Седьмого марта восемьдесят девятого года, во времена бурных политических событий и «сухого закона», на Пушкинской площади в Москве стоял симпатичный парень и нарушал закон о печати. Он предлагал всем, независимо от пола и возраста, бесплатно взять большую листовку, размером с газетную страницу, что было непривычно и странно - вся печатная продукция тогда продавалась. Листовка не имела ни подписи, ни выходных данных, что было еще более странно. Кроме странности в этом заключалось и нарушение закона.
В Москву я был командирован начальством Магаданского объединенного авиаотряда, где служил инженером. Как любой любопытный провинциал, листовку взял, но прочел только в конце дня в электричке, мчащейся в Домодедово. Воспроизвожу текст по памяти: «По случаю Восьмого марта обращаемся к обитательницам трущоб, подвалов, городских свалок. К вам, заливающим в себя все, что содержит хоть одну молекулу спирта. К вам, постоянно избитым своими пьяными сожителями и подругами. К вам, собирающим окурки. К вам озлобленным и потерявшим человеческий облик. Мы поздравляем вас с праздником! Желаем изменить жизнь к лучшему, но это очень не просто в наше время всеобщего озверения, а потому мужества вам, настойчивости, воли и радости».
Затем с красной строки: «Обращаемся к носящим соболиные манто и передвигающимся на Мерседесах...» Далее обращение к женщинам в манто продолжалось, а заканчивалась эта нижняя половина листовки тоже поздравлением и пожеланиями. В этих двух текстах не содержалось и намека на упрек или претензию. Просто обращение, а затем поздравления и добрые пожелания, но в каждой половине свои.
Листовка показалась мне интересной, но какой-то... чудаковатой что ли.
Больше всего смущало отсутствие подписи. И политики никакой в ней не было, А тут такие дела вокруг. «Дипломат» ломился от всяких служебных бумаг, накопившихся за время командировки, и газет различных политических партий, во множестве продающихся на улицах Москвы.
Выбросить решил я эту листовку, но не выбросил, а использовал чистую, не занятую текстом, тыльную сторону для черновых технических вычислений и эскизов. Перед Домодедовом свободного места на тыльной стороне не осталось. Черновики эти мне не нужны, но листовку опять не выбросил, а поступил вот как: кроме «дипломата» со мной была большущая полиэтиленовая сумка, полная бананов, и я прикрыл эти бананы, заправив края листовки вовнутрь сумки между бананами и полиэтиленом. Теперь не видно, что у меня в сумке, - так, вроде, приличней.
Двигаясь от электрички к аэровокзалу, услышал приятный, хорошо поставленный женский голос, тысячекратно усиленный транзисторами: «Вниманию пассажиров, вылетающих рейсом 61 до Магадана. Ваш вылет задерживается до двадцати двух часов по техническим причинам»
Что голос врет, - сомнений не было. Знание структуры аэропорта и аэрофлотская форма позволили определить действительное время задержки рейса. Девчонки из службы перевозок проинформировали, что ИЛ-62 находится в ангаре на техническом обслуживании. Закончат работы, в лучшем случае, завтра в середине дня. Другого самолета нет. Вот тебе, бабушка, и... восьмое марта.
Бесцельно прослонявшись по вокзалу часа два, сел в кресло, разместил «дипломат» на коленях и обнял его руками. Сумку с бананами поставил на пол, зажав ступнями ног, и уснул. Засыпая, слышал, как приятный голос опять соврал, обращаясь к пассажирам рейса 61.
Проснувшись через час или полтора, с горечью обнаружил, что половина моих бананов ушла. Всю сумку стащить не могли - я бы проснулся, а по одному-двум бананы перекочевали в чью-то другую сумку, карманы или желудок. Принялся успокаивать себя: «Ну не все же - половина осталась».
Рядом в кресле расположился морской офицер - капитан третьего ранга. Расстроенный потерей чудесного пищевого продукта, но не потерявший бодрости духа, я предложил:
- Kan-три, давай пузырь возьмем, и ты расскажешь какую-нибудь военную тайну. Я продам ее ЦРУ. Сорок процентов - твои.
Произнес его звание на матросском жаргоне, но это нисколько не смутило офицера. Он заулыбался и ответил:
- Где ты его сейчас возьмешь? Можно в ресторане купить, но я из отпуска, и у меня в кармане вошь на аркане.
Замечательный какой-то кап-три попался. Я продолжил беседу:
- У меня тоже вошь. А твоя вошь на два плавленых сырка тянет?
Опять веселая улыбка:
- Тянет даже на четыре и с хлебом
- Ну вот и отлично, а я добуду водки подешевле. У тебя когда регистрация?
- Утром.
* * *
Оставив бананы у ног кап-три, вышел на улицу, закурил и стал всматриваться в людей, фланирующих мимо меня. Вскоре увидел нужный облик: плохо одетая женщина, курит «Беломор», под глазом почти прошедший, но еще заметный кровоподтек.
- Землячка, как насчет водки?
Не ошибся. Быстрый, профессиональный, оценивающий взгляд и команда:
- Пошли.
Зашли за автобусные кассы. Землячка приказала мне стоять, а сама подошла к какому-то человеку и что-то сказала, а тот в ответ развел руками. Женщина вернулась и опять скомандовала:
- Пошли.
- Далеко?
- Нет, рядом.
Шли мы минут пятнадцать, поворачивая в темноте в разные стороны. Ни за что не найду сейчас того пятиэтажного дома.
- Я постою, а ты вынеси.
- Нет, давай зайдем. Здесь лучше не стоять.
Мы оказались в трехкомнатной, страшно грязной и захламленной квартире. Беспорядок был просто чудовищный. Стойкий букет дрянных запахов резанул обоняние. Надрывно плакал младенец. Ребенка я не видел, но знаю, что они так плачут, когда мокрые или голодные.
Прошли в одну из комнат. В ней, кроме большого ящика, накрытого тряпкой, и грязи, ничего не было. Продавщица сдернула тряпку и оказалось: не ящик это, а огромный, прошлого века сундук, в каких хранили наши прабабушки лучшие свои наряды и, вообще все самое лучшее. Добротно сработанный, окованный по углам листовым железом, с потертыми, но еще вполне различимыми лебедями и лилиями, он вполне мог стать экспонатом краеведческого музея. В сундуке было много водки, и одна бутылка стала моей.
- Сколько? - спрашиваю.
-Двенадцать.
Мы вернулись в коридор. Отсчитывая двенадцать рублей, я спросил, кивнув на дверь, за которой плакал ребенок:
- Твой?
- Какое твое... - начала хамить продавщица, но, встретившись со мной взглядом, поняла, что лучше ответить
- Не мой, Нюркин. Что я за нее пеленать буду? На хрен мне это надо. Сама пусть.
- Где Нюрка?
- Что ты... - опять начала хамить, но мои глаза еще больше разгорелись, и она осеклась - за пеленками пошла. Да не бойся, ничего с ним не будет, она следит.
Отдал двенадцать рублей, открыл дверь к ребенку и шагнул в комнату. Продавщица что-то возражала, но не очень напористо, и я ее уже не слушал.
В комнате огромная кровать и грязь. На кровати тряпки. На них лежал в размотанных мокрых пеленках младенец месяцев шести и орал. Бросилось в глаза, что пеленки не только чистые, но и настоящие импортные, какой-то продуманной конструкции, с липучками и лямками, какие появились у нас только в последние годы. На стене прямоугольник бумаги с текстом. Я пробежал первую строчку глазами. Это была та самая листовка, только нижняя половина обрезана, а оставшаяся верхняя, заканчивающаяся словами «...в наше время всеобщего озверения, а потому мужества вам, настойчивости, воли и радости», приклеена жеваным хлебом к стене в двух верхних углах. Я приподнял листок снизу и увидел на тыльной стороне свои вычисления и эскизы. На полу валялось много кожуры от бананов.
Оглянулся. У закрытых дверей в коридор стояла продавщица и как-то неожиданно спокойно смотрела на меня. Спрашиваю:
- Она его бананами кормила?
- Что она дура? У нее молока полно. И стафилококка нет. Бананы мы сами ели. Ладно, иди, иди. Ни хрена с ним не будет, она следит.
Импортные пеленки, информация о стафилококках, заверение, что младенца не кормили бананами, меня успокоили. Через коридор направился к двери на лестничную площадку и потянул ручку на себя. Не открывается.
Проведя взглядом вниз по притвору, понял, что закрыта она на врезной замок, а накладного вообще не было. Вопросительно оглянувшись на хозяйку, я увидел как изменилось ее лицо. Оно выражало удовлетворение, какое бывает у людей после хорошо сделанной работы. Смотрела она не на меня, а куда-то мимо. Проследив за ее взглядом, обнаружил, что дверь в третью комнату теперь открыта, в дверном проеме стоят два молодца в хороших джинсовых костюмах и смотрят на меня ухоженными и не испитыми лицами, слегка улыбаясь. Разговор начинать они не спешили. Постояли, поулыбались, затем один из них сообщил:
- Мужик, нам надо узнать, что у тебя в чемодане.
«Так, а что у меня там? А ничего интересного для них. Стоп! Нет, есть, - японский калькулятор. Эх, прощай, вычислительная техника».
- Бумаги там. Ничего интересного для вас.
- Мы посмотрим.
Не спеша, изучив содержимое «дипломата», покрутив калькулятор в руке и не заинтересовавшись им, один из них достаточно аккуратно закрыл замки и вернул его мне.
- Знаешь сколько водка здесь стоит?
- Двенадцать.
- Нет. Она стоит ровно столько, сколько у тебя бабок.
Я не врал кап-три. У меня действительно оставалась вошь - тридцать два рубля. Двенадцать отдал, значит в кармане двадцать.
- Я возвращаюсь домой. У меня ровно двадцать рублей.
- Ну вот, значит, водка тебе обойдется в тридцать два.
Отдал двадцать рублей. Поверили, обыскивать не стали, а сказали вот что:
- В перевозках бабы тебе неправильно сказали. Они сами не знают. В ангаре есть обслуженный резервный самолет. Его берегут на Хабаровск, но могут подать и на Магадан. Так что не проспи регистрацию.
Тот, что обыскивал «дипломат», извлек из кармана ключ, стал открывать дверь и произнес:
- К ментам пойдешь - кранты тебе.
Я вышел вон и начал спускаться по лестнице, а вдогонку прозвучало:
- И моряку ни слова. Понял?
Пораженный информированностью бандитов и угнетенный унижением я вышел на улицу и, ориентируясь на рев самолетных турбин, направился к аэровокзалу, прикрыв торчащую из кармана бутылку ладонью в перчатке.
Посадить подонков было бы просто замечательно, но факт ограбления недоказуем. Знал бы - записал номера купюр, и тогда, конечно, вновь посетил бы эту квартиру вместе с опергруппой милиции и понятыми. Точно по пословице: «Знал бы где упаду - соломки бы подстелил».
Не пошел я в милицию и кап-три решил не говорить почем ночью в Домодедово водка, но, поверьте, не по причине бандитских «крантов».
* * *
Кап-три меня заждался и заулыбался при моем приближении. Из буфета принес сосисок, бутерброды со шпротами, два стакана фанты и мы совместили ужин с беседой, мысленно показывая кукиш сержанту МВД с дубинкой - блюстителю порядка и «сухого закона». В процессе разговора узнал, что водку в ресторане продают по 14 рублей. «Значит, два рубля сэкономил» - поиздевался я сам над собой.
Рассказ кап-три про службу оказался чрезвычайно интересным, но ЦРУ не даст за него ни цента.
* * *
Проводив кап-три в пять часов на регистрацию, я сел на урезанное пищевое довольствие - банановую диету. Сидел на ней до 18-ти часов в Домодедово и еще семь часов в самолете. Аэрофлотовский ужин досадно проспал - бортпроводница не добудилась. Последний банан съел где-то над Якутией. Так прошло Восьмое марта.
В Соколе (так называется Магаданский аэропорт) знакомому водителю автобуса с надписью «Аэропорт-Палатка-Карамкен» сказал, что сорок пять копеек отдам завтра. Он не возражал и спросил:
- Почем в Москве бананы?
Ответив, прошел в салон автобуса, сел в кресло и крепко задумался: «Бандиты каким-то непостижимым образом про меня все знали, а за семь тысяч километров водитель автобуса, уж совершенно фантастическим образом, знает мою банановую эпопею». Чуть с ума не сошел, напрягая мозги. Покидая автобус в Хасыне и продолжая мучиться неразрешенной загадкой, спросил:
- Вить, чего ты московскими бананами интересуешься?
- Пахнет от тебя ими.
* * *
Через три недели снова оказался в Домодедово. Узнать зачем Нюрка обрезала и наклеила жеваным хлебом на стену украденную у меня листовку входило в мои планы помимо служебного задания.
Формы на этот раз на мне не было. Купив огромные, просто дурацкие, солнцезащитные очки, нацепив их на нос и выдав себя за человека, оптом продающего сравнительно дешево водку, вошел в «деловой контакт» с землячкой- продавщицей. Мы договорились, что она купит семь ящиков водки, которую мне привезут в конце дня. Предложил обмыть сделку. Сам сделал вид, что пью, умело и незаметно выплескивая содержимое кружки на землю. Вскоре она разговорилась. Потом разговорилась еще сильней. Пора было действовать.
- А Нюрка где? - спрашиваю.
- Уехала, дура, коровам хвосты крутить - ее уже даже не интересовало откуда я знаю Нюрку.
Не буду приводить прямой речи продавщицы водки, чтобы не тратить полезную площадь бумаги на матерные слова.
Нюрке двадцать лет. В Москве она всего полтора года. В трехстах километрах от Москвы по Каширскому шоссе у нее в деревне живет мать и работает на ферме учетчицей.
Сразу после школы Нюрка поработала на этой ферме дояркой, но вскоре уехала в Москву и поступила на завод ученицей фрезеровщика. Завод закрылся, и Нюрка хотела ехать обратно в деревню, но денег не было совсем. Она стала добираться на попутках. В Домодедово случайно познакомилась с моей собутыльницей, и они целый год работали вместе, продавая водку.
Заработок был слабый и они немного по мелочам приворовывали. Здесь же и родилась Наташка. При родах обошлись без помощи врачей, Наташка нигде не зарегистрирована. Молока у Нюрки было достаточно, но по неопытности она часто жевала хлеб, заворачивала в тряпочку и давала пососать Наташке (наверное, где-то такое слышала). Как я потом выяснил, делать этого не надо, но страшного ничего нет. Прописана Нюрка не была, но участковый этого не знал.
Их квартира в милиции не разу не «засвечивалась», поэтому, когда бравые молодцы стали частенько приходить и грабить клиентов, женщинам это сильно не понравилось. Все награбленные деньги бандиты забирали себе. Брали они у клиентов только деньги, вещи - никогда. Сейчас те двое с ухоженными лицами в следственном изоляторе. У них таких квартир было много. На одной из них единственный раз не удержались, взяли у мужика какие-то очень хорошие электронные часы и «спалили» себя этим. Мужик тут же приехал с милицией и вызвал на индикатор часов информацию, известную ему одному. И Нюрка, и моя собеседница только порадовались аресту грабителей. Мысль, что станут соучастницами тяжкого преступления, если в процессе следствия раскроется хоть единственный эпизод ограбления в их квартире, не приходила им в голову.
Седьмого марта Нюрка сошла с ума. Она совсем перестала работать, прилепила на стенку какую-то бумажку, стала плакать и целовать свою Наташку. Что на бумажке написано продавщица читала, но забыла, не помнит. Даже Восьмого марта, когда у них была пьянка, Нюрка закрылась с Наташкой в комнате и ни разу не вышла. Она красивая. Мужики пьяные ломились к ней, а она не открыла. Раньше она столь отвратительно себя не вела, а была баба, как баба. Этим возмутительным поведением она подтвердила диагноз - «крыша поехала».
Дней десять назад Нюрка взяла у моей собеседницы сто рублей на билет и подарок матери, сказав, что пришлет с водителем три мешка картошки. Моя подруга поверила ей, потому что мать несколько раз присылала им картошку, капусту и морковку с попутными машинами.
Перед самым отъездом Нюрка отклеила от стены тот прямоугольник бумаги и забрала с собой, чем развеяла последние сомнения: она сумасшедшая.
* * *
Я шел на электричку, размышляя: «Боже, всего-то и надо было этой Нюрке. А ведь целый год...».
На Пушкинской купил много независимых газет. Парня, раздающего листовки не было. Может он работает только перед праздниками, может не было денег на тираж, а может его привлекли за нарушение Закона «О средствах массовой информации...»
Александр Румянцев