любезный, со мной.
Д в о р н и к: Зачем же вы так, гражданин милиция? Какой же я сухофрукт?
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: А вто мы поглядим какой. Вот я тебя сведу сейчас на допрос в отделение. А при нем у нас, чтоб ты знал, тюрьма с камерами, вытрезвитель, морг и следователь Носопыров!
Д в о р н и к: Бог ты мой, какие страсти!

Покорно и уныло плетется вслед за сержантом Чухонцевым. Оба уходят. Остается тольуо упавший. Он, кряхтя, поднимается и отряхивает пыль с костюма, в котором он упал

У п а в ш и й: Ну, Рукомойников, этой твоей дурацкой шутки я тебе нипочем не прощу!

Решительно направляется к подъезду и заходит в него. Затемнение





КАРТИНКА ВТОРАЯ

Отделение милиции. Кабинет следователя Носопырова. В кабинете сам следователь и молодая женщина лет 23-24, вида откровенно ****ского

Н о с о п ы р о в (наливает из графина воду в стакан, пьет и крякает): Кря! (Снова наливает воду, снова пьет и снова крякает): Кря!
Ж е н щ и н а: Зачем же вы, гражданин начальство, так крякаете? У меня просто сердце разрывается!
Н о с о п ы р о в: А я вот назло тебе буду крякать, пока ты не начнешь колоться. (Наливает воду из графина, пьет и крякает): Кря!
Ж е н щ и н а (вздрогнув): Боже мой! Не понимаю, зачем вам надо, чтоб я кололась.
Н о с о п ы р о в: Не тваво ума дело. Скажите, какие вопросы следствию! Ну, будешь колоться? (Крякает просто так, не наливая воды): Кря!
Ж е н щ и н а (сквозь слезы)Ах! Буду. Только не крякайте.

Достает их опрятной сумочки аккуратной шприц и колется им

Н о с о п ы р о в (привстав): Ты что ж это, лошадиная морда, делаешь?
Ж е н щ и н а: Как что? Колюсь.
Н о с о п ы р о в (свирепо): Ах ты... Так глумиться над следствием! Да я тебя лично вот этими руками, лично вот этим... (С внезапным подозрением): Стоять! Что это, интересно, у тебя за шприц?
Ж е н щ и н а: Шприц как шприц. Какой у всех, такой и у меня.
Н о с о п ы р о в: Та-ак... А какой это у всех?
Ж е н щ и н а: Какой у меня, такой и у всех.
Н о с о п ы р о в: Оч-чень хорошо. Сопоставим факты. У тебя шприц и ты им колешься. Как такие люди называются?
Ж е н щ и н а: Врачи?
Н о с о п ы р о в: Не угадала. Врачи колются стерильно и в белых халатах. А в таком виде, как ты, колются нар-ко-ма-ны! Выходит, ты у нас наркоманка?
Ж е н щ и н а (пожав плечами): Выходит, я у вас наркоманка.
Н о с о п ы р о в (ликующе крякает): Кря! Вот ты и раскололась!
Ж е н щ и н а (в истерике): А-аааа!!! Вы же обещали... вы же обещали не крякать!
Н о с о п ы р о в: Ты у меня сама сейчас закрякаешь! По всем статьям вместе и по каждой в отдельности. Сержант Чухонцев!

Дверь открывается и в кабинет входит сержант Чухонцев, чеканя честь

Сержант Чухонцев, немедленно возьмите эту преступную крякву и сопроводите ее в самую ужасную камеру, какая только найдется. Она раскололась, и ее ждет страшный суд.
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: Есть! А вас там, разрешите доложить, дожидается дворник-убийца, по подозрению пристукнувший метлой свалившегося гражданина.
Н о с о п ы р о в (задумчиво): Трудный у нас сегодня день, сержант Чухонцев. Пригласите вашего дворника сюда. А эту крякву уберите. Да, вот еще, самое главное. Прихватите этот графинчик, на обратном пути наберете в него воды. Не смею долее задерживать.
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: Простите?
Н о с о п ы р о в (с отеческой улыбкой): Вон пошли оба!
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в (берет под козырек): Есть! (Взяв со стола графина, направляется к двери, подталкивая женщину): Ну ты, шевелись, тыквенная каша.

Оба выходят. Входит дворник

Д в о р н и к (робко): Привет следствию.
Н о с о п ы р о в (оценивает его взглядом, решительно): Садитесь.

Дворник садится

Курите?
Д в о р н и к: Да ведь как бы это... курю.
Н о с о п ы р о в: Любопытный факт. Я бы сказал, факт не в вашу пользу. Курите, значит. И что же вы курите? Папиросы или сигареты?
Д в о р н и к: Папиросы.
Н о с о п ы р о в: «Беломор» или «Казбек»?
Д в о р н и к: «Казбек».
Н о с о п ы р о в: Так я и думал. Такой вот покурит «Казбеку», а потом и человека убьет. Так?
Д в о р н и к: Как можно! Убийства – они ведь того... Богу противны.
Н о с о п ы р о в: Смелое утверждение. Богу, значит, противны, а вам, стало быть, не противны?
Д в о р н и к (протестуя): Как же не противны? Еще как противны!
Н о с о п ы р о в: Даже вот как! Противны, а всё равно убиваете? Через «не могу»? Преодолевая внутреннюю брезгливость?
Д в о р н и к (плача от бессилия): Да не убиваю я! Мухи и той не обижу. Уж лучше я себе руку откушу.
Н о с о п ы р о в (заинтересовавшись): Нетрадиционный подход. Откусывайте.
Д в о р н и к (по-французски): Пардон?
Н о с о п ы р о в: Вот тебе и пардон! Руку, говорю, себе откусывайте в подтверждение невинности. По плечо.
Д в о р н и к: Да как же это...
Н о с о п ы р о в: Или садитесь в тюрьму за убийство.
Д в о р н и к: Пресвятая Богородица... Пресвятые угодники... (Зажмуривается и откусывает себе руку по плечо.) А-ааааа!!!
Н о с о п ы р о в (ошалело глядит на откусанную руку): Ты что наделал... Ты что наделал, старый мухомор!.. (Кричит): Сержант Чухонцев! Сержант Чухонцев!!

Вбегает сержант Чухонцев

С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: Графин, товарищ следователь!
Н о с п ы р о в: Подавитесь вы вашим графином! Сержант Чухонцев, вы кого ко мне привели?
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в (растерянно): Я...
Н о с о п ы р о в: Вы привели ко мне форменного психопата! Параноидальную личность с суицидальными наклонностями!
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в (с гордостью и восторгом): Не может быть! Он мне сразу не понравился.
Н о с о п ы р о в: Маниакального депрессанта с садомазахическими навыками!
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в (сияя): Меня теперь повысят?
Н о с о п ы р о в: Вас теперь повесят! И меня заодно. Этот подлец, ваш дворник, откусил себе руку во время следствия!
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: Да, дела-а... Чего теперь делать?
Н о с о п ы р о в: Молитесь, сержант Чухонцев, молитесь, чтобы нас не обвинили в превышении полномочий.
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: Я-то здесь при чем?
Н о с о п ы р о в: Та-ак, хотите на меня всё спихнуть? Не выйдет, сержант Чухонцев!
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: А давайте на него спихнем.
Н о с о п ы р о в: Чего спихнем?
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: А всё спихнем. А нас тут два убийства и три дела об изнасиловании висят. Вот на него и спихнем, раз он этот... депрессант.
Н о с о п ы р о в (с гордостью): У вас моя школа, сержант Чухонцев. (Дворнику): Ну что, доигрался? Хотел нас под монастырь подвести? А вот не рой другому яму! Будешь знать, как себе руки откусывать! (Сержанту Чухонцеву): Увидите его. Сдайте его покуда  в сумасшедший дом. Пусть дожидается страшного суда там. И перевяжите ему по дороге рану своей портянкой, членовредителю этому.
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: Членовредителю? (Присвистнув): Так он себе не только руку откусил?
Н о с о п ы р о в (сделавшись бурым от гнева): Убирайтесь вон отсюда! Оба! Вон!
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: Есть убираться вон! (Подталкивая дворника к выходу): Пойдем, папаша. А ты у нас дурак, оказывается.
Д в о р н и к (кровоточа): Кря!

Затемнение


КАРТИНКА ТРЕТЬЯ

Тот же дворик, что и в первой картинке, по колено заваленный листьями, в которых лежат три человека, упавших, очевидно, с девятого этажа. По дворику, шурша листвою, бредут следователь Носопыров и сержант Чухонцев

Н о с о п ы р о в: Вон, листьев сколько нападало... Отчего бы это?
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: Осень, товарищ следователь.
Н о с о п ы р о в: Осень, осень... Не осень, а разгильдяйство наше. Убирать надо листья, вот что я вам скажу, любезные.
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: Так ведь – кому убирать? Дворник-то в дурдоме. Как откусивший себе руку по подозрению в убийстве.
Н о с о п ы р о в: Да, дела... Он бумаги-то подписал?
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: Никак нет.
Н о с о п ы р о в (грозно): Как нет? Почему нет? Опять это наше разгильдяйство?
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: Так ведь он себе правую руку откусил. А левой он писать не умеет.
Н о с о п ы р о в: Бардак в стране. Кусают что попало, пишут чем попало... Листья еще эти... А люди почему валяются?
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в (задумчиво): Осень, товарищ следователь.
Н о с о п ы р о в: Осень... У нас в стране всегда осень. Как напьются, так и осень. Грустно мне что-то, сержант Чухонцев. Графин у вас с собой?
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: Так точно.
Н о с о п ы р о в: Давайте его сюда. (Берет у сержанта Чухонцева графин, пьет из него и крякает): Кря.

Падают еще двое человек, очевидно, с девятого этажа
В самом деле, осень... Печальны и тихи косых дождей уколы. Пора писать стихи. А пишут протоколы... Вам не грустно, сержант Чухонцев?
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: Мне очень грустно, товарищ следователь.
Н о с о п ы р о в: Что вы всё заладили – товарищ следователь, товарищ следователь... Зовите меня просто – Леонид Олегович.
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: А кто это?
Н о с о п ы р о в: Это я, дурак вы эдакий. А вас как зовут?
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: Иван Федорович.
Н о с о п ы р о в: Ваня, значит. Хочешь, Ваня, из графина хлебнуть?
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: Так ведь там вода?
Н о с о п ы р о в: Какая еще вода, Ваня... Ты меня совсем за идиота принимаешь?
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: Никак нет, не совсем.
Н о с о п ы р о в: Дубина ты, Ваня. Пей. (Протягивает ему графин.)
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в (принимая у него графин): Спасибо, Леонид Олегович. (Пьет из графина.)
Н о с о п ы р о в (задумчиво глядя на него): Да-а... Как там у Некрасова? «Лейте разумное, доброе, вечное. Лейте – спасибо вам скажет сердечное русский народ».
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в (блаженно утирая губы): Некрасов – это самогонщик с Малой Провальной?
Н о с о п ы р о в (вздохнув): Да, Ваня, самогонщик.
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: Матерый?
Н о с о п ы р о в: Да, Ваня, очень матерый.
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: Будем брать, Леонид Олегович?
Н о с о п ы р о в: Да, Ваня, обязательно будем брать. У него все берут. Пойдем, Ваня?
С е р ж а н т  Ч у х о н ц е в: Пойдемте, Леонид Олегович.

Уходят. Падают еще трое человек, очевидно, с девятого этажа. На сцену выходит дворник в смирительной рубашке в сопровождении двух дюжих саноитаров. Один из санитаров держит откусанную руку дворника в бинтах

С а н и т а р ы (подводя дворника к микрофону): Вам сюда.
Д в о р н и к (у микрофона, откашлявшись): Осень настала, граждане судьи.
                Падают листья, падают люди.
                Падают, падают, падают, падают,
                Падают, падают, падают, падают,
                Падают...

С каждым «падают» падает по человеку – очевидно с девятого этажа. Совершенно бесподобный человеческий листопад. Вся сцена усеяна людьми и листьями. Затемнение










Чапаев и Буденный
(а еще Котoвский)

Пьески Ль


Чапаев и Буденный

Землянка. В тесной печурке вьется огонь. На полу сидят бойцы-красноармейцы и, затаив дыхание, слушают рассказчика Буденного. За спиною Буденного стоит Чапаев, поигрывая перочинным ножичком.

Б у д е н н ы й: Вот в восемнадцатом году, помнится...
Ч а п а е в: Ничего вам, дураку, не помнится. (Подбрасывает на ладони ножик.)
Б у д е н н ы й (демонстративно не обращая на него внимания): Скачу я по степи на лошади...
Ч а п а е в: Научились-таки? (Выковыривает ножиком грязь из-под ногтей.)
Б у д е н н ы й (еще демонстративней не обращая на него внимания): А кругом пули свистят...
Ч а п а е в: Сказал бы я, кто тут свистит, но очень уж не хочется перебивать занимательного рассказчика. (Приглаживает ножиком усы.)
Б у д е н н ы й (изо всех сил не обращая на него внимания): И тут из-за холмов немцы, немцы – так и поперли...
Ч а п а е в: Ну да, вы по степи скачете, немцы из-за холмов прут. Хорошо устроились. (Ковыряет ножиком в зубах.)
Б у д е н н ы й (со слезами на глазах не обращает на него ни малейшего внимания): Тогда достаю я из кобуры...
Ч а п а е в: ...Русско-немецкий словарик. (Бреет ножиком щетину.)
Б у д е н н ы й: Василий Иванович, дали бы вы мне свой ножичек. И у вас руки освободятся, и мне поспокойней будет.
Ч а п а е в: Какие пустяки, Семен Михайлович. Не утруждайтесь мною. Рассказывайте дальше. Я боюсь пропустить хоть слово из вашего повествования. (Несколько раз втыкает ножик в дверной косяк).
Б у д е н н ы й (то и дело оглядываясь на Чапаева, но по-прежнему не обращая на него внимания): И вот кидаюсь я на них с шашкой наголо...
Ч а п а е в: Смертельно не хочется перебивать, Семен Михайлович, но позвольте уточнить: вы на них с шашкой в голом виде бросились?
Б у д е н н ы й: Почему в голом виде?
Ч а п а е в: Вы же сами сказали – с шашкой, наголо... Может, у вас такая устрашительная тактика.
Б у д е н н ы й: Всё, Василий Иванович, вы мне окончательно рассказ испортили. (Бойцам-красноармейцам с ядовитой иронией): Вот, скажите спасибо Василию Ивановичу, он мне окончательно рассказ испортил.

Бойцы-красноармейцы по одному подходят к Чапаеву, трясут ему руку и со словами «Спасибо, Василий Иванович» выходят из землянки.


Чапаев и Буденный

Очень тихая погода над рекой Урал. По реке Урал плывут рядышком Чапаев и Буденный. Буденный то и дело отфыркивается, Чапаева это здорово нервирует.

Ч а п а е в: Семен Михайлович, что у вас за моржовые повадки?
Б у д е н н ы й: Вы это к тому, Василий Иванович, что вода холодна, а я в ней так беззаботно плаваю? Так я просто очень закаленый человек.
Ч а п а е в: Мне, скажу вам по секрету, совершенно наплевать, какой вы человек. Вы можете не фыркать?
Б у д е н н ы й: Должен же я как-то изобразить удовольствие. Или вас это беспокоит?
Ч а п а е в: Меня это бесит. Посмотрите, что вы своим фырканьем наделали –кругом дохлая рыба плавает.
Б у д е н н ы й: Надо было, Василий Иванович, кальсоны снять перед тем, как вы в воду зашли.
Ч а п а е в: Только не надо перекладывать с вашей больной головы на мои здоровые кальсоны. Я-то думал: поплескаюсь в речке с Семеном Михайловичем. А вы тут цирк устроили. Может, еще мячик на носу покрутите? Чтоб нам совсем уж весело стало?
Б у д е н н ы й: Дайте мячик – покручу.
Ч а п а е в: А вот это вы видели вместо мячика? (Показывает Буденному дулю.)
Б у д е н н ы й: Нет, впервые вижу. Что за сморщенную загогулину вы извлекли из воды?
Ч а п а е в: Этот человек способен даже ангела из терпения вывести! (Бьет Буденного дулей по голове.)
Б у д е н н ы й: Рукоприкладствуете? Пользуетесь тем, что у меня руки плаваньем заняты? Ничего, выйдем на берег, я вам покажу, как меня дулей бить.
Ч а п а е в: Опоздали вы показывать, Семен Михайлович. Без вас знаю. (Бьет Буденного дулей по голове): Вот как это делается. (Бьет еще раз): Или, по-вашему, лучше так? (Снова бьет): Или так?
Б у д е н н ы й: Мне что-то нехорошо. День сегодня был тяжелый. С утра мигрень, а тут еще вы плаваете... И вообще, я читал, что редкий красный командир доплывет до середины Урала. (Тонет.)
Ч а п а е в (вытаскивая его за шиворот из воды): Нехорошо, Семен Михайлович. Договорились же, что плывем до того буя и обратно, а вы на попятный на полпути.
Б у д е н н ы й: Сами плывите до своего буя и обратно. Я на берег хочу. (Снова скрывается под водой.)
Ч а п а е в (вытаскивая его по-новой): Что это вас всё время вниз тянет? Берег совсем в другой стороне.

Буденный молчит. Чапаев, ухватив его за шиворот, плывет к берегу. Доплыв, вытаскивает Буденного на сушу.

Семен Михайлович! Семен Михайлович!.. Хоть не фыркает больше... Семен Михайлович, вы меня слышите? Хотите, я вам сделаю искусственное дыхание рот-в-рот?
Б у д е н н ы й: Я вам, Василий Иванович, сейчас такое в рот сделаю, что вам потом будет неудобно рассказывать.
Ч а п а е в: Очнулись? Очень хорошо. А то как воды в рот набрали. Скучный вы человек, Семен Михайлович. Ни поплавать с вами, ни поговорить по душам.
Б у д е н н ы й: А где это вы, Василий Иванович, так научились дулей драться?
Ч а п а е в: Там же, где вы фыркать научились. (Помогает Буденному встать.) Лучше посмотрите, Семен Михайлович, какая красота вокруг.
Б у д е н н ы й: Да, я где-то читал, что чуден Урал при тихой погоде.
Ч а п а е в: Совершенная правда, Семен Михайлович. У вас с собою выпить есть?
Б у д е н н ы й: Только водка. Вы водку будете?
Ч а п а е в: Что мне в вас, Семен Михайлович, особенно нравится, так это ваши идиотские вопросы.
Б у д е н н ы й: Хотелось бы, всё же, получить ответ.
Ч а п а е в: Вы сейчас по морде ответ получите.
Б у д е н н ы й: И всё-таки?
Ч а п а е в: Вас давно дулей не были?
Б у д е н н ы й: Так как?
Ч а п а е в: Буду, буду, буду!
Б у д е н н ы й: Давно бы так! (Достает из-за пазухи фляжку и два сатканчика, наливает в них водку.) Давайте, Василий Иванович, выпьем на брудершафт. Чтобы мы больше никогда не ссорились.
Ч а п а е в: У меня вообще нет привычки ссориться с людьми. (Выпивает свой стаканчик.)
Б у д е н н ы й: Нет, Василий Иванович, это не так делается. Мы должны выпить и поцеловаться.
Ч а п а е в: С кем?
Б у д е н н ы й: Друг с другом.
Ч а п а е в: Ничего не понимаю. Вы, всё-таки, хотите, чтобы я сделал вам искусственное дыхание рот-в рот?
Б у д е н н ы й: Я вам уже отчечал на этот нелепый вопрос. Так вы не хотите пить брудершафт?
Ч а п а е в: Почему это я не хочу пить? Я всегда хочу пить.
Б у д е н н ы й: А целоваться?
Ч а п а е в: Семен Михайлович, я не знал, что в вас столько невостребованой нежности. Хорошо, давайте поцелуемся. Всё равно я сегодня ничем не занят. (Наклоняется к Буденному.)
Б у д е н н ы й: Погодите, Василий Иванович, сначала выпить надо. Давайте я вам еще налью. (Наполняет стаканчик Чапаева по-новой.)
Ч а п а е в: Вы теперь нарочно оттягиваете момент поцелуя? Что меня в вас, Семен Михайлович, особо бесит, так это ваша привычка идти на попятную. Сперва вы хотите плыть до буя и тонете на полпути, потом предлагаете целоваться и тут же начинаете пьянствовать.
Б у д е н н ы й: Это такой ритуал, Василий Иванович.
Ч а п а е в: Ритуал по вам справлять пора. Ладно, вы мне надоели. Быстро пьем и быстро целуемся.

Чапаев и Буденный пьют, целуются и запутываются друг в друге усами. Тщетно пытаются освободиться друг от друга

Б у д е н н ы й: Василий Иванович, всё, хватит, отпустите мои усы.
Ч а п а е в: Сами отпустите мои усы, идиот поганый! Целоваться ему на старости лет приспичило. Как мы в таком виде в части покажемся?
Б у д е н н ы й: Может, дезертитруем?
Ч а п а е в: А толку? Прикажете с вами в этой позе по всему свету шляться? Вам, может, нравится, чтоб вас моржом или клоуном считали, а мне еще человеческое достоинство не отрезали.
Б у д е н н ы й: Придется нам побриться.
Ч а п а е в: Как знал, что нельзя с вами связываться. Называется, поплавали вместе. Водочки попили... Добрудершафтились? Терпите теперь, буду нам обоим усы резать.

Достает из кармана перочинный ножик, начинает резать себе и Буденному усы. Над рекой Урал разгорается закат.


Чапаев и Буденный

Чапаев сидит у себя в комнате перед зеркалом и с удовольствием разглядывает отросшие заново усы. В комнату врывается Буденный, радостный и тоже с усами

Б у д е н н ы й: Василий Иванович, Василий Иванович, поглядите сюда! Что вы видите?
Ч а п а е в: Если я скажу, что вижу идиота, вас это очень расстроит?
Б у д е н н ы й: Нет, вы сюда посмотрите! (Показывает на свое лицо.)
Ч а п а е в: Что такое? У вас прыщ выскочил? Зеленки не дам.
Б у д е н н ы й: У меня усы выросли!
Ч а п а е в: В вашем возрасте, Семен Михайлович, это естественно. Нашли чем хвастаться. У меня уже в шестнадцать лет усы росли. Но я по этому поводу не врывался к людям в дома.
Б у д е н н ы й: Вы что, забыли, Василий Иванович, как мы с вами брились?
Ч а п а е в: Лично я, Семен Михайлович, бреюсь регулярно. И не устраиваю из этого праздника. А вы, как я вижу, только на Пасху. Бреетесь и яйца красите.
Б у д е н н ы й: Что за глупые намеки? Хотите испортить мне хорошее настроение?
Ч а п а е в: Очень хочу. Когда у вас хорошее настроение, это значит, что вы очередную пакость затеяли. Вроде пьянства на брудершафт.
Б у д е н н ы й: А, я знал, что вы всё помните, только нарочно дурака валяете.
Ч а п а е в: Я дурака валяю? Нечеловеческое бесстыдство! Еще скажите, что это я предолжил на брудершафт пить.
Б у д е н н ы й (меняя тему): А у вас проблем с новыми  усами нет, Василий Иванович?
Ч а п а е в (ядовито): Только что появилась. Ходячая проблема с новыми усами.
Б у д е н н ы й (делая вид, что не понял намека): И у меня появилась. Меня, Василий Ичанович, лошадь перестала узнавать.
Ч а п а е в: И отлично сделала.
Б у д е н н ы й (не слушая его): Сегодня, представьте, заявляет: вы, говорит, товарищ Буденный, давайте разберемся. То вы были с усами. Потом без усов. Теперь снова с усами. У меня, говорит, товарищ Буденный, голова кр;гом. Я, говорит, даже не знаю, есть ли у меня право вас на себе возить.
Ч а п а е в: Распустили вы, Семен Михайлович, лошадь. А если немцы сейчас? Раздается команда «по коням!», а ваша лошадь: давайте, мол, товариш Буденный, разбираться. Попахивает трибуналом, Семен Михайлович.
Б у д е н н ы й: Василий Иванович, умоляю, ради нашей дружбы...
Ч а п а е в: Что такое? Какая-то усатая сволочь будет мне в друзья набиваться?
Б у д е н н ы й: Василий Иванович, ради всего святого, нуачите, как с лошадью быть!
Ч а п а е в: Эх, Семен Михайлович, Семен Михайлович! Видите, какой вы человек – другим пакостите, а к вам хотите, чтоб с добром. Ладно уж, научу. Впредь пользуйтесь накладными усами.
Б у д е н н ы й: Это как?
Ч а п а е в: А вот как. (Подходит к воображаемой лошади): Вези в штаб, кляча коммуняцкая.
В о о б р а ж а е м а я  л о ш а д ь: Не повезу. Вы не Чапаев. У Чапаева давеча не было усов.
Ч а п а е в (снимая накладные усы): То-то. Вези, красноармейское животное.
В о о б р а ж а е м а я  л о ш а д ь: Не повезу. У Чапаева, что перед давеча, были усы.
Ч а п а е в (накладывая накладные усы): Еще вопросы есть? Вези в штаб, подстилка меринова.
В о о б р а ж а е м а я  л о ш а д ь (удивленно): Пардон, а это как?
Ч а п а е в: Не твое дело. Или ты ехаешь в штаб, или я начну снимать и накладывать усы, пока у тебя не закружится голова.

Воображаемая лошадь теряется и везет Чапаева в штаб

Б у д е н н ы й (кричит ему вслед): Василий Иванович, я в полном восторге!

За сценой раздается грохот, брань и выстрел

Что там такое, Василий Иванович?
Г о л о с  Ч а п а е в а: Сбросила, гнида. Я ее пристрелил. Настроение – хуже некуда. Не уходите, Семен Михайлович, я сейчас к вам приду.
 
Буденный поспешно улепетывает со сцены, которая погружается во мрак.


Чапаев и Буденный, а еще Котовский

Плац. На трибуне перед выстроившимся войском ораторствует Котовский

К о т о в с к и й: Кроком руш! У торжэствэнним марши! Попэрэджую – на дорогах ожэлэдыця!
Б у д е н н ы й (Чапаеву, тихо): Василий Иванович, вы не знаете, что это за сухофрукт?
Ч а п а е в (Буденному, тихо): Видать, Семен Михайлович, самый главный.
К о т о в с к и й: Орлы мойи! Сокилы! Чы правыльно «соколы»? Га?
В о й с к о (хором): Га! Га! Га!
Б у д е н н ы й (Чапаеву, тихо): А усы у него, Василий Иванович, маленькие, как у женщины.
Ч а п а е в (Буденному, тихо): Грех, а не усы, Семен Михайлович.
К о т о в с к и й: Дит;чки мойи! Чы правыльно «диточкЫ» ? Га?
В о й с к о (хором): Га! Га! Га!
Б у д е н н ы й (Чапаеву, тихо): А с головы его, Василий Ивнович, хорошо на санках съезжать.
Ч а п а е в: Тыква, а не голова, Семен Михайлович.
К о т о в с к и й: Стий-но! Хто ци обыдва? Чы правыльно «двое»? Га?
В о й с к о (хором): Га! Га! Га!

Несколько бойцов тычут в Чапаева и Буденного штыками

Б у д е н н ы й: Та вы шо!
Ч а п а е в: Ты облыштэ цэ!
К о т о в с к и й: Струнко! Нэ займайтэ йих, хлопци. Цэ – патрийоты!
Б у д е н н ы й  и  Ч а п а е в (хором): Га! Га! Га!
К о т о в с к и й: Добрэ, хлопци. Тилькы нэ пэрэусердствуйте. (Войску): Ось, що я вам хотив сказаты. Сьогодни мы достыглы... чы достыгнулы... Сьогодни мы прыйшлы на ридну Украйину! Украйина – украйинцям! А, можэ, нимцям. А, можэ, швэдам. А, можэ, еврэям. Щэ предложэния будуть?
1-й  к р а с н о а р м е е ц: Двадцять п’ять!
К о т о в с к и й: Двадцять п’ять у чэтвэртому ряду... ряди... ряду... ряди? Ну, двадцять п’ять у этому... цьому...
2-й  к р а с н о а р м е е ц: П’ятдэсят!
К о т о в с к и й: П’ятдэсят у шостому... этому... цьому...
1-й  к р а с н о а р м е е ц: Двадцять п’ять!
К о т о в с к и й: Двадцять п’ять у чэтвэ...
2-й  к р а с н о а р м е е ц: П’ятдэсят!
К о т о в с к и й: П’ятдэсят у... А ну, облыштэ цэ! Батькивщыною торгуетэ? Зовсим совисть потэрялы? Чы «втратылы»? Га?
В о й с к о: Га! Га! Га!
К о т о в с к и й: Ото ж. В мэнэ щоб дысцыплина! А як ни – то прошу до стинкы и кулю у чоло! Куль хватае, стинкы побудуемо. Кроком руш!

Войско отправляется в поход. А, может, вырушае у похид. Чапаев и Буденный незаметно отстают, продолжая маршировать на месте

Ч а п а е в (маршируя): Ушел-таки, голова-дыня!
Б у д е н н ы й (маршируя): И слава Богу. Чы Боху? Чы Боку? Чы Бяку?
Ч а п а е в (маршируя): Бидный Будэный!


Чапаев и Буденный

Русская баня. На полатях лежат Чапаев и Буденный, завернутые в простыни

Б у д е н н ы й: Благодать... Квасу хотите?
Ч а п а е в: Да, Семен Михайлович, хоть вы тут и разлеглись неподалеку, а всё равно – благодать... Хочу.
Б у д е н н ы й: Чего вы хотите?
Ч а п а е в: Как чего? Вы же сами про квас спрашивали.
Б у д е н н ы й: Чего бы это я стал про квас спрашивать? Я и так всё про него знаю. Еще и вам могу рассказать, если хотите.
Ч а п а е в: Хочу.
Б у д е н н ы й: Чего вы там опять хотите?
Ч а п а е в: Квасу.
Б у д е н н ы й: Так вы квас любите?
Ч а п а е в: Люблю.
Б у д е н н ы й: А пиво вы любите?
Ч а п а е в: Очень люблю.
Б у д е н н ы й: А что больше любите, пиво или квас?
Ч а п а е в: Пиво.
Б у д е н н ы й: Извините, Василий Иванович, пива нету. Квасу хотите?
Ч а п а е в: Скажите спасибо, что меня баней разморило. А то бы я вам так по роже съездил, что вы бы с полатей слетели.
Б у д е н н ы й: А вы любите русскую баню, Василий Иванович?
Ч а п а е в: Люблю.
Б у д е н н ы й: А узбекский плов?
Ч а п а е в: Люблю.
Б у д е н н ы й: А армянский коньяк?
Ч а п а е в: Вот чего я не люблю, так это ваших еврейских штучек.
Б у д е н н ы й: Почему еврейских? По-вашему, я похож на еврея?
Ч а п а е в: Вы? (Начинает хохотать.) Вы себя в зеркале видели?
Б у д е н н ы й: Мало ли чего я в зеркале видел.
Ч а п а е в: Эта дурная харя еще в евреи лезет. Если вам зеркала мало, так под простынку загляните.
Б у д е н н ы й: Кстати, Василий Иванович, давно хотел спросить: у вас сколько?
Ч а п а е в: Отвяньте, Семен Михайлович.
Б у д е н н ы й: Василий Иванович, вы меня знаете: сказанное вами умрет во мне. Так сколько?
Ч а п а е в: Я вам удивляюсь, Семен Михайлович. Как можно задавать такие вопросы?
Б у д е н н ы й: Василий Иванович, вы ведь знаете, что ближе меня у вас нет никого. Перестаньте таиться и скажите сколько.
Ч а п а е в: Семен Михайлович, вы меня ставите в двусмысленное положение. Я должен или проигнорировать ваш вопрос, или ударить вас жбаном по голове.

В парную входит девица-красноармейка в буденовке на голое тело, плещет травяным настоем на камни

Б у д е н н ы й: Так сколько же, Василий Иванович?
Ч а п а е в: Я бы вас умолял, Семен Михайлович, хотя бы при ней... А-а, зар-раза!!!

Щелкает на теле ногтями пальцев, убивая вошь

Тридцать две!
Б у д е н н ы й: А у меня, Василий Иванович, только двадцать семь!


Чапаев и Буденный

Наряд по кухне. Чапаев и Буденный сидят на табуретах и чистят картофель – Чапаев перочинным ножичком, Буденный собственными ногтями

Б у д е н н ы й (злобно поглядывая на Чапаева): Мартын Мартыныч...
Ч а п а е в (приподняв на него глаза): Никак сдурели, Семен Михайлович?
Б у д е н н ы й (по-новой принимаясь за картофель): Сдуреешь тут...

Некоторое время оба молча и ожесточенно чистят картошку

Б у д е н н ы й: Мартын Мартыныч...
Ч а п а е в (гневно отбрасывая картофелину): Это уже хамство, Семен Михайлович! Держу пари, что вы это нарочно!
Б у д е н н ы й (мрачно): Охамеешь тут...

Оба вновь принимаются за картофель

Б у д е н н ы й: Мартын Мартыныч!
Ч а п а е в: Знаете что, Семен Михайлович, я вас сейчас просто зарежу вот этим ножиком!
Б у д е н н ы й: Ага! То-то и оно, что ножиком! У самого ножик, а ты тут ногтями скреби.
Ч а п а е в: Кто ж вам виноват, Семен Михайлович, что вы принципиально не покупаете ножей и не стрижете ногти. Я бы вам советовал пересмотреть ваши убеждения.
Б у д е н н ы й: Василий Иванович...
Ч а п а е в: Так, уже лучше.
Б у д е н н ы й: Дорогой Василий Иванович...
Ч а п а е в: Еще немного и будет совсем хорошо.
Б у д е н н ы й: Чудный Василий Иванович...
Ч а п а е в: Вы умнеете на глазах.
Б у д е н н ы й: Рыбочка Василий Иванович, одолжите вашего ножика.
Ч а п а е в (удивленно): Что такое, Семен Михайлович?
Б у д е н н ы й: Ножичка одолжите.
Ч а п а е в: Я перестаю понимать этого человека.
Б у д е н н ы й: Василий Иванович, ласточка, не заставляйте повторять дважды, ножичек ваш одолжите.
Ч а п а е в: Сижу в изумленни и не понимаю, где я и чего от меня хотят.
Б у д е н н ы й: Солнышко Василий Иванович, больше повторять не буду. Давайте, пожалуйста, сюда ваш ножичек.
Ч а п а е в: Был у меня друг Семен Михайлович, да объелся белены и оскорбел головой.
Б у д е н н ы й: Мамочка Василий Иванович, зачем же вы меня в пятый раз принуждаете насчет ножика справляться.
Ч а п а е в (поворачиваясь к нему): Ничего не понимаю. А Мартын Мартыныч где?
Б у д е н н ы й: Какой Мартын Мартыныч?
Ч а п а е в: Вот и меня интересует: какой Мартын Мартыныч?
Б у д е н н ы й: Так вы ножичка дадите?
Ч а п а е в: Кто «вы»?
Б у д е н н ы й: Василий Иванович.
Ч а п а е в: Точно не Мартын Мартыныч?
Б у д е н н ы й: Точно.
Ч а п а е в: То-то. Никогда не забывайте этого, Семен Михайлович. (Продолжает чистить ножиком картофель.)
Б у д е н н ы й: А ножичек?
Ч а п а е в: А зачем вам ножичек с такими ногтями? Скребите и получайте удовольствие.
Б у д е н н ы й: Вот вы значит как! Подлец же вы, Василий Иванович. Вы, Василий Иванович, кусок дерматина. Продувной вы, Василий Иванович, насос.
Ч а п а е в: Очень хорошо. И не забывайте больше – Василий Иванович! А то поссоримся.

Продолжает с упоением чистить картофель







Котовский

Котовский во главе своего войска входит во Львов

К о т о в с к и й: Стий-но! Струнко! Вильно... Ну, хлопци, дывытэсь. Хиба е в свити що кращэ за нашу нэньку-Русь?
1-й  к р а с н о а р м е е ц: Но, хиба Англия.
К о т о в с к и й: Правыльно. А щэ?
2-й  к р а с н а р м е е ц: Аргэнтына.
К о т о в с к и й: Првыльно. А щэ?
3-й  к р а с н о а р м е ц (нерешительно): Бэльгия, хиба...
К о т о в с к и й: Правыльно, правыльно, правыльно. (К остальному войску): Ну шо, хлопци, постриляемо йих?
В о й с к о (радостно): Постриляемо!

Хватают трех отличившихся красноармейцев, ставят их к стенке, нацеливают винтовки.

К о т о в с к и й: Стий-но, хлопци, стрывайтэ. (Трем красноармейцам у стенки): Вы хоч розумиетэ, чому мы вас зараз постриляемо?
К р а с н о а р м е й ц ы: Ни, батьку, нэ розумиемо.
К о т о в с к и й: Вы – зрадныкы и провокаторы. Вы знаетэ, що такэ провокаторы?
К р а с н о а р м е й ц ы: Ни, батьку, нэ знаемо.
К о т о в с к и й: И я нэ знаю. А цэ вжэ провокация.
Г о л о с  и з  в о й с к а: Та шо вы, хлопци, слухаетэ цього лысого?
К о т о в с к и й: Опанькы! Ось тоби зненацьку и коня, и цяцьку! Тащить, хлопци, цього балакучого. До отых трьох.

Из рядов вытаскивают упирающегося бойца, ставят его к стенке.

Дякую, хлопци. Лысый, кажэш? А знаеш, що цэ тэж провокация и напад на авторытэты? Був вжэ такый. Кажэ на мэнэ: дыня. Ну? И дэ вин тэпэр? Нэма його. А то щэ одын дурак. Ну зовсим дурный дурак. Кажэ: тыква. А правыльно нэ тыква, а гарбуз. Ну? Чы нэ дурный? Дурный. И дэ вин? И його нэмае. А щэ одын був, ну зовсим бэзсормный. Якщо, кажэ, товарышу Котовському голову видняты, цэй жалюгидный натяк на вуса збрыты и замисть цього намалюваты контынэнты...

Смех в войске

Я там посмиюся комусь! Щэ хтось до стинки захотив? А ну, стриляйтэ в отых, хлопци! А то стоять, сумують, нэ знають, чым сэбэ зайняты. Прощавайтэ, дасть Божэ – побачымось.
К р а с н а р м е й ц ы  у  с т е н к и: До побачэння, батьку.

Раздается залп, приговоренные падают

К о т о в с к и й: Св’ятэ дило робымо, хлопци. Бо – рэволюция. Авторытэты. И я нэ потэрплю, якщо хотсь мэни скажэ про кавун, чы м’яч, чы бильярдну кулю, чы яйцэ... Струнко! Щоб мэни ниякойи провокацийи! Сыны мойи, чэмни, добрэ выховани хлопци! Звидсыля я повэду вас дали, до Молдавийи, дэ багато вына, дэ дивки гарни, як нич, дэ люды по року нэ миняють шкарпэток. Я повэду вас на Кышынив!
В о й с к о (скандирует): Кы-шы-нив! Кы-шы-нив!
Е в р е й  -  к р а с н о а р м е е ц (неудачно острит): Кышэн тухэс!

Сумятица в войске

К о т о в с к и й: Що там такэ?
О д и н  и з  к р а с н о а р м е й ц е в: Та так батьку... Жыда-провокатора бомбою задавыло.
К о т о в с к и й: Такы св’ятэ дило робымо, хлопци. Нащадкы оспивають нас в свойих писнях. Впэрэд!

Войско со смехом и песнями выступает в поход


Чапаев и Буденный

Штаб части. Чапаев и Буденный работают, склонившись над картой с карандашами в руках

Ч а п а е в (напевает): Черный сокол, черный сокол, что ты вьешься надо мной...
Б у д е н н ы й: Василий Иванович, как это у вас хватает совести поганить такую прекрасную песню?
Ч а п а е в (не отрываясь от карты): Что-то сказали, Семен Михайлович, дурак вы эдакий?
Б у д е н н ы й: Мало того, что слова врете, мало того, что мотив врете, так еще и делаете это своим глумливым ртом.

Чапаев что-то быстро рисует на карте

Что это вы там изобразили, Василий Иванович?
Ч а п а е в: А это я вам, Семен Михайлович, дулю нарисовал.
Б у д е н н ы й: Ах, вот вы как?

Склоняется над картой и тоже рисует

Ч а п а е в: Что? Что?
Б у д е н н ы й: А это я вам, Василий Иванович, сами видите, что нарисовал.
Ч а п а е в: Хорошо же. Я вам дулю нарисовал, а теперь и напишу кое-что.

Пишет на карте

Б у д е н н ы й: Вот, значит, что вы за человек... А как вам такое понравится?

Пишет на карте

Ч а п а е в: Ну, знаете! Всему есть границы!

Пишет на карте

Б у д е н н ы й: Ах!.. До сих пор я казался вам ангелом, так вот и я сердиться умею.

Пишет на карте

Ч а п а е в: Вот вы куда хватили! Ну, сейчас я не только нарисую кое-что вам известное, я его еще и заштрихую!

Рисует и штрихует

Б у д е н н ы й: Терпел я долго, но вот и у меня нервов не осталось!

Рисует и обводит рамочкой

Ч а п а е в (разглядывая рисунок): Вам, Семен Михайлович, лечиться надо.
Б у д е н н ы й: Это вам, Василий Иванович, нужно продолжительно и основательно лечиться.
Ч а п а е в: Вы зачем, Семен Михайлович, карту боевых действий изгадили?
Б у д е н н ы й: Это вы, Василий Иванович, сами же ее и изгадили.
Ч а п а е в: Вот тут были наши позиции, а тут немецкие. А теперь тут дуля, а тут тоже известный вам предмет. А если сейчас начальник штаба карту потребует?
Б у д е н н ы й: Покажете ему свой предмет. С вас не убудет.
Ч а п а е в: Я никому и никогда не показываю своих предметов. Если вы принимаете меня за кого-то другого, то это ваша ошибка.
Б у д е н н ы й: А если Родина прикажет?
Ч а п а е в (после раздумья): Родине – покажу.
Б у д е н н ы й: Так-так.
Ч а п а е в: Что «так-так»?
Б у д е н н ы й: Очень интересно.
Ч а п а е в: Что вам очень интересно?
Б у д е н н ы й: Что это вы, Василий Иванович, собрались Родине показывать?
Ч а п а е в: Какой Родине?
Б у д е н н ы й: А у вас их много?
Ч а п а е в: Чего у меня много? Предметов? Знал я, Семен Михайлович, что вы немного не в себе, но никогда не думал, что до такой степени.
Б у д е н н ы й: Мне не нравится, как вы переводите разговор. Я вам о Родине, а вы о каком-то предмете.
Ч а п а е в: Вовсе не о каком-то. Это у вас, может, какой-то, а у меня очень солидный и внушительный предмет. Я им горжусь, Семен Михайлович. А вы чем гордитесь?
Б у д е н н ы й: Я Родиной горжусь!
Ч а п а е в: Это, как раз, понятно. Будь у меня такой предмет, как у вас, я бы тоже Родиной гордился.
Б у д е н н ы й: По-моему, вы хотите меня оскорбить.
Ч а п а е в: Я не природа, чтобы вас оскорблять.
Б у д е н н ы й: Вы лучше скажите, что нам с картой делать.
Ч а п а е в: А у вас резинка есть?
Б у д е н н ы й: Нет.
Ч а п а е в: Конечно. Нечего было и спрашивать. С вашим предметом резинка – совершенное излишество.

В комнату входит красноармеец

К р а с н о а р м е е ц: Начальник штаба карту требуют.
Ч а п а е в: Идите, Семен Михайлович, я за вами.
Б у д е н н ы й: Почему это я должен идти вперед?
Ч а п а е в: Вы ему свой предмет покажете, а потом уже и я с картой. Под смех как-нибудь отбояримся. Ну, идите же.

Подталкивает Буденного к двери. Тот выходит, за ним Чапаев с картой в руках, за ними ничего не понимающий красноармеец.


Чапаев и Буденный

Очень грязная дорога. В грязи застрял грузовик. Чапаев, злой как черт, пытается его вытолкать. Рядом околачивается Буденный. У него отличное настроение

Б у д е н н ы й: Вы бы, Василий Иванович, плечиком посильней поднажали.
Ч а п а е в: Семен Михайлович, ради Бога, идите куда-нибудь развейтесь.
Б у д е н н ы й: Вы бы, Василий Иванович, ножками поупружистей в землю упирались.
Ч а п а е в: Семен Михайлович, у меня на боку висит шашка. Возьмите ее и ударьте себя плашмя по голове.

Буденный снова отходит в сторону. Чапаев очень сильно старается

Б у д е н н ы й (неожиданно воспроизводит звук заведенного мотора): Тр-рр, тр-рр!
Ч а п а е в: Семен Михайлович, у вас на сегодня есть другие планы, кроме как действовать мне на нервы?
Б у д е н н ы й: Я, Василий Иванович, хочу как-нибудь вселить в вас свежесть.
Ч а п а е в: Я в вашей свежести не нуждаюсь.

Пыхтит и кряжится

Б у д е н н ы й: Гоп-ца! Счас поедем!
Ч а п а е в: Это уже просто бессовестно!
Б у д е н н ы й: Здравствуйте-пожалуйста, Василий Иванович о совести заговорили! Чуете, как из лесу пахнет?
Ч а п а е в: Из какого лесу?
Б у д е н н ы й: Там где сдохло что-то.
Ч а п а е в: Вот и брали бы с этого что-то пример. Загнал машину в грязь и еще прыгает, как кузнечик, таракан усатый!
Б у д е н н ы й: Кого это вы тараканом назвали?
Ч а п а е в: Я вас кузнечиком назвал.
Б у д е н н ы й: Да, сперва кузнечиком, а потом тараканом!
Ч а п а е в: Хорошо, вы сперва таракан, а потом кузнечик. Теперь удовлетворены?
Б у д е н н ы й: Нет, не удовлетворен. Я хочу, чтобы вы взяли ваши слова назад.
Ч а п а е в: Хорошо, вы не кузнечик. А теперь отойдите от машины и шевелите своими усами где-нибудь в отдалении.
Б у д е н н ы й: А таракана вы назад не возьмете?
Ч а п а е в: Нет, таракана я назад не возьму. Делать мне больше нечего, тараканов назад брать. Может еще прикажете блох от вас набраться?
Б у д е н н ы й: У меня нет блох!
Ч а п а е в: Что, тараканы съели?
Б у д е н н ы й: И тараканов нет!
Ч а п а е в: А если нет, так что я должен забирать назад? Шли бы в к черту, Семен Михайлович, у меня работа стоит, а с вас толку, как с козла молока.
Б у д е н н ы й: Немедленно заберите назад козла!
Ч а п а е в: Семен Михайлович, почему вы пытаетесь навязать мне вашу неприятную фауну? По-вашему, у меня заповедник? Если вам неймется стоять на месте, идите поскачите по полю, как тушканчик.
Б у д е н н ы й: Заберите назад тушканчика!
Ч а п а е в: Это невыносимо! Теперь он хочет всучить мне своего тушканчика! А осла с мерином у вас нет?
Б у д е н н ы й: Нет!
Ч а п а е в: А, по-моему, есть.
Б у д е н н ы й: Это намек?
Ч а п а е в: Какой еще намек?
Б у д е н н ы й: Вы хотите сказать, что я осел и мерин?
Ч а п а е в: Странный вы человек, Семен Михайлович. По-вашему, если я спрашиваю кого-то, есть ли у него собака, так я его собакой назвал?
Б у д е н н ы й: Какая еще собака?
Ч а п а е в: Почем я знаю какая. Наверняка уродливая и усатая. А у вас, Семен Михайлович, нет собаки?
Б у д е н н ы й: Я вас, Василий Иванович, просто убью!
Ч а п а е в: Посмотрите на этого сумасшедшего! Я спрашиваю, нет ли у него собаки, а он говорит, что убьет меня. А если бы я вас насчет муравьеда спросил?

Буденный с отчаянным криком бросается на Чапаева. Тот уворачивается, и Буденный врезается в грузовик, который рывком выскакивает из грязи

Вот видите, Семен Михайлович, какая от вас может быть польза. Садитесь в машину.
Б у д е н н ы й (тупо потирая лоб): Животных возьмете?
Ч а п а е в: Собаку возьму, а остальных нет. Почем продаете?
Б у д е н н ы й: А тушканчика?
Ч а п а е в: Тушканчика не возьму. Что я с ним делать буду?
Б у д е н н ы й: А козла?
Ч а п а е в: Вас, видать, здорово машиной ударило. На что мне ваш козел?
Б у д е н н ы й: А мерина?
Ч а п а е в: Вы мне надоели. Так почем собака?
Б у д е н н ы й: Какая собака?
Ч а п а е в: Вы уже спрашивали. А я вам уже говорил, что уродливая и усатая.
Б у д е н н ы й: Вы опять на меня намекаете?
Ч а п а е в: Вам видней.
Б у д е н н ы й (неожиданно усмехнувшись): А спорим, Василий Иванович, что если бы мы на усах подрались, я бы вас совершенно легко одолел?
Ч а п а е в: Знаете что, Семен Михайлович, садитесь в машину. Нам еще сорок километров до части ехать. У меня нет большой охоты в степи ночевать.
Б у д е н н ы й: Что, тушканчиков боитесь?
Ч а п а е в: Семен Михайлович, вы сперва сами напрашиваетесь на комплименты, а потом обижаетесь. Садитесь в машину.

Чапаев и Буденный садятся в грузовик. Тот, взревев мотором, трогается с места и, проехав несколько метров, по-новой застряет в грязи


Чапаев и Буденный

Конюшня части. Перед конюшней стоят Чапаев и Буденный

Б у д е н н ы й: Василий Иванович, я уже давно одну интересную штуку подметил.
Ч а п а е в: Я вас слушаю.
Б у д е н н ы й: Вот вы, когда на лошадь залазите...
Ч а п а е в: Случается. Только орать об этом незачем.
Б у д е н н ы й: Ах, да я не о том. Вы вставляете левую ногу в стремя...
Ч а п а е в: Я всегда так делаю.
Б у д е н н ы й: А правую перекидываете через лошадь...
Ч а п а е в: Такова моя привычка.
Б у д е н н ы й: А потом и ее вставляете в стремя, но уже с другой стороны.
Ч а п а е в: Стар я, чтоб меняться.
Б у д е н н ы й (восторженно): Василий Иванович! Так ведь и я залажу на лошадь совершенно таким же образом!
Ч а п а е в: Вот видите, как хорошо, Семен Михайлович. Как раз тот редкий случай, когда мы с вами, кажется, не поссоримся.
Б у д е н н ы й: А вот Фурманов...
Ч а п а е в: Семен Михайлович, не трожьте Фурманова.
Б у д е н н ы й (миролюбиво): Хорошо, Василий Иванович, не буду. А вот Ворошилов...
Ч а п а е в: Семен Михайлович, не трожьте и Ворошилова.
Б у д е н н ы й: Это уже хамство, Василий Иванович! Фурманов – ваш комиссар, если вам не нравится, что я его трогаю, так я его трогать не буду. Но Ворошилов-то мой комиссар! Имею право трогать его, сколько захочу.
Ч а п а е в: Хорошо, трогайте Ворошилова.
Б у д е н н ы й: А Ворошилов-то, Василий Иванович, залазит на лошадь совсем не так!
Ч а п а е в: Вот видите, Семен Михайлович, до чего можно договориться. А если бы нас услышал кто-нибудь?
Б у д е н н ы й: А что такое?
Ч а п а е в: Вы хоть знаете, кто дядя Ворошилова?
Б у д е н н ы й: Не знаю. А кто?

Чапаев оглядывается по сторонам, затем шепчет Буденному на ухо

Б у д е н н ы й (удивленно): А кто это такой?
Ч а п а е в: Понятия не имею.
Б у д е н н ы й: Зачем же вы меня пугаете?
Ч а п а е в: Я вас не пугаю. Я вас предупреждаю. А вы знаете, на ком женат дядя Ворошилова?
Б у д е н н ы й: Нет.

Чапаев снова оглядывается и шепчет Буденному на ухо

А она кто такая?
Ч а п а е в: Не знаю. Но я вас предупредил.
Б у д е н н ы й: Я, всё-таки, не понимаю, Василий Иванович, почему вы мне советуете опсаться дяди Ворошилова.
Ч а п а е в: Зачем вы врете, Семен Михайлович? Я вам в жизни ничего не советовал.
Б у д е н н ы й: Но предупреждали?
Ч а п а е в: Предупреждать – предупреждал, а советовать – не советовал. Такому, как вы, дашь совет, а потом жизни рад не будешь.
Б у д е н н ы й: Так что там с дядей Ворошилова?
Ч а п а е в: Откуда я знаю, что с дядей Ворошилова! Мне до чужих родственников дела нет, от своих не знаю, как избавиться. Если вам так охота знать, что с дядей Ворошилова, так идите к Ворошилову и спросите, что с его дядей. Хотя я бы на его месте просто послал вас к черту за такие вопросы.
Б у д е н н ы й: Хорошо, оставим дядю Ворошилова в покое.
Ч а п а е в: А я вам давно об этом говорил.
Б у д е н н ы й: А что с тетей Ворошилова?
Ч а п а е в: Совершенно невозможный человек! Только с дядей расплевались, как он тут же к тете полез.
Б у д е н н ы й: Вы же сами давеча о ней говорили!
Ч а п а е в: Я вам давеча не о тете, а о жене его дяди говорил. Если вы не можете отличить тетю от дяди, то мне становится просто страшно с вами общаться.
Б у д е н н ы й: Но ведь жена дяди Ворошилова – это тетя Ворошилова?
Ч а п а е в: Я уже, кажется, объяснял вам, что в чужие семейные дела не лезу. Если вам так приспичило копаться в грязном белье Ворошиловых, так идите к Ворошилову и сами спросите, что у него там творится. Хотя я бы на его месте...
Б у д е н н ы й (яростно): Оставьте вы меня в покое с вашим Ворошиловым!

Уходит прочь, свирепо бия себя кнутом по голенищам сапог

Ч а п а е в (задумчиво глядя ему вслед): А я ведь предупреждал вас – не трогайте Ворошилова!


Котовский

Небольшая темная комната. Иконостас с зажженными свечами. Перед иконостасом на коленях стоит Котовский

К о т о в с к и й: Господы! Чому нэ дав ты мэни чупрыны? Господы! Чому нэ дав ты мени довгы вуса? Чому стырчать воны в мэнэ пид носом, начэ крапка э комою, як у Адольфа Гитлэра? Ты скажэш, Господы, що я йих брию. Так, Господы, брию. Алэ чому ж, Господы, нэ зупыняеш ты руку мою, колы пидносыть вона до трымтячого вуса разирнэ зализо? Ты ж бачыш, Господы, що я...

Входит гонец

Г о н е ц: Тэрминова дэпэша товарышу Котвському!

Котовский в бешенстве кидается к гонцу и много-много раз бьет его носками сапог по коленям

К о т о в с к и й: Нэ бачытэ? Нэ бачытэ, що я молюся?
Г о н е ц: Та подохнить вы... Я ж нэ знав...

Выходит в смущении

К о т о в с к и й: Стий! Иды до цурюку!
Г о н е ц (поворачиваясь в дверях): Чого?
К о т о в с к и й: Мовы вывчаты трэба, сэлюганэць! Сюды иды.
Г о н е ц (подходя): Но?
К о т о ч с к и й: Шо но? Тонкости в тоби нэмае. Вид кого дэпэша?
Г о н е ц: Вид комундуючого.
К о т о в с к и й: Так куды ж ты йийи понис, опудало? Призвыщэ твое як?
Г о н е ц: Потийпалэць.
К о т о в с к и й: Ось. А хиба на дэпэши напысано «Потипальцю»? По-твоему, командуючий став бы пысаты Потийпальцю?
Г о н е ц: Ни.
К о т о в с к и й: А що там напысано? Ну, чытай!
Г о н е ц (читает): Катовскаму.
К о т о в с к и й: Так чого ж ты, поганый Потийпалэць, вчыпывся в оту дэпэшу и бигаеш з нэю, як з своею макытрою?
Г о н е ц: Та подохнить вы... Вы ж сами казалы, що молытэсь.
К о т о в с к и й: А тоби, Потийпалэць, нэ одын гэць, молюся я чы свое майно у жмэни тыскаю? Сопли пид носом высякаты линь, а оцю нэохайнисть у чужи дэпэши совать – цэ пажалуста! Иды, щоб я тэбэ нэ бачыв, и розстриляй сэбэ за провокацию.

Боец по-новой направляется к двери

А ну стий, Потийпалэць, куды тэбэ знов понэсло?
Г о н е ц: Ну шо такэ?
К о т о в с к и й: Я тоби зараз пошотакэкаю! Станэш биля двэрэй и ходытымэш туды-сюды, покы я дэпэщу чытаю. Щоб щэ якась хвороба сюды нэ влизила.

Котовский достает очки, цепляет их на нос и разворачивает депешу. Боец принимается ходить взад-вперед перед дверью

К о т о в с к и й (поднимая на него изумленный взгляд в очках): Я щось нэ пойняв, Потийпалэць. Ты по яку сторону двэрэй ходыш?
Г о н е ц: По оцю.
К о т о в с к и й: Мамочка моя, я його зараз зарижу! Ты шо мэни, Потийпалэць, мозок згвалтуваты хочэш? Ты ж зараза! Ты знаеш, що твоя рожа мэни вжэ у пэчинках сыдыть? Чы ты думаеш, що як вона за двэр’ю зныкнэ, то я за нэю сумуватыму?
Г о н е ц: Та подохнить вы... Я вас нэ розумию.
К о т о в с к и й: Цэ тому, що в тоби тонкости нэма. Иншый на твоему мисци, якбы хоч раз сэбэ у дзэркали побачыв, то дэпэшу мэни б пид двэр сунув, а нэ усиею харею у кимнату лиз.
Г о н е ц: То мэни зараз куды? До цурюка чы обратно?
К о т о в с к и й: До якого щэ «цурюка»?
Г о н е ц: Вы ж сами казалы...
К о т о в с к и й: Я йому казав! Що я тоби казав? Я думав, що розмовляю з интэлэгэнтною людыною, а сам вэсь час розмовляв з идийотом. Всэ, Потийпалэць, ты мэнэ больно зачыпыв. Иды упэрэд.
Г о н е ц: Та подохнить вы... Сами нэ знаетэ, чого хочэтэ.

Направляется к двери, выходит

К о т о в с к и й (обращаясь к иконостасу): Я тилькы його розстриляю, а потим повэрнусь до цурюка и помолюся.

Крестится и выходит вслед за бойцом


Чапаев и Буденный

Комната в казарме. Буденный сидит на койке и, закатав галифе, чешет ногу, поставив ее на газету. Входит Чапаев

Ч а п а е в: Большое дело делаете, Семен Михайлович.
Б у д е н н ы й: Вы, Василий Иванович, что-то сказали?
Ч а п а е в: Не притворяйтесь глухим. Мне отлично известно, что вы нарочно хотите таким образом подействовать мне на нервы.
Б у д е н н ы й (упоенно чеша ногу): Эх, Василий Иванович, Василий Иванович! Даже в такие светлые минуты вы ищете ссоры. Ладно, давайте ссориться.
Ч а п а е в: Интересное дело! Что значит «давайте»? Мы и без вашего «давайте» всё время с вами ссоримся.
Б у д е н н ы й: Ах, Василий Иванович, да разве это были ссоры! Это было, если угодно, детское недержание чувств. А вы представьте, что я вдруг накинулся на вас и отгрыз вам нижнюю губу.
Ч а п а е в (невольно хватаясь за нижнюю губу): Ой!
Б у д е н н ы й: Вас, я вижу впечатлило. А вы в ответ бросаетесь на меня и выворачиваете мне наизнанку ноздри носа.
Ч а п а е в: Мама...
Б у д е н н ы й (чеша ногу с налетом вдохновения): Но я не остаюсь в долгу и заставляю вас проглотить собственные уши.
Ч а п а е в: Прошу вас, не надо больше...
Б у д е н н ы й: Нет-нет, у вас совсем другая реплика. Вы говорите: «Ах, так!» и растягиваете мой пупок до затылка.
Ч а п а е в: Семен Михайлович, давайте на этом закончим...
Б у д е н н ы й (чеша ногу с привкусом остервенения): О нет, на этом закончить не удастся. Потому что я полезаю к вам во внутренности и крепко-накрепко привязываю ваши почки к слепой кишке.
Ч а п а е в: Мне сейчас плохо станет...
Б у д е н н ы й: Нормальная реакция здорового организма. Но у вас еще остаются силы, чтобы ухватиться за мою печень и заткнуть ею бронхи, препятствуя дыханию.
Ч а п а е в: Всё, больше не могу...
Б у д е н н ы й: А знаете, почему? Потому что я скомкал ваши трохеи, и смеялся, и приговаривал: «вот вам, вот вам, вот вам!»

Чапаева тошнит на пол

Ну-ну, Василий Иванович, к чему эти нежности? Умейте проигрывать!

Чапаев неожиданно перестает осквернять пол и вырывает из-под ног Буденного газету

А вот это вы бросьте, Василий Иванович. Если у вас тошнота, справляйте ее куда-нибудь в другое место, а газеты не трогайте. Я ее еще не читал.
Ч а п а е в: Ага... Ого... Как интересно...
Б у д е н н ы й: Василий Иванович, положите на место газету!
Ч а п а е в: Ничего себе!
Б у д е н н ы й: Василий Иванович, не обижайтесь, но если вы не положите на место газету, я оголю шашку и отрежу вам ухо!
Ч а п а е в: Смотрите, что здесь пишут: умер Сергей Миронович Киров.
Б у д е н н ы й: Василий Иванович, ваши детские попытки отвлечь мое внимание меня смешат. Я давеча обещал отрезать вам ухо, а сейчас стану это делать.
Ч а п а е в: Семен Михайлович, при чем тут вы и ваши гнусные желания, когда народ скорбит.
Б у д е н н ы й: Лучше показывайте, Василий Иванович, в каком месте у вас ухо.
Ч а п а е в: Я решительно не понимаю ваших балагурств.
Б у д е н н ы й: Хотите от меня дешево отделаться? Шутками-прибаутками? Хотел я, как друг, отрезать вам ухо, а теперь отрежу что-нибудь другое.
Ч а п а е в (читая): Вы посмотрите! Яков Михайлович Свердлов умер!
Б у д е н н ы й: Василий Иванович, прекратите плодить ваших покойников! Вас это не спасет от возмездия.
Ч а п а е в (читая дальше): Умер товарищ Дзержинский! Помните, Семен Михайлович, такой железный весь...
Б у д е н н ы й: Мне наплевать, Василий Иванович, кто умер, а кто еще нет. Я обещал отрезать вам что-нибудь другое, а теперь начну определяться.
Ч а п а е в (продолжая читать): Ох! Ох!
Б у д е н н ы й: Что «ох»?
Ч а п а е в: Ох!! Ох!!!
Б у д е н н ы й: Я не понимаю ваших «охов». Изъясняйтесь понятнее.
Ч а п а е в: Вот тут в газете пишут – умер товарищ Буденный!
Б у д е н н ы й: Вы врете. Немедленно покажите мне газету.

Вырывает у Чапаева газету, читает

Василий Иванович!
Ч а п а е в: Что такое?
Б у д е н н ы й: Тут написано, что умер товарищ Буденный!
Ч а п а е в: Не верю! Покажите.

Забирает у Буденного  газету, читает

Семен Михайлович!
Б у д е н н ы й: Что вам еще от меня надо?
Ч а п а е в: Не примите близко к сердцу, но тут сообщают, что умер товарищ Буденный!
Б у д е н н ы й: Поинтересней ничего не могли придумать? Дайте сюда.

Выхватывает у Чапаева газету, читает

Василий Иванович!
Ч а п а е в: Чего вам опять неймется?
Б у д е н н ы й: Вы не поверите, какая тут чушь насобачена! В газете извещают, что умер товарищ Буденный!
Ч а п а е в: Не может быть! Вы уверены, что не мистифицируете меня?

Отнимает у Буденного газету, читает

Семен Михайлович!
Б у д е н н ы й: Вы что, минуты не можете спокойно посидеть? В чем дело?
Ч а п а е в: Вы будете смеяться, но тут черным по белому напечатано, что умер товарищ Буденный!
Б у д е н н ы й: Меня всегда бесило ваше неуместное остроумие.

Выдергивает из рук Чапаева газету, читает

Василий Иванович!
Ч а п а е в: Мало кто умеет так мучить людей, как вы. Что на этот раз?
Б у д е н н ы й: Боюсь, что мы сейчас, простите за образность, обмочимся со смеху! Тут пишут, что умер...
Ч а п а е в (с отвращанием глядя на Буденного и на пол в казарме): И так у вас тут кто-то наблевал, а теперь еще вы решили сверху помочиться! И зачем я только к вам зашел...

Решительно встает и уходит прочь, оставив Буденного с недоуменно открытым ртом


Чапаев и Буденный

Кинотеатр. Из него выходят Чапаев и Буденный

Ч а п а е в: Ну, Семен Михайлович, по-моему, было очень смешно.
Б у д е н н ы й: Да, в конце было очень смешно, а в целом было совсем не смешно.
Ч а п а е в: Как же это вам было не смешно, когда вы всё время смеялись, как петух?
Б у д е н н ы й: Да, когда были смешные моменты, я смеялся.
Ч а п а е в: Ага! Так, значит, были смешные моменты?
Б у д е н н ы й: Было очень много смешных моментов.
Ч а п а е в: Ну, вот видите!
Б у д е н н ы й: А если рассматривать в совокупности, то было совсем не смешно.
Ч а п а е в: Семен Михайлович, вы у меня нарочно кровь пьете. То вам смешно, то не смешно.
Б у д е н н ы й: Да что же, Василий Иванович, разве я идиот, чтобы мне всё время было смешно?
Ч а п а е в: Семен Михайлович, немедленно откиньте ваши увертки и признайтесь: мы сейчас посмотрели смешной фильм?
Б у д е н н ы й: Совершенно не смешной.
Ч а п а е в: Это невыносимо! Чего же вы смеядись?
Б у д е н н ы й: Позвольте вам заметить, Василий Иванович, что вы переходите все границы! Я ни перед кем не собираюсь отчитываться, почему я смеялся.
Ч а п а е в: Вот-вот, почему вы смеялись?
Б у д е н н ы й: Ох! Василий Иванович, что же вы меня режете-то?
Ч а п а е в: Вы с ума сошли. Никто вас не режет.
Б у д е н н ы й: Что ж вы с моими нервами-то делаете?
Ч а п а е в: А что особенного я делаю с вашими нервами?
Б у д е н н ы й: Долго еще будут длиться мои мучения?
Ч а п а е в: А я почем знаю?
Б у д е н н ы й: Чего вы от меня хотите-то?
Ч а п а е в: Да ничего я от вас не хочу. Признайтесь только, мы с вами посмотрели смешной фильм или не смешной?
Б у д е н н ы й: Да! Да! Да!
Ч а п а е в: Что же «да»?
Б у д е н н ы й: Оооо!

Обхватывает голову руками и бежит прочь. Чапаев пожимает плечами и бежит вслед за ним


Чапаев и Буденный

Палатка с походной печкой внутри. Возле печки лежат большие поленья. Рядом сидят Чапаев и Буденный

Ч а п а е в: Ну, Семен Михайлович, ваша очередь дрова рубить.
Б у д е н н ы й: Почему это, Василий Иванович, моя?
Ч а п а е в: Ну, как же. Вы ведь еще дров не рубили?
Б у д е н н ы й: Не рубил.
Ч а п а е в: Значит, ваша очередь.
Б у д е н н ы й: Позвольте, Василий Иванович, но вы ведь тоже еще не рубили дров!
Ч а п а е в: А когда это я говорил, что рубил?
Б у д е н н ы й: Вот видите!
Ч а п а е в: Семен Михайлович, вы валяете дурака. Кто-то же должен начать рубить дрова. Ваша очередь начинать.
Б у д е н н ы й: Здрасьте-приехали! Почему это моя очередь начинать?
Ч а п а е в: Потому что у вас характер подлее.
Б у д е н н ы й: Почему это у меня характер подлее?!
Ч а п а е в: Просто склочник какой-то.
Б у д е н н ы й: Я – склочник?!
Ч а п а е в: Настоящий ростовщик.
Б у д е н н ы й: Я – ростовщик?!
Ч а п а е в: Вы эту вашу манеру переспрашивать бросьте. Или вам понравится еще раз услышать? Да, вы ростовщик.
Б у д е н н ы й: Я – ростовщик?
Ч а п а е в: Немедленно прекратите переспрашивать. Да, вы ростовщик.
Б у д е н н ы й: Почему это я ростовщик?
Ч а п а е в: Идите рубать дрова, Семен Михайлович.
Б у д е н н ы й: Пока вы мне не объясните, почему я ростовщик, никаких дров я рубать не буду.
Ч а п а е в: Ну вот, уже тогуетесь. Стопроцентный ростовщик.
Б у д е н н ы й: Сами вы ростовщик и мерзавец!
Ч а п а е в: Ну вот, полюбуйтесь, я вам слово, вы мне два. Ростовщик и есть.
Б у д е н н ы й (кричит): Я не ростовщик! Я – красный командир!
Ч а п а е в: Врет и не покраснеет. Ростовщик до мозга костей.
Б у д е н н ы й: Еще раз назовите меня ростовщиком, и вы поплатитесь!
Ч а п а е в: Вот типично ростовщическая угроза.
Б у д е н н ы й: Я даже не знаю, что я сейчас с вами сделаю!
Ч а п а е в: Семен Михайлович, мне становится холодно. Идите рубать дрова. Тем более – ваша очередь.
Б у д е н н ы й: Я вам не позволю называть меня ростовщиком!
Ч а п а е в: Не заговаривайте мне вашим ростовщиком зубы. Идите рубать дрова.
Б у д е н н ы й: Среди Буденных ростовщиков не было! Мы все от сохи!
Ч а п а е в: Семен Михайлович...
Б у д е н н ы й: Аптекари были, а ростовщиков не было!
Ч а п а е в: Семен...
Б у д е н н ы й: Извозчики были, портные, мануфактурщики...

Чапаев берет под руку Буденного и выводит его из палатки на свежий воздух

...Один приходской священник, два инспектора гимназии, шорники были...

Чапаев уводит Буденного в лес. Из лесу раздается голос Буденного: «А ростовщиков не было!»


Чапаев и Буденный

Чапаев сидит на стуле и читает газету. Сзади подкрадывается Буденный и закрывает ему глаза ладошками

Б у д е н н ы й (лукаво): Ну, Василий Иванович, угадайте кто?
Ч а п а е в: Семен Михайлович, вы бы сначала мыли руки, а потом совали их порядочным людям в глаза.
Б у д е н н ы й: Нет, вы угадайте кто.
Ч а п а е в: Семен Михайлович, мешаете читать газету.
Б у д е н н ы й: Пока не угадаете кто, буду принципиально держать руки у вас на глазах.
Ч а п а е в: Семен Михайлович, я уже начинаю по-тихоньку уставать от ваших глупостей.
Б у д е н н ы й: Эх, сказали бы один раз кто, и давно были бы оба свободны.
Ч а п а е в: Семен Михайлович, что же это такое! Врываетесь ко мне, суете мне руки в глаза и еще требуете, чтобы я вам чего-то угадывал.
Б у д е н н ы й: А вы вот угадайте кто, и всё сразу встанет на свои места.
Ч а п а е в: Я вижу, что вы будете мучать меня до самой смерти.
Б у д е н н ы й: С вашей стороны даже глупо, Василий Иванович, не угадать кто.
Ч а п а е в: Ну почему, почему в этой жизни случаются такие нелепые события! Я сижу, я никого не трогаю, я читаю газету, а ко мне врываются какие-то люди и заставляют делать ужасные вещи!
Б у д е н н ы й: Не какие-то, а очень конкретные люди. Попробуйте, всё же, угадать.
Ч а п а е в: Я ведь никому не желаю зла. Мне нравится совершать благие поступки и думать светлые мысли. Я сейчас с удовольствием читал в газете о смерти товарища Фрунзе. И вдруг кто-то подошел ко мне сзади, положил свои смрадные ладони мне на глаза и заставил творить нечто невообразимое.
Б у д е н н ы й: А вы угадайте, кто это сделал, и сразу легче станет.
Ч а п а е в: Я люблю людей. Я обожаю животных. Я часами могу любоваться полетом птиц...
Б у д е н н ы й: Вы забыли про комнатные растения.
Ч а п а е в (не слушая его): Когда хоронили товарища Бонч-Бруевича, я смеялся, как ребенок, так что вдова товарища Бонч-Бруевича со всего размаху потрепала меня по щеке. Чем же я заслужил такое отношение со стороны мира?
Б у д е н н ы й: За этими разговорами мы ужин прозеваем.
Ч а п а е в: Семен Михайлович, я вас сейчас просто убью!
Б у д е н н ы й: Сперва угадайте кто, потом можете убивать кого хотите.
Ч а п а е в: Семен Михайлович, если вы думаете, что я и на ваших похоронах стану смеяться или плакать, так вы ошибаетесь. Я из ваших похорон такое шапито устрою, что вы в гробу перевернетесь.
Б у д е н н ы й: Всё, Василий Иванович, последняя попытка.
Ч а п а е в: И я вас в последний раз спрашиваю: вы уберете ваши дурно пахнущие руки с моих видевших мало хорошего глаз?
Б у д е н н ы й: Угадаете – уберу.
Ч а п а е в: А если не угадаю?
Б у д е н н ы й: Тогда буду держать, пока они не вспотеют, или пока у вас не вытекут глаза.
Ч а п а е в: Они у вас уже давно вспотели!
Б у д е н н ы й: Нет, Василий Иванович, это у вас глаза текут.
Ч а п а е в: Так отпускайте!
Б у д е н н ы й (подумав): Нет, что-то не хочется. Будем терпеть оба.
Ч а п а е в: Ладно, не отпускайте. Я уже как-то свыкся с вашими руками.Лучше уж ваши руки на глазах, чем вы перед глазами.
Б у д е н н ы й: И кто же «я»?
Ч а п а е в: Ах, Семен Михайлович, если бы вы еще и онеметь могли, я бы так просидел до самой смерти. Надеюсь, что вашей.
Б у д е н н ы й: Мне не нравится ваше лирическое настроение.
Ч а п а е в: Мне в жизни многое не нравится, а я терплю. Хотя очень хочется взять в руки шашку и исправить разом все ее нелепости.

Сбрасывает с глаз руки Буденного, вскакивает, хватает шашку и обнажает ее
Но я не позволяю себе распускаться.

Замахивается на Буденного шашкой

Я умею держать себя в руках.
Б у д е н н ы й: Караул!

Бросается вон из комнаты

Ч а п а е в: Подождите, Семен Михайлович, я с вами.

Уходит вслед за Буденным. За сценой слышен его голос: «Сейчас я вам расскажу про комнатные растения».


Котовский

Степь под вечереющим небом. По степи верхом на коне едет Котовский, угрюмый и даже печальный

К о т о в с к и й (напевает): Ой, шляхы мойи далэки, ой шляхы мойи далэки,
                Ой вы, думкы в голови.
                Ой, литають два лэлэки, ой литають два лэлэки
                У высокий сыниви.
               
                Хто нам скажэ, що нам трэба, хто нам скажэ, що нам
трэба,
                Тае доля, начэ дым.
                И плывэ блакытнэ нэбо, и плывэ блакытнэ нэбо
                По-над полэм золотым.

                А як щастя нам нэ будэ, а як щастя нам нэ будэ,
                Разом з нэбом поплывэм.
                Ой вы, люды, дывни люды, дывни люды, добри
люды,   
                Будэм жыты, як жывэм.

Конь то ли сочувственно, то ли издевательски ржет

И чого ты ригочэш, тварына? Спиваю я погано? Так я в консэрваториях нэ навчавсь.

При слове «косерватория» конь фыркает

Ни, вы бачылы таку худобу! Людыни погано, а воно тилькы зубы скалыть и ноздрямы шкворчыть!.. Но, то ничого нэ поробыш – таки в тэбэ ноздри, такый в мэнэ настрий... Ой вы, хлопци мойи хлопци, никого з вас нэ залышылося... Нэма в мене бильш вийська. Одных нимци повбывалы, инших я сам постриляв. Бо така була вид ных провокация...

При слове «провокация» конь снова фыркает

Слухай, ты мэни оци фыркы-пидковыркы облыш. Бо я ж и заризаты можу! Ты мий суворый характэр знаеш!

Конь поспешно замолкает

Сумно... так сумно... А отого наглого можна було б и нэ вбываты. Вин хоч и падлюка був, алэ добрый хлопэць. Смишный такый... (напевает): Чэрэз ланы, чэрэз луга идэ Тарас Потийнога... Ни, його якось инакш звалы... Щось питнючэ, алэ нэ нога. Щось дэликатниш за ногу...

При слове «дэликатниш» конь, не выдержав, снова фыркает

Та що ж цэ за знущання такэ! Я ж можу нэ просто заризаты, а ризаты мучытельно и довго!

Конь испугано замолкает

Потйпалэць – ось як його звалы! И батько його був Потийпалэць, и, мабуть, маты була пани Потийпалэць. Нэлэгка ты, жиноча доля... Якбы я був жинкою, и мое призвыщэ було б Потийпалэць, я б повисывся... Чы повисылась... Цэ вжэ байдужэ. Ой, вы жиночкы-жин;чкы, ой вы жиночкы-жин;чкы… Трэба вам на восьмэ бэрэзня фэминизм подаруваты.

При слове «фэминизм» конь, забывшись, фыркакет и ржет одновременно

Слухай ты, гадюка грываста! «Потийпалэць» тоби нэ смишно?

Конь качает головой
А «фэминизм» смишно?

Конь снова фыркает и кивает

Так я тэбэ нэ зарижу. Я тоби зубы повырываю, щоб ты нэ скалывся. Я тоби так хвоста накручу, що шкира злизэ!

К о н ь: Вырывай! Круты! Хлопцив повбывав, Потийпальця поришыв, тэпэр и мэнэ кинчай, комисарська дыня!
К о т о в с к и й: Як?
К о н ь: Дыня, дыня! Кавун вичнозэлэный! Куля бильярдна! Глобус Бэсарабийи!
К о т о в с к и й: Ну, цэ вжэ нэ просто провокация., цэ вжэ...

При слове «провокация» конь привычно ржет и со ржанием этим падает на землю, получив меж глаз пулю

Всэ, хвинита... О-хо-хо-х, и пофыркаты у видповидь никому. Сумно мэни, сумно... Всэ життя – коню пид хвист. Самитнисть – ось доля вэлыкойи людыны.

Понурившись, бредет пешком по степи, напевая: «А як щастя нам нэ будэ, а як щастя нам нэ будэ...»


Чапаев и Буденный

Голая комната. В углу одиноко стоит шкаф. В комнату вбегает Буденный и в шкаф этот прячется. Спустя некоторое время входит Чапаев с шашкой наголо

Ч а п а е в (рыская по комнате): Семен Михайлович, лапушка, ку-ку!
Б у д е н н ы й (из шкафа): Ищите, ищите, Василий Иванович, всё равно не найдете.
Ч а п а е в: Семен Михайлович, вы куда ж это, кузнечик, подевались?
Б у д е н н ы й (из шкафа): До седых волос, Василий Иванович, искать будете – не найдете.
Ч а п а е в: Семен Михайлович, курочка моя, в какую ж вы щелку забились?
Б у д е н н ы й (из шкафа): Уже вы, Василий Иванович, состаритесь, уже дети ваши состаряться, а так и не найдете.
Ч а п а е в: Семен Михайлович, кисонька, подайте хоть какой-нибудь намек.
Б у д е н н ы й (из шкафа): Бог подаст, Василий Иванович.
Ч а п а е в: Ну хоть ножку высуньте! Хоть палец ножки!
Б у д е н н ы й (из шкафа): Ногтя пальца ножки и то не высуну, Василий Иванович.
Ч а п а е в: Семен Михайлович, пупочка, у меня ведь лопается терпение. Я ведь вас сейчас поносно ругать начну.
Б у д е н н ы й (из шкафа): Ну и ругайтесь Василий Иванович. Мне ваша ругань всё равно что «тьфу».
Ч а п а е в: Хорошо же, Семен Михайлович... И куда же залез этот боров очкастый?
Б у д е н н ы й (из шкафа): Бросьте вашу похабщину, Василий Иванович. Вы  отлично знаете, что я никогда не носил очков.
Ч а п а е в: Ножку покажете?
Б у д е н н ы й (из шкафа): Не покажу я вам никакой ножки.
Ч а п а е в: Как знаете... И где ж его носит, этого рогоносца?
Б у д е н н ы й (из шкафа): Василий Иванович, это уже не ругань, а какая-то площадная брань. Вам превосходно известно, что я не женат.
Ч а п а е в: Пальчик от ножки покажете?
Б у д е н н ы й (из шкафа): Показал бы я вам дулю, да не хочу выдавать свой тайник.
Ч а п а е в: Ваше дело... Ведь что странно: такая жирная собака, а куда-то сумела спрятаться.
Б у д е н н ы й (вылазит из шкафа, весь кипя от возмущения): Что вы всё врете, что вы врете, как подлец! Где, где я жирный?
Ч а п а е в (изумленно): Нате вам! Семен Михайлович, зачем это вы в шкаф залезли?
Б у д е н н ы й: А зачем вы меня шашкой пугали?
Ч а п а е в: Я вас пугал, шутя.
Б у д е н н ы й: Ну, и я в шкаф залез, шутя.
Ч а п а е в: Вот так шутка – в шкаф залезть! По-вашему, это очень остроумно – залезть в шкаф?
Б у д е н н ы й: А что, по-вашему, остроумно? Шашкой на людей махать?
Ч а п а е в: А я и не думал с вами осторумничать. Я вас сейчас этой шашкой так хвачу...

Взмахивает шашкой

Б у д е н н ы й: Ай-ай-ай!

Кидается вон из комнаты

Ч а п а е в (досадливо): Тьфу ты, черт, ведь какой дурак! Опять его ищи.

Рассекает дважды шашкой воздух и отправляется на поиски Буденного


Чапаев и Буденный

Огневой рубеж. Чапаев и Буденный лежат с винтовками в руках и целятся в невидимые мишени

Ч а п а е в (как бы в воздух): Вот, лежит, дурак, целится, а куда целится – сам не знает.
Б у д е н н ы й: Василий Иванович, будьте сейчас особенно осторожны в выражениях. У меня ведь винтовка в руках.
Ч а п а е в: А мне какое дело до того, что у вас в руках?
Б у д е н н ы й: Я ведь вас очень просто застрелить могу.
Ч а п а е в: Вы меня можете застрелить? Вы меня не можете застрелить.
Б у д е н н ы й: Почему это я не могу вас застрелить?
Ч а п а е в: Я этого не говорил. Я говорил, что вы меня застрелить не можете.
Б у д е н н ы й: Отчего это я застрелить вас не могу?
Ч а п а е в: Перестаньте искажать мои слова. Я говорил, что вы не можете меня застрелить.
Б у д е н н ы й: Как же это я не могу вас застрелить?
Ч а п а е в: Опять он меня нарочно перевирает! Я ему про Фому, а он мне про Ерему! Я вам говорю, тыквенная ваша голова, что застрелить вы меня не можете!
Б у д е н н ы й: С чего бы это я не мог вас застрелить?
Ч а п а е в: Нет, это такой человек, что и в сотый раз назло всё с ног на голову  перевернет! Говорю вам в последний раз, что застрелить вы меня не можете!
Б у д е н н ы й: А почему бы мне не мочь вас застрелить?
Ч а п а е в: Всё! Трещу по швам! Что ж вы за углекислый человек такой, что всё вам нужно на свой лад переиначить! Не можете вы меня застрелить, неужели не ясно?
Б у д е н н ы й: С какой бы это стати я не мог вас застрелить?
Ч а п а е в (вскакивает): Я вас сам сейчас застрелю за такое истолкование моих слов!
Б у д е н н ы й: Вы? Меня? Это уже просто невозможно, как смешно делается. Вы не можете меня застрелить.
Ч а п а е в: Почему это я не могу вас застрелить?
Б у д е н н ы й: Кишка у вас тонка.
Ч а п а е в: Это кто же давал вам право судить о моих кишках?
Б у д е н н ы й: Вот и нос у вас не дорос.
Ч а п а е в: Я ведь ни при каких обстоятельствах не позволял вам касаться моего носа!
Б у д е н н ы й: Заячье сердце.
Ч а п а е в: Вот вы уже в какие внутренности полезли! Вы хоть понимаете, что вам это даром не пройдет?
Б у д е н н ы й: Да полноте меня пугать. Что вы мне можете сделать?
Ч а п а е в: Я могу вас застрелить. Не заметили? У меня винтовка в руках.
Б у д е н н ы й: Вам угодно меня смешить. Эта тема обсосана и забыта.
Ч а п а е в: Я вам не позволю так при мне выражаться!
Б у д е н н ы й: Я и не нуждаюсь в вашем дозволении. Я сейчас так ругнусь...
Ч а п а е в: А я закрою уши руками и не буду слушать.

Затыкает уши руками. Буденный беззвучно шевелит губами, делая вид, будто ругается

Б у д е н н ы й: Отпускайте уши, Василий Иванович! Я уже выругался.

Чапаев отпускает уши, и в это время Буденный разражается ужасной бранью


Чапаев и Буденный

Буденный стоит у себя в комнате с молотком в руках и хочет забить гвоздь. Рядышком суетится Чапаев

Ч а п а е в: Семен Михайлович, я не понимаю, как вы умудряетесь так по-идиотски держать молоток в руках.
Б у д е н н ы й: Василий Иванович, вы бы шли куда, погода такая чудесная.

Взмахивает молотком

Ч а п а е в: Семен Михайлович, да откуда у вас, простите за выражение, руки растут?
Б у д е н н ы й: Любезный Василий Иванович! Не вынуждайте меня говорить вам грубые и неприятные вещи.

Взмахивает молотком

Ч а п а е в: Ну-ну. Одно удовольствие глядеть, как вы работаете.
Б у д е н н ы й: Василий Иванович, если вы такой умный, возьмите молоток и забейте гвоздь сами.
Ч а п а е в: Ну да, с какой это стати я должен ваш гвоздь забивать? У меня дома свой гвоздь есть. Если невмоготу станет – пойду и его забью. А до вашего гвоздя мне и дотронуться противно. Откуда я знаю, что вы им делали?
Б у д е н н ы й: Да что я мог гвоздем-то делать?
Ч а п а е в: Наверняка какую-нибудь мерзость делали.
Б у д е н н ы й: Василий Иванович, я просто отказываюсь понимать ваши грязные намеки.
Ч а п а е в: Вот видите, как вы покраснели. Сделали гвоздем мерзость, а теперь стыдитесь.
Б у д е н н ы й: Я на это, Василий Иванович, ничего вам не отвечу. Просто молотком вот этим по затылку вас звездану и всё.
Ч а п а е в: Что-то я не понял. Вы кого это, Семен Михайлович, сейчас «звезданом» назвали?
Б у д е н н ы й: Никогда и никого, Василий Иванович, я звезданом не называл. Но раз уж вы сами напрашиваетесь, то я вам так скажу: вы, Василий Иванович, звездан и есть.
Ч а п а е в: Очень хорошо. Так-то вы, Семен Михайлович, платите добром за добро?
Б у д е н н ы й: Помилуйте, Василий Иванович, это кто же от вас добро видел?
Ч а п а е в: Да уж не вы во всяком случае.
Б у д е н н ы й: Я от вас, Василий Иванович, вообще ничего хорошего не видел.
Ч а п а е в: Сейчас увидите. Сейчас я вам дулю покажу.
Б у д е н н ы й: Попробуйте покажите – я по вашей дуле молотком звездану.
Ч а п а е в: Семен Михайлович, я категорически запрещаю называть меня звезданом. Что вам, других слов мало?
Б у д е н н ы й: Это вы, Василий Иванович, мастер всякие бранные слова выдумывать.
Ч а п а е в: Я, голубчик, во всем мастер. Погодите, сейчас я вам шиш смастерю.
Б у д е н н ы й: Мастерите, мастерите. А я возьму молоток да и звездану по вашему шишу.
Ч а п а е в: Семен Михайлович, миленький, последний раз предупреждаю насчет звездана. Вспомните, как быстро я выхожу из себя.
Б у д е н н ы й: А я вас разок молоточком звездану, и вы сразу перестанете быстро выходить из себя.
Ч а п а е в: Семен Михайлович, вам не кажется, что вы играете на кротости моего нрава?
Б у д е н н ы й: А давайте, Василий Иванович, по-честному: вы мне покажете дулю, а я вас за это назову звезданом.
Ч а п а е в: Это неописуемо! Я еще не успел показать ему дулю, а он уже назвал меня звезданом!
Б у д е н н ы й: А вы покажите мне дулю и будем в рассчете.

Чапаев показывает Буденному дулю, Буденный что есть силы бьет по ней молотком

Ч а п а е в (пляша от боли и дуя на дулю): А-аааааа!!!
Б у д е н н ы й (дивясь себе):Вот ведь и вправду звезданул!
Ч а п а е в: Семен Михайлович! Я же запрещал!..
Сцена погружается во мрак


Чапаев и Буденный

Чапаев сидит у себя в штабе, перемещая по расстеленной на столе карте оловянных солдатиков. Входит сияющий Буденный

Б у д е н н ы й: Василию Ивановичу – доброго дня, ясного солнца и чистого неба!

Чапаев мрачно зыркает на него и продолжает заниматься солдатиками

Б у д е н н ы й (по-прежнему сияя): Свежего хлеба и нежного сала!

Чапаев зыркает на него еще мрачнее

Крепкого пива и жирного рака!
Ч а п а е в: Семен Михайлович, вам известно такое выражение как «пошел вон»?
Б у д е н н ы й: Эх, Василий Иванович, вы всё дуетесь, а зря. Ведь сегодня всё это не я вам, а вы мне должны бы пожелать.
Ч а п а е в: Я вам сейчас такого пожелаю, что у вас уши отвалятся.
Б у д е н н ы й: Ну, хотя бы поздравьте меня!
Ч а п а е в: Что, вышел приказ о вашем расстреле? Поздравляю.
Б у д е н н ы й: Василий Иванович, Василий Иванович... Хотите, я вас обрадую?
Ч а п а е в: Что, у вас гангрена началась?
Б у д е н н ы й: У меня, Василий Иванович, сегодня день рождения!
Ч а п а е в: Сочувствую вашим родителям.
Б у д е н н ы й: У меня, Василий Иванович, родителей нету.
Ч а п а е в: Довели, стало быть. Я даже знаю чем. Постоянным враньем.
Б у д е н н ы й: Почему же враньем?
Ч а п а е в: Потому что. Если у вас нет родителей, какой у вас, к черту, может быть день рождения?
Б у д е н н ы й: Вы мне не верите?
Ч а п а е в: Вам? Не верю.
Б у д е н н ы й: И это вместо того, чтобы меня поздравить?
Ч а п а е в: С чем это я должен вас поздравлять?
Б у д е н н ы й: С днем рождения!
Ч а п а е в: Ничего не понимаю. Разве сегодня День Рождения?
Б у д е н н ы й: Я, Василий Иванович, даже не знаю, в самом деле вы дурак или только им прикидыветесь.
Ч а п а е в: Вы меня окончательно сбили с толку. Сегодня День Дурака?
Б у д е н н ы й: Что вам сказать, кроме как «тьфу» и больше ничего!
Ч а п а е в: Зачем же вы, Семен Михайлович, говорите «тьфу»? Это невежливо.
Б у д е н н ы й: Потому что вы до того оглупели, что не можете понять, что у меня сегодня день рождения, здравствуй, попа, Новый Год!
Ч а п а е в: Ничего не понимаю. У вас сегодня Новый Год?
Б у д е н н ы й: Так вот же вам нарочно еще одно «тьфу»!

Выбегает из комнаты

Ч а п а е в (выходя за ним): Семен Михайлович, я бы, всё-таки, хотял узнать, зачем вы всё время плевались...
Странный случай с Василием Ивановичем Чапаевым
и Семеном Михайловичем  Буденным

Чапаев сидит у себя в кабинете за письменным столом. На письменном столе расстелена газета, на газете лежит небольшое зеркальце, на зеркальце мелко рассыпан белый порошок

Ч а п а е в (отрывая от газеты лоскут и сворачивая его в трубочку): Я решился... Да, я решился... Положение на фронте – хуже некуда. Немцы прут изо всех щелей... Лошадям урезали овес и они объявили забастовку. Никого к себе не подпускают, а на предложение оседлаться нагло ржут в лицо... Командующий армией уехал в Орехово-Зуево и там спился... Семен Михайлович Буденный ходит по части и рассказывает анекдоты... Кроме того, ко мне должна приехать сестра из Чебоксар, а я понятия не имею, где находятся эти Чебоксары, и откуда у меня там взялась сестра... Ничего другого не остается... Да... Ничего друго не остается.

Тянет правой ноздрей через свернутую трубочку порошок

Очень хорошо. А теперь левой... Левой, левой, левой!.. Вот так... Семен Михайлович уверяет, что это его стихи, и я ему верю – уж больно гадкие.

Тянет порошок левой ноздрей

А, вообще-то, если разобраться, то не так уж всё и плохо... Да... Совсем не так уж плохо. В конце концов, немцы тоже люди... И лошади тоже... лошади. Им природа предопределила ржать, вот они и ржут. Хоть матом не ругаются... Где еще и спиваться, между нами, как не в Орехово-Зуево?.. Семен Михайлович очень недурно рассказывает анекдоты, если сравнить их со стихами, которые он якобы пишет... Завтра же куплю атлас и найду в нем Чебоксары. А если не найду, а сестра всё равно приедет, то ее всегда можно зарезать... По-хорошему зарезать, по-родственному...

Снова тянет порошок

А вот еще лучше придумал – сейчас напишу рапорт в Орехово-Зуево на имя командующего и попрошу перевести меня... скажем, в лошади. Или в немцы. Нет, просто подам в отставку, уеду в Чебоксары и буду там спиваться в свое удовольствие. Не хуже этого хрыча-командующего в его идиотском Орехово-Зуево.

Открывает крышку чернильницы. Из чернильницы высовывается голова Буденного

Г о л о в а  Б у д е н н о г о: По здорову ли будете, Василий Иванович?
Ч а п а е в: Из всех ваших выходок, Семен Михайлович, эта глупейшая. Так уж не обессудьте за нее поплатиться.

Хватает шашку и отрубает Голову Буденного от чернильницы

Г о л о в а  Б у д е н н о г о (катясь по полу): Бес в него вселился, что ли?
Ч а п а е в (чувствуя угрызения совести): Однако... Не переусердствовал ли я во мщении?

С расскаянием отбрасывает шашку в сторону и тянет по-новой порошок
Нет, не помогает. Придется утешиться дедовским методом.

Откупоривает графинчик с водкой. Из графинчика вылезает Вторая Голова Буденного

В т о р а я  Г о л о в а  Б у д е н н о г о: Согласитесь, Василий Иванович, что вы поступили дурно.
Ч а п а е в: Вот я вам покажу, как поучать меня!

Вскакивает из-за стола, бежит за брошенной шашкой, но тут из-за шкафа выбегает Нога Буденного и дает Чапаеву пинка. Чапаев падает на пол и сильно расшибается

В т о р а я  Г о л о в а  Б у д е н н о г о: С вами, Василий Иванович, и в цирк ходить не надо.
Ч а п а е в (приходя в ярость): Как вы смели?! Меня?! Красного командира?! Без пяти минут немца?! И без трех минут спившуюся лошадь из Чебоксар?! В такое мягкое, такое чувствительное место?!!
В т о р а я  Г о л о в а  Б у д е н н о г о (неожиданно декламирует): Стряхнув седые волосы с манжет, приятно покататься на салазках...
Ч а п а е в (с изумлением для себя подхватывает): В китайских песнях и корейских сказках почти всегда отсутствует сюжет.
В т о р а я  Г о л о в а  Б у д е н н о г о: Но нам и дела до сюжета нет...
Ч а п а е в: Мы дни проводим в половецких плясках! Мы всюду ходим в карнавальных масках...
В т о р а я  Г о л о в а  Б у д е н н о г о: Которые скрывают наш портрет...
Ч а п а е в: Нам не страшны ни меч, ни арбалет – мы головы храним в картонных касках...
В т о р а я  Г о л о в а  Б у д е н н о г о: Мы не нуждаемся в путанских ласках и гордо презираем звон монет...
Ч а п а е в: Под звуки мандолин и кастаньет...
В т о р а я  Г о л о в а  Б у д е н н о г о: Мы в инвалидных движемся колясках. Из всех цветов, имеющихся в красках...
Ч а п а е в: Мы выбираем изумрудный цвет.
В т о р а я  Г о л о в а  Б у д е н н о г о: В конце туннеля примечая свет...
Ч а п а е в: К нему бредем мы в марлевых повязках...
Х о р о м: И лихо мчимся с горки на салазках, стряхнув седые волосы с манжет!
Ч а п а е в (счастливо вытирая лоб): Давно хотел спросить вас, Семен Михайлович: ваша фамилия от слова «будка» происходит?
В т о р а я  Г о л о в а  Б у д е н н о г о: От слова «Будда». Ее через два «д» писать надо. Подекламируем еще чего-нибудь?
Ч а п а е в: Давайте!

Открывает рот, но в этот момент комната начинает кружиться каруселью, разбрасывая по сторонам героев.


Чапаев и Буденный

Кабинет Чапаева. Чапаев сидит на стуле с помятым и задумчивым видом, гладя рукою лежащее на столе голое зеркальце со следами вчерашнего порошка

Ч а п а е в (горько): Не осталось... ничего не осталось... В такие-то минуты и понимаешь, что надо жить, но очень уж не хочется.

В комнату врывается Буденный

Б у д е н н ы й: Василий Иванович!..
Ч а п а е в (не глядя на него): А для чего жить? Это просто дурная привычка, от которой нужно избавляться.
Б у д е н н ы й: Василий Иванович, послушайте!
Ч а п а е в: От всего можно избавиться. Ведь писал я ребенком в постель, а теперь, вроде, больше не писаю.
Б у д е н н ы й: Василий Иванович, умоляю вас, выслушайте наконец!
Ч а п а е в: Так и жизнь. Что в ней, если разобраться, хорошего? Одни странности и непонятности. Вот, разве не странно – осень, а все птицы куда-то разлетелись...
Б у д е н н ы й: Нет, Василий Иванович, как вам это понравится?
Ч а п а е в: Скоро холода грянут, а деревья, дуры, все листья посбрасывали...
Б у д е н н ы й: Василий Иванович, вы слыхали новость?
Ч а п а е в: Того и гляди, медведи в спячку впадут. Это они умеют. Ты им декрет о земле – а они в спячку. Ты им декрет о мире – а они снова в спячку. Еще и лапу нарочно сосут в знак издевательства.
Б у д е н н ы й: Василий Иванович, вы радио сегодня включали?
Ч а п а е в: Про других животных и говорить не хочется. Про барсука вспомнишь – тошнит. Про хорька вспомнишь – наизнанку выворачивает.
Б у д е н н ы й: Неужели вас не волнует последнее известие?
Ч а п а е в: Хорошо хоть утконосов у нас нет – я бы, наверно, себе вены вскрыл.
Б у д е н н ы й: Это очень животрепещущее известие!
Ч а п а е в: Не понимаю только, почему меня всё это так расстраивает. Мне что, больше всех надо?
Б у д е н н ы й: Ваше равнодушие даже странно.
Ч а п а е в: Если хотите знать мое мнение, то пропадите вы все пропадом!
Б у д е н н ы й: К чему такая грубость? Сами же напрашиваетесь на ответное оскорбление, а потом плакать будете.
Ч а п а е в: Хоть травою все порастите, хоть плесенью покройтесь – мне абсолютно наплевать в вашу сторону.
Б у д е н н ы й: Василий Иванович, вы заметили, что я вас еще ни разу по-настоящему не бил?
Ч а п а е в: Подыхать будете, тонуть будете – вот я вам руку протяну!

Делает известный жест рукою и сбивает Буденного с ног

Б у д е н н ы й (встает, потирая ушибленное место): Придется, всё же, Василий Иванович, избить вас до посинения.
Ч а п а е в: Ну, как? Понравилось? Повторить? Вот я вам руку протяну!

Делает тот же жест рукою и снова сбивает Буденного с ног

Б у д е н н ы й: Да что ж это такое, в конце концов!
Ч а п а е в: И таких жестов у меня с тысячу!
Б у д е н н ы й: Тогда я лучше на полу лежать останусь.
Ч а п а е в (немного успокаиваясь): Странно, всё-таки, устроен человек. Сегодня я такой злой, что могу убить старика-нивалида. А вчера был такой добрый, что мог родить ребенка.
Б у д е н н ы й: Вы кого тут стариком-инвалидом называете?
Ч а п а е в (опустив глаза и заметив Буденного): Семен Михайлович, здравствуйте! Что вы тут на полу лежите?
Б у д е н н ы й: Ничего, Василий Иванович, я просто немного устал.
Ч а п а е в: Устали – так идите спать. Зачем же в моем кабинете лежбище устраивать?
Б у д е н н ы й: Я, вообще-то, пришел к вам новостью поделиться.
Ч а п а е в: Интересная у вас манера делиться новостями. (Распаляясь по-новой): Прокрасться в чужой кабинет, развалиться там на полу и молчать, как мышь – это, по-вашему, называется делиться новостью? Давно хочу вас спросить: вы родом не из Молдавии?
Б у д е н н ы й: Вот еще одна новость! По-вашему, я похож на молдаванина?
Ч а п а е в: Вы очень похожи на молдавнина. Посмотритесь в зеркало.
Б у д е н н ы й: Чтоб я еще своими поступками потворствовал вашим шуточкам!
Ч а п а е в: Вы что же, Семен Михайлович, боитесь своего отражения?
Б у д е н н ы й: В жизни не слыхал ничего глупее!
Ч а п а е в: На вашем месте я бы тоже боялся. Не такая уж это приятная штука – глянуть в зеркало и увидеть в нем молдаванина.
Б у д е н н ы й (поднимаясь на ноги): Мне бы плюнуть вам в лицо... Да так я, видимо, и сделаю!

Плюет Чапаеву в лицо и выходит из комнаты

Ч а п а е в (утираясь): Постойте, а как же новость?
Г о л о с  Б у д е н н о г о  за  с ц е н о й: Новости пусть вам ваша сестра из Чебоксар сообщает!
Ч а п а е в: Обиделся, что ли? Ну и пусть обижается. Все можете обижаться! Мне на это –

Делает всё тот же жест рукою, но, осознав, что остался в комнате один, безнадежно ею машет


Чапаев, Буденный и сестра Чапаева

Кабинет Буденного. Хозяин кабинета сидит на столе и считает ножки стула, который стоит перед ним

Б у д е н н ы й: Одна, две... Черт, снова сбился! Одна, две, три...

В кабинет входит Чапаев в сопровождение какой-то женщины

Ч а п а е в: Семен Михайлович!
Б у д е н н ы й (вздрогнув): Ну, не тьфу ли на вас? Из-за вас я опять сбился!
Ч а п а е в: А чем вы таким занимаетесь?
Б у д е н н ы й: Ножки у стула считаю. Одна, две...
Ч а п а е в (женщине): Вот видишь, Лиза, я был прав. Семен Михайлович – именно тот человек, который нам сейчас нужен.
Б у д е н н ы й: Кого это, Василий Иванович, вы ко мне привели?
Ч а п а е в: Это, Семен Михайлович, моя сестра из Чебоксар, Елизавета Ивановна Чапаева-Неупокой.
Б у д е н н ы й: Мне очень приятно, Елизавета Ивановна.
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Мне тоже.
Б у д е н н ы й: Мне, Елизавета Ивановна, настолько приятно, что я готов сквозь землю провалиться.
Ч а п а е в (сестре): Ну что, Лиза, прав я был насчет Семена Михайловича?
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Совершенно прав, Вася.
Б у д е н н ы й: А в чем, позвольте узнать, дело?
Ч а п а е в: Вы понимаете, Семен Михайлович, Лиза, естественно, остановилась у меня. А мне минут на десять-пятнадцать отлучиться надо.
Б у д е н н ы й: В чем же дело? Олучались бы себе.
Ч а п а е в: Вы что, наших бойцов не знаете? Они и так уже чуть ли ни в окна стали лезть. Пока я буду в отлучке, они с Лизой такое сделают, что мне будет страшно возвратиться. Вот я и говорю ей: пойдем, Лиза, к Семену Михайловичу. Он настолько идиот, что совершенно безопасен.
Б у д е н н ы й: Это что же, намек, Василий Иванович?
Ч а п а е в: Помилуйте, Семен Михайлович, разве мои слова похожи на намек? Так вы присмотрите за Елизаветой Ивановной?
Б у д е н н ы й: С удовольствием присмотрю.
Ч а п а е в: Можете даже без удовольствия присматривать. Главное, чтобы ничего не случилось. Вы меня понимаете?
Б у д е н н ы й: Я вас отлично понимаю.
Ч а п а е в: Я знал, что могу на вас положиться. Лиза, не скучай, я скоро вернусь.

Уходит

Б у д е н н ы й: Вы когда приехали, Елизавета Ивановна?
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Сегодня.
Б у д е н н ы й: Поездом или другим видом транспорта?
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Поездом. Можно присесть на этот стул?
Б у д е н н ы й: Нет-нет, ни в коем случае! Я у него ножки считаю, а если вы на него сядете, я совсем собьюсь. Как вам у нас нравится?
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Мне у вас очень нравится. У вас здесь очень много мужчин.
Б у д е н н ы й: Да, это основная масса, из которой мы формируем ряды нашего войска. А вы очень похожи на брата, Елизавета Ивановна.
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Правда?
Б у д е н н ы й: Совершенная правда. Когда вы вошли, я даже подумал, что у меня в глазах двоится.
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Какие тонкие комплименты вы умеете делать, Семен Михайлович.
Б у д е н н ы й: Комплименты, Елизавета Ивановна, это пустяк. Если бы вы меня в деле увидали!
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: А каков вы в деле?
Б у д е н н ы й: Решительный и бесповоротный. Елизавета Ивановна!
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Что?
Б у д е н н ы й: Елизавета Ивановна!
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Ну, что же?
Б у д е н н ы й: Елизавета Ивановна, если вы, не сочтя за двусмысленность, станете раком, я сделаю с вами удивительную вещь!
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Вы, оказывается, озорник, Семен Михайлович.
Б у д е н н ы й: Еще какой! Помнится, в детстве...
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Ну при чем тут ваше детство?
Б у д е н н ы й: Вы правы, детство тут совершенно ни при чем. Наплюйте на мое детство и становитесь раком.
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Нет-нет, Семен Михайлович, я на такую шутку уже четырнадцать раз ловилась.
Б у д е н н ы й: Вам, Елизавета Ивановна, до сих пор, видимо, попадались бесчестные люди. Так что раком, Елизавета Ивановна, раком.
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Нет-нет, Семен Михайлович, мы это уже проходили.
Б у д е н н ы й: Рачкуйте, Елизавета Ивановна.
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Удивляюсь ненасытности вашей особы. Мой брат о вас совсем другое рассказывал.
Б у д е н н ы й: Ваш брат, Елизавета Ивановна, извините на добром слове, идиот. Вы это знаете?
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Конечно, знаю. Он ведь рос на моих глазах.
Б у д е н н ы й: Так не заставляйте меня искать фамильное сходство и становитесь раком.
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Боже мой, какое гнусное предложение!
Б у д е н н ы й: Сделаем вид, Елизавета Ивановна, что этих слов я не расслышал. Итак, вы становитесь раком.
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Не смейте меня гипнотизировать!

Смотрит на часы и становится раком. В комнату входит Чапаев

Ч а п а е в: Семен Михайлович, вы что это, позвольте узнать, собрались делать с моей сестрой?
Б у д е н н ы й: Бегите за пивом, Василий Иванович, я пока с раком разберусь.
Ч а п а е в: Я вам сейчас по морде за пивом сбегаю. Что означает увиденная мною сцена?
Б у д е н н ы й: Елизавета Ивановна очки потеряла и вот ищет.
Ч а п а е в: А вы?
Б у д е н н ы й: А я помогаю ей искать.
Ч а п а е в: Сзади?
Б у д е н н ы й: Василий Иванович, если бы вы были интеллегентным человеком, вы бы знали, что женщин пропускают вперед.
Ч а п а е в: Лиза, что это за фокусы? Ты же никогда не носила очков.
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Под давлением обстоятельств, Вася, люди меняются.
Ч а п а е в (гневно кивая на Буденного): Ты вот это дополнение сзади называешь обстоятельством? Может, тебе еще подлежащим хочется сделаться?
Б у д е н н ы й: Боже мой, какие у вас познания, Василий Иванович!
Ч а п а е в: Я сейчас не с вами разговариваю, окончание вы усатое!
Б у д е н н ы й: И очень хорошо. Так я продолжаю считать ножки у стула. Одна, две, три... Помогайте, Василий Иванович. Елизавета Ивановна, помогайте.
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Я бы помогла, да, боюсь, брат мой будет против.
Ч а п а е в: Я категорически против. Лиза, немедленно идем отсюда.
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: До свидания, Семен Михайлович.

Оба уходят. Голос Чапаева за сценой: «Сегодня же уедешь поездом назад в Чебоксары!» и Елизаветы Ивановны: «Вася, неужели ты не рад меня видеть?» Голоса стихают

Б у д е н н ы й: И чего, спрашивается, приходили? Только со счету сбили. (Принимается считать по-новой): Одна, две, три...


Чапаев, Буденный и Елизавета Ивановна

Ночь. Широкое поле за территорией части. Месяц освещает таинственными серебристыми лучами стога сена. У одного из стогов раположились Семен Михайлович Буденный и Елизавета Ивановна Чапаева-Неупокой

Б у д е н н ы й: Елизавета Ивановна!
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Да, Семен Михайлович?
Б у д е н н ы й: Ах, Елизавета Ивановна!
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Да, я вас слушаю.
Б у д е н н ы й: Елизавета Ивановна, вы любите ночь?
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Да, с некоторых пор это мое любимое время суток.
Б у д е н н ы й: А с каких пор, Елизавета Ивановна?
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Ну, вам про это совершенно незачем знать.
Б у д е н н ы й: Вы видите, Елизавета Ивановна, как сияет месяц?
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Я отлично вижу, как сияет месяц.
Б у д е н н ы й: Вы слышите, Елизавета Ивановна, как волнуется рожь?
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Между прочим, Семен Михайлович, тут и кроме ржи есть кому волноваться.
Б у д е н н ы й: Вы ощущаете, Елизавета Ивановна, дуновение ветерка?
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Гораздо больше, чем что-либо другое.
Б у д е н н ы й: И что вы испытываете при этом, Елизавета Ивановна?
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Я начинаю испытывать жалость, что не уехала сегодняшним поездом в Чебоксары.
Б у д е н н ы й: Ах, Елизавета Ивановна, не торопите меня. Вы знаете, я рос очень застенчивым мальчиком.
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Вас, наверно, часто били в детстве?
Б у д е н н ы й: Это очень заметно?
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Я бы даже сказала, что это бросается в глаза.
Б у д е н н ы й: Меня били в детстве, в отрочестве, в юности. Меня били в деревнях и в больших городах. Меня били в Ставрополе, меня били в Ижевске, меня очень сильно были в Ростове-на-Дону. Но если бы вы знали, как меня били в Новочеркасске! Боже мой, как меня били в Новочеркасске! Однако оставим это. Скажите, Елизавета Ивановна, чего бы вам сейчас хотелось?
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Мне бы сейчас хотелось, чтобы я оказалась в Чебоксарах, а вы в Новочеркасске.
Б у д е н н ы й: Нет-нет, это глухие и горькие воспоминания. Я зарекся от посещений этого города. Не хотелось бы вам чего-нибудь более насущного?
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Например, встать раком, как давеча?
Б у д е н н ы й: Да, да! Как хорошо, что вы сами об этом сказали!
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: А вам самому этого хочется?
Б у д е н н ы й: Мне самому этого очень хочется!
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: И поэтому вы мне битых полчаса рассказывали про месяц, про рожь и про то, как вас били в Новочеркасске?
Б у д е н н ы й: Что поделать, Елизавета Ивановна, я старомоден.
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: На идиотизм, Семен Михайлович, мода не распространяется. (Кричит): Вася! Вася!

Прибегает Чапаев в ночной сорочке и портупее  с шашкой на боку

Ч а п а е в: Что? Что такое? (яростно смотрит на Буденного, затем на сестру): Что он хотел с тобой сделать, Лиза?
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Он уже сделал.
Ч а п а е в: Что? Что он сделал?
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Он позвал меня встретиться у этого стога сена...
Ч а п а е в (свирепея): Та-ак!
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: А сам рассказывал мне, как светит месяц...
Ч а п а е в: Неслыханно!
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Как волнуется рожь...
Ч а п а е в: Это просто изверг какой-то!
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: И как его были в Новочеркасске.
Ч а п а е в: Сейчас ему Новочеркасск раем на земле покажется!
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Вася, ты его зарубишь?
Ч а п а е в: Да, я его зарублю. Причем не просто зарублю, а изрублю в куски. Причем не просто изрублю в куски, а тупым концом шашки, чтобы он не сразу умер, а долго мучился перед смертью.
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а (кидаясь Чапаеву на шею): Васенька! Как хорошо, что у меня есть брат!
Б у д е н н ы й: Я тоже очень рад за вас, Елизавета Ивановна.
Е л и з а в е т а  И в а н о в н а: Васенька, почему этот человек еще что-то говорит? Почему он до сих пор не изрублен в куски?
Ч а п а е в: Не торопи меня, Лиза. Ты же помнишь, я всегда рос застенчивым мальчиком.
Б у д е н н ы й (обрадованно): Как, и вы тоже? И вас били в детстве?
Ч а п а е в (с невольным апломбом): Не знаю как вас, Семен Михайлович, а меня били не только в детстве. А если я вам расскажу, где меня били, то вам останется только ахнуть! В Саратове били, в Челябинске били, в Мурманске били...
Б у д е н н ы й (с неподдельным интересом): А в Новочеркасске не били?
Ч а п а е в: Нет, в Новочеркасске не били. Зато в Туапсе меня избили так, как вам и не снилось.

Елизавета Ивановна, плюнув, уходит прочь

Лиза, ты куда?
Г о л о с  Е л и з а в е т ы  И в а н о в н ы: В Чебоксары!
Б у д е н н ы й: Елизавета Ивановна, постойте!
Ч а п а е в: Да наплюйте вы на нее, Семен Михайлович. Пусть катится в свои Чебоксары. Вот уж где меня ни разу не били, и слава Богу.
Б у д е н н ы й: Меня тоже.
Ч а п а е в: Да? Очень рад это слышать. А в Магнитогорске?
Б у д е н н ы й: В Магнитогорске били.
Ч а п а е в: И меня. А в Астрахани?..

Звуки голосов затихают. Месяц поднимается в небе всё выше, заливая молочным светом окрестности.





Котовский

Паперть перед церковью. Из церкви, крестясь, выходят прихожане, проходя мимо нищих, время от времени бросая им кто копеечку, кто пятачок, а кто и гривеник. Среди нищих сидит Котовский, одетый в превратившуюся в лохмотья гимнастерку, обросший щетиной, из которой явственно пробивается черный прямоугольник усиков

К о т о в с к и й: Подайтэ бывшому чэрвоному командыру, бывшому батьку свойих сынив, бывшому господарю вбытого йим коня!

Большинство прихожан брезгливо проходят мимо Котовского, некоторые даже не без удовольствия плюют в его сторону. Котовский стоически, с печальной улыбкой принимает эти плевки. Наконец, возле него останавливается некий пожилой сердобольный господин в пенсне,  белом пиджаке и соломенном канотье

К о т о в с к и й: Подайтэ, добродию, Хрыста рады!
С е р д р б о л ь н ы й: Што, сынок, саавсем плоха тибе?
К о т о в с к и й: Йды звидсы, кацапська рожа, покы я пистолэта нэ достав!
С е р д о б о л ь н ы й: Праастите, я плоха понял. Вы саабираете деньги на пистаалет?
К о т о в с к и й: Ой, закрый рота, бо мэнэ зараз зтошныть!
С е р д о б о л ь н ы й: Аа, я понял! У вас ташнаата, и вы саабираете деньги на лекаарства?
К о т о в с к и й: Цэ що ж такэ койиться? Хто пустыв оцэ акаючэ опудало до православного храму?
С е р д о б о л ь н ы й: Аа, так вы саабираете деньги на храам! Эта очень благаародно! Я хаател дать вам пятаачок, а на таакое дело паалучите с меня паалтинничек!

Протягивает Котовскому полтинник серебром

К о т о в с к и й (швыряя полтинник сердобольному в физиономию): Купыты мэнэ хочэш? Прынцыпы мойи за оти погани п’ятдэсят копийок сриблом купыты хочэш?
С е р д о б о л ь н ы й (растерянно): Аа сколька наада?
К о т о в с к и й (лютуя): Ох, вбью! Ох, вбью зараз падлюку!

К ним подходит крепкий чоловик лет сорока с длинными висячими усами

Ч о л о в и к (сердобольному): Вы б кращэ шлы соби, добродию. Хиба нэ бачэтэ, що цэ скажэный?
С е р д о б о л ь н ы й: Што, праастите?
Ч о л о в и к: Кажу... ох ты ж, Господы... Гаварю, идите атсюда и купуйте сибе виласипед.
С е р д о б о л ь н ы й: А заачем мне велаасипед?
Ч о л о в и к: Шоб да Масквы быстрей даехать.

Сердобольный в недоумении уходит

К о т о в с к и й (хватая чоловика за шаровары): Щырый добродию, Хрыстом-Богом благаю, подайтэ зэмляку!
Ч о л о в и к: Тю, то в тэбэ, кажэш, грошэй нэма?
К о т о в с к и й: Нэма, добродию, нэма.
Ч о л о в и к: Чого ж з кацапа нэ взяв?
К о т о в с к и й: Нэ можу я з кацапа браты. Нэ для того рэволюцию робылы. Тилькы з зэмляка можу. Прынцыпы в мэнэ таки.
Ч о л о в и к: А с зэмляка, нэборачэ, ты хиба оцю дулю отрымаеш.

Сует Котовскому под нос дулю и уходит прочь, ворча на ходу: «От и жры свойи прынцыпы, комисарська рожа!»

К о т о в с к и й: Отжэ ж народ жорстоковыйный!

Мимо проходит старушка

Нэнько, нэнько! Нэ проходьтэ мымо! Ну куды ты посьорбала, дура сатра! Дайтэ хоч копийочку!
С т а р у ш к а: Ой, сыночку, просты, нэ побачыла тэбэ зразу. Ты, мабуть, йисты хочэш?
К о т о в с к и й: Дужэ хочу. Як кацап на постойи.
С т а р у ш к а: В мэнэ яечко е. (Достает из кармана яйцо.) Яечко будэш?
К о т о в с к и й (невольно проведя рукой по лысине): Цэ шо?
С т а р у ш к а: Цэ яечко, сыночку. От бидолашный, вжэ забув, як яечко выглядыть!
К о т о в с к и й: Цэ ты з мэнэ знущаешся, стара макытра?
С т а р у ш к а: Як жэ ж я можу з жэбрака знущатыся? З’йиш яечко, сыночку.
К о т о в с к и й (достает из галифе пистолет): А ты знаеш, що цэ такэ, стара грымза?
С т а р у ш к а (близоруко рассматривая пистолет): Ни, сыночку, нэ знаю. Хиба – кулэмэт?
К о т о в с к и й: Як бы то кулэмэт був, я б тут всих вас разом постриляв, нэлюды. А так – поодынци.

Стреляет в старушку, в соседей-нищих, в прихожан. Половина в ужасе разбегается, половина остается лежать замертво

Знов наробыв я дилов. (С раскаением отбрасывает пистолет.) Простить мэнэ, люды добри, як гнив нахлынэ, то такый кураж по усьому тилу, шо покы всих нэ постриляю – нэ зупынюся! Ну, то пийду хоч помолюся за вас.

Кланяется убитым и, крестясь, заходит в церковь


Чапаев и Буденный

Похороны Чапаева. Красноармейцы несут гроб, из которого торчат усы. Неподалеку, понурясь и рыдая, стоит Буденный

Б у д е н н ы й (внезапно кидаясь к гробу): Пустите! Пустите меня к нему!
Ч а п а е в (появляясь рядом с Буденным): Вас и при жизни к нему нельзя было допускать, а теперь и подавно.
Б у д е н н ы й: Ваше какое собачье дело, Василий Иванович... (Осекается.) Василий Иванович! Вася! Васенька! Как же это? Вы ли это?
Ч а п а е в: Определенно я. Будь у меня лысая голова и усы-нашлепка, я бы сказал: нет, это не я, это Котовский. А так – это я.
Б у д е н н ы й: Трудно передать словами мое счастье. Я ведь слыхал, что Котовский, этот полоумный черт, полгорода перед церковью пострелял... Постойте, а кто же лежит в гробу?
Ч а п а е в: Тс-сс.
Б у д е н н ы й: Я не понимаю вашего «тс-сс», Василий Иванович. Я немедленно желаю знать, кто лежит в гробу.
Ч а п а е в: Что вы так раскричались-то? Ведь люди смотрят.
Б у д е н н ы й: Мне, Василий Иванович, чтоб вы знали, на людей наплевать. Мне кто в гробу интересно.
Ч а п а е в: Вот ведь заладили про свой гроб. Подумаешь, какое счастье – гроб! Начхайте на него.
Б у д е н н ы й: В вашем предложении, Василий Иванович, я вижу для себя только оскорбление и дьявольский подвох. Вы хотите сделать из меня посмещище. Вам нравится, чтобы люди говорили: вот идет Буденный, который чихает на гробы. А вы будете стоять неподалеку и хихикать в свой сухонький кулачок.
Ч а п а е в (сузив глаза): Это у кого же сухонький кулочок, почтеннейший Семен Михайлович?
Б у д е н н ы й: У вас, любезнейший Василий Иванович.
Ч а п а е в: А вот вы, Семен Михайлович, сейчас отведаете, сухонький или нет!
Б у д е н н ы й: Спасибо за угощение, Василий Иванович, я кулаками не питаюсь. Особенно сухонькими, вроде вашего.
Ч а п а е в: А я говорю вам, что у меня огромный, увесистый кулачище!
Б у д е н н ы й: Вот я слушаю вас, Василий Иванович, и меня тянет назвать вас дураком.
Ч а п а е в: Если вы это сделаете, Семен Михайлович, то позавидуете мертвым.
Б у д е н н ы й: Ага, проговорились, всё-таки! Так кто же лежит в гробу?
Ч а п а е в: Тс-сс.
Б у д е н н ы й: Да что ж это такое!
Ч а п а е в: Ладно уж, Семен Михайлович, давайте я вам на ухо скажу.
Б у д е н н ы й: Не получится, Василий Иванович. Я вас изучил. Вы мне в ухо плюнете.
Ч а п а е в: Что же я, по-вашему, верблюд?
Б у д е н н ы й: Может, и верблюд, откуда я знаю.
Ч а п а е в: В таком случае, вы мерин.
Б у д е н н ы й: А кто лежит в гробу?
Ч а п а е в: Тс-сс.
Б у д е н н ы й (пускаясь на хитрость): Ладно, Василий Иванович, вы меня убедили. Можете мне не рассказывать, кто лежит в гробу.
Ч а п а е в: А я бы вам и не сказал.
Б у д е н н ы й: Чего бы вы мне не сказали?
Ч а п а е в: Кто лежит в гробу.
Б у д е н н ы й: А кто лежит в гробу?
Ч а п а е в: Тс-сс.

На сцену выходят Слова Автора
С л о в а  А в т о р а: А в гробу, меж тем, лежала ужасная старуха. Маленькой девочкой пошла она в лес и заблудилась на земляничной поляне. Тридцать лет и три года питалась она одной земляникой, пока поляна не оскудела, а девочка не одичала. Незаметно для себя став к тому времени молодой женщиной, пошла она дальше и увидела косулю. Голодная и страшная, бросилась она на косулю, а косуля бросилась от нее. Тридцать лет и три года гналась женщина за косулей, пока не выбилась из сил и не свалилась на землю замертво дряхлой, почерневшей старухой, которую...

Чапаев и Буденный стоят, расскрыв рты, и слушают, как Слова Автора рассказывают свою занимательную, от первого до последнего слова лживую историю.


          Стихи Ль


Дворик

Быть иль не быть? Бедняга Йорик
Избрал себе благую часть.
И мне хотелось бы попасть
В какой-нибудь забытый дворик,

Где глаз не видно посторонних,
Где сладко пахнет барбарисом,
Ирисом, пирожками с рисом,
Где на покрашеном балконе

Сидит старик в одной пижаме
И тешится журналом мод.
И пятилетний обормот,
В рогатку помещая камень,

Берет мишенью старика
И вслед резинку отпускает.
И в поднебесье проплывают
Невиданные облака.

А рядом сушится белье
И на асфальт тихонько каплет.
И не тревожит больше Гамлет
Воображение мое.


Тоска

Тоска, зеленая тоска.
Кручу я пальцем у виска
На револьвере барабан.
Передо мной стоит стакан,
Пустой, насколько пустота
Быть в состоянии пуста.
А на портьере дремлет клоп,
Наморщив свой клопиный лоб,
И совершенно ясно мне,
Что он доволен всем вполне,
И не подвержен он тоске,
И не висит на волоске
Его клопиная судьба...
И мыслям вслед из револьвера
Я трижды выстрелил в портьеру,
Естественно, убив клопа.
И я почувствовал веселье,
Налил вина и проклял грусть,
Сказав себе: стакан твой пуст,
Но есть еще в бутылке зелье.


* * *

Когда в мой дом заходит вор
С намереньем похитить деньги,
Я поступаю с вором так:
Я становлюсь на четвереньки
И громко лаю на него.
И вор, от ужаса зеленый,
Решает, глядя на меня,
Что перед ним умалишенный.
И порывает с воровством,
И покупает мандолину,
И упражняется в игре
На этом сложном инструменте.


* * *

Я люблю тебя, мой друг,
Потому что слово «вдруг»
Непохоже на другие
Широтой размаха рук.

Я и сам сродни всему,
Что на свете ни к чему –
Я беру билет в Рейкьявик
И лечу с ним в Кострому,

Где у же который год
Кое-кто меня не ждет,
Что из всех из анекдотов
Самый грустный анекдот.

Но послушай, не грусти –
Вот весло. Давай грести.
В этой маленькой пироге
Нам, должно быть, по пути.


* * *

Старик седеющий Пархом,
Потомок Рюрика и дворник,
Заботливо мусоросборник
Окутывал зеленым мхом
И приговаривал: «Поди,
Ужо измерзся весь, поди-ка».
Его супруга Анжелика,
Вставляя в волос бигуди,
Звала Пархома пить кофей
В полуподвальные хоромы.
И о халат ее махровый
Домашний терся кот Матфей,
Гроза котов, герой двора,
Разбойник черно-белой масти,
И из его раскрытой пасти
Неслось не «мяу», а «ура»,
Когда он в бегство повергал
Кота соседки бабы Клары.
Той снились по ночам кошмары:
Развратный царь Сарданапал,
А также Навухудоносор.
Старушка бегала к врачам,
Глотала бром, а по ночам
Орудовала пылесосом,
На что негодовал весь двор,
Грозясь старушку сжить со свету,
И вскоре сжил. Ее в карету
Засунул доктор-мухомор
И на карете свез в дурдом,
И там покой в нее вселился,
И ангел Божий ей приснился,
Что сжег Гоморру и Содом.
А дворник всё не шел кофей
Вкушать с супругою своею
И пеленал, благоговея,
Мусоросборник, как трофей.


* * *

В этой жизни есть много прекрасных минут,
От которых исходят двенадцать лучей,
Как от той никому не известной звезды,
О которой нам в детстве читали стихи
Про жирафа, который весьма одинок,
Потому что он выше любого из нас,
Даже тех, кто высокий цилиндр надел
На макушку, чтоб скрыть увяданье волос,
Ибо лысина женщин пугает, и те
От нее убегают, как страус, стремясь
Обрести долгожданный покой и уют
В тихом доме, где много больных и врачей.
И у каждого доктора белый халат –
Значит, совесть его безмятежно чиста,
Как пеленки младенца, который кричит
В колыбели, увидев какой-нибудь сон
С привиденьем, которое делает жест
Бестелесной рукой и кричит «угу-гу»,
Подражая, должно быть, какой-то сове,
Что, летая над лесом, увидела мышь,
Что уже не пищит, дабы встретить конец
Свой с достоинством тихим и мирным. Итак,
В этой жизни есть много прекрасных минут...


* * *

Я человек, рожденный быть.
Порвав собственноручно нить
Между сегодня и вчера,
Я коротаю вечера
В прогулках пеших по карнизу
И, поводок держа в руке,
Веду с собой на поводке
Воспитанную мною крысу,
С которой рос я и делил
И хлеб, и сыр, и сахар тоже.
С ней не делил я разве ложе,
Поскольку я не крысофил,
А дудочник, и на дуду
Зову я крысу и иду
В ее компании туда,
Куда не ходят поезда
И не летают самолеты,
Поскольку странные пилоты
Не проявляют интерес
К прогулкам пешим по карнизам
И даже самым лучшим крысам
Предпочитают стюардесс.


* * *

Я никогда не видел вереск,
Я никогда не плавал через
Ла-Манш верхом на осьминге,
Не грабил на большой дороге
И на морях под черным флагом,
Не проповедовал бродягам
О царстве Божьем и об аде.
Не гарцевал я на параде
На белоснежном скакуне,
И дамы с верхнего балкона
Цветы бросали благосклонно
И улыбались, но не мне.
А я тем временем сидел
В ночном кафе за кружкой пива
И размышлял неторопливо
О том, что я здесь не у дел –
Не в этом мрачном заведеньи,
Где акогольные виденья
Тануцют в лужах на столе,
Не в этом городе, а в целом –
Я не у дел на свете белом,
На всей бессмысленной земле.
И, как ни странно, но порой
Прподнимали мне настрой
Навязчивые эти бредни.
И я сидел, и пил, и пил,
И расплатившись, уходил
Из посетителей последним.


Енот

Я замыкаюсь, как улитка,
В своей яичной скорлупе
И на замок закрыв калитку,
Всю ночь играю на трубе
Для лучших из моих друзей.
Особенно люблю енота –
В нем что-то есть от Дон Кихота,
Хоть он в душе прелюбодей,
Охальник, хлыщ и потаскун,
Но лучший в мире полоскун.
Стирает всё, что есть в лесу:
Однажды выстирал лису,
Которая, не ждя беды,
Заснула в стеблях лебеды;
Ему как следует бока
Намять грозилась волчья стая
За то, что, гадина такая,
Он застирал их вожака.
Но мой енот бесстрашен. Он
В свое призвание влюблен.
«Пойми, – твердит он мне, – что я –
Творец, Мифический Стиратель.
А весь подлунный мир, приятель, –
Корзина грязного белья».


* * *

Мне ничего не изменить.
Висит, блестя на солнце, нить
Меж пунктом А и пунктом Б,
И я иду по ней к тебе,
Туда, где ты меня не ждешь,
Не приютишь и поймешь
Те драгоценные слова,
Что я несу из пункта А.
И так как некого винить,
Я обвиняю эту нить
Во всех известных мне грехах
И, пнув ее ногою, – трах! –
Срываюсь вниз ко всем чертям
И остаюсь навечно там,
Меж пунктом А и пуктом Б,
Лежать, и по моей губе
Ползет ехидый муравей
И полагает, будто пень я.
И я, держась иного мненья,
Не знаю, кто из нас правей.


Венецианский карнавал

Неповторимые холсты:
Венеция. Вода. Мосты.
И мимо старой синагоги
Плывут индейские пироги
С овцебыками на борту,
И каждый овцебык во рту
Серебряную держит ложку
И поедает ей окрошку,
Которую ему на болюде
Подносят нелюди. И люди
На них с балконов вниз глядят
И поднимают кружки пива,
Спокойно и неторопливо
Друг другу подсыпая яд.
Вот так веселятся в Венеции.


* * *

Я встретил ее, но не полюбил.
Я н;лил вино, но не пригубил.
Купил я ошейник, но пес мой сбежал.
Я лег и уснул от подобной печали.
Меня в сновиденьи цветами встречали
Ежи без колючек и пчелы без жал.


Рождественское нечто

Но перед тем, как сесть за стол,
Я подошел к окну и в неком
Волненьи наблюдал за снегом,
Который незаметно шел,
Ложась осмысленным пластом
На безрассудство тротуара,
Как Божья милость (или кара).
И указующим перстом
По направленью к небесам
Стоял фонарь с разбитой рожей.
Под фонарем скучал прохожий,
Зачем он здесь не зная сам,
Как, впрочем, и иные люди.
Но стол накрыт, замкнулся круг,
И на столе мой старый друг
Ученый Карп лежит на блюде.


Мангуст

Когда я замечаю вдалеке
Какое-нибудь судно на реке,
Я вспоминаю, отчего – не знаю –
Мангуста с веткой пальмовой в руке.

И говорит мне шепотом мангуст:
«Не верь, что полон дом, который пуст».
И верю свято я любому слову,
Услышанному из мангустьих уст,

Поскольку знаю: он не станет врать,
Скорее даст он хвост свой оторвать.
Я исповедником возьму мангуста,
Когда настанет время умирать.

А, значит, я когда-нибудь умру
С предопасеньем, что в мою нору
На исповедь ко мне вместо мангуста
Прискачет лицемерный кенгуру.


* * *

Волна похожа на волну,
Страна похожа на страну,
И дождь на дождь, и снег на снег,
И год на год, и век на век,
И жизнь на жизнь, и смерть на смерть,
А я – на высохшую жердь,
И на конец моей башки
Старушка вешает горшки,
Расписанные кустарем.
Идет декабрь за декабрем,
За маем май, за мартом март,
Мелькая, как колода карт
И провоцируя мигрень.
И ночь как ночь, и день как день,
И – повторяюсь – год как год,
И я как я, хоть стал не тот.


Акула

Акула, белая акула
В моих виденьях промелькнула.

Часы пробили три часа,
И я почувствовал усталость.
Мне почему-то не писалось,
И сон смыкал мои глаза
И вынимал перо из рук,
И я почти уснул, как вдруг

Акула, белая акула
В моих виденьях промелькнула.

И я вскочил, не зная сам,
Какой я подчиняюсь силе.
Часы опять заголосили –
Я дал затрещину часам,
Они упали и разбились
И навсегда остановились,
И всё застыло в тишине,
И снова, как в кошмарном сне,

Акула, белая акула
В моих виденьях промелькнула.

В ее глазах светилась злоба,
И острыми зубами пасть
Манила, как врата, попасть
В ту необъятную утробу,
Где был бы я не одинок,
Поскольку у нее в желудке,
Сигналя на веселой дудке,
Играет боцман. Толстый кок
Готовит рыбную похлебку,
И, из бутылки вынув пробку,
В своей каюте капитан
Стоит у зеркала, икая
И отраженью предлагая
Повторный тост за океан.


* * *

С холма открылся мне покой.
Сидел я в кресле на Голгофе
С – в одной руке – горячим кофе
И сигаретою в другой
И наблюдал за сентябрем,
И молча ждал прихода судей,
Храня в спасительном сосуде
Свое успокоенье – бром.
Они пришли, найдя меня
Спокойным и слегка усталым.
Я в двух словах обрисовал им
Красоты нынешнего дня:
И дождь, и листья, и траву,
И солнца тихое затменье.
Они ушли, в недоуменьи
Пожав плечами, в синеву.
А я сидел, и взор мой был
Прикован к линии заката.
И ждал я Понтия Пилата,
Пока мой кофе не остыл.


* * *

Очередная рюмка водки,
На миг доставив радость рту,
Скользит по коридору глотки
И попадает в пустоту.
И в голове играет арфа,
И обезумевшие карфа-
геняне обращают Рим
В позорное для римлян бегство,
И по прибытью их наследства
Лишают в пользу братьев Гримм,
Известных в Риме краснобаев,
Прославивших свой древний род
Открытием иных пород
Неговорящих попугаев,
Что молча коротали век
Средь дебрей австралийской флоры,
Покуда алчущие взоры
Не обратил к ним человек
И не доставил их сюда,
Где мирно плещется вода
В пруду, охваченном холмами,
На склонах коих чахнет дрок.
А в поднебесье дремлет Бог,
И этот Бог, увы, не с нами.


Терраса

Терраса, продуваемая ветром,
Пуста. В плетеном кресле шелестит
Страницами вчерашняя газета.
Ее хозяин по небу летит,
Несомый километр за километром
Куда-то в направленьи края света.
Вот поравнялся он со стариком,
Который позабыл надеть носки
И потому летает босиком.
Его движенья точны и легки.
Вот некий зазевавшийся скрипач,
Раскинув, словно крылья, фалды фрака,
Влечется ветром, думая однако,
Что он уже не человек, а грач.
И, может быть, он прав, и что-то в нем
С утра переменилось. Он смеется
И на ходу беспечно расстается
Со скрипкой, метрономом и смычком.
Им подан соблазнительный пример
По освоению воздушной трассы –
Взлетают дворник, пекарь, трубочист,
Майор в отставке, милиционер,
И лишь один упавший желтый лист
Утешит одиночество террасы.


Начало будущей весны

Сидит старушка на скамейке,
Екатерина Розенбах,
И ковыряет нержавейкой
Большую трещину в зубах.
И голова ее клонится
К ведерку с краской до краев,
А рядом кот Роман Синицин
Угрюмо душит воробьев.
И те, теряя пух и перья,
(А как их тут не потерять?)
Бранят кота за лицемерье
И продолжают умирать.
И эта светлая картина
Начала будущей весны
Прозрачна, словно паутина,
И неосмысленна, как сны.


* * *
 
По мненью многих очевидцев
Иван Иваныч, сукин кот,
Из голодающей столицы
Украл говяжий антрекот.
Его ловили восемь суток,
Приговорили к трем годам,
А он, набив себе желудок,
Удрал к монахам в Амстердам.
Он стал служителем в костеле
И проповедовал латынь,
А по ночам страдал от моли
И для забвенья пил полынь.
Он позабыл про всё на свете,
Про то, что муж он и отец.
Но как же радовались дети,
Когда зиме пришел конец!


* * *

Я пред дверью твоею стою,
Притворяясь, что я привиденье.
Новизна моего поведенья
Обретает мне место в раю.
Но тебя удивляет она
Недосказанностью и надломом.
Я же просто хочу быть искомым
Наподобье златого руна.
Я хочу, чтобы ради меня
Отправлялись суда через море
И встречали в далеком просторе
Наступление нового дня,
И у судна, что мимо плывет,
Как про ветхозаветную тайну,
Вопрошали с мольбой: вы случайно
Не подскажете, где он живет?
И в ответ вопрощающим всем
Поступало такое известье:
Он метет подворотни в предместье
Уголка под названьем Эдем,
Где скучает и курит махру
И слоняется в шапке-ушанке,
А во сне он ложится под танки,
Чтоб, погибнув, не встать по утру,
Возращаясь в наскучивший мир
Без упрека, без жалоб, без звука,
Где седая торговка разлука
Поедает его, словно сыр
Поедает голодная мышь,
 
Чтобы кальций проник в ее кости.
И дожди к нему просятся в гости,
Барабаня о плоскости крыш.


                Ностальгическое

Вот постовой стоит в фуражке,
И в нем со звоном медных струн
Разбились три веселых чашки
И улетели в Камерун.
И зарыдали попугаи,
И пригорюнились грачи,
И перессорились в трамвае
Парашютисты и врачи.
А я кормил фасолью крысу,
Перебирал ненужный хлам
И рассекал, как биссектриса,
Свой жалкий угол пополам.
Бродил по комнате без цели,
           Шепча под нос себе «ура»
И повторяя дни недели,
Чтоб не забыть их до утра.
А крыса кушала фасольку,
За ухо время теребя,
И я согласен с ней, поскольку
Мне очень плохо без тебя.


Савелий Штих

Зеленый черт в очках и шляпе,
Вращая жирными усами,
Сидит верхом на книжном шкапе,
Любуясь нашими носами.
Его лоснящиеся брюки
Облиты краской темно-синей.
Он потирает нервно руки
Отвратно пахнущие дыней.
Вошедши, мама удивилась
И нас спросила очень хмуро:
«Откуда в доме появилась
Подобная карикатура?»
Мы отвечали маме тихо,
Скосив глаза по-эскимоски:
«Его зовут Савельем Штихом
И он работет в киоске».
Тут мама крякнула от злости:
«На что вам сей уродец нужен?
Но раз уж он пришел к вам в гости,
Пускай останется на ужин».
Мы сели есть и съели рыбу
И фаршированую белку.
Савелий Штих сказал: «Спасибо»
И уронил усы в тарелку.


На карандашной фабрике

На карандашной фабрике сегодня день особый –
Старейший мастер Курочкин купил себе носки.
Стоит он у конвейера, гордясь своей особой,
И режет древесину на равные куски.
А мастер Дерибобельский колдует над графитом,
Прикладывая вату к обветренным ушам.
Служил он раньше в армии отважным замполитом,
А нынче отдал сердце простым карандашам.
И лишь директор фабрики Матвей Матвеич Рогов
Слегка испортил праздник и вызвал дружный смех:
Сегодня он на фабрику привел с собой бульдогов,
А те наелись стружек и искусали цех.


* * *

А ветер, как жираф без шеи,
Как мачта корабля без реи,
Как дом без двери и окон,
Уснул в степи и видел сон,
В котором он летел над лугом,
Ища напрасно встречи с другом
Дождем, котоый в сентябре
Таранит крышу нотой «ре».
А дождь укрылся в облаках,
Держа хронометр в руках,
И на него глядел с тоскою
И поджидал заветный час,
Когда сольется он с рекою
И там случайно встретит нас.
Давай с тобой, как рыбаки,
Швырять друг в друга карасями
Под голубыми небесами
У продолжения реки,
Которая уносит вдаль
Обрывком старой киноленты
Давно отснятые моменты,
Которых, как ни странно, жаль.


* * *

А мы войдем в ничейный дом
И там найдем бутыль с вином,
И тут появится хозяин,
Стуча по полу костылем,
И скажет нам, что он пират
И что ему сам черт не брат,
И что он будет только счастлив
Спровадить наши души в ад,
Где сера, пепел и зола
И медицинская игла,
И комиссары в пыльных шлемах
Для нас готовят два котла.
А над котлами валит пар,
И самый главный комиссар
За руку тащит тетю Клаву
В свой бедуинский будуар,
А та цепляется за пол
И головой стучит о стол,
И неустанно повторяет
Какой-то матерный глагол.
А мы нальем себе вина
И сядем рядом у окна,
И скажем старому пирату:
«Пошел-ка ты, любезный, на...»


* * *

А с пистолетом шутки плохи,
А по дивану скачут блохи,
И на диване том лежит
Великая княгиня Ольга
И, напевая «Муттер-Вольга»,
Зубным протезом дребезжит.
А неразумные хазары,
Прознав, что умер князь Олег,
Свершили бурный свой набег
На флорентийские базары
И отняли велосипед
У незлопамятного турка,
И подобравши два окурка,
Вернулись с ними в Назарет,
Где заливаили водкой очи
И баловались осетрами.
И взвились синими кострами
Варфоломеевские ночи.


* * *

Смешные птицы попугаи,
Но наблюдать еще смешней
На то, как катятся трамваи
По склонам южных Пиреней,
Как старый раввин, срезав пейсы,
Бежит с карзинкой по утру
И собирает эдельвейсы
В подарок женшинам Перу,
И консул Рима в Оренбурге,
Желая скрыть природный срам,
Играет сам с собою в жмурки,
Крича в окно: «Но пасарам!»
Вино допито, песня спета,
На Джомолунгме свистнул рак.
Давным-давно промчалось лето,
А день не кончится никак.


Ль

Шарманщик выкинул шарманку,
Дракон извергнул столп огня,
А ветер вывернул меня
Полуживого наизнанку
И вдаль умчал за горизонт.
А я держал раскрытый зонт,
В котором было восемь дыр,
И через них взирал на мир,
Слегка зачеркнутый дождем,
Слегка подернутый туманом,
И сверху мне казался странным
Мой небольшой уютный дом,
Где я оставил у плиты
Сварливых чокнутых соседей
И пару плюшевых медведей,
И ощущенье пустоты,
Которое, догнав меня,
Щекочет горло сталью бритвы.
А я шепчу в ответ молитвы,
Как адвентист седьмого дня,
И продолжаю мчаться вдаль,
В исповедание иное,
И слышу эхо за спиною:
«А мы ль увидимся ль когда ль?»


Октава

Жизнь начинается с нуля
Слегка звенящей нотой «ля»
И вверх взмывает по оси
Неугомонной нотой «си»,
И забирается в гнездо,
В клубок свернувшись нотой «до».
А дождь гуляет во дворе
Встревоженною нотой «ре»
И тихо плачет над людьми
Меланхоличной нотой «ми».
И обрывается строфа
Недолговечной нотой «фа»,
И мы доигрываем роль
Под завыванья ноты «соль»
И вновь доходим на нуля
Последней тихой нотой «ля».


* * *

А мы, бывает, что и плачем,
А то, резвясь, по дому скачем
И бьем посуду на столе,
И тихо бродим по земле,
И ищем то, не знаю что,
И носим до колен пальто,
И веруем в любую чушь,
Где есть отдушина для душ.
Но мы когда-нибудь придем
В забытый всеми старый дом,
Где на печи пригрелся кот,
Мурлыча всё наоборот.
И мы с небритого лица
Смахнем росу и пот устало,
И жизнь покажется началом
Еще неясного конца.


* * *

Я стал непонятным, я стал сентябрем,
Каким-то налетом, похожим на плесень,
Неспетым куплетом несыгранных песен,
Разбросаным мусором и букварем.
Меня первоклассник читал по слогам,
Меня унижали дешевой продажей,
А Тихон Григорьевич, дворник со стажем,
Своею метелкой лупил по ногам.
С меня осыпались на землю листы,
Меня уносил и подбрасывал ветер,
Но голос мой был удивительно светел,
А мысли прозрачны, а уши чисты.
И снились мне разные сны круглый год,
В них слышался стук, чередуясь со звоном,
И я просыпался. И кто-то в зеленом
Рубил топором для меня эшафот.

Адмирал Керосинов

В порту неоправданно верилось в Бога.
Зеленое море блестело медузой,
И утренний ветер, примчавшись с востока,
Пропах можжевельником и кукурузой.
Белели бульвары домами из воска,
Из окон торчали чугунные пушки,
И мирно шкворчала, дымясь, папироска
В зубах у матроса с фрегата «Кукушкин».
А волны, кусая за пятки друг друга,
Качали, смеясь, кожуру апельсинов.
И прямо у моря стояла лачуга,
И в ней умирал адмирал Керосинов,
Который проплавал без малого двести
Одиннадцать лет по портам назначенья,
И в каждом из них он имел по невесте,
Которые ждали его возвращенья.
А он умирал вдалеке от штурвала,
От запаха бури и рокота грома.
И тускло настольная лампа мерцала
На темной бутылке ямайского рома.


* * *

Мы тихо шуршали казенной бумагой.
Усатый маторс с недопитою флягой
Мелькал, словно маятник, в нашем окне,
Шагая случайно по чьей-то стране,
В которую вторглись с окраины ветры.
А мы, надевая бумажные гетры,
Друг другу с горы улыбались рассветно,
Но только для нас в этом мире заметно.


Черная пантера

Белые клыки, белые клыки,
Мне приснились ночью
Белые клыки.
Черная пантера с белыми клыками
Жадно расправлялась с красными полками.
Плакали солдаты, ныли командиры:
«Где ж теперь мы купим новые мундиры?
Старые мундиры, шитые шелками,
Порваны навеки белыми клыками.
Порваны погоны, порваны кокарды,
Съели у Котовского ночью банкебарды.
Лучше б мы погибли за царя и веру,
Чем пустили в войско черную пантеру,
Черную пантеру с белыми клыками.
Лучше бы мы выли по ночам с волками –
Те простые твари, жадные, но в меру.
Ах, зачем мы встретили черную пантеру,
Черную пантеру с белыми клыками!
Съедены подошвы вместе с каблуками.
Даже голенища, даже голенища
Для пантеры черной послужили пищей!
Сгрызли даже ружья, сабли и штыки
Страшные, ужасные белые клыки!»



Песнь о Никонорове

Беспокойно и невпопад
Никоноров смотрел в окно,
И при этом он видел сад,
Покрывавший морское дно.
Сквозь нависший покров бровей
Он медуз наблюдал полет,
Что садились среди ветвей
И сосали из яблок мед.
И казались опасней стрел
Острия их прозрачных жал.
Ноконоров им песню пел,
Только голос его дрожал.
Он отправился в океан
И в каюте своей уснул.
Никоноров был сильно пьян,
И корабль его утонул.
И с тех пор, погребен в волне,
Похоронен в пучине вод,
Никоноров лежит на дне
И печальную песнь поет.


* * *

А кто-то вырезал дуду
Ножом из тростника
И вместе с ней до Катманду
Дошел издалека
И на дуде своей свистал
Мелодии в пути,
И все, кого он ни встречал,
Просили: «Не свисти!»
А он, забыв про всё вокруг,
Дошел до Катманду,
Где на него напали вдруг
И отняли дуду.


* * *

Как странно поверить случайной надежде,
Как странно слонятся в пропахнувшей потом
Чужой, непомерно широкой одежде,
Которую носят в тюрьме по субботам.
И что же найдется на свете такого,
О чем бы мы раньше случайно не знали?
Но странно, отведав знакомое слово,
Внезапно почувствовать привкус печали.
И, ею охвачены, странные птицы,
Оставив свои вековечные гнезда,
Уносятся в небо, красивые лица
С улыбкой калеча о твердые звезды.
А что до последних, то этим по сути
И дела-то нету до маленьких тварей.
Они из слегка окровавленной мути
Сплетают свой собственный звездный сценарий,
Где может любой до скончания света
Ногами болтать между небом и полом –
Не только в одежде с чужого скелета,
Но даже по самую маковку голым.


* * *

Я не надеюсь на возврат
И, с головой уйдя в разврат.
Я ублажаю разных дам
Прогулками по городам,
Где сам не разу не бывал,
Где я не пил и не блевал
Вблизи газетного ларька
С улыбкой пьяного хорька,
Который, выпятив чело,
Ласкает трением стекло
Того заветного окна,
Где отражается луна,
Чей светлый подлинник повис,
Цепляясь рогом, за карниз
Над любопытством мостовых,
Над головами постовых,
Чья волосатая рука
Сжимает рукоять свистка
Во избежании беды.
И дождь смывает всe следы,
Оставленные в спешке теми,
Которых расточило время.


* * *

Ты будешь смеяться –
Я б тоже смеялся,
Когда бы остаться
Один не боялся,
Когда бы не знал,
Что за этим порогом
Меня поджидал
Назвавшийся Богом.
Он был неодет
И даже нечесан,
Он кланялся вслед
Бегущим березам
И звонко свистел
Разбуженной птицей
Над россыпью тел
У польской границы.
Он здесь тоговал
Шампанским в Варшаве
И ночью блевал
В какой-то канаве.
А там, впереди,
Без тени улыбки
Играли дожди
На вымокшей скрипке,
Чесали младенцы
Залысины таксам,
И плакали немцы
Над выпитым шнапсом.
А он продирался
Сквозь хруст бурелома,
Пока не добрался
До нашего дома.
И вот он за дверью,
И пот его пролит.
Я в это не верю.
Но я уже проклят.


О том, как настала тьма

Тамара Ротозеeва
И бабушка Пузякина
Играли возле облака
В загадки с подковырками.
«Ответь-ка мне, Пузякина, –
Сказала Ротозеeва, –
Зачем во рту у лошади
Воняет апельсинами?»
Обиделась Пузякина,
Схватила Ротозеeву
За накладные волосы
Да мордою об солнышко.
А солнышко осыпалось
Печальными осколками
Куда-то во Всeленную,
И тут настала тьма.


* * *

По стылым задворкам,
Роняя окурки,
В прозрении горьком
Шагают придурки.
Угрюмая темень
Таращится в темя
И высечь о кремень
Пытается время.
Но я застрахован
От грусти зеленой –
Я глух, как Бетховен,
И слеп, как влюбленный.
И дух мой безгрешен,
И тело безгрешно,
И рот мой подвешен,
Как гроздья черешни.
Я меньше былинки,
Но больше, чем слово,
Я музыка Глинки
На стих Казановы,
Я мертвому внятен,
Я выпит до донца,
Я солнце без пятен,
Я пятна без солнца,
Я слой шелухи
И грязь под забором,
Где наши стихи
Обращаются сором.


* * *

Заповедные сны в незнакомых местах,
Словно капли густого раствора,
Беспричинно висят на карманных устах
Неспокойного деда Егора.
Тот пытается ложкой просунуть их в рот,
Обретая печальные мысли.
И шагают по облаку дядюшка Крот
И воспитанный юноша Гриззли.
Из ушей у обоих вылазит сорняк,
То зеленый, то ласково-карий,
И спускается ночь, превращаясь в коньяк,
В лабиринт мозговых полушарий.
Там их ловят в свои разноцветные рты
Волоокие твари из жести,
Упиваясь следами былой наготы
И цитатой утраченной чести.
Видно, это и есть наступленье весны,
Любованием лугом и лесом.
И в дырявый сачок ловит беглые сны
Тихий мальчик, каленный железом.




Время тертых дождей

Время тертых дождей
Миновало давно.
Слышен скрип лошадей,
Уходящих на дно.
Полицейский в чепце
Прячет в валенок свет.
«Будет рифма на „цэ“», –
Догадался поэт.
Вьется дым голубой
Над ристалищем сел.
Что мне делать с собой
В этом мире без пчел?
То ль свихнуться с ума,
То ль отправиться спать...
Ну и ночь, ну и тьма –
Ни *** не видать.


* * *

«Отпилите мне ногу в проеме дверном
И засуньте в консервную банку!» –
Надрывался в подполье испорченный гном,
Полюбивший одну иностранку.
«Продырявьте мне печень моим же ребром,
Разукрасьте мне харю по локоть!
Я согласен накрыться помойным ведром
И по днищу копытами цокать.
Изрубите мне в мелкие щепки башку,
Угостите кайлом по колену,
Извлеките щипцами слепую кишку
И воткните в яремную вену!»
Но бедняга не знал, что закат уж померк,
Искалеченный чьим-то аршином,
И, по небу скользя, перелетный четверг
Приближался к Безумным Вершинам.


* * *

Пища, как комарики, вьются вопросы
И щелкают клювами хищно ответы.
Не сделавшись сыном тяжелоатлета,
Я стал почему-то прабабкой матроса.

Я мог быть задушен при помощи троса,
Однако убит из ствола пистолета.
Не страшно, что мы превратимся в скелеты –
Скелеты потом превратятся в березы.

Бегут, не спеша, поезда под откосы,
А счастья, как прежде, всё нету и нету.
Но свет наших писем лелеется где-то –
В далеком краю, где цветут абрикосы.


Страдания фотографа Лапина

«А я узнаю эти жуткие пальцы,
Которые мне насадили царапин!» –
Кричал уходящим на север скитальцам
Фотограф Илья Николаевич Лапин.

Войдя в его комнату, призрак полудня
Прилег золотистым на синие тени,
Где кот наподобье мохнатого студня
Блаженно урчал от истомы и лени.

«А я узнаю эти острые зубы,
Кусавшие нощно мой нежный затылок!» –
Кричал, трубя в самоварные трубы
И метя в прохожих костями оливок.

«Я быть не желаю слепым носорогом,
Прикованным цепью к пустому корыту!
Довольно начальство глумилось над Богом,
Уча арифметике и алфавиту!»

А ветер, разбуженный колоколами,
Метался в листве, как ребенок в постели,
И падали листья в тревожное пламя,
В котором сгорели остатки недели.


* * *

Я бродил в полупьяном угаре
Над кривыми домами без крыш,
Где старушка мечтой о кошмаре
Изводила хрустальную мышь.

Та спасалась от бреда, то воя,
То грызя электрический свет,
То царапая когтем обои
Из несвежих и свежих газет.

А с газет улыбались портреты,
По макушку заросшие мхом.
И рассыпалось черное лето
Недописанным белым стихом.

Почему мне не дышится газом?
Почему я стучу в свой висок
И пытаюсь разбившийся разум
Склеить снова в единый кусок?


Иван Данилыч и Иван Гаврилыч

Иван Данилыч шел по пастбищу
И нес цветы корове Милке.
Иван Гаврилыч шел по кладбищу
И подло писал на могилки.

Иван Данилыч был целителем,
Душой добряк, лицом красавец.
Иван Гаврилыч был вредителем,
Лицом урод, душой мерзавец.

Но справедливость – как ботаника:
За что продашь, за то и купишь.
Иван Данилыч скушал пряника.
Иван Гаврилыч скушал кукиш.


* * *

По степи бежали волки,
Кто в ермолке, кто в наколке.
Те – экипированы,
Те – татуированы.


* * *

Ешьте груши –
Будут ряшки
Как у Хрюши
И Степашки.


Прощание славянки

Ты двери мне настежь открыла
И, вывев меня за порог,
С истомою плюнула в рыло,
Случайно попав в потолок.
Сказала, прощаясь навеки:
«Ступай же в иные края,
Где ждут тебя горы и реки
И кто-то еще, но не я».
И я зашагал по дороге,
Обласканный светом зари,
И видел кресты, синагоги
И пагоды с Буддой внутри.
И мир, непонятный доныне,
Открыл мне свои чудеса:
Горячее солнце пустыни
И джунглей хмельные леса.
Он стлался мне полем и лугом,
А мы всё шагали вдвоем,
Вдвоем с моим маленьким другом –
Поникшем в штанишках ***м.


* * *

Надежды жалки,
Как жала пчел.
Плывут русалки
И пьют рассол.
Порочна слава
Земных владык.
У тети Клавы
Растет кадык.
Как моного песен
Таит река!
Как чахнет плесень
Внутри пупка!
Но есть усердье
Сплетенных тел.
Своим бессмертьем
Я надоел.
Скупая плата
За рабский труд –
Блестит заплата
И пчелы мрут.
На сковородке
Танцует грач,
А посередке
Стоит палач.
Орудья пыток
Вершат погром.
В хмельной напиток
Добавлен бром.
Зачитан Фауст
Собой до дыр.
Глядится фаллос
С тоской в надир.
Я нынче выпил
Росу с листа –
Почетный вымпел
Из уст в уста.
Полозья санок
Снега сотрут.
У куртизанок
Нелегкий труд.
Смахну ермолку
С ушей свиньи.
А хули толку,
Друзья мои?


* * *

Полоса киновари
Плывет в небесах.
Волоокие твари
Стоят на часах.
Как широк и отважен
Твой пленительный жест!
Позолотой украшен
Свежеструганный крест.
Вдовы мечут колечки
В расписные гробы.
Весла, взмывши над речкой,
Опустились на лбы.
Я слечу серафимом
На ладони твои,
То ножом потрошимым,
То хмельным от любви,
Повторяя, как Герцен
Над больным Ильичом:
«Отворите мне сердце
Скрипичным ключом!»
Это нежное блюдо
Мв съедим поутру.
Я тебя не забуду,
Если я не умру.
Небо, скрытое в звездах,
Колотит в набат.
Я взлетаю на воздух,
Как лихой акробат.
И хотя не по силам,
Я протиснуться рад
Человеческим рылом
В Божественный ряд.


* * *

В море плавает ладья
Подводная.
Здравствуй, милая змея
Подколодная..
На заре пришла ко мне
Ты с птицами
Щекотать меня во сне
Ресницами.
Мне же дивный снится сон –
То в телеге я
Разъезжаю без кальсон
По Норвегии,
То, напялив кимоно,
Под березкою
Дую в Кракове вино
С Маткой Бозкою.
Так зачем меня будить
В эту утренность?
Лишь бы взглядом прободить
Мою внутренность?
Осыпаясь на ветру
Одуванчиком,
Я китайским помру
Болванчиком.
Ты дурманишь, как сандал
В чреве мидии.
Только я в гробу видал
Ваши Индии.
Я с улыбкою лежу
Пьяный в лужице,
Жабам голову лижу –
Пусть покружится.
Ты оставь меня в грязи
Вдрызг неправого.
Или – знаешь что? Соси
Златоглавого.


* * *

Свистит соломенное сито,
Колотит ветер в провода,
А на лице твоем, Никита,
Растет шальная борода.
А в бороде репей иглится,
Бренчит тапер, и вьюга злится,
И некто с пасмурным лицом
Зовет себя твоим отцом.
Не убоись его, Никита –
Разбит стакан, и карта бита,
И замусоленная масть
Из рук на стол спешит упасть.
Расстелим полог на панели,
Зажмурим веки до тепла...
Деревья в сумерках тускнели,
И жизнь пронзительно текла,
Дробясь изгибами на кочках,
Грустя дровами на дворе.
А мы хранили в черных точках
Живые отблески тире.
Ты не спеши – настанет лето,
И то, что было недопето,
Еще споется до конца.
Припомни всё, что в нас окрепло,
И мелкие частицы пепла,
Падут, осыпавшись с лица,
На стенки древнего сосуда,
Где джинн навеки заточен.
Свободы не желает он,
Но бредит ожиданьем чуда.
А нам пристало ли, Никита,
Гулять в местах, где непокой,
Где то береза, то ракита,
То куст рябины над рекой?
Ведь мы – Бог весть откуда родом,
И мы, едва раскроем рты,
Со всяким на земле народом
Пребудем вечные шуты.


* * *

Иван Иваныч – трепетный старик.
Его душа, ласкаемая ветром,
Умеет улетать и прилетать,
Она доступна комнатным растеньям,
А сам Иван Иваныч держит капли
В руке, слегка надтреснутой годами,
И до смерти боится уронить
Их хрупкую, щемящую основу –
Он верит в отвлеченные миры,
И каждая, как он считает, капля
Содержит несомненно этот мир.
Иван Иваныч бредит красотой.
По вечерам сидит он возле моря,
Дырявит бритвой собственный сачок
И отпускает бабочек на волю.


* * *

У подножья древних скал
Я вчерашний день искал.
Мне приснился белый ангел
И на ухо проикал:
«Вплоть до гробовой доски
Нет лекарства от тоски.
Будет сделана поблажка
Тем, кто не носил носки,
Тем, кто бабочек не стриг,
Кто читал обюложки книг,
Кто себя постичь пытался
Десять раз и не постиг.
Остальных же ждет тюрьма,
Казнь, публичные дома,
Отрубление колена
И схождение с ума,
Плач и скрежет голых десен
Сорок зим и сорок весен.
Будь, как небо, необъятен
И, как поле, сенокосен!»
Так сказал он и исчез.
Я проснулся. Средь небес
Одиноко кувыркались
Стрекоза и майонез.


Кожевник Никита

В округе стояла морозная ночь.
Кожевник Никита вел за руку дочь.
Он вел ее за руку ночью туда,
Где сталью чернела поверхность пруда.
Шептались деревья в предвестьи беды,
Шипела метель, заметая следы,
И месяц, повесив на небо рожок,
Скупясь, электричество тусклое жег.
У девочки екало сердце в груди:
Какая напасть ее ждет впереди?
Какой ей дорога готовит конец?
Зачем так угрюм ее старый отец?
Кожевник Никита был грозен и хмур –
За пазухой камень, за поясом шнур,
Начесана шуба, напудрен парик,
А ногти Никита полгода не стриг.
Он крепко вцепился дочурке в ладонь
И жжет ее руку, как адский огонь.
Но вот уж виднеется берег пруда,
Где, в снег упираясь, чернеет вода,
Где дремлет осока, зевает камыш,
И, выйдя из норки, безумная мышь,
Луну принимая за сказочный сыр,
Мечтает проесть в ней одиннадцать дыр.
О мышь-идиотка, о жизни тщета,
Убогость желаний и грез нищета!
Ужель так фантазия наша мала,
Чтоб видеть в небесном усладу стола?
Ужель наш рассудок так мелок и глуп,
Чтоб море хлебать, словно луковый суп,
И солнцем питаться, как тыквенной кашей?
Но, впрочем, вернемся к истории нашей.
Никита любуется молча прудом,
Еще незамерзшим, не скованным льдом,
Где среди прибрежных барашковых волн
Качается к иве привязанный челн.
В нем плавал доселе какой-то рыбак,
Шершавый руками и сердцем добряк,
И челн наполнялся лещем, осетром,
И булькала нежно уха над костром,
И дымка в бездонное небо вилась,
И с берега песня протяжно лилась,
И в такт ей звенели, грустя, комары,
И строили где-то плотину бобры,
И в чаще лесной, опрокинутый в тень,
Ревел и брыкался ногами олень,
Которого хищник нагнавший терзал...
«Садись, дочка, в лодку», – Никита сказал.
И девочка села, покорна отцу.
Испуг, словно тень, пробежал по лицу,
Покрылся испариной влажною лоб...
Схватившись за весла, Никита погреб.
Над ними темнела глубокая ночь,
Неслись облака, угоняемы прочь
Погонщиком-ветром, чей покрик и свист
То весело-алчущ, то девственно-чист.
О ветер свистящий, ты стал неразлучен
С шуршанием волн и скрипеньем уключин!
О тучи, вы стали навек синонимом
Безродно чужим и безвинно гонимым!
Вот так же годами и мы унесемся,
Но мы не уснем, а навеки проснемся
И будем играться бочонком с вином
С отпиленным верхом и выбитым дном.
Вино потечет в никуда ниоткуда –
Мы станем свидетели вечного чуда,
До боли обычного, странно родного,
Как нитка с иголкою в пальцах портного,
Как месяц, пролившийся в звездное сито,
Как шелест штиблет под напев «Кумпарсита»,
Как вилочный звяк о фаянсы тарелок,
Урчанье куниц, пожирающих белок,
Ваяние статуй, вонянье хорьков,
Порхание бабочек и мотыльков,
Пробег леопардов и полз черепаший...
Но, впрочем, вернемся к истории нашей.
Доплыв до средины ночного пруда,
Никита сказал: «Как бездонна вода,
Как с небом и ночью она заодно,
И сколько секретов припрятало дно!
Должно быть, там устрицы жемчуг прядут,
Должно быть, там нимфы подводные ждут
Младых рыбаков, наглотавшихся тины,
И призрачным шелком своей паутины
Покоят на дне их для песен и плясок,
Для илистых лож, где обилие ласок
Подобно дешевой наземной щекотке.
Где я, работяга, загнулся б без водки
И без собутыльников Стаса Матвеича,
Авсея Потапыча, Прокла Сергеича,
Без жизни, в которую влившись однажды,
Не смог бы дышать я, как рыба без жажды.
Но ты, моя дочь, далека от земного,
Ты много страдала, узнавши немного,
И в этой обители сумрачных вод
Узришь опрокинутый вверх небосвод».
На этом, пожалуй, поставим мы точку.
Кожевник Никита связал свою дочку,
Приделав веревкою камень на шею.
От счастья искрясь и от боли немея,
Он бросил ее в окаянную воду.
Истории этой минуло два года.
Никита с тех пор всё наяривал водку
И как-то, созвавши соседей на сходку,
Признался, поникнув башкой от кручины,
Что дочку свою утопил от без причины.
Но эти зимою пришедшие сны,
Но эта ущербность щербатой луны
И вой обезумевших стужей волков,
И поступь спешащих в атаку полков,
И ветер, гудящий в каминной трубе
Соткали мотив поклоненья судьбе.
Так выпьем же то, что нам выпить осталось –
Осталась нам малость, осталась нам жалость,
Осталась нам неба кромешная часть
И хмурого волка зубастая пасть,
Где тлен наш начнется, но сон наш очнется,
Но каждый из нас несомненно вернется
Туда, где зеленое, черное, белое
И мы составляем единое целое.
Наполним же чаши зеленым вином!
А ветер рычал за морозным окном,
И месяц, глотая небесную пыль,
Светил инвалиду на ветхий костыль.



К О Н Е Ц






Киев, Франкенталь и иные места
1991 - 2008