Юра был умным дураком. Столь странная совокупность мало совместимых характеристик сочеталась в нем по причине раннего увлечения йогой и индийским религиозным эпосом, уведшими его от жизненных реалий еще тогда, когда они и не были сколько-нибудь твердо усвоены. Он знал три совершенно экзотических языка, чудесно играл на нескольких не менее экзотических музыкальных инструментах; он знал и понимал многое. И поэтому был умным.
Но забить в стену гвоздь, обругать в трамвае обнаглевшую тетку, проверить сдачу он был совершенно неспособен. И поэтому был дураком. Серые будни, из которых, в общем, и состоит жизнь, были для него загадочны и непостижимы, как летающие тарелки. А мытье тарелок было для него великим и сложным трудом.
По этой ли причине, по причине ли несколько экзотической внешности, а, может быть, из за той же глупости был он застарелым и безнадежным холостяком. Женщины безошибочным природным чутьем мгновенно и навсегда определяли его, как вариант, не подлежащий рассмотрению. Поэтому тарелки все же приходилось мыть, рубашки стирать и картошку чистить, что, в совокупности, легло на его узкие плечи тяжким бременем, сделав спину сутулой, лицо печальным, а походку бредущей. Жизнь настолько придавила его к земле, что при росте метр восемьдесят семь он казался маленьким. А хилым он был и в самом деле. Дело довершали невероятные круглые очки времен Лавуазье, из за которых робко и удивленно смотрели серые близорукие глаза.
Комната в коммуналке, которую Юра унаследовал от родителей – инженеров, как и весь вообще быт причиняла массу неприятных и сложных до неразрешимости хлопот. Вот и сейчас задача была труднейшей. Сгорела лампочка. А зловредная комнатушка в высоту была гораздо длиннее, чем в ту же длину, а уж, тем паче, в ширину. По этой причине Юра хотел, было не менять лампочку вовсе и даже не менял ее двое суток, но нужно было писать диссертацию, на которую светлого времени суток не хватало.
Сделав над собой мощное волевое усилие (а это Юра умел), он взялся, наконец, за решение проблемы. Перебрав в уме массу вариантов, от совершенно фантастических до малореальных, он, неожиданно для себя, вдруг нашел решение. Подтащив на середину комнаты по, все равно уже ободранному, паркету тяжелый письменный стол, Юра взгромоздил на него тумбочку, на тумбочку табурет и достиг таким образом заданной высоты. Тщательно продумав стратегию, Юра приступил к операции. Проверив, включен ли выключатель и сунув за пазуху лампочку, он начал восхождение. Когда последняя высота была взята, выяснилось, что табурет ненадежен, как китайская улыбка, но, тем не менее, с огромным риском лампочку удалось заменить. Правда, титанический труд принес только моральное удовлетворение. Лампочка не горела. Юра удивленно взглянул на выключатель. Он был включен. Заинтересовавшись странным феноменом, Юра вывернул лампочку и сунул в патрон палец. Ток был.
Падение с достигнутых высот хоть и бывает гораздо легче восхождения, тем не менее, воспринимается людьми очень болезненно. К тому же, огорчало отсутствие результата, а вернее, его половинчатость. Приобрести столько синяков и ссадин только затем, чтобы убедиться в наличии тока в патроне было обидно. Ведь света не было, и установить причину его отсутствия было нельзя. Лампочка разбилась.
В комнате и на душе заметно смеркалось. Но не все было так уж плохо. Мелодично тренькнул звонок, который, хоть и тоже был электроприбором, но, в отличие от лампочки, обязанности свои исполнял исправно. Юра отодвинул щеколду. Пахнуло перегаром, перекуром и одеколоном, и в комнату вошел Петя.
Если бы у Юры были друзья, Петю можно было бы считать его лучшим другом; и, как плюс притягивает минус, так минус притягивает плюс. А поскольку плюс на минус дает минус, то так оно и получалось.
Петя отличался полным отсутствием комплексов и принципов, непорочной девственностью интеллекта и неотразимой красотой туловища. Он не знал санскрит, считал, что Му-Му утопил Каштанку, а Чайковский написал «Мойдодыра», но зато никогда и ни в чем не сомневался, спорил горячо и авторитетно, словом, был умным. И ему ничего не стоило вкрутить лампочку. Но он пришел по делу. Через плечо у него висела совершенно новая, пахнущая швейной фабрикой спортивная сумка. Ее нужно было обмыть. Дело это, как известно, не делается в одиночку; к тому же у Пети не было денег – ведь все же ушло на сумку – во что Юра, конечно, вник и выдал нужную сумму. Сумка тут же была использована по назначению и через десять минут из нее доносилось приятное позвякивание. Предвкушение удовольствия есть само по себе удовольствие; и на душе у друзей стало интенсивно рассветать. Но света не было. Конечно, Пете ничего не стоило вкрутить лампочку, но было некогда.
- Так, быстро одевайся и ко мне – сказал он. – У меня сметана в холодильнике. Правда, несвежая. Давно стоит, зараза. Я не ем. Кислая. Ну, ничего. Колбасы купим. Давай, быстро.
Петя тоже был холостяком, но по причинам совершенно иным. Он не просто был не дурак. Он был не дурак выпить, закусить, познакомиться и подружиться. Но брака не допускал. Гвозди он забивал без проблем, картошку не чистил вовсе, а рубашки стирал только в самом крайнем случае. Отсутствие комплексов и принципов здорово помогало в общении с дамами, но жил Петя, по преимуществу, один, что здорово облегчало задачу обмывания сумки. Но до Пети было далеко, поэтому первый тост огласили в сквере у Юриного дома. В принципе, дышать воздухом полезно даже выпившему гражданину, но возражают внутренние органы, поэтому следующий тост провозгласили на стройке. Тут посидели хорошо. Потом пили со сторожем, потом с водителем ехавшего в парк троллейбуса; потом Юра уехал, устал и не помнил, а Петя помнил, но смутно. Помнил какие-то танцы, потом каких-то друзей; потом он стоял у дверей двоюродной сестры, опираясь на кнопку звонка, по причине некоторой неустойчивости (конечно физической, а не моральной). Потом сестра молча втащила его в прихожую, молча показала на часы, которые показывали три часа неизвестно чего, потом ткнула пальцем в зеркало…
И тут Петя помнил значительно лучше. В зеркале отражался он сам, но в одних плавках и с сумкой через плечо.
Утро было хмурым. Солнце, хотя и взошло, но светило не всем одинаково. Воробьи чирикали издевательски громко; и от этого чириканья в голове взрывались маленькие петарды.
С трудом разлепив глаза, Юра понял, что спал дома, но на полу. Он даже пытался раздеться. Снять удалось только один ботинок, который, зато, был использован вместо подушки. Ботинок был грязным. И все вообще было грязным, мерзостным и гадким. О диссертации не могло быть и речи.
В дверь позвонили. Юра испуганно пробрался к глазку. За дверью стоял Петя. Брюки и свитер мужа сестры были на него маловаты, туфли же, наоборот, велики. Но Юре было не до оттенков. Петя был единственным сейчас человеком, способным понять Юрино душевное состояние; и потому он был самым близким и родным. Кроме того, в сумке завалялась одна из вчерашних бутылок, которая была сейчас весьма и весьма кстати.
- Ну, что, алкаш, подыхаешь?- радостно отреагировал Петя на Юрин помятый вид. – Неси закусить. Похмеляться будем.
Сходить на кухню казалось Юре почему-то делом опасным и тяжелым, и Петя пошел сам. В холодильнике сиротливо лежал бывший когда-то свежим, огурец. Больше ничего не было. Пришлось исходить из реалий. Но, тем не менее, водка здорово помогла; и через сорок минут Юра уже подумывал и о диссертации и о лампочке, вкрутить которую Пете ничего не стоило. Но Пете было не до мелочей. Он мыслил масштабно, и бутылка на двоих, ни в коей мере его не устраивала. Но денег у Юры не оказалось; и Петя, перебрав ближние и дальние варианты, отправился к Николаю Ивановичу – Юриному соседу по коммуналке.
Николай Иванович Бильдюк был человеком со всех сторон положительным, и даже был три раза женат. Причем с двумя первыми женами он развелся прибыльно и солидно, поскольку служил Родине в должности аж инструктора горкома партии. Не повезло ему в третий раз, когда ситуация в стране изменилась, и стерва Светка ушла к бывшему однокласснику, а ныне уважаемому бандиту Сеньке Заразину, предыдущая жена которого – гражданка Ирана – как раз таки трагически утонула в реке при совершенно невыясненных обстоятельствах. Сенька был человеком некультурным и неразговорчивым; и Николаю Ивановичу пришлось переезжать в коммуналку. Но и нынешняя ни ахти какая должностишка позволяла собирать крошки от пирога, а потому коммуналка была делом временным.
По старой горкомовской привычке, Бильдюк тоже попивал, и довольно регулярно, но делал это солидно, тайно и в одиночку. Петин визит с утра в воскресенье, когда здоровье еще не вполне поправлено, застал его несколько врасплох и даже раздосадовал; но умный Петя нашел нужные слова. Далее дверь закрылась и сведенья отсутствуют. Но сидели они долго, заинтересованно, и вышел Петя слегка пьяным и профинансированным, что совершенно поразило Юру. Еще больше его поразило то, что профинансированный Петя сам сходил в магазин и принес не обычную паленку по двадцать рублей, а самую настоящую водку.
О чем треплются мужики, хватившие с утра, да на старые дрожжи? Да о чем угодно. Но сегодняшний разговор имел направленность. Сегодня Петю озаботила Юрина жилищная проблема. Ведь света не было. Лампочку, конечно, Петя мог бы легко вкрутить, но разве дело в лампочке? Ведь в такой, поставленной на попа спичечной коробке можно хранить только дохлого жука; а человеку, пишущему диссертацию по «Махабхарате», жить в ней оскорбительно и унизительно. А между тем, эта коробка находится в центре и стоит денег, за которые можно купить очень приличный домик в пригороде.
Петя хорошо говорил, и Юра кивал и со всем соглашался. Дело было ясное, и откладывать было нечего. Потом ездили смотреть домик, и возил не кто-нибудь, а Николай Иванович, который оказался добрейшим человеком. Потом приходил Сенька с какими-то симпатичными людьми, и Юра подписал какие-то бумаги. Потом снова пили дома, потом не дома, но компания всегда была хорошей, а остальное неважным. Возможно, прошел день, возможно, неделя.
Утро было хмурым, и воробьи чирикали издевательски громко. Пол был глиняным. Над головой зияла дыра, в которой виден был большой кусок неба. Стекол и дверей не было. Не было Пети, Николая Ивановича, веселых и симпатичных собутыльников. Было похмелье и постепенное осознание непоправимости ошибки. И был он. Дурак.