Госпиталь.
На всех засранцев и желтушников мест в инфекционном отделении не хватало. Двухъярусными койками были заставлены все палаты и коридоры. В здании лежали офицеры и самые тяжелобольные солдаты. Остальные болели в шести сорокаместных палатках, которые разбили во дворе отделения. Двор и само отделение было огорожено высоким забором, а калитка заперта на ключ.
Всё бы ничего, но декабрь в Тбилиси выдался холодный. По ночам замерзали лужи. В палатках поставили буржуйки, по две на палатку. Кроме нашей. Желтушников было много, а нас, засранцев, всего шесть. И на шестерых дали только одну печку.
Меня привезли в госпиталь к ужину. Чувствовал я себя довольно мутно из-за температуры.
Диагноз - энтераколит. Это воспаление кишечника - ничего не болит, температура и иногда, раз двадцать на дню, возникает желание пробежаться до туалета. На пол-пути к туалету желание пропадает.
За ужином из-за стола встал последним и собирался уже уходить, как вдруг ко мне подскочил какой-то боец в спортивном костюме и безо всяких прелюдий и объяснений начал танцевать вокруг меня боксёрский танец. Тыц - в плечо, тыц - в грудь. У меня на танцы сил не было, но я его тоже куда-то тыцнул раз, другой. Сюрреализм вобщем..
Перед отбоем в палатку завалили грузины шумною толпой. Построили всех наших. Дали каждому в грудину. Я лежу. Меня не трогают. Сам думаю: Чота они окуели совсем. Это же госпиталь. Пацаны реально больные, а их строят, в грудь стучат.
Потом, когда грузины ушли, стало ясно - это они из-за посуды приходили. Танцор тот нажаловался местным, что наш стол не убран был.
- Чё ты не сказал, што ты дед?
- А я не дед.
- А кто, черпак?
- Какая разница, посуду за вами убирать не буду.
- А чего местные тебя не тронули, ты что тоже местный?
- Я не местный. Я обыкновенный, нормальный человек. Дайте спокойно полечиться. Отъебитесь.
Пришёл новенький. Сам худенький, а голова большая на тоненькой шее. Он всё время загадочно улыбался, как Мона Лиза. Его прозвали - певица.
-"Ты откуда, Мареев?"
- "Да измаасквыы".
- "Мареев, а ты чё поёшь-то?" - дразнили ребята.
- "Да разгаавоор таакой" - растягивал слова певица.
Раз в неделю выпадало каждому засранцу дежурить по палатке.
Мареев днём бегал с веником и получил от старшины палатки звонкую затрещину за то, что поднял пыль.
- "Мареев, веник намочи водой, дальбайоб" - старшина-таджик на последнем слове переходил на фальцет, от которого закладывало уши.
Вечером я стащил с кухни мешок с хлебом. Хлеб никто не сторожил, так как его утром увозили на грузовике вместе с другими остатками и объедками. А старшина где-то раздобыл ведёрко глюкозы. Глюкозы на отделении было много, ею лечили желтушников.
Мы клали хлеб на чугунную поверхность печки, как на сковородку, а сверху посыпали глюкозой. Хлеб поджаривался, а глюкоза плавилась, покрывая хлеб сладкой корочкой. Чаю не было и мы запивали вкусные гренки пустым кипятком.
В обязанности дежурного входило круглосуточное поддержание огня в печке. В ту ночь Мареев, объевшись хлеба с глюкозой, уснул.
Утреннее пробуждение выглядело как воскрешение мамонтов, погребённых в леднике. Когда я проснулся, но не смог разомкнуть смёрзшиеся веки, то издал звериное рычание, от которого сам испугался. Попытался пошевелиться и от боли в суставах уже заорал во всё горло. В ужасе, превозмогая боль, руками разлепил глаза и увидел на потолке толстый белый слой инея вместо брезента.
Вокруг оттаивали другие засранцы, с трудом соображая - что же произошло. Фильм ужасов - Мумии оживают.
Мареева вытащили из под кучи одеял. Он сладко спал в своей берлоге. Его пробуждение было внезапным - мы хоть и шевелились еле-еле, как панды на бамбуке, но пару хороших тумаков ему досталось.
Мареева оставили дежурить на вторые сутки. Он весь день бегал по территории госпиталя в поисках горючих материалов. Натырил угольных брикетов и накопал где-то гнилых поленьев. За брикетами потом пришли хозяева и объяснили, что комфорт нужен всем.
К вечеру в палатке было чисто, тепло и в углу лежала солидная куча деревянного хлама.
После отбоя все растянулись в койках, отбросив наполовину одеяла. Было жарко. Печка раскалилась до красна, а труба, двумя коленами выходящая из печки вверх, светилась ярким жёлтым светом. Мареев отчаянно топил. Он носился вокруг печи, подкладывая топливо.
Народ разомлел и кое-кто уже похрапывал. Я очнулся от дремоты от страшного грохота. Мареев в темноте споткнулся и опрокинул печь. Палатка ярко озарилась пламенем вырвавшимся из открытой печки. В ярком свете я увидел, как раскалённая почти добела труба лишилась опоры и высвободившись из верхнего отверстия падает на пол. Коснувшись нижним концом пола она стала заваливаться на бок в сторону спящего старшины.
Раздался глухой удар и палатку потряс неожиданно высокий, почти ультразвуковой визг старшины. Раскалённая труба угодила ему в лоб.
Мы с состраданием разглядывали разноцветную шишку у бедолаги на лбу. Все так радовались, что никто не сгорел и рана старшины оказалась несмертельной, что Мареева никто сначала не искал. А потом уже его побили без злобы, чисто для профилактики.
Дежурным его больше не ставили, хотя он просился, чувствуя себя виноватым.
Через две недели госпиталь мне надоел. Я начал обдумыватьплан возвращения в родную часть. Отделение было сильно переполнено, но выписывали неохотно - инфекция - дело серьёзное. Быстро выписывали только ходячих залётчиков.
Как раз подвернулся удобный случай. Старшина инфекционного отделения был из местных, тбилисских. Он иногда развлекался, блуждая с парой дружков по госпиталю в боксёрских перчатках и отрабатывал удары на больных солдатиках.
Я столкнулся с ним в вестибюле. Тут же получил серию ударов в голову. Бил он не сильно и не метко. Я остался стоять на ногах, но в голове звенело.
- " Маладец, мущщина. Хочешь, я тебя выпишу?"
- "Хочу" - говорю.
- "Пайдём к главному, скажишь, што эта ты. Я скажу - вот, таварищ палковник, я иво нашёл. А ты гавари - вот я. Поньял?"
Я согласился и меня на следующий день выписали в часть. Какое преступление я на себя взял - я так и не узнал.
Моё возвращение из госпиталя должен был завизировать начальник санчасти старший лейтенант Гамаюнов. Сижу в санчасти, жду лейтенанта-дохтура. Прапорщик Табидзе ругается с вечнопрописавшимся в санчасти рядовым Сердцевым.
- Ты, Сэрцэу, шланг гафрироуаный, дауай беры этот уэдро и прынесы уады.
Табидзе был похож на сильно надутый зелёный мяч. Того и гляди китель лопнет и стрельнёт пуговицами в разные стороны. Прапорщик Вахтанг выглядел совсем не по-военному - такой круглый и добрый дядька. Под его монотонный густой баритон я начал клевать носом и мне вдруг страшно захотелось попасть домой в питерскую тёплую квартиру на Сердобольской улице в кирпичном доме постройки 1871 года, лечь на диван рядом с книжным стеллажом во всю стену и уснуть года на два.
Надо съездить домой, - подумал я, - и в моей голове мгновенно нарисовался гениальный план.
Но это уже другая история