Богатырская застава

Заякин Б. Н.

       




                Исторический роман.







                “Богатырская застава”.






                Библия.
“Каким судом судите, таким будете судимы, и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить”.












                Поселок Томилино - 2006 год.
                Пролог.    
               
На высоких  холмах стоит Киев град. В старину его опоясывал  огромный насыпной земляной вал, окружали глубокие копаные рвы. С зелёных холмов киевских далеко было видно.
Видны были пригороды и многолюдные сёла, тучные земли пахотные, синяя лента Днепра, золотые пески на левом берегу, сосновые рощи. Пахали под Киевом землю пахари.
По берегам реки строили умелые корабельщики лёгкие лодьи, долбили челны дубовые. В лугах и по заводям пасли пастухи круторогий скот. За пригородами и селами тянулись леса дремучие. Бродили по ним охотники, добывали медведей, волков, туров - быков рогатых и мелкого зверя видимо невидимо.
За лесами раскинулись степи без конца и края. Шло из этих степей на Русь много горюшка. Налетали из них на русские сёла полевые кочевники - жгли и грабили, уводили русских людей в полон.
Чтоб беречь от них землю русскую, разбросались по краю степи заставы богатырские, маленькие крепости. Оберегали они путь на Киев, защищали от врагов, от чужих людей.
А по степям без устали разъезжали богатыри на могучих конях, зорко всматривались вдаль, не кидать ли вражеских костров, не слыхать ли топота чужих коней.
Дни и месяцы, годы, десятилетия оберегал землю родную Илья Муромец и ни дома себе не построил, ни семьи не завел, а с ним Добрыня Никитич да Алёша Попович - все в степи да в чистом поле правили службу воинскую.
Изредка собирались они к князю Владимиру на двор отдохнуть, попировать, гусляров послушать, друг о друге узнать. Коль тревожно время, нужны богатыри-воины, с честью встречает их Владимир князь с княгиней Апраксией.
Для них печи топятся, в гридне - гостиной горнице - для них столы ломятся от пирогов, калачей, жареных лебедей, от вина, браги, мёду сладкого. Для них на лавках барсовы шкуры лежат, медвежьи шкуры на стенах   развешаны.
Но есть у князя Владимира и погреба глубокие, и замки железные, и клети каменные. Чуть что не по нём, не вспомнит князь о ратных подвигах, не посмотрит на честь богатырскую, сейчас в узилище за провинность.
Зато в чёрных избах по всей Руси простой народ богатырей любит, ставит и чествует. Ржаным хлебом с ними делится, в красный угол сажает и поёт песни про славные подвиги - о том, как берегут, защищают богатыри родную Русь.
Слава, слава Родине и богатырям-защитникам. Высока высота поднебесная, глубока глубина окиян-моря, широко раздолье по всей земле. Глубоки омуты Днепровские, высоки горы тюрские, темны леса Брянские, черны грязи Смоленские, быстры и светлы реки русские. Сильные, могучие богатыри на славной Руси, с сильным вооружением.

                Глава 1.

         Арсенал оружия древней Руси был весьма разнообразен. Вооружение делилось на длинноклинковое оружие - мечи, сабли, короткоклинковое оружие - ножи, позднее кинжалы, ударное, в свою очередь подразделяющееся на оружие переменной - кистени и постоянной - булавы, шестоперы, длины, а также древковое оружте - копья, сулицы.
                Холодное оружие делилось на три основные группы:
1) белое оружие: мечи, палаши, кончары, шпаги, рапиры,
     сабли, полусабли, шашки, тесаки, кортики, ножи, кинжалы;
2) оружие древковое: копья, пики, рогатины, топоры, бердыши, алебарды, протазаны, эспонтоны;
3) ударное оружие: палицы, ослопы, топорки, клевцы, шестоперы, перначи, булавы, кистени.
                Русское холодное оружие на древках.
Копье - один из древнейших видов холодного оружия. В древней Руси копья являлись самым распространенным вооружением княжеских дружин. “На конце копья вскормлены”, - говорит певец “Слова о полку Игореве” о дружинниках Курского князя, желая отметить их военную доблесть.
Копье чрезвычайно просто по своему устройству; оно состоит из древка - ратовища, иногда называемого также искепищем, и железного, или булатного наконечника, состоящего в свою очередь из пера, то есть самого острия, трубки, или тулей, куда вставляется древко, шейки - самой тонкой части между тулеей и пером и у более поздних копий.
Железная оковка на конце древка, служившая для упора в землю, также в виде копьеца, называлась подтоком. Для скрепления древка-ратовища с наконечником в тулее обычно делалось два круглых отверстия, в которые вбивались гвозди - загвоздки.
Более древние копья XI-XIV веков были чрезвычайно разнообразны по величине и по форме: от плоских, листовидных, до узких, длинных трех- и четырехгранных, наподобие жала.
В раннюю пору копья с жаловидным острием встречаются гораздо реже и связываются археологами с культурами сибирских и финских народностей.
Длинные граненые копья получают распространение в России с XVI столетия, по всей вероятности, в связи с усилением кольчуги на груди и спине сплошными металлическими досками - зерцалами, а также юшманами, бахтерцами, требующими для поражения более сильного удара.
С XIV-XV веков начинает появляться и яблоко, обычно отсутствующее в копьях XI-XIII веков, что подтверждается изображением копий на миниатюрах.
Рогатины. Рогатина представляет собой разновидность копья с более широким и массивным наконечником. Рогатина служила и для войны и для охоты.
Ею главным образом вооружались пешие рати и воины, охраняющие обоз. Однако, по документам Разрядного приказа, в XVII столетии рогатины выдавались и гарнизонным стрельцам и коннице - детям боярским.
Наконечник рогатины обычно назывался рожон, откуда и существует выражение “лезть на рожон”. Происхождение рогатины, как и копья, восходит к глубокой древности.
Вогнав ратовище в обух, прибивают его гвоздями-заклепками через скважины, находящиеся в обухе; таких скважин обычно делали от трех до семи.
Косица прикрепляется к древку также двумя-тремя гвоздями и обматывается в несколько рядов тонким ремешком, или веревочкой; иногда на каждом обороте ремешок прибивался еще гвоздями с медными шляпками.
Очень рано по тупому краю бердыша начинают пробивать круглые небольшие отверстия, служившие первоначально, по всей вероятности, исключительно для облегчения железа, позднее эти отверстия пробивают уже в несколько рядов и они получают декоративный характер.
В боевой обстановке эти кольца являлись бы не только ненужным, но и вредным придатком и вследствие утяжеления оружия и вследствие производимого шума.
Плоскости бердышей часто покрывались резным орнаментом или в виде простых точек и схематических листьев, или же в виде сложных рисунков с изображением единорогов, борющихся с драконами, различных химер и цветов.
Особенно богато орнаментировались бердыши так называемые посольские, которые держали перед собой воткнутыми в землю стрельцы при встрече иностранных послов.
Эти бердыши часто делались гораздо больше и по размерам. Бердыши конных стрельцов и драгун делались меньше обычного типа, последние имели по два железных кольца на древке для погонного ремня. Древко у бердышей плосковатое, овальной, или граненой формы.
Алебарда представляет собой соединение копья с топором; последний располагается между тульей и пером наконечника и часто бывает двухсторонний.
С древнейших времен и до конца XIV столетия холодное оружие было основным вооружением русского войска, как княжеских дружин, так и народного ополчения.    
Кроме мечей, копий и сабель, в древней Руси были в большом употреблении различного вида топоры, а также ударное оружие: палицы, клевцы, или чеканы, шестоперы, перначи, булавы, кистени.
Применялись также кончары, засапожные и подсаадашные ножи с очень острыми тонкими концами, проникающими сквозь кольца кольчуги. Позднее на смену кончарам пришли шпаги, а засапожным ножам - кинжалы.
          Основное и самое многочисленное ядро русского войска, кроме лука и стрел, была вооружена также холодным оружием: копьями, саблями, шестоперами и кистенями.
Так, например, копье, появившись в доисторические времена сначала в виде заостренной палки, затем палки с каменным наконечником, позднее уже с железным наконечником, дошло до начала XX века в виде казачьей и уланской пик.
Различного вида оружие на коротких древках, так называемое ударное оружие, исчезло с вооружения к середине XVII века. Как правило, воин носил с собой несколько видов вооружения с учетом особенностей ведения боя.
Несколько слов о материале. Для изготовления клинков на Руси издревле применялся булат - от персидского пулад - сталь,  литая углеродистая сталь, которая, благодаря наличию более 1% углерода и неравномерному его распределению, что достигалось расплавлением железа с графитом.
Обладала множеством полезных и одновременно противоречивых свойств: способностью гнуться клинку в кольцо, обладая при этом высокой прочностью, и издавая при ударе характерный звон.
Единственное, чего боялась эта сталь, так это морозов. Различали булат по окраске. Наиболее качественными считались золотистый и бурый цвет, наименее - черный и серый, так что напрасно многие авторы художественных произведений влагают в руку героя черен меч булатен, однако данный сорт шел только на наконечники для стрел и коротких дротиков сулиц.
Ножны для оружия изготавливали женщины, дома, для воинов своей семьи. Две деревянные дощечки, вырезанные по форме клинка, обтягивали зеленой кожей, поверх которой натягивались бархатные, обшитые галуном чехлы.
Арабские ручные луки относились к тому типу, который назывался составным, или сложным. Их конструкция полностью соответствует этому названию, поскольку они изготовлялись из различных материалов.
Составной лук обладает явными преимуществами по сравнению с луком, сделанным из одного куска дерева, поскольку последний имеет ограниченную упругость, определяемую природными свойствами материала.
Когда лучник натягивает тетиву, дуга лука с внешней от лучника стороны испытывает натяжение, а с внутренней - сжатие. При чрезмерном натяжении древесные волокна дуги начинают деформироваться и на внутренней ее стороне появляются постоянные морщины.
Обычно лук держали в согнутом состоянии, и превышение некоторого предельного натяжения могло вызвать его поломку. В составном луке к внешней поверхности дуги крепится материал, способный выносить большее натяжение, чем дерево.
Этот дополнительный слой принимает на себя нагрузку и уменьшает деформацию древесных волокон. Чаше всего в качестве такого материала использовали сухожилия животных, особенно большой эластичный узел, проходящий вдоль позвоночника и над плечами у большинства млекопитающих.
Для внутренней стороны лука использовали материал, работающий на сжатие лучше, чем дерево. Турки для этих целей использовали бычий рог. Дерево выдерживает сжимающие нагрузки в четыре раза меньше.
О необычайно высокой осведомленности лучных дел мастеров о свойствах различных материалов можно судить и по тому, какие клеи они использовали при изготовлении луков.
Самым лучшим считался клей, приготовленный из неба волжского осетра. Разнообразие необычных материалов, применявшихся в лучном деле, говорит о том, что многие конструктивные решения достигались опытным путем.
Военное искусство и вооружение на Руси всегда было самобытным и разнообразным. Сила и живучесть военно-технических достижений Русского государства оказалась настолько велика, что держалась не менее двух с половиной веков и облегчила народу предстоящую борьбу за национальную и государственную независимость.

                Глава 2.

Открылась низкая дверца, в духоту подвала дохнуло свежим морозным воздухом.
- Эй, давай, выходи, - позвали снаружи.
В тесном узилище, кто-то заворочался, хрипя и сопя.
- Да выходи уже.
Из подвала в ответ только рыкнули, глухо и недобро.
- У тебя там ведмедь, что ли? - на дворе хохотнули.
- Хуже ведмедя. Эй! А ну выходи скорей, князь тебя хочет видеть.
Сквозь дверцу полезло нечто бурое и мохнатое.
- Ой, ей, - только и сказал шутник.
Раздались быстрые удаляющиеся шаги.
- Хе, хе, - отозвался стражник.
Нечто страшное выбиралось из подвала, распрямилось во весь огромный рост  и  оказалось человеческим существом. Нечеловеческих размеров - выше стражника на целую голову и вполовину шире плечами.
Густая бурая  грива  и  свалявшаяся  бородища  скрывали лицо, вперед из буйных зарослей торчал крупный  нос. Человек кутался в медвежьи шкуры, свисавшие до пят. 
Внизу  из-под  шкур  виднелись громадные ступни, замотанные в какие-то тряпки. А на уровне  груди  -  кисть руки страшная, с неестественно длинными пальцами. В руке  огромные растоптанные поршни.
- Живой, - удовлетворенно заключил стражник и оглянулся.
Скрипя утоптанным снегом, по двору шел, переваливаясь, как утка, князь Владимир. Человек, не нагибаясь, поставил  поршни  наземь.  Расчесал  пятерней волосы на физиономии.
Он задрал  заросшую голову  к  небу  и  прищурился  на  утреннее солнышко. Со свистом втянул ноздрями воздух. Закашлялся, сплюнул на снег, утерся.
- Ты князю не перечь, - посоветовал стражник.
Человек опять сплюнул, но уже прицельно.
- Чего он? - спросил князь, подходя.
- Ничего, - стражник низко склонился в поклоне. - Живой, здоровый.
Князь встал перед узником, сложил руки на толстом животе и покачался  с носка на пятку. Дышал он тяжело, ему было трудно носить лишний вес.
- Иди, -  сказал  князь  стражнику. 
Тот  поспешно  удалился,  на  ходу отряхивая рукав и недовольно шипя. Князь  буравил  существо  взглядом.  Человек  молчал,  хлюпая  носом. Некоторое время на дворе были слышны только одышка князя и сопение узника.
- Ну? - спросил князь.
Человек закашлялся.
- Образумился?
Человек  перестал  кашлять,  далеко  сплюнул  в  сторону,  и   что-то нечленораздельно буркнул.
- Вижу, образумился.
Человек приглушенно взрыкнул.
- А ты не балуй, - посоветовал князь. - Чтоб ты знал: я зла на тебя не держу. Ну, покуролесил, с кем не бывает.
Человек то ли хрюкнул, то ли  хмыкнул.  Опять  запустил  пятерню  в волосы, отдернул свалявшуюся челку, на князя уставились сверху вниз  острые и злые серые глаза.
- Ишь, зарос, - сказал князь почти ласково.  -  Зверюга.  Слушай,  ты нам нужон. Послужи-ка, опять, а?
Человек, нависая над князем, фыркнул так, что тот попятился.
- Затея  предстоит  трудная  и  опасная,  -  князь  утерся  рукавом.  - Плеваться ты хорошо можешь, вижу. Припомни теперь, что умеешь драться.
Человек полез рукой под шкуру и принялся там скрести так шумно, что грязная исподняя рубаха трещала.
- Кроме тебя этого не сможет никто, - сказал князь.
Неизвестный на миг перестал чесаться и поглядел  на  князя  с  некоторым любопытством.
- А за мной не пропадет, сам знаешь, -  добавил  князь.  -  Сделаешь  - проси чего хочешь. И уж пир тебе почестен закатим, будь здрав.
Человек засунул руку под шкуру глубже, пытаясь достать, что-то со спины.
- На пиру со мной рядом сидеть будешь, - пообещал  князь.  -  Повторяю: зла на тебя не держу. Справишься - все станет по-прежнему. Не  справишься - смотри. Нет, лучше бы справился. Возьмешь  на  подмогу  самых  опытных  из  старшей дружины, Добрыня распорядится. Только помощи тебе от них особой не будет,  я думаю. Твое это дело, понял?
Человек почесал-таки спину, запахнулся в  шкуру  плотнее,  захрипел горлом, кашлянул и вдруг пробасил вполне членораздельно:
- В баню ба.
- Значит, договорились, Илья, - князь осторожно потрепал существо  по шкуре, повернулся и заковылял обратно к терему, на ходу отряхивая руку.
Неизвестный по имени Илья шумно харкнул ему вслед. Князь оглянулся  через плечо. Илья помотал головой, давая понять, что это не в него, а просто так, с отвычки  от чистого воздуха. Князь ухмыльнулся криво и ушел.
Илья поднял с земли поршни и взвесил их в руке, будто примериваясь,  не зашибить бы кого. Он стоял посреди двора совсем один - только  в  отдалении, возле теремного крыльца, да у ворот переминались с ноги на  ногу  подмерзшие стражники.
- Доброго утра, брат крестовый, - раздалось сзади.
- И тебе, не болеть, - прогудел Илья,  не  оборачиваясь. 
Помахивая  поршнями,  он медленно зашагал к воротам.
- Баня готова, иди, парься, - сказал, нагоняя Илью, высокий широкоплечий боярин, русин на первый взгляд.
Почти такой же крупный, как Илья,  только  в его  крупности  не  было  ничего  столь   угрожающего и страшного.   Из-под распахнутой  длиннополой  шубы  греческого  кроя  виднелась  алая  русская рубашка, шитая золотом.
- Оружие твое и броня тута, я решил, так сохраннее будет. Алешка сыт и одет, Сивка на княжой конюшне вполне обихожена, скучает только. Да свистарь объявился, слышь.
Илья остановился. Поставил поршни на снег. Воткнул два пальца в бороду, дунул и издал оглушительный свист, резкий, с железным оттенком. Стражники  у ворот от испуга подпрыгнули. Издалека донеслось в ответ негромкое кобылье ржание.
- Вот-вот, - сказал боярин, ковыряя пальцем  в  ухе.  -  Очень  похоже. Только он свистит так, что кровь стынет в жилах.
Илья оглянулся на боярина и вопросительно шевельнул бородой.
- Да завелся тут Соловей-разбойник. У дуба на Смородинной речке, где главный торговый путь. С полгода, как вышел из леса на  дорогу. Громадный, серый весь от грязи. И ладно бы один. С им целая орава.
Илья поднял поршни и  продолжил  свой  мерный  шаг  со  двора.  Впереди засуетились стражники, отворяя ворота.
- Зима лютая, - сказал боярин. - Худая зима. Думаю, в этом дело.  Им  в лесу жрать нечего, вот и полезли к дороге кормиться. А там, как  назло  место узкое. Они сначала на дороге ушкуйничали, ели коней, побили людишек черных - человек десяток. Дорога сразу замерла, ни туды, ни сюды. А  потом  они  все село извели, схарчили нехристи.
Илья остановился снова. Встал и боярин.
- Князь послал туда дружину малую, - сказал он. -  Все без  толку. Этот разбойник пугает свистом коней, а когда пеший к нему приблизится, он и человека глушит. Не выносят, бегут человечки. Те, которых ему лень догнать и задрать, тех свистом валит. Распробовал человечье мясо, полюбил его, тварь нечистая - одно слово тати лесные.
Илья молчал, о чем-то думая.
- Прогони его, Илья, - попросил боярин. - Кроме тебя некому.
- Я убью его, Добрыня, - сказал Илья.
В тереме у слюдяного окошка стоял пожилой грек в дорогой сутане и тянул шею, силясь рассмотреть двоих великанов, беседующих у ворот.
- Значит, это и есть Илья из города Мурома, из села Карачарова?
- Вельми он, - сказал князь.
- Эко чудище. Откуда он такой взялся?

                Глава 3.

Князь согнал соринку с рукава щелчком.
- Родители Ильи вышли на Русь из лесов Муромских, это все,  что  я  о нем знаю. Сказывал, что боле тридцати лет сиднем сидел на полатях, на руках передвигался, да калики перехожие напоили отваром лечебным, вот и встал медведь-медведем, а умок светлый, дитячий.
Грек внимательно посмотрел на князя.
- Правду баил? - спросил Игнатий.
- Он никогда не лжет.
- И это правильно, - сказал грек.
Князь задумчиво почесал толстую шею.
- Так и следует поступать, - подумав, сказал грек.
Князь отвернулся и тоскливо зевнул.
- Давайте о насущном, - предложил он. - Отправитесь  в  Ростов  завтра. Вас сопроводят четверо  кметов,  они  полностью  в  вашем  распоряжении.  И достаточно сильная дружина, чтобы все было хорошо.
- Добрыня? - грек мотнул головой в сторону окна.
- Добрыня нужен мне здесь. Послушайте, Ростов все-таки не Новгород.
- Да, но преподобного Фому ростовчане хотели убить.
- Хотели. Но не убили ведь.
Грек снова посмотрел за окно.
- Не понимаю, - сказал он. - Вон, какое чудовище - и то крестилось.
- Это как раз ничего не значит. Илья все-таки из чуди лесной, он, как дитя. Они  считают, что на каждой земле свои боги, и надо поклоняться всем богам и местным, а то они спокойно им жить не дадут.
Грек неприязненно скривился.
- Народ здесь не против Христа, - сказал князь.  -  Ни  ростовчане,  ни даже новгородцы не были против крещения. Дело не в вере. Они просто всегда упираются, такая у них природа. На Руси если надо что-то  быстро  устроить,  приходится отдавать указы дубиной. Иначе с тобой согласятся очень не скоро. Поверьте, я знаю. Это особенный народ, преподобный Игнатий.  Недаром  он  так  дружен  с варягами.
- Если дело не в вере, - грек  едва  заметно  усмехнулся,  -  зачем  вы приказали свергнутых идолов толкать через речные пороги?
- Как зачем? - князь недоуменно поднял брови. - Чтобы не застряли и быстрее сплавились.
- Ну-ну, - грек усмехнулся уже в открытую.
- Все будет хорошо, - сказал князь. - Кстати, я внял  вашему  совету  и поговорил с летописцем. Он осознал свою задачу. Ему не впервой. Он напишет, как надо.
- Вы мудры, князь, - грек слегка поклонился.
- Да, однако  же,  я  попросил  бы  вас,  преподобный  Игнатий, о некоторой осмотрительности там, в Ростове.
- Вы сами противоречите себе. То про дубину, то про осмотрительность.
- Мне кажется, преподобный Фома был чересчур настойчив. Здесь  уважают крепкую руку, но пока она совсем не взяла за горло.
- Не поймите меня неправильно, князь. Вы  поэтому  так  нянчитесь  со своим Ильей? Я слышал, он злоумышлял против вас.
- Ничего он не злоумышлял. Просто слегка побуянил, напился. И он не мой Илья. Он свой Илья. Приходит и уходит, если захочет совсем уйти со службы.  Нет, я не обрадуюсь, потому что Добрыня расстроится. Добрыня его любит.
Грек опять глядел во двор. Князь горой трудно дышащего мяса  надвинулся на сухонького лощеного епископа и поверх его  плеча  уставился  в  окно. 
На дворе  стражники  распахнули  ворота  настежь  перед  мощным  воеводой   и громадным Ильей. Илья, опасно  размахивая  поршнями,  что-то  рассказывал воеводе, а тот кивал, на ходу отряхивая рукав.
- Ворота отворили из уважения, конечно? - спросил грек.
- А как же, - подтвердил князь. - Все равно эти двое не пролезут  через калитку. Поди таких не уважь.
Грек покачал головой.
- Добрыня великий муж, - сказал он. - Но это чудище.
- Да, Илья не  знатен,  он,  в  общем-то,  никто,  -  проговорил  князь жестко. - И много себе позволяет.
- Тогда почему вы с ним так носитесь?
- Поэтому я его иногда наказываю, - перебил князь. - Но он, как ребенок.
Они все, храбры, как дети. Поэтому, наказав, я их прощаю. И  прощенные,  они служат еще лучше. Попробуйте и вы так с ростовчанами.
- Бог простит, - сказал грек и перекрестился.
- Ну-ну, - князь хмыкнул. - Преподобный Фома то же самое говорил.
Обычный воинский кмет держал трех коней - прогонного, тяглового и  для  сечи.  И свиту человек пять-шесть,  когда  из хлопов,  когда  из  смердов.  Но  Илья,  у которого все было не по-человечески, выделялся  даже  и тут. 
И  ездил  он,  и дрался на огромной кобыле Сивке-Бурке, а оружие,  пожитки и бронь сопровождали  его  на телеге, которой правил молодой подросток Алеша по прозвищу Попович, единственный нынче челядин Муромца.
Лет пятнадцать назад Илья привез на хутор к попу крошечный пищащий сверток - сказал, нашел на обочине у разграбленного татями обоза. Бросил хуторскому  попу  полупудовый кошель серебра-злата,  выпил  единым духом  бочонок медовухи, оставил младенца, показал попу пудовый кулачище и уехал.

                Глава 4.

Поп потом долго  бродил  по  двору  с  этим младенцем и калитой, хуторяне опасались даже, не тронулся ли он умом,  но все обошлось. А еще лет через десять,  или  одиннадцать  явился  на  киевскую  заставу вихрасный мальчишка, пробрался к Илье в шатер и сказал:
- Здорово, тятя.
- И чего?  - спросил Илья.
- Да я Алешка, ты меня под хутором поповым нашел.
- И чего?  -  повторил Илья.
- Да  ничего,  - сказал  Алеша.
И  пошел  заниматься  хозяйством. Холопы хотели вытолкать его взашей, но мальчишка оказался настырный и кусачий.  Еще  через год Илья отпустил холопов без выкупа, а Алешка прижился и остался.
Теперь это был не по годам крепкий и не по годам же деловитый  парубок, ревниво оберегавший своего тятю от любых посягательств обслужить и обворовать.
Алешка не крутился  вокруг  Ильи  ужом,  но  всегда  оказывался  там,  где  надо  было подать-принести, наточить-начистить, сготовить и  постелить.  Он  же  был  у него вроде казначея и скупо  выдавал  Илье  деньги  на  загулы и развлечения. 
Ограбить Алешку, когда Илья отправлялся в загул, никто даже не пытался -  связываться с оруженосцем самого Муромца дураков не находилось.  К  тому  же,  малец  на редкость остервенело, для такого малого,  орудовал  булавой  и  топором. 
На смертный бой он еще не годился, конечно, но из шутейных  схваток  с  другими оруженосцами киевской дружины неизменно выходил  победителем.  Илью  не  раз уговаривали продать мальчишку, подарить, али  проиграть в зернь,  но  Илья  только фыркал.
А на вопрос, что он будет делать, если парня захочет  взять  к  себе князь, ответил, как отрезал: не захочет. Сейчас Алексей ехал на санях по узкой киевской улочке. Перед ним тяжело бухала копытами немногочисленная охрана Добрыни,  а  где-то  впереди застилали свет два великана.
Массивная Сивка-Бурка Ильи и крупный белый жеребец  Добрыни Буйный заняли всю дорогу, а их всадники, едва задевая стены изб купцов и терема бояр, выворачивали из них целые бревна и скаты крыш.
Добрыня пребывал в задумчивости, что-то считая про себя, шевеля губами, загибая пальцы. Ни дать, ни взять купец, сводящий убыль с  прибылью.  Богатый варяжский гость - мог думать посторонний,  хотя по  крови  Добрыня  был природный древлянин, а так ни за что не догадаешься.
Он  плотно  запахнулся  в  шубу,  надвинул шапку на глаза, и только по небрежной роскоши одежды, да выбивающейся из-под шапки светлой гриве понятно было,  что  не  торговый  это  человек,  ох,  не торговый.
Илья,  напротив,  глядел  беззаботно.  Напарившись  в  бане,   дочиста отмытый, сытый и чуть-чуть пьяный, с подстриженной и расчесанной бородой, он ехал, как на праздник.
На плечах его красовался алый зимний  плащ  с  меховой оторочкой, длинные волосы  с сединой стягивала  золотая  повязка.  Поперек седла лежал боевой топор, с рукояткой отделанной витым серебряным шнуром для хваткости. На ногах новые огромные сапоги, сшитые из цельных лосиных шкур.
Добрыня все загибал пальцы и с каждым пересчетом грустнел. Он  выглядел моложе своих пятидесяти лет. Жизнь не наложила на его лицо той меты, которой припечатывает обычно пробившихся к власти коварством  и  убийством. 
Добрыня пребывал отнюдь не в мире с человечеством, но зато в мире с самим собой. Он никого и ничего не боялся. И он все еще был очень красив. Бабы и девки заглядывались на него.
Илья,  напротив,  был  звероват и страшен.  Не  столько  уродлив,  сколько  именно страшен. Звероватость его облика переходила грань, за которой уже  не  виден мужчина-хищник, так привлекающий женщин, а начинается просто зверь. 
Крупная голова Ильи, про такие еще говорят, как пивной котел, была утоплена в непомерно широкие плечи, могучие  руки  казались несуразно длинны и перевиты канатами мышц и жыл, толстые крепкие ноги были быку впору. А сколько кожи пошло на его перчатки, боязно было подумать. Дите одним словом.
Легкая улыбка, с которой он сейчас озирался по  сторонам,  пугала.  Так мог бы скалиться матерый волчище, надвигаясь на человека. И выражение  лица, и клыки были у Ильи в самый раз. Он вдруг о чем-то спросил Добрыню.
- А? - отозвался тот, продолжая считать на пальцах.
- Где Пенек?
- Стоит на месте, - сказал Добрыня.
Илья раздраженно шмыгнул носом.
- Из младшей дружины многие ушли, - сказал Добрыня.
Подумал и добавил:
- И многие уйдут.
- Пенек бы мне пригодился на энто дело. Он сильный.
- Сильных много, - отрезал Добрыня. - Только храбрецов мало среди них.
Илья снова шмыгнул носом и вдруг стремительным ударом топора  срубил  с крыши здоровенную сосульку. Поймал ее и принялся сосать.
- Оттепель была? - невнятно полюбопытствовал он. - А я и не  заметил. Проспал.
- Два, от силы три дня. Потом снова прихватило, теперь в полях  толстый наст. Снег осел, но сверху корка чуть не с палец.  Такая,  что  кони  режут ноги. Ты это учти.
Илья отбросил сосульку.
- Мне тут на ум пришло.
- Да ну?
- Волхв с Заонежья говорил, что  Перун  очень  злопамятный  бог,  - сообщил Илья, не замечая насмешки.
Добрыня тяжело вздохнул и широко, напоказ, перекрестился. За его  спиной  перекрестились  охранники.  Позади,  на  санях,  Алешка спрятал в варежку улыбку.
- Я так просто, - объяснил Илья и тоже перекрестился.
- Христос милостив, - сказал Добрыня. - Он не оставит нас в беде.
Теперь перекрестились все.
- Меду бы, - сказал Илья.
Старая вера была еще сильна в народе. Новая только завоевывала Русь. Киевская старшая дружина, вернее та ее часть, что еще  могла  и  хотела драться, летом стояла лагерем на  берегу  Днепра, а зимой  перебиралась  в город.
Лагерь называли  богатырской заставой, видно, в память о тех  временах,  когда старшие дружинники были младшими и сиживали на  настоящих  заставах.  Кто-то сказал - и пошло: застава. И просторный  городской  дом,  служивший  дружине местом сбора, тоже именовали так.
Городская застава появилась не случайно. Во время оно  старшая  дружина решала свои дела в княжьем тереме. Сборища заканчивались пирушками,  и  всем было очень весело, особенно князю.
Но с  годами  князь  посерьезнел.  Былого пьяницу и жизнелюба, державшего без числа  жен и наложниц,  гулявшего  месяцами, стали все  более  увлекать  хозяйственные  вопросы. 
Дружина,  которая  тоже заматерела, мечами и топорами уже махала редко,  а  в  основном  отдавала  указания, да порола плетьми, сначала обрадовалась. Но вскоре загрустила. Князь оказался слишком  дотошен.
Ему хотелось разъяснить до последней косточки самый незначительный  предмет. Из-за княжьей въедливости случалась ругань по мелочам, а, замирившись,  бояре привычно упивались до неприличия, до сваливания под  лавки.  Выходило,  как-то  глупо  и  не по-государственному, хотя все очень старались усидеть за столом.
Наконец сообразили поделить  вопросы  на  достойные  внимания  князя  и несложные, повседневные. Для обсуждения последних выгоняли  младшую  дружину из детинца - пущай гуляет, ей полезно - и садились толковать  там. 
Но  это выглядело не слишком уважительно  к  младшим,  и  сам  детинец  располагался близковато к княжьему терему, и вообще,  стоял  в  нем  чересчур  отчетливый воинский дух.

                Глава 5.

Бояре, покряхтев да  посетовав,  скинулись  по-братски  -  и  на  месте небогатого постоялого двора возникла городская застава. Полезная и удобная во многих отношениях затея.  Оставалось  это  объяснить  самому  князю. 
Тот покричал немного, потопал ногами, а когда остыл, сказал -  ладно,  теперь  я хотя бы знаю, куда за вами посылать, если война, или поговорить надо. Строго говоря,  дружина  никогда  не  собиралась  на  заставе  целиком.
Половина  кметов  пропадала  в  разъездах  по  княжим   владениям,   многие отправлялись на дальние рубежи, а то и за них. Безвылазно  сидели  в  городе лишь те, кто отвечал за его охрану и созыв  киевского  ополчения. 
У прочих витязей была одна постоянная задача: чтобы в закрепленных за ними городках и селениях  не  шалили  и  исправно  платили  дань. 
А  вот  задач  внезапных, неожиданных, случалось множество. Только уезжая на полюдье, кмет знал,  где он будет завтра. С заставы его могли сорвать в любой миг и послать туда,  не знаю, куда. Обычно - навстречу опасности.
Вчера,  например,  на  заставе   устроили  прощальную   дружинникам, сопровождающим епископа Игнатия в Ростов. Этот  епископ  был  уже  второй  - преподобного Фому  ростовчане  из  города  вышибли,  спасибо  не  зашибли до смерти.
Подвыпившие вои грозились  смутьянов  примучить.  Правда,  многоопытный Семен сказал, что  можно  без  кровопролития:  просто  надо  по дороге свернуть к капищу и принести жертвы старым  богам,  чтобы  не  дурили народ.
На Семена поглядели косо,  но  совет  взяли  в  память.  Вдруг  прав бывалый.  Перед  крещением  Киева  никто   с   идолами   не   договаривался, сковырнули - и в реку, а потом киевлян в эту реку  пришлось  загонять,  кого убеждением, а кого и пинками.
Сегодня на заставе собралось воев дюжины две. Ждали  воеводу.  Когда на улице  раздался  знакомый  шум  спешивающейся  конницы,  сели  за  столы. Отворилась дверь, кметы встали. Вместо Добрыни в залу вошел Илья. Раздался дружный хохот.
- По здорову ли, братья? - рявкнул Илья.
Братья ответили, что очень даже по здорову, и снова уселись. Семен оглядел Илью, празднично разодетого с ног до головы, и спросил:
- Ты собрался к варягам?
- Я всегда так хожу, - ответил Илья.
И положил топор на стол.
- Глядите, какой викинг, - сказал Семен. - Только воды боится, а так прямо, как настоящий.
- Это кто воды боится? - возмутился Илья.
- А почему ты ее тогда не пьешь?
Братья зашлись от смеха и принялись в  восторге  с грохотом колотить  по  столам кулаками. Илья угодил к князю в поруб по пьяному делу, а ведь говорили  ему, что пора с меда перейти на холодную водичку.
- Да, - сказал Илья кротко. - Меду бы.
- Меду - потом, - раздалось сзади.
Вои вскочили.
- Садитесь, княжьи мужи, садитесь, - Добрыня прошел  на  главное  место, отодвинул по пути Илью, покосился на топор и сказал:
- Убери со стола. Это не едят.
И под радостный стук кулаков по доскам сел, очень довольный собой.
- Все меня обижают, - буркнул Илья, чем вызвал  новый  приступ  хохота.
Забрал топор и полез через лавку. Добрыня положил шапку на лавку, снял перчатки и взъерошил обеими руками светлую гриву, отчего стал еще моложе на вид.
- Други мои, - начал он. - Нынче затея предстоит трудная, люду  она  не под силу, младшим тоже, короче говоря, для вас затея. Для старых и  опытных. Великий князь наш и благодетель назначил славного Илью Муромца  главным  на этот подвиг. Возле дуба на тракте целая орава нечисти, и Илье  нужна  подмога.  Кто вызовется, тот пойдет. Но я скажу вот что. Не рвитесь в драку очертя голову, если раньше не бились с нечистью. Это случай особый, тут нужен опыт. Бывает, видел нечисть только издали, а тебя по сию пору от одного воспоминания  рвет. А есть и такие, кто уверяет, что голыми руками открутит нечисти голову. Ни тех, ни других я на дуб не  зову.  Мы  уже  посылали  туда некоторых любителей побахвалиться. Они чудом принесли назад собственные головы.
Воцарилось молчание.
- И еще надо понимать, - добавил  воевода.  -  Челяди  с  собой  берите сколько угодно, если она вам не дорога. Не разбежится, так  погибнет.  Самим придется драться. Только самим.
Все смотрели в стол, лишь Илья да воевода шарили глазами по лицам.
- А ведь Пень завалил известного печенега разбойника, - вспомнил Семен.
- В чем смысл затеи, - сказал Добрыня, будто  не  расслышав кмета.  - Отогнать эту погань от дороги. В городе стоят обозы,  и  когда  их  накопится много, они пойдут вперед. Гости друг друга подзуживают, да  и  время  их  не терпит. Чем это кончится, я не ведаю, потому что охрана у обозов от людей да от волков. Против банды семьи  Соловья,  уже  отведавших  человечины,  она  устоит навряд ли. А нечисть с дороги не уйдет по доброй воле, человек для нее самая легкая добыча. И самая вкусная. Такое дело.
- Можно?  -  спросил  Федот.   
И,   получив утвердительный кивок, продолжил.
- Сколько их там? Говорили, десять.
- Не меньше десяти.  Один  старый,  при  нем  наверняка  баба.  Эти  двое страшнее всего. И молодые, да лютые. Готовьтесь к тому,  что  может  оказаться  больше десятка.
- Дуб стоит над Смородинным бродом, - встрял Семен. - Это тот, который раньше Смердяным звали. Потому что речка Смердянка, вонючая она,  из болот  вытекает.  А  позже  ее  Смородинкой  назвали,   ведь   противно   на Смердянке-то жить, даже если ты взаправду смерд, хе-хе. Я хорошо помню.
- Да ну? - буркнул воевода, поднимая глаза к потолку.
- Оттуда рукой подать до  Карачева.  Что  Дубовье,  что  Карачев  - старые поселения вятичей.
- Были вятичи, стали русы, - перебил Добрыня. - Ты к чему клонишь?
- Вятичи лесовики, добытчики  всякого  зверя.  Повадки  разбойных глотов  должны знать. Не сподручнее ли им разобраться?
Воевода от раздражения тихо зарычал.
- Ты когда был в Дубовье последний раз, Семен?  Ты  запамятовал, наверное.  Там  рядом  священная  роща  -   прости,   Господи,   -   Добрыня перекрестился, за столом зашевелились, следуя  его  примеру.  -  В  роще  на поляне раньше стояли идолы. И рожи у  них  были  страхолюдные  на  редкость, прямо удивлялись все проезжие, до чего гадкие рожи. Припоминаешь?
- Да.
- Клыкастые такие, злые. Не только упыри  да  берегини,  чтоб  их  черт побрал - все рожи до единой! А ничего удивительного. По памяти резали!
Раздались возгласы изумления.
- Ты прав, Семен, вятичи знали повадки глотов, -  сказал  Добрыня.  - Лучше всех знали. Мне тут Илья напомнил: тамошний волхв угрожал нам, кричал, пока его не прибили, что Перун злопамятный бог.
Озадаченные  вои  переглядывались,   бормотали,   кто-то   сдавленно хохотнул, иные схватились за головы. Только Илья спокойно глядел на воеводу, да братья Семена шепотом совещались.
- Конечно злопамятный! Вятичи под теми девятью  дубами  приносили  в жертву холопов, а когда и своих, какие похуже.
- Ты хочешь сказать ели, - пробормотал смущенный Семен.
- Научили своего Перуна жрать человечину, а  нам  теперь  разбираться! Вот что я хочу сказать!  Думаешь,  я  не  пробовал  двинуть  на  Дубовье ополчение из Карачева? Ха! Гонец вернулся третьего дня  с  синяками  во  всю морду. Отважные вятичи скорее поссорятся с Киевом, чем пойдут на лесных глотов.
Семен зычно крякнул,  расчесал  пятерней  бороду,  одернул  ворот кафтана и глубокомысленно молвил:
- Да уж!
- Не о том говорим сейчас, - Добрыня ударил  по  столу  ладонью,  глухо звякнув тяжелыми перстнями. - Кто, где жил, и  чего  натворил  в  прошлом,  не важно. Нынче великий  князь  наш  Владимир благодетель и  хозяин  той  земли.  Мы проторили торговый путь напрямую через нее. Теперь это земля Киева и  забота Киева. Русь за все в ответе, что случится там.

                Глава 6.

- Ну, тогда наших бы поспрошать звероловов да добытчиков.
- Бесполезно, - отмахнулся Добрыня. - Кто лесом  кормится,  тот  боится нечисти, как огня. Это же не горные глоты, а лесные. Мы  для  них  природные враги. Такой как увидит человека, сразу прет на него, чтобы выгнать со своих угодий. Ну и бежит человечек, если жизнь дорога. Все, что добытчики знают  о глотах, как страшно те умеют свистеть.
- А Пень? - предложил Семен.
- Семен! Чего ты пристал ко мне? - загремел воевода. - Замучили  уже со своим Пнем! Кто он  тебе,  этот  Пень?  Родственник?  Нашли  тоже воя, бестолочь да нищебродину! Нахапал золота  -  и  поминай,  как  звали!
Кмет дерется в любое время дня и ночи  за  князя,  за  Киев,  за  Русь!  За братьев своих дерется! Не бывает такого витязя, чтобы выходил на сечу только когда ему охота прибить кого! Ну, придавил ваш Пень  печенега-поединщика, а кто после гнал их рать от Киева? Вы гнали! Забыли?
- Да я хотел сказать, что он же печенега завалил.
- Пень завалил молодого, - прогудел Илья. - Одного. Летом.
Все посмотрели на Илью.
- Одного молодого любой  из  нас  может  завалить,  -  сказал  Илья.  - Молодые, они вроде  тех  мелких,  что  зимой  по  хуторам  запечными  живут. Вороватые, однако безвредные. И летом они сытые, а значит, не злые.  Труднее со старыми. Намного труднее. Но если не в одиночку, то  справиться  можно. Вон, Овсяники берегиню поймали же. Коли не врут.
- Кто врет? - Федот Овсяник слегка приподнялся на лавке.
- Извини, присказка такая, - объяснил Илья.
- Помощникам по пять гривен за голову нечисти, - объявил Добрыня.  -  С Ильей расчет особый, а помощникам - так. Если не добудете  голов,  тогда  на всех десятая доля с каждого воза, что пересечет Смородинный брод  до  весны. Но и вам придется там стоять, оборонять дорогу и переправу. И доля только  с не потравленных возов. Если  хоть  один  человек  в  обозе  пострадает,  доли никакой вообще.
- Те молодые,  которые  у  Дубовья,  -  продолжил  думать  вслух Илья, - эти, конечно, смелые. Полакомились человечинкой,  обнаглели.  А  раз они грабили обозы, значит, научились стаей нападать,  по-волчьи.  Это  очень худо. Да.
И замолчал. Дружинники сопели и украдкой переглядывались. Добрыня  во  главе  стола рассматривал свои перстни.
- Стая - очень худо, - повторил Илья.
- Ты мне дружину не запугивай! - Семен громко хлопнул в ладоши. - А давайте все туда двинем! Цепью - и вдоль дороги.
- Без толку, - сказал Добрыня. - Это все уже было сто лет назад  далеко отсюда. Глоты хитрые, отбегут в глушь, переждут облаву, потом вернутся.  Их вызывать надо на себя, нечисть такую. Как медведя, выманивать - и на  лезо. Ну, кто пойдет?
Дружина молчала. Побаивались древнего колдовства. Тут мало кто сталкивался с  лесными  чудищами.  Витязи редко забирались глубоко в лес, не было надобности.  И  зверя  они  добывали больше в полях. Все, конечно, о  нечисти  слышали,  но  живьем  видели  ее немногие, и то сильно издали.
Только Овсяники хвастались, будто однажды  по молодости поймали на глухой речке берегиню. И Муромец, болтали, чуть  ли  не дружен был с могучим горным глотом, до того могучим, что  даже  имя  у  него свое было - Святогор. Но Илья  знакомством  никогда  не  хвалился.  Даже  не рассказывал, сколь ни упрашивали.
А что Добрыня зубами  скрежещет,  говоря  про  глотов,  это  ясно.  Он несколько лет прожил в Странах Датских, обваряжился, даром что с лица чистый варяг. А у тамошних ненависть к глотам в крови. И желание рубить  их под корень - тоже.
Земли там мало, вот почему. И делить ее  приходится  не  только  промеж людей. Тут земли много. Очень много. Тут всего вдоволь. Тут и глотам хватило бы места, если б не забаловали.
Выходит, рубить придется. Илья, наверняка знает, как именно их рубят. Покажет,  научит.  Но все одно, боязно.
- Ну,  чего  ждем?  -  спросил   Семен,   переживая   за нерешительность дружины.
- Пять гривен это плата за  то,  что  назвал  боярскую  жену  гулящей,  - заметил Овсянин младший.
- Вот  наколотишь  побольше  глотов  и  обзывайся,  сколько  хочешь!  - предложил Добрыня.
Послышались смешки, Семен мелко затрясся и прикрыл  рот  ладонью, Илья мечтательно закатил глаза.
- Это еще и плата за жизнь смерда, - напомнил Федот. - В Дубовье было людей дюжины три, да староста.
- Бессмысленный подсчет. Их жизни ничьи. Дубовье  вольное  село,  - отрезал воевода.
- Будь оно вотчинное, не пострадало бы так. И брод оказался бы защищен, и дорога на несколько верст в обе стороны.
- Возможно, - Добрыня равнодушно кивнул.
Семен придвинулся к брату и зашептал  ему  на  ухо.  Добрыня ждал.
- Встала-то не просто дорога, а самый что ни на есть путь  из  варяг  в греки! - заявил Федот.
- Какие  еще  греки   зимой?   -   возразил   Добрыня,   не   любивший преувеличений.
- Греки - летом. Но путь серьезный! И затея серьезная предстоит!
- И чего теперь - подарить вам Дубовье со Смородинным бродом?
- Не откажемся.
- Стая - это хуже некуда, - сообщил в пространство Илья. -  Заходит  со всех сторон. Булавой махать упаришься. А другое  оружие  не  годится  против них.
- Помолчи, - сказал ему Семен.
- А?
- Мы тут думаем, если ты не заметил.
Илья встал.
- Спать пойду.
- Я тебя не отпускал, - заметил Добрыня.
- Завтра, как рассветет, я отправляюсь к Смородинному броду,  -  сказал Илья поверх голов, ни к кому не обращаясь. - Ходу мне туда неделю. Встану на нашем берегу, там заночую. Утром перейду реку. Значит, кто  через  неделю  к утру будет у реки, тот со мной. А кто не со мной, тому -  прощайте,  братья. Авось свидимся.
- Тебе-то, что пообещали? - бросил Семен.
Илья перегнулся через стол и совершенно  по-звериному  показал  братьям зубы.
- Меня князь попросил, - произнес он раздельно.
Издали поклонился Добрыне и ушел наверх, громко скрипя сапожищами и лестницей.

                Глава 7.

Городская киевская застава, как была изначально постоялым двором, так им и служила - проезжим витязям, или киевским, не имеющим своего жилья. Причиной бездомности чаще была молодая бедность, но кметы не бедовали  подолгу,  они либо гибли, либо богатели. 
А  вот  Илья  всегда  ночевал  и  столовался  на заставе. Ему это казалось удобнее. Он мог уехать на любой срок, и его скудно обставленная комната оставалась за ним. Илья назначил заставу своим домом.
И когда дружине надоело смеяться  над  такой  причудой  великого,  но  по детски наивного воя, это просто  признали,  как  есть.  Сказать,  что  Илья поселился тут на всем готовом из жадности, не поворачивался  язык. 
Щедрость Муромца  была  общеизвестна,  ее  кое-как  ограничивал  лишь  хозяйственный Алешка. Для Ильи деньги мало значили, он мерил жизненный успех только личной честью. В этом смысле Илья был куда более викингом, чем его предки.
Еще он любил приодеться, как можно ярче, носить напоказ богато украшенное  оружие  и делать подарки. Шумные попойки устраивал редко. Сам,  конечно,  выпивал,  но пиры закатывал лишь по серьезным поводам. Боялся попасть в историю.
Он проснулся до  восхода  солнца.  Сразу  встал  -  переход  от  сна  к бодрствованию был у него мгновенным.  Сходил  на  гумно,  умылся,  оделся  в дорожное. Обстоятельно позавтракал. Собрался было на конюшню, где Алешка уже седлал Сивку, но вдруг навострил уши. И вышел на улицу.      Подъехал всадник на белом коне.
- Тебя невозможно застать врасплох, - сказал Добрыня.
- Я услышал, - объяснил Илья.
- Заезжай за Овсяниками. Они пойдут с тобой.
- Выторговали Дубовье?
- Вот им, - воевода показал кулак, - а не Дубовье. Но  до  дюжины  гривен доторговались, купцы.
Илья покачал головой.
- Выбирать не из кого, - Добрыня вздохнул. - Остальные боятся,  что  не вынесут свиста глота. А  эти  двое,  им  хоть  кол  на  голове  теши,  хоть колоколом по уху бей. Тупые, как ступа. Нравится это тебе, или не нравится, а помочь они могут. Стреляют  оба  метко,  дерутся  смело.  Берегиню  поймали, опять-таки.
- Ежели не врут.
- И челяди у них полно, - закончил  Добрыня.  -  Будет,  кому  дрова рубить. Ты же станешь жечь костры всю первую ночь, верно?
- Зачем древа рубить, сарай какой раскатаем на дрова. А откуда ты  знаешь про костры?
- Все это уже было, - сказал Добрыня. - Сто лет назад в другом краю.  А может, больше, чем сто. Думаешь, вои воевали с глотами в  Странах  Датских? Зачем? Воям глоты не мешали. Люди с ними воевали, друг мой. Наши предки. Везде, где начинают рубить и корчевать леса, навстречу  человеку  из лесов выходят их прежние хозяева. Орки, глоты,  нечисть,  лешие,  упыри. Какая разница. Твой приятель Святогор просто был не  лесной,  вот  он  и  не пытался убить тебя. Горному глоту  нечего  делить  с  человеком.  Наоборот, человек ему забавен. Как что-то похожее.
Илья едва заметно кивнул. Добрыня оглянулся на охрану, та послушно отъехала подальше.
- Я знаешь, чего опасаюсь? -  Добрыня  чуть  наклонился  с  коня.
Илья шагнул ближе. - Этот случай у Дубовье только  начало.  Русь  все  глубже заходит в леса. Мне докладывают - люди натыкаются  на  глотов  тут  и  там. Где-то лешие  и  берегини  отпугивают  вальщиков  и  корчевщиков,  а  где-то пытаются нападать. Убитых пока нет, но поломанные  уже  есть.  И  одну  бабу летом украли, а нескольких просто так. Покрыли и отпустили. Догадываешься, что сделали с несчастными бабами их родичи.
Лицо Ильи заметно вытянулось.
- Сам понимаешь, если глоты будут убивать смердов, рано, или поздно они попробуют человечину, как этот соловей разбойник  у  брода.  И  обучат своих детей. И тогда начнется сызнова. Думаю, мы должны упредить их. Обязаны.
- Упредить, а как? - только и спросил Илья.
- Как волков. Ряды загонщиков. Побольше шума. И вперед. Если не вывести под корень, то хотя бы загнать в самую глушь. А иначе - еще  пара  таких  же суровых зим, и нас ждет куда более страшная  бойня,  чем  сто  лет  назад  в другом краю.
Илья стоял, потупившись, широко расставив ноги и заложив руки за  пояс. Он в такой позе обычно размышлял.
- А еще хуже другое, - сказал Добрыня.  -  Мы  держим  важные  торговые пути. Значит, на Руси должно быть надежно и безопасно. Мы  признали  Христа, чтобы стать как все. Чтобы нас понимали и  уважали.  Чтобы  опасались  нашей воинской доблести, а не нас самих, нехристей страшных. Теперь на Русь  рекой течет золото. Киев уже сейчас хорош, а станет  краше,  чем  Константинополь. Базилевсы будут завидовать нам. Скоро через Русь пойдут такие богатые обозы, каких мы не можем и вообразить. Теперь  угадай,  сильно  ли  нас  зауважают, услыхав, что вокруг Киева нечисть хозяйничает, как у себя в лесу? Что  нечисть может насесть на дорогу и остановить торговый  путь?  Да  мы  тогда  полными ничтожествами предстанем. Сам подумай.
Илья подумал и сказал:
- Подумал.
- Не все страны Датские до сих пор не могут принять христианство. Мы  и в этом их обогнали. Мы вообще обгоняем всех. У нас много леса, земли,  люда, и мы самые лучшие. И тут - глоты. Тьфу.
- Да, - сказал Илья. - Я понимаю.
- Это не просто мои мысли, Илья. Считай, это тебе говорит князь. Отруби разбойнику голову и привези в Киев.  Положи  начало  большому  делу  во  имя будущей Руси.
Илья поразмыслил немного и сообщил:
- Я возьму глота живьем, Добрыня. Так  будет  хорошо.  Тогда  никто больше не станет их бояться.
- Незачем, - отмахнулся Добрыня. - Слишком трудно.
Илья пожал плечами. Выходило это у него жутковато: не плечи шли  вверх, а голова ныряла вниз.
- Если хочется поймать кого-то, прикажи  Овсяникам.  Они  на  берегине научились, ха-ха. А ты мне  нужен  живой  и  здоровый!  -  заявил  Добрыня строго. - Тебе еще найдется, чем  заняться.  Ты  не  Пень,  хвала  богам! Прости, Господи.
- Пень сильный, - вспомнил Илья.
На Илью посмотрели так, что он поспешно опустил глаза.
- Желаю тебе удачи, - сказал  Добрыня.  -  К  слову,  я  только  сейчас понял. Никак не идут из головы эти глоты. Ты  ведь  не  рассказывал,  что стало с женщиной Святогора.
Илья чуть склонил голову набок.
- Тебе это надо знать?
- Не надо. Ну, прощай, если что.
Добрыня развернул коня.
- Мне пришлось убить ее, - сказал Илья тихонько. - А девку я не тронул. Она, может, по сию пору живет в горах одна.
- Я так и знал, - отозвался Добрыня, не оглядываясь.

                Глава 8.

Дорога была широко раскатана, и  Илья  пустил  Сивку  рядом  с  санями. Огромная кобыла мерно топала, опустив голову,  будто  спала  на  ходу.  Илья уверял, что Сивка именно спит на ходу, а он от ее убаюкивающей поступи  тоже задремывает иногда. 
И  поэтому  они  вдвоем,  бывает,  проламывают  заборы, цепляют углы и сносят ворота - а вовсе не потому, что у них  склонность  все ломать. Сейчас Илья вовсе не дремал. Напротив, он то и дело  крутил  в  воздухе топором,  зачем-то  доставал   из-за   пояса   любимую   плеть, разматывал ее, сматывал и втыкал обратно за кушак.
Пару раз он даже соскочил наземь и пробежал небольшое расстояние, а потом запрыгнул в  седло.  Бурка  при  этом продолжала ход, словно ей было совершенно все равно, где ее всадник. Может, и правда спала.
Позади в седлах мерзли, кутаясь в длинные шубы, братья Овсяники.
- Ишь выделывается, - буркнул Федот, глядя  в  спину  Ильи,  который опять вертел топором над головой. - Старый, а как молодой.
- Молодой и есть, - сказал Семен. - Чисто дитя.  Все,  что  нажил,  в одних санях помещается.
- Дитя-то дитя, а ты его меч видел? Который в тех  санях?  Князю  впору тот меч.
- М-да, - согласился Федот. - Только он с мечом управляется  еле-еле. Я намного лучше.
- А зачем ему? Он тебя и без меча уделает. Древо сломат и треснет  по репе.
- Ты чего такой злой сегодня? - удивился Семен.
- Вчера торговался плохо, - объяснил Федот.
- А-а.
Илья, который весь разговор прекрасно слышал, растянул губы в медвежьей ухмылке.
- Тятя, а тятя, - подал из саней голос Алешка.
Он  всегда  так  просто  называл  своего  Илью,  чем  заметно  смущал окружающих.
- Ну?
- Я вот че думаю. А отчего у нас варяги правят? Как это вышло?
Позади захохотали Овсяники. Илья оглянулся и вопросительно двинул бородой.
- Мы просто так, дядя, - объяснил Семен.
- Вы просто так замерзнете, братья, - сказал Илья. - Заиндевели уже. Вы бы пошевелились для согреву. Вот как я.
- Успеем еще. Нашевелимся.
- Ну-ну.
Илья сел прямо и надолго задумался.
- А почему варяги правят? - спросил он, наконец.
Овсяники расхохотались опять. Хорошо, от души.
- У великого князя нашего и  благодетеля  дедушка  был  кто?  Варяг,  - сказал Алешка. - Я знать хочу, с чего все началось.
- А, - понял Илья. - Ну, это просто. Ну, ты представь...
И опять надолго задумался.
Алешка ждал. Шумно  дышали  кони,  под  копытами  и  полозьями  скрипел утоптанный снег. Позади  негромко  перекрикивалась  челядь  Овсяников.  Там целый обоз их шел, саней пять.
- Вот, - сказал Илья. - Представь. Ты одет в холстину,  оружие  твое  - простая дубина. И вдруг приходят варяги-русичи с моря северного в  кольчугах  и  с  топорами.  Ты смотришь  и  думаешь  -  ого!  Хорошие  кольчуги.  Хорошие  топоры.  А   эти спрашивают: кому платишь дань?  Ты  отвечаешь:  ну,  хазарам.  Эти  говорят: не балуй. Хазарам больше не плати, нам плати. Ты спрашиваешь: а  что скажут хазары? Эти говорят: ничего не скажут. И всех хазар порубили. Садятся  у  тебя дома, как у себя. И берут с тебя дань. А хазары за данью не идут почему-то. Будто и не было их никогда, хазар. Вот. А эти, в кольчугах и с топорами, сидят. И  ты видишь, что они уже говорят по-твоему все до единого, и богов твоих уважают. И один дочку твою в жены просит, сам муж видный, богатый. А  хазар  нет  и нет. И вообще никого нет. Ну, может, придет, кто-нибудь,  но  эти  его  хрясь под микитки топором - и он уходит сразу. Вот. И все  хорошо.  И  предводитель  у  этих настоящий князь-конунг. И никакие они уже не эти, а свои. И конунг  -  свой.  Потому мир, порядок, достаток, живи и радуйся. Ну?
- Что, тятя?
- Представил? Ну, так оно и было. Просто давно. Еще  до  дедушки  князя нашего. Мы ж с варягами родня. Они не могли не придти.  Посмотреть,  как  у нас тут дела.
Алешка сдвинул шапку на глаза и почесал в затылке.
- А мы, значит, с дубинами бегали? - спросил он неодобрительно.
- Зато у нас дубины были - во! - Илья развел руки в стороны. - Нас  все боялись. Особливо греки.
- Зачем мы тогда платили хазарам?
- Ну, знаешь, щенок, много их было и все оружны, а мы по отдельности жались, - Илья опустил руки и ссутулился.
- А хазары, они жидовины, - подсказал сзади Семен.
Алешка оглянулся.
- Обдурили нас, - объяснил Федот. - Жидовины хитрые, ты знай, почти, как греки.
- Во! - обрадовался Илья. - А мы народ простодушный, мирный и тихий.
- Кто бы говорил, - ввернул Семен. - Слышь, Илья, ты меня извини,  брат, но все было по-другому. Новгород сам призвал варягов. С того и пошло.
- Да, може и так? - хмыкнул Илья.
- В Новгороде поднялась смута. Не  как  обычно  там  быват,  а  долгая смута. И на вече решили, раз сами не справляются,  надо  призвать  князя.  И отправили к варягам послов. Сказали - земля наша велика и  обильна,  порядка только нет. Придите и владейте нами.  И  пришел  конунг  Рюрик.  Вот  откуда началась Русская земля, какой мы ее знаем.
- Да? - повторил Илья. - И далеко  Новгород  за  варягами  ходил?  До самой Ладоги, небось?
- Я тебе рассказываю, как про то в летописи! - обиделся Семен. - Сам не видел, но говорят. У новгородцев монах сидит и пишет. И до него монах  сидел и писал. И у нас, вон, тоже пишет. Князь к нему ходит иногда, смотрит, чтобы лишнего не выдумал.
- В летописи, значит.
- Ты чего? - не понял Семен.
- Ну, раз в летописи, тогда конечно, - протянул Илья.
Перекинул ногу через шею Бурки, спрыгнул  и  убежал  вперед.  Бегал  он смешно, на полусогнутых ногах, и широко раскинув руки, будто  ему  тяжело  держать равновесие - да, пожалуй, так и было. Быстро вернулся, одним движением закинул себя обратно в седло.
- Ты не согласен? - спросил Семен.
- Нет, - ответил Илья просто.
И крутанул над головой топором.
- Ну, - сказал Семен, - ты нынче главный, брат, твоя правда.
Илья обернулся.
- Я главный, да, - согласился он. - Но еще я природный русич. Если ты забыл, брат. Мне ли не знать, как приходят варяги. И зачем. А летописи. Их людишки составляют. Семен.
- А? - встрепенулся младший Овсянин, испуганно выныривая из шубы.
- Не спи, с коня свалишься! - сказал ему Семен.
- Да ну вас всех, - отозвался Федот и снова уткнулся носом в пушистый воротник.
- Вот и поговори с ним, - пожаловался Семен.
- Отстают твои, - заметил Илья.
Семен посмотрел назад. Обоз за его спиной и правда растянулся.
- Не отставать! - рявкнул Семен. - Подобрались, живо!
- Раскричались, - донеслось из шубы.
- Ох, хлебну я с вами горя, - пробормотал Илья. - Алешка!
- Что, тятя?
- Давай с саней. Топай рядом, грейся.
Парубок, недовольно бурча, соскользнул на дорогу и пошел, держа в одной руке вожжи.
- Чего греться-то, если кругом поля. Я понимаю, в лесу.
- Шевели руками, - сказал Илья строго. - Ты должен быть всегда готов. А в поле особенно. Я вот  однажды  ехал  полем.  Высоко  сижу,  далеко  гляжу, бояться нечего. Эх.
И замолчал, исчерпав запас красноречия на сегодня. Белое поле казалось бескрайним, что на восход, что на закат.

                Глава 9.

Насколько Илья любил приодеться для  города,  настолько  же  просто  он облачался в поход. Короткая, чуть ниже пояса, куртка  с  широкими  рукавами, свободные удобные штаны, круглая шапка  с  наушниками  -  ничего  лишнего  и стесняющего движения.
Все было шито добротно, из очень  дорогого  материала, но выглядело скромнее некуда. Обычный походный цвет у Ильи  был  коричневый, однако на этот раз он надел все серое, видимо с каким-то умыслом.
Братья Овсяники,  укутанные  в  длиннополые  богато  отделанные  шубы, пошитые по греческому образцу, казались рядом с Ильей настоящими боярами.
Зато и задубели они в  своей  чересчур  теплой  одежде  настолько,  что вечером у костра не  сразу  отогрелись.  Федоту  даже  есть  поначалу  было неудобно, мясо падало из рук.
- Наказание ты мое, - сказал ему Семен.
- А я говорил, - напомнил Илья, - шевелиться надо.
- Нашевелился уже, - прогудел из шубы Федот.  -  По  молодости.  Туда беги, сюда иди, того бей, этого не трожь. Скоро опять драться. Дайте  хоть сегодня пожить спокойно.
- Да кто ж тебе мешает? Я?
- Нет, ты не мешаешь, - быстро сказал Федот. - Ты никому  не  мешаешь никогда.
Закутался плотнее и придвинулся к огню. Когда все поели, Семен завел важный разговор.
- Илюша, а Илюша, - начал он ласково. - Как бить-то нечисть будем?
- Ты же берегиню поймал, коли не врешь, - Илья хитро прищурился.
- Да ну тебя, - сказал Семен. - Поймал - не прибил. И  давно  это  было. Она раков искала под корягами у берега, зазевалась, а тут мы. Глядим -  баба голая волосатая ковыряется на мелководье,  лопочет  что-то.  Думали,  просто дура местная. Сразу и не поняли. Руки ей  заломали,  да  по  морде  надавали. Морда страшная. Отпустили потом.
- Когда - потом?
- Ну, потом.
- Одно слово - бояре, - Илья неодобрительно  покачал  головой. 
Заметно было, что он Семену не верит.
- Да какие мы бояре.
- Будете.
- Это, конечно, вероятно. Так что же, Илюша?
- Федот! - позвал Илья.
- Ась?
- Отниму шубу, - пообещал Семен брату. - Сколько можно спать?
- Ну-ка отними!
- Смотрите, - Илья встал. - Старый зверь дерется так.
Илья чуть присел, немного развел в стороны  руки  и  оскалился.  Братья Овсяники запахнулись в шубы, будто  отгораживаясь,  их  челядь  отступила  от костра в тень. И лишь Алешка Попович  подался  вперед,  поедая  глазами своего "тятю".
Приняв звериную  боевую  стойку,  Илья  заметно  переменился. Теперь он был похож на кого угодно, только не на человека.
- Когда нечисть прет на тебя, он не сворачивает,  идет  прямо.  И  делает так, - Илья схватил воображаемого  противника  обеими  руками,  притиснул  к груди. - Считай, ты уже весь поломатый. И тогда он зубами рвет.
Илья несколько раз с лязгом куснул воздух. Получилось убедительно.
- Если ты на глота сам выскочил,  он  может  тебя  отбросить,  -  Илья руками толкнул перед собой. - Полетишь кубарем. Тогда  сжимайся  в  комок  и катись по земле. А не то шмякнешься - дух вон. Глот напрыгнет и загрызет.
Овсяники,  застывшие  истуканами  внутри  своих  теплых  шуб,   дружно поежились.
- Бойтесь захвата. Пальцы у глота очень сильные. Если тварь  вцепится в руку, считай, она сломана. И оружие должно быть обязательно с темляком.  А то вырвет, и в тебя же швырнет.
- Меч-то не вырвет, - бросил Федот пренебрежительно.
- Еще как вырвет. Останется без пальцев, а ты - без меча. Тут  он  тебя здоровой рукой и пристукнет.
- Да, ну.
- Рогатина? - деловито спросил Семен. - У нас есть.
Илья задумался.
- Нет, - решил он. - И хотелось бы, и боязно. Глот не медведь, у  того лапы намного короче. А этого насадишь на рогатину аж по самый перехват,  тут он тебя и достанет. Рубить лезвием тоже  неудобно,  вдруг  уловит  копье  за древко. Ты уясни, брат Семен, глот в драке либо отбивает тебя подальше, либо цапает и дергает к  себе.  За  что  поймает,  за  то  и  тянет.  Даже  щитом закрываться нельзя - ухватит глот край щита, не  стряхнешь.  И  чего  тогда делать?
- Уяснил.
- И есть у них особенный удар, смотрите, - Илья подобрал руку к  груди, отвел назад локоть. - Кулаками они не  бьют,  не  умеют.  А  бьют  вот  этим местом. Не ладонью, а ниже. Ха!
Длиннопалая  кисть  стремительно  метнулась  вперед  и  ударила  воздух основанием ладони. В темноте кто-то громко шмякнулся оземь.
- Ты чего? - удивился Илья.
- Дык с перепугу, - отозвался холоп Семена.
- И чем он особенный, удар этот? - Семен недоверчиво хмыкнул.
- Да есть мысль  у  меня. Думается,  из-за  него  слухи  ходят,  что глоты - нечисть.
- Объясни.
- Ну представь. Ты лешему в лесу наступил на лапу сослепу,  он  тебя  - ха, - стукнул и убежал. У тебя, может, и синяка не  останется.  А  на самом деле от  этого  удара  внутри  что-то  сдвинулось.  Ты  пришел  домой, рассказал, кого в лесу встретил. А наутро взял да помер.  Значит,  лешак  на тебя порчу нагнал. Так-то.
- По-твоему выходит, они не нечисть? - спросил Семен осторожно.
Илья присел к костру.
- Да мне все равно, - сказал  он.  -  Кто  человечину  ест,  по  любому нечисть. Меня соловей этот смущает. Лесные-то больше серые, или бурые,  а  то почти зеленые. Откуда он приперся, да еще с семьей?
- Но как же насчет порчи?
- Кто берегиню поймал - и по морде ей? А до сих пор живой.
- Молодая была. Неопытная, - уверенно сказал ЛСемен.
- Ну, как увидишь глота  -  зашиби  его  сразу,  пока  не  успел  порчу навести. Делов-то. Оружие против них - булава. Топором  с  одного  удара  не завалишь, а еще застрянет, останешься без  топора.  Про  рогатины  да  копья говорено уже. Меч? Не знаю. Лучше всего булава.  Пляши  вокруг,  не  давай себя достать, а сам бей, бей, бей. На пролом,  чтоб  хрустело.  Глот  будет отступать задом. Поколотишь его, как следует - повернется бежать. Тогда сразу промеж лопаток, или, если допрыгнешь, по затылку. С первого удара промазал  - не догонишь, учти.
- А стрелой?
- Не в лесу же. И одной стрелы не  хватит,  разве  что  в  глаз.  А  от дуба до края леса всего  ничего.  Когда  глот  из  чащи  выскочит, знаешь, а на один выстрел хватит времени. Только я ж тебя помню, ты с  луком быстро управляешься, наверняка захочешь второй стрелой угостить  глота.  Не успеешь, даже не пробуй. Как выстрелишь, бросай лук - и за булаву.
- Ясно, - сказал Семен. - Эх, если бы не порча.
Илья издал странный звук, то ли вздохнул, то ли рыкнул.
- Вот этим ударом, какой я показал, Святогор  убил  моего  коня.  Сразу убил, безо всякой порчи. А потом меня свалил. Чуть дух не вышиб,  я  еле-еле раздышался. Но вроде не порченый хожу.
- А как ты с ним, вообще? - спросил Семен. - Встретился как?
Илья сунул руку под куртку и задумчиво поскреб там.
- Да стыдно признаться. Я на него конем наехал. Среди бела дня. Он спал в малиннике. Спустился с гор ягодкой полакомиться. И тут, как  нарочно  мне, дураку, малины захотелось. А ветер дул в мою сторону, не учуяли ни конь,  ни я. Сказывают, я искал Святогора - не верь. Просто случай.
Илья поскребся снова и добавил:
- Повезло, что он меня свалил. Полез бы я  драться,  не  знаю,  чем  бы кончилось. А так? Взял он воя в полон.
Воцарилось молчание.
- А потом? - не выдержал Федот.
Семен крепко ткнул брата локтем в бок.
     - Спать пора, - сказал Илья.

                Глава 10.

Дубовье было когда-то большим селом,  но  год  от  года  усыхало  и съеживалось. Как ни странно, причиной тому стало оживление  торгового  пути.
Издревле местные кормили проезжих и устраивали на  ночлег,  помогали  ходить через брод. Когда обозы  потянулись  чередой,  это  прибыльное  дело  заняло столько люда, что почти все население  села  превратилось  в  обслугу постоялого  двора. 
Конечно  весной  село   пахало-сеяло,   летом   собирало ягоды-грибы, осенью било зверя, но  основой  его  благосостояния  давно  уже стало удачное расположение. Селяне научились  ловко  чинить  упряжь  и  даже кузницу завели ради гостей.
Обозы приходили в Дубовье к вечеру. Киевские переправлялись через речку и становились ночевать,  а  новгородские  двигали через брод с утра. Брод был мелкий, замостить его никому даже не приходило в голову.
Будь  село  вотчинным,  имей  строгого  хозяина,   оно   бы   наверняка разрослось. А  род  не  боярин,  силком  не  удержит,  гвоздем  к  месту  не приколотит. Обозы так и звали за собой молодежь, манили  в  дальний  путь  к неведомым  краям. 
Уходили  с  обозами  по-всякому,  кто  рядился  купцам  в услужение, кто просто шел следом за подводами счастья искать. И к этой  зиме село насчитывало три дюжины людей с семьями -  ровно  столько,  чтобы прокормить себя и обслужить гостей.  Были  местные  сыты  и  одеты,  держали скотину, но чувствовалось - доживает  село  в  вольном  состоянии  последние деньки.
Киевляне давно к селу присматривались, даже не  имея  в  виду карачевских, или еще каких, себе его хотели. С решением затягивали потому что проку от Дубовья было, по сути, немного.
Местный  род  жил  своим  умом, исправно платил дань,  верно  знал,  кому  кляняться.  Разве  что  крестился трудно - вблизи  стояло  древнее  капище,  да  волхв  попался  непонятливый.
Киевляне сшибли идолов, примучили волхва, и все стало тихо-мирно.  Здесь  не имело смысла держать воинов, и глупо казалось на такое разумное село тратить даже самого бестолкового тиуна.
Село было  на  виду  и  вроде,  как  в порядке. Ну, загибалось потихоньку, но медленно. Все будто чего-то ждали  на его счет. Вот, дождались. Примерно за версту до реки Илья поднял руку и крикнул вполголоса:
- Стой!
Спрыгнул с кобылы, бросил поводья Алешке, обернулся к братьям.
- Вы давайте тут, - сказал он. - Обустраивайтесь на  ночь.  А  я  схожу вперед, послушаю.
И, не дожидаясь ответа, ушел по дороге.
- Ты до темноты вернись! - крикнул Семен вслед.
Илья махнул топором, давая знать, что понял.
- Вернется? - спросил брата Федот.
- Булаву-то не взял, - объяснил Семен. - И лук оставил.  Послушает,  как на том берегу - вернется.
- Ох, знаю я его. Зашибет там кого  походя,  и  дюжины  гривен,  как  не бывало.
Неподалеку рассмеялся Алешка.
- Попович! - Семен погрозил ему пальцем. - Не балуй.  Денежка  счет любит, ты знай.
- Я-то знаю, - сказал Алексей. - Это тятя не знает.  Он  ежели  кого зашибет, голову вам отдаст, верно говорю.
- Хороший тятя, - буркнул Федот.
Позади челядь утаптывала снег, тащила из саней растопку. Звонко ударили топоры по мерзлому дереву. Илья был уже далеко впереди, ноги сами несли его к реке, а если честно, подальше от стука  топоров.  От  братьев  Овсяников,  думающих,  что  они самые хитрые, от  их  шумной  бестолковой  челяди. 
Илья  не задумывался, что будет после, какая беда ждет в Дубовье - просто  сейчас ему наконец-то впервые за эту неделю было  хорошо.  Временами  Илья  страшно уставал от человеческого общества. Мог вдруг сорваться, исчезнуть из города, и пока все думали, что кмет отправился  искать  приключений  -  незатейливо жить в лесу.
Алешка переживал уходы  своего  тяти  чуть  не плача. Злился князь. Не одобряли бояре. А вот Добрыня никогда не ругал  Илью за его внезапные исчезновения. Случалось,  даже  оправдывал,  говорил,  будто услал на дело воя.
Добрыня был единственный, кто понимал. Если бы Илью спросили, что его так выводит из себя в человеках,  он  бы наверное ответил: нежелание видеть и слышать. Сам он  мог  до  бесконечности всматриваться в бегущую воду,  заслушивался  шелестом  листвы. 
С  умилением подсматривал за тем, как белка собирает  припас  на  зиму,  или  птаха  носит веточки в гнездо. Илья не чувствовал какого-то особого сродства с  природой: он удивлялся, отчего другие равнодушны к ней. 
Прежде,  чем  валить  дерево, следовало  объяснить  дереву,  зачем.  Перед  убийством  зверя  -   мысленно попросить у него прощения. Раньше  все  так  делали.  Теперь  -  нет.  Жизнь необратимо менялась прямо на глазах, а с ней изменился  и  русский  человек, что варяг, что славянин.
Начал много говорить о душе и  грехе,  но  стал глух и слеп ко всему, чего нельзя положить в кошель, или спрятать  в  погреб. Это было глупо, но понятно, вполне в  человеческом  естестве.  Русь  властно ломала под себя окоем, от ее  могучей  поступи  заметно  прогибалась  земля.
Шесть тысяч варягов заслать на службу в Константинополь - раз плюнуть. Греки пожалели сестру василевса в жены нашему князю - осадим Херсонес,  сами  бабу пришлют.
Печенеги, разбойное племя - теперь друзья и наемники.  От  хазар  и кучки дерьма не осталось, их стольный град Итиль мало что  сожгли,  так  еще перепахали и засыпали солью - знай  наших,  хазарцы. 
Булгары  не  рыпаются. Вечно буйный Новгород тих и смирен. А  над  Киевом  сияют  купола  новеньких церквей. И по пути из варяг в греки идут обозы нескончаемым потоком. Стой. Сейчас не идут.
Илья навострил уши. Потянул носом воздух. Впереди, на  высоком  берегу, виднелось мертвое - ни дымка -  Дубовье.  Брошенное  село,  из  которого спаслось не больше дюжины баб с детишками, а людей вообще ни одного. 
Бежало из села гораздо больше, санным  путем  на  Карачев,  но  их  перехватили  по дороге. Кто он, редкой соловой масти глот-убийца, непуганый,  дерзкий?  Ничего общего с черным увальнем Святогором.
У того ведь тоже была семья  -  баба  и дочь. Но Святогор сидел в неприступном ущелье, собирал корешки да  орехи,  в долину спускался не человечков  шугать,  а  поесть  вкусненького. 
Святогора волновало одно: из-за уединенности житья вот-вот прервался бы  его  род.  На все остальное старый черный с проседью великан плевать хотел. А этот?
Илья осторожно приблизился к реке.  Снегопада  давно  не  было,  дорога осталась плотно наезженной, и только отсутствие свежих  следов  выдавало  ее заброшенность. Илья сошел бы с дороги - чувствовал себя посреди нее чересчур заметным, будто голым - но не хотел скрипеть настом. 
Он  весь  обратился  в слух. Тот берег был мертв. Вот они, девять высоких дубов священной  рощи,  за ними смешанный подлесок, дальше темная  плотная  чаща. 
Прямо  на  берегу  - низенькие баньки, избушки, сараюшки, вкопанные  почти  до  крыш,  бревна  на три-четыре от земли. Хорошо виден постоялый двор, отстроенный по  варяжскому образцу, длинный такой домина с примыкающей к нему кладовой.
И ни души. Неужто ушли разбойники? Вернее - дальше пошли.  Соловый  с  родом  явно кочевал. Добрыня ошибался, ругая местных, что они  приучили  своего  Перуна жрать человечину. Ну, может, не совсем ошибался, но его обвинение  касалось давно минувших дней.
Просто у Добрыни  была  своя  правда  и  своя  тревога. Отпрыск древлянского князя, он  в  детстве  наслушался  историй  о  страшных тварях, с которыми сталкивался его народ. А еще больше узнал  о  них,  когда гостевал в странах Датских - недаром звал леших да берегинь орками.
Добрыня всегда старался предугадывать будущее и опережать  грядущие  угрозы. Одной из таких угроз он считал орков. Воевода  давно  ждал  чего-то  вроде нападения на Дубовье.
Но пускай тут он угадал, это вовсе не значило, что вятичи сами накликали Соловья себе на головы. Нет, Соловей был не здешний,  он  просто  шел  мимо.  То  ли  свои  его погнали, то ли голодно стало на родине.
Глот двинулся искать новое место  и по пути очень не вовремя застрял в вятичских лесах зимовать.  Иначе  Илья  не мог объяснить его появление  у  дуба  и  человекоедство. 
Вынужденное поедание людей, конечно - Соловью нужно было кормить баб и детей. Что его, впрочем, не прощало. Илье тоже случалось  голодать  в  дальнем походе, однако он-то не съел никого, даже коней не кушал,  хотя  и  наступал на самый край.
Илья стряхнул с бороды сосульки, повернулся было  идти,  но  застыл  на месте. Далеко-далеко в глубине чащи ему почудилось движение и  неразборчивое лопотание. Кто-то там возился, бурча себе под  нос. 
Воин  склонил  голову, ловя звук. Когда глот не прячется, не боится, что услышат его, он всегда  лопочет неразбериху. Бур-бур-бур. Словно пробует говорить.
Илья перебросил топор в левую руку. Набрал побольше воздуха и  дунул  в два пальца - с переливом и железным скрежетом. Свист отразился  от  высокого берега и эхом запрыгал по сумеречному небу.
В лесу ухнуло. Как бы хлопнуло негромко. А потом в ответ свистнуло так, что Илья аж присел. Это был уже не железный скрежет, это сталь  прошлась  по стали, до холода в сердце и мурашек по спине.
- Ага! - воскликнул Илья.
Бросил топор под ноги и принялся гулко барабанить кулачищами по  груди, завывая и взрыкивая. Прыгая на месте. Строя зверские рожи.
- Угу-гу-у!
Это не был вызов на бой. Илья просто обозначил:  я  пришел,  и  мне  не страшно. Говоря по чести, страшно было. Сначала.  Жуткий  свист  с  того  берега ударил прямо в душу, понятно стало, отчего так легко сдалось  село  и бежала малая дружина.
Но уже через  миг-другой,  распалившись,  как  следует, Илья почувствовал себя привычно уверенным. Потом злым. А  потом  -  страшнее всех на свете.
С Ильей всегда  так  было  перед  серьезной  битвой:  сначала легкий страх, а потом боевая ярость. Надо только уметь эту ярость вызвать.      Теперь он был готов драться.
Богатырь на своем берегу прыгал и махал кулаками, рыча, плюясь, выкрикивая ругательства. Из-за реки в ответ  свистнули  еще  разок  и  притихли  то  ли выжидающе, то ли озадаченно.
Илья  закашлялся. Сплюнул. Подобрал топор. Погрозил   невидимому противнику кулаком. Повернулся и  зашагал  по  дороге  обратно. Он  услышал достаточно. Возились-то в лесу, а свистели  почти  с  берега,  из  священной рощи. Никуда Соловей не ушел, он ждал, что добыча сама придет к нему. И дождался.
Все было совершенно ясно. Илья точно знал, как поступать дальше,  какие отдавать приказания, чего опасаться, о чем не думать. А  еще  -  поорать  да посвистать от души было очень приятно. В городе себе  такого  не  позволишь, народ пугается.
Илья однажды шумнул на ярмарке потехи ради - зарекся.  Ладно мужчины разбежались и попрятались, кому они  нужны.  Бабы  потом  от  Ильи шарахались, вот что обидно, даже самые жадные и сговорчивые. А ему как раз в поход надо было. Глупо вышло.
А хорошо нынче повеселился. И слыхать тут далеко. Илья представил, какие ошалелые рожи будут у братьев Овсяников,  когда он вернется, и захохотал.

                Глава 11.

Встали  затемно,  наскребли  по  обочинам  снегу  обтереться,   слегка перекусили, натянули тетивы, облачились  в  боевое.  Не  спеша  подъехали  к Смородинке.
Через реку пошли, когда  совсем  рассвело.  Первым  шагал  Илья, лениво помахивая булавой, сзади и по сторонам  братья Овсяники,  оба  при  длинных луках с наложенными на тетиву стрелами.
Челядь и Алешку оставили  на  другом берегу. Челядь не возражала, Алешку кмет убедил подзатыльником. На льду валялись останки нескольких коней  -  обрывки  шкур  да  кости. Никаких следов вокруг не было, казалось,  объеденную  животину  пошвыряли  с берега вниз частями.
- Границу выложили, - буркнул Илья. - Ну-ну.
Братья шли в кольчугах и шлемах,  Илья  надел  лишь  толстую  боевую куртку, обшитую железными пластинками. 
- Вдруг  придется  бегать-прыгать,  - объяснил он. - А вы стреляете лучше меня,  вам  и  луки  в  руки.  Если  кто высунется, сразу валите его, я булавой уважу.
Никто не высунулся. Троица без приключений взобралась на высокий берег, миновала еще одну россыпь конских костей и остановилась. В старые времена село было огорожено  тыном,  но  уже  при  отце нынешнего князя тын снесли - обороняться стало не от кого, а  ограда  мешала разворачиваться обозам. 
Остались  только  ворота,  то  есть  два  столба  с перекладиной, обозначавшие въезд на постоялый  двор.  Сейчас  ровно  посреди ворот темнело пятно на неглубоком снегу, и в  нем  -  вмерзшая  человеческая голова.
Братья медленно поворачивались из  стороны  в  сторону,  держа  луки наизготовку. Широкие остро заточенные срезни - наконечники стрел на зверя  и незащищенного врага - высматривали цель. Илья все поигрывал булавой.
- Ты бы свистнул, а? - шепотом предложил Семен.
- Здесь никого нет.
Илья подошел к воротам, посмотрел на голову.
- Оторвали, - сказал он. - М-да.  Убирайте  луки,  братья.  Пойдем  в избах смотреть.
- Говоришь же - нет никого.
- Все равно посмотреть надо.
- Ну так свистни. Если кто есть, вылезет сразу.
Илья недовольно фыркнул.
- Глоты ушли в лес, - объяснил он. - Спят, ждут ночи. Думают,  мы  тут поселимся, а они ночью придут. Зачем их тревожить  сейчас?  Нам  много  чего сделать надо, не хочу, чтобы мешали.
Братья неохотно попрятали стрелы,  сняли  тетивы  и  убрали  луки  в налучья за спину. Федот подошел к Илье и уставился на оторванную голову.
- На старосту похож. Ишь как, будто по чину, прямо в  воротах  бросили. Старосту здешнего помнишь?
- Не-а, - сказал Илья. - Они для меня все на одно лицо,  старосты  эти, тиуны. Вот девка, да, была тут одна светленькая. Подавала  на  дворе.  Забыл,  как звали.
- Фекла? Она не только подавала. Она еще и давала.
Илья неприязненно покосился на Федота.
- Откуда знаешь?
- Так мне и давала.
Илья тяжело вздохнул. Федот поспешил объясниться.
- Я этот грешок потом замолил. И свечку поставил.
Илья вздохнул еще горше.
- За каждый раз, - добавил Федот.
Илья ловчее перехватил булаву, обогнул ворота  и  неспешно  двинулся  к постоялому двору. Семен подошел к брату.
- Ты полегче с этим, - буркнул он. -  Илья  баб  страсть,  как  уважает. Прямо трясется весь, если кто бабу обидит. А  они  его  не  особенно  любят. Боятся.
- А я виноват?
Федот недовольно засопел. Он привык считать себя  отважным,  сильным, красивым и удачливым. Меньше всего его трогали чужие трудности с  бабами,  а увещевания старшего брата - злили.
Семен, тоже сильный, красивый,  везучий  и смелый, с возрастом стал занудой и все чаще прятался за чужие спины. С таким братцем в руководителях прославиться трудно. А Федот  очень  хотел  именно прославиться. Денег и челяди у Овсяников  и  так  было  полно. 
Не  хватало громких воинских подвигов. За братьями числились ратные успехи, но только  в составе дружины, в общем строю. Здесь не то.
- Все равно ты Илью не зли попусту. Он сейчас главный. Мало ли что?
- Добрыня его по головке не погладит, если нас  тут  прибьют,  -  понял намек по-своему Федот. - А князь, тот просто шкуру спустит.
- Ты  лучше  подумай,  что  будет  с  нами,  если  тут  его,  Илью, прибьют, - посоветовал Семен угрожающе.
- Ну, мы скажем того.
- Ничего мы сказать не успеем! - зашипел Семен. - И ойкнуть не успеешь, а шкуру  спустят  -  с нас мигом. Нечисть спустит! Илья сам наполовину Муромский леший,  не  знаешь,  что ли. Поэтому его ни порча не берет, ни  волшба  ихая.  Поэтому  он  их  чует издали. Пока Илья жив, мы сильны против нечистой силы. А если с ним  чего  случится, бросай все и беги за реку. Срубленных голов  я  видел  достаточно  на  своем веку. А вот оторванных? Понял?
- Вы чего там шепчетесь, братья? - позвал Илья. - Сюда идите. Тут есть, на что посмотреть.
Распахнутая дверь постоялого  двора  не  была  повреждена.  Ее  открыли изнутри. Мерзлая утоптанная земля вокруг двери чернела застывшей кровью.
- Ловко придумано, - Илья ткнул булавой вверх. На  крыше  была  широкая дыра с рваными краями.
- Один-два зашли  через  крышу,  и  народ  сам  на  улицу  выскочил.  А остальные ждали тут, - понял Семен.
- Точно.
- Не вижу кострищ, - Семен огляделся. - Удивительно. Как еще  отпугивать нечисть по ночам?
- Здесь не держали оборону, - сказал Илья. - Только прятались. Мне  так кажется. Днем высовывались, наверное, а  ночью  все  набивались  на  двор  и сидели, дрожали.
- Почему?
- Страшно было, вот почему.
- Расспросить бы тех баб, что добежали до Карачева.
- Мы уже довольно знаем, - отрезал Илья. - Ну, полезли внутрь.
Внутри все было поломано и  перевернуто  вверх  дном.  Не  уцелело,  на первый взгляд, ни единой  лавки.  Открытая  дверь  и  дыра  в  крыше  давали достаточно света, чтобы понять,  насколько  заляпаны  кровью  стены  и  пол.
Кое-где валялись обрывки одежды. Прямо над дверью торчал из  бревна  глубоко вбитый широкий лесорубный топор.
- Промазал смерд, - сказал Федот. - Жаль.
Он попробовал вырвать топор. Не получилось. Топор, как врос.
- Отойди от двери, свет застишь, - буркнул Семен,  щуря  глаза.  -  Тела где? Ни огрызка не видать.
- Утащили к лесу, сожрали там, -  Илья  ушел  в  глубь  двора  и  сразу потонул в сумраке. - Посмотрю-ка я кладовую. Не  ходите  за  мной,  вам  темно будет, угостите еще по затылку сослепу.
- Не очень-то и хотелось, - сообщил Семен.
- В кладовую, или по  затылку?  -  съехидничал  Федот,  лениво  дергая топор.
- Надо было огня взять, - сказал Илья.
Подошел к Федоту,  отодвинул  его от двери, взялся за рукоятку топора и легко выдернул его из бревна.
- Силен, - оценил Федот.
Через некоторое время тихонько свистнул Илья. Братья поспешили к нему. Невысокая  кладовая,  пристроенная  ко  двору  вдоль  стены,  оказалась наполовину забита сеном. Под застрехой виднелись узкие щели,  через  которые скупо пробивались солнечные лучи.
На  полу  валялись  ломаные  полки,  битые горшки, обрывки берестяных туесков, какая-то ветхая драная мешковина,  части конской упряжи.
- Осмотритесь, - сказал Илья. - Ночью здесь будете. В  сено  зароетесь, хорошо переночуете. Только спите по очереди, я проверю. И следите  за  этими щелями под крышей.
- Ты главный, - отозвался Семен.
- О вас же забочусь. Пошли отсюда, избушки смотреть. Федот, ступай  к реке, помаши нашим, чтобы подтягивались. Только не  кричи.  Да,  голову  эту оторванную спрячь куда-нибудь.
Жилища местного люда, убогие полуземлянки, оказались в  разной  степени разорены, но как-то вяло, не по драке. Судя по всему, сначала  избушки  были поспешно брошены, а потом в них возился некто большой и неповоротливый.
- Ты прав, - сказал Семен. - Все прятались на постоялом дворе. А куда им было деваться? Но ведь это случилось не в один день. И не в одну ночь.  Их тут неделю ели, если не больше.
Он стоял на улице, глядя в сторону девяти дубов священной  рощи.  Рядом встал Илья, уперев руки в бока. Семен сразу  показался  высоким,  но очень тонким, каким вовсе не был.
- Почему местные не бежали все сразу? Кто-то ведь попытался, -  думал вслух Семен. - Не догадались, что будет? Или так держались за свою  волю?  Не хотели звать дружину на помощь, боялись попасть в вотчинники? А? Не понимаю.
- Они были сильно напуганы, - сказал Илья.
- Я, знаешь, тоже иногда пугаюсь, - сообщил Семен доверительно. - Но  не дурею от страха, а выход ищу.
- Вот поэтому ты воин, а они просто люди.
Семен горделиво надулся и выпятил бороду. На берегу фыркали кони и вполголоса переругивалась челядь.
- Займись кострами, - попросил Илья. -  Дырку  в  крыше  надо  заделать быстрее. Так. По-моему, все. И проследи, чтобы сильно не шумели.
- Ты пробовал развалить дом без шума? Хотя бы такой маленький?
Илья почесал в затылке.
- Вот пусть твои и попробуют, - сказал он после некоторого раздумья. - А ты проследи.
- Ну-ну. Костры, как часто класть?
- Как можно чаще. На две дюжины шагов, не дальше. И нужен запас дров на вторую ночь.
- Мы так все село раскатаем, - заметил Семен неодобрительно. - Один двор с кладовой останется.
- И хорошо. Меньше места оборонять проще.
- Жалко, - протянул Семен.
- Твое село, что ли?
Семен рассмеялся.
- Ну, ты даешь, Муромец. Как сказанешь  -  и  возразить  нечего.  Поддел меня, поддел.
- А кто говорил, что я глупый? - Илья хитро прищурил один глаз.
- Я не говорил!
- Ты говорил, - сказал Илья. - Но это было давно.

                Глава 12.

Булава у Ильи была в руку длиной,  не  его  руку,  конечно,  а  простую человеческую. Навершием служил железный  куб  с  тупыми  шипами  на  четырех сторонах.
Надежное оружие, совсем простое, и  не  скажешь,  что  знаменитого воина. Давным-давно, по молодой глупости, Илья заказал  себе  булаву  много длиннее и тяжелее обычного, которую выкинул после первого же серьезного боя.
Эта дура могла размазать врага в кровавую юшку с одного попадания, от нее не было спасу ни щитом ни броней. Но,  увы,  булава-великанша таскала Илью за собой, закручивала, вынуждала приноравливаться к своему  весу,  рассчитывать все движения на несколько ходов вперед.
А Илья привык  быть  самым  быстрым, действовать по наитию, бить в слабое  место,  едва  оно  откроется,  уходить из-под удара, когда противник  уже  уверен,  что  тебе  конец. 
Да,  Муромец представлял собой очень большую цель. И в  пешем  бою  его  ноги  перемещали огромное тело не так споро, как хотелось бы. Зато Илья почти  не  чувствовал веса оружия и брони.
В двух кольчугах, шлеме, с топором и  булавой,  он  мог вертеться на месте ловчее всех. И даже  иногда  невысоко  подпрыгивать.  Еще очень помогала длина рук. И, наконец, Илье было достаточно  ударить  человека один раз. Ударить чем угодно.
Недаром Семен  сказал  брату: 
- А  он дерево сломат и тебя по репе треснет.
Семен однажды это видел. Сейчас пальцы Ильи  стиснули  рукоятку  булавы  так,  будто  хотели сломать ее. Илья стоял посреди  священной  рощи,  уставившись  пустыми  глазами  на Перуна.  Это  был  совсем  новенький  идол,  наспех  вытесанный,   неглубоко вкопанный, измазанный кровью.
Здесь вообще кровью было  измазано  все.  И  повсюду  валялись  начисто обглоданные кости. Илья догадывался, почему на девяти дубах не висят кишки - их подъели.
В лес уходили следы, множество следов. От ног  и  от  волочащихся  тел. Прямо рядом с сапогом Ильи в окровавленном  снегу  отпечаталась  ступня, похожая на человечью. Почти вдвое больше, чем безразмерная нога Ильи.
Перун скалился Илье в глаза. Перуна вырубили топором и быстро  дорезали ножом. У  Перуна  были  клыки  глота,  остроконечные  уши  глота,  круглые маленькие глаза глота, растопыренные ноздри его. Пока  его  не  окропили кровью, свежеобтесанное бревно было светлым, почти золотистым.      Перун был Соловым.
При свете дня, когда нажравшаяся  человечины  нечисть  отсыпалась  в чаще, сюда пришли люди. Выдолбили в мерзлой земле яму. Воткнули идола. Спели ему, сплясали перед ним, вознесли к нему мольбу. А потом? 
Перерезали  горло ребенку? Бросили к ногам Перуна шкуру и на ней быстро  по  очереди  вошли  в дрожащую от  холода  девку,  после  чего  срубили  ей,  уже  бесчувственной, голову - может, тем самым топором?
Или в  таких  случаях  положено  отдавать девку Перуну непорченой? Значит сразу топором  по  шее?  Все  это  не  могло помочь никак. Могло только подарить  людям  надежду.  И  они  надеялись.  До следующей ночи.
Илья  медленно  обошел  священную  рощу.  Слишком  много  следов,   все затоптано. Такое же месиво на пути от рощи к селу, не поймешь,  кто, куда,  и когда бежал. Но, похоже, в самый разгар кровавого  жертвоприношения  из  леса выскочила нечисть, вся до последней мелкой тварюки, и напала на молящихся.
И разметала в кровавые ошметки. И съела. Илья подумал - это было справедливо. Они могли биться и умереть достойно.  Могли  после  первых  же  смертей бежать, не по опасной узкой дороге в Карачев, а за реку, к  далекому  Киеву.
Боялись, глоты настигнут их? Наверное. Но они могли сделать хоть что-то! Не сдаваться. А они взяли и пали на колени перед божеством. И божество покарало их за слабость. Илья вернулся к Перуну. Еще раз посмотрел на него пристально.
- Нет, ты не бог, - сказал он идолу.
Повесил булаву на пояс. Развязал пару ремешков,  стягивающих  куртку  у шеи. Сунул руку под рубаху,  нащупал  там  крест,  а  рядом  с  ним  кожаный мешочек. Достал что-то из мешочка и показал Перуну.
- Гляди.
На ладони Ильи лежал маленький кусочек железа в виде буквы С.
- Увидел?
Илья спрятал железку обратно на шею,  застегнул  куртку  и  снова  взял оружие в руки. Мгновение  он  стоял  перед  идолом,  словно  раздумывая,  не врезать ли ему булавой по оскаленной морде.
- Теперь ты знаешь, что будет, - сказал Илья.
Круто повернулся и ушел к селу. Из села донесся сдержанный грохот. Там пытались без лишнего шума раскатать избу.

                Глава 13.

Малая дружина не добилась в селе ничего кроме  позора,  но  дала уяснить важное. Нечисть не хотела идти за Смородинку.  Только  пара  молодых рыже-бурых тварей выскочила на лед, преследуя отступающее воинство, но сразу встала.
Обычно глоты не боялись рек,  наоборот,  они  любили  воду,  хорошо плавали и ныряли, а зеленые лешаки так вообще жили на болотах, в самой топи, питаясь лягушками и змеями.
Отогнать от реки берегиню надо было постараться. Да никто, пожалуй, и не пробовал, если слушать братьев Овсяников, которые непонятно чего с берегиней учудили - по пьяни, небось.
Раз отпрыски Солового встали на реке, а  потом  еще  пошвыряли  на  лед объедки коней, обозначив так границу, значит глава рода не считал  землю  за Смородинкой своими охотничьими угодьями. Видимо, он с самого начала двигался на восход, туда, где леса гуще, дичи больше, селений меньше.
Не застрянь  он у села, да не оголодай вконец, никто бы его и не заметил. По большому счету, все эти, если бы, да кабы Илью не заботили. Ему надо было уберечь то, что он  пренебрежительно  называл  обоз  -  сани,  коней, челядь  Петровичей,  Алешку. 
Дабы  строптивый  парубок  не  дергался,   его назначили над челядью временно главным. А  то  прискачет,  неровен  час,  на подмогу, тут и конец ему.
Алеше приказали до захода солнца убраться с обозом на  пару  верст  за реку, встать по возможности в открытом месте, обложиться кострами  и  сидеть тихо до особого распоряжения.
- А ежели тут у вас что? - неуверенно спросил Алешка.
Он нашел в снегу у реки оброненный кем-то из дружинников меч  и  с  тех пор очень волновался. Когда дружина, пусть даже  не  младшая  киевская,  а вовсе малая, с бору по сосенке, удирает, теряя оружие, тут заволнуешься.
- А если что, я тебе свистну, - пообещал Илья.
Как и предсказывал Семен, от села  мало  чего  осталось, когда его раскатали на требуемое количество дров. Только баньки  у  реки  не тронули, да кузницу Семен не  позволил  ломать,  маленькую,  тоже  над  самой рекой, наверняка переделанную из бани.
- Железо из кузни грузите в сани, - распорядился  он.  -  Пригодится  в
хозяйстве. Подгоняемая  страхом,  челядь  разметывала   избушки   и   кладовки   с невероятной скоростью.
- Истинно говорят: ломать не строить! - только и сказал Федот.
- Вот вы, значит, как можете трудиться на самом деле, - добавил Семен. - Вернемся домой, высеку всех скопом и каждого по отдельности. Лентяи.
Постоялый двор обнесли  кольцом  высоких,  в  рост  человека,  костров, готовых к немедленной растопке. От костра к костру бродил  Семен  и  вздыхал. Стало ясно, что хоть ему и отказали, а в мечтах  он  все  равно  видел село своей вотчиной.
Пока обоз собирался, витязи сели подкрепиться. На ночь  и  утро  Алешка сделал каждому по два куска жареного мяса, завернутого  в  толстые  лепешки. Для питья отыскал пару уцелевших кадушек и наполнил их водой из проруби.
- Хозяйственный какой,  -  оценил  Федот.  -  Болтает  только  много.
Лешка, а Лешка! Бросай своего тятю,  иди  ко  мне.  Не  пожалеешь.  Делать ничего не надо, мне и так четверо штаны подают. Когда осмотришься, ключником тебя поставлю.
- Я в холопы не пойду. Да у вас и терем-то не свой, - ляпнул Алексей.
Федот залился краской и поднял было кулак, но передумал.
- И правда болтает много, - согласился Илья. - Пороть его некому.
- Ты ему отец, ты и выпори, - прошипел Федот.
- Домой вернемся ежели - выпорю, - пообещал Илья.
И незаметно подмигнул Алешке.
Смеркалось. Илья на прощанье огладил Бурку, что-то шепнул ей на ухо,  и обоз ушел за реку. Хмурый и сосредоточенный Алеша ехал  последним. 
- Потому что я главный, а опасность сзади, - объяснил он.
- И правда добрый парубок, - сказал Семен. - Не бывать ему ключником.  В дружинники глядит. Слышь, Илья! Не отпускай его. А то он так много о себе мнит, что непременно молодым погибнет.
- Не бухти, - попросил Илья.
Он стоял у растопочного костра,  глядел  в сторону леса, склонив голову на бок, и даже вроде шевелил ушами. Братья послушно  замерли.  Освоившись  в  селе,  они  заметно осмелели, но сейчас приближалась ночь.
- Учуяли нас, - сказал Илья. - Днем еще учуяли, но через сон. А  теперь просыпаются. Берите головни, братья. Палите, и расходимся по местам.
Костры вспыхнули быстро,  постоялый  двор  опоясался  кольцом  пламени. Стало очень светло внутри кольца, и непроглядная темень застила мир  за  его пределами. Илья обошел всю огненную  стену,  придирчиво  ее  разглядывая,  и остался доволен.
- До утра ни одна тварь не сунется.
По задумке Ильи, твари должны были всю ночь шастать вокруг  двора  и  к утру сдуреть от злости. Кто-то наверняка уйдет в лес  дрыхнуть  на  голодное брюхо. А те,  что  останутся,  будут  в  самый  раз  для  битья  -  усталые, отупевшие, рвущиеся к добыче любой ценой.
- А утром мы их поодиночке перелобаним.
И тут из-за костров свистнули.
Семен и Федот выронили головни, присели и зажали уши.
- Привыкайте, братья, - посоветовал Илья, болезненно морща лоб.  -  Это еще легонько. Вот сейчас ухнет.
Новый посвист был похож скорее на  хлопок,  словно  кто-то,  ростом  до неба, звонко ударил в ладоши. Федот со стоном упал на  одно  колено.  Семен мотал головой. Даже Илья чуть пригнулся. Сильно ударило по ушам вновь, так, что загудело в голове.
- В дом! - крикнул Илья.
Следующий удар они перенесли легче, его ослабили бревна.
- Убью! - прохрипел Федот. - Убью тварь, зажарю и съем.
- Молодец! - Илья  шлепнул  было  Федота  по  плечу,  но  тот  вовремя отшатнулся.
- И так всю ночь? - простонал Семен.
- Нет. Устанет. Соловый хоть и нечисть, а тоже живой.
Свист стал выше, теперь он не бил, он резал. Илья присел на лавку. Здесь успели  навести  порядок,  хоть  и  наспех, соорудили даже подобие стола на козлах. Тлели лучины, как раз пора  было  их переменить.
- Стрельнуть, что ли? - буркнул Федот, потирая  ладонями  уши.  -  На звук. Я умею. Понять бы, откуда он. Будто отовсюду.
Посвист стал еще резче, потом рассыпался, окружая постоялый двор.
- Будто отовсюду, - повторил Федот.
Илья взял пригоршню  свежей  лучины  со  стола,  поворошил  в  пальцах, отложил.
- Лезьте в кладовую, - сказал он. - Возьмите сена, или тряпок  каких,  в жгуты скрутите, заткните уши. И ждите утра. Скоро  нечисть  утомится,  будет ходить кругом молча. Когда прогорят  костры,  полезет  сюда.  Ко  мне  через дверь, к вам через щели под застрехой.
- А вдруг опять крышу проломят?
- Нет. Если дырка есть, нечисть всегда идет в дырку.  Тут-то  мы  ее  и встреним. Полдела сделано, братья. Нам теперь не уйти отсюда. И им - тоже.
Илья усмехнулся и положил на стол булаву.

                Глава 14.

Нечисть всю ночь бродила вокруг двора,  не  решаясь  пересечь  огненное кольцо. Глоты свистели и улюлюкали, рычали, визжали на разные голоса. Потом начали уставать и злиться. На это Илья и рассчитывал.
В самое свое  время  - темное - нечисть оказалась от добычи отрезана. Ближе к утру глоты  озверели настолько, что подрались между собой. Потом самые  крупные  убрались  в  лес несолоно хлебавши. А молодь затаилась неподалеку, лишь  иногда  выдавая  себя гулкими вздохами и лопотанием.
Илья ночью не присел ни на миг. В углу лежал меховой плащ,  можно  было прикорнуть вполглаза без боязни замерзнуть. Но воин не стал разводить огонь в каменке и лучинам дал погаснуть. Бродил по темному двору из угла в угол  - опасался, что матерая тварь, может, сам Соловый,  наберется  духу  пробежать между кострами.
А еще слушал, очень внимательно слушал. И принюхивался. На слух выходило, что глотов действительно пятеро. Двое  старых,  двое средних, один мелкий.  Как  эта  ватага  учинила  такой  страшный  разбой  и обратила в бегство дружину, удивляться  не  приходилось  -  даже  Овсяники, тугоухие и начисто лишенные воображения, терпели посвист Солового с  трудом.
И то их воодушевляло  присутствие  Ильи.  Без  него  отважные  кметы  мигом намазали бы салом пятки. Выдержать сатанинское  пенье  глотого  хора  было выше человеческих сил.
И в драке  один  на  один  даже  самая  мелкая  тварь  легко  убила  бы безоружного человека. Еще проще ей погубить коня - прыг на шею, да за  горло зубами. Илья невольно поежился, вспомнив о любимой Бурке,  вечно  сонной  на вид.
Кобыла была уже в годах, скоро надо искать ей замену, а где  еще  такую громилу взять, они не часто родятся. Бурка с хорошего разгона затоптала бы в кровавый блин даже старого глота, но прыжок на шею  был  для  нее  верной смертью.
И хотя к своему  разбойничьему  свисту  Илья  кобылу  приучил,  кто знает, как бы она себя повела, рыкни на нее Соловый. Нет, ни простой дружинник, ни самый хорошо  обученный  боевой  конь  не годились против глотов. Добрыня знал, кого сюда посылать. И недаром князь с ним согласился.
Начало светать. Костры  почти  догорели.  Илья  встал  в  угол  и  весь обратился  в  слух.  Вот  потрескивают  угли.  Вот  дышит  во  сне  один  из братьев, второй не спит, хорошо. А нечисть? Неужто вся ушла? Шорох. Еле слышный шорох за стеной кладовой. Нет, не  за  стеной  -  по стене.
Удар булавой по стене. И в ответ - звериный визг. Илья схватил лук, одним движением надел тетиву и выскочил со двора,  по ходу накладывая стрелу. За братьев он не волновался. Если  Семен  приложил кого кистенем в лоб, там беспокоиться не о чем.
Костры едва тлели. Вблизи чужаков не  было,  кроме  того,  что  влез  на конюшню. Илья отбежал шагов десять,  развернулся  и  встал  к  лесу  грудью, высматривая, вынюхивая, выслушивая нечисть.
Из кладовой доносились глухие тяжелые удары. Каждый удар  сопровождался тонким бабьим взвизгиванием. Илья опустил лук. Похоже, остальная нечисть убралась глубоко  в  лес  - спать. Ну, один глот уже  добыча.  Дюжина  гривен  братьям,  да  и  себе какая-никакая радость от выполненного дела.
Бить в кладовой перестали, теперь оттуда  слышалась  какая-то  странная возня. Потом раздалось негромкое утробное подвывание. Будто бы женское. Илья недоуменно поднял брови. Снял тетиву, убрал в кошель на поясе. И поспешил  к братьям.
- Вы чего тута? - только и вымолвил  он,  пробравшись  в  кладовую  и увидев, что там творится.
Наружную стену кладовой поддерживали нетолстые столбы. Теперь  на  этих столбах было  распято  кожаными  ремнями  тело,  с  виду  человечье,  только заросшее пегой шерстью. И Федот пристроился к нему промеж  широко раздернутых ног.
- Девку поймали! - радостно сообщил Семен.
Илья молча взял Федота за шиворот и отодвинул в сторону. Это была совсем молодая самка. Длинные, ниже плеч,  волосы  на  голове, прямая челка над бровями, мягкая шерстка на едва  различимой  груди.  Ростом мохнатая девка была со взрослого мужика.
- На разведку пришла, - объяснил Семен. - Залезла тихонько,  огляделась, тут я ее и угостил гирькой промежду  глаз.  Хорошо,  здесь  кто-то  упряжь забыл. Пригодилось вязать.
Девка была ни дать, ни взять именно  девка,  только  руки-ноги  очень длинные, да еще нечеловечье лицо. Заостренные уши,  низкий  лоб,  вывернутые ноздри, скошенный подбородок, огромная пасть, усеянная  крепкими  зубками  - предусмотрительные братья пропустили между зубов  вожжу,  и  сейчас  девка грызла ее, тихонько всхлипывая.
Глаза  были  закрыты,  выше  переносицы  под шерстью вздувался громадный желвак: сюда Семен угодил гирькой. Человека такой удар не прибил бы, так оглушил. А эта - жила и даже сопротивлялась.
- И чего вы с ней? - хмуро спросил Илья.
- Девка  же,  -  просто  сказал  Федот,  придерживая  обеими   руками спадающие штаны.
- Нельзя! - не думая выпалил Илья. Очень  резко,  неожиданно  даже  для себя.
- Ты чего? - удивился Федот, боком тесня Илью.
- Да как же можно?
- Мало они наших баб воруют? - рявкнул Федот. - Сколько угодно!  Вот мы сейчас им за это отомстим!
Илья угрожающе рыкнул. В ответ еле слышно -  мешала  вожжа  в  зубах  - залопотала девка. Федот перестал толкаться, перевел удивленный взгляд  с девки на Илью и обратно.
- Одумайтесь, братья! - потребовал Илья. - Это же грех.
- Девка, - напомнил Семен. - Ну, страшная, а чего? И не таких  случалось. Дай повеселиться кметам. Разве жалко?
Илья ссутулился больше обычного, чувствуя себя непривычно  беспомощным. Это была добыча Овсяников, и они могли делать с ней что  хотели.  За  Ильей оставалось, конечно, право главного,  вплоть  до  присвоения  добычи,  но  в старшей дружине вопросы так не решались никогда. 
Одно  дело  руководство  в сече, тут попробуй Илью ослушайся, сразу пошел из дружины вон. А  вот  дележ чего поймали - совсем другой разговор. Сейчас Илья дорого дал бы, окажись с ним вместо братьев пара младших дружинников.
Однако тех девка помяла бы едва не до смерти -  а  опытные  и крепкие Петровичи ее скрутили  вмиг.  От  них  еще  будет  толк  в  драке  с глотами. Но нельзя же так.
- Нельзя же так, - буркнул Илья.
Они с Федотом осторожно  толкались, легонько, чтоб не до драки. Федот лез к девке, а Илья ему мешал. Семен мягко положил руку Илье на плечо.
- Слышь, друг хороший, - сказал он. - Ты не понял. Это же приманка  для остальных! Мы ее слегка того-сего, она помычит, попищит, родичи ейные в лесу услышат и опять сюда прибегут.
Илья дернул плечом, сбрасывая руку. Обернулся к Семену.
- Плохо так. Нехорошо.
- Она ведь не человек, - заметил  Семен,  вкрадчиво  заглядывая  Илье  в глаза. - Она вообще не разбери-пойми.
- Тем более!
- Неделю без бабы, - пожаловался Федот у Ильи за спиной. - Тут и козу огуляешь.
- Лучше уж козу. А порчи не опасаетесь? - вспомнил Илья.
Его медленно выпирали из кладовой, и он понятия не имел, что  делать.  Не  бить  же  этих чудаков.
- Нет, - сказал Семен. - Я еще ночью догадался, когда слушал их  вопли. Ты прав, нету от них порчи. Только пугать умеют. А теперь, как  мы  насовали этой в рыло, так я вообще их не боюсь.
- Раз не боишься, значит, можно грех? - Илья презрительно фыркнул.
- Надо грех, Илюша. Надо. И чтобы за наших баб отомстить, и чтобы совсем не бояться.
Федот таки отпихнул Илью и опять пристроился к девке. Та пискнула. Илья протянул длинную руку и оттащил Федота.
- Да что ж ты непонятный такой! - возмутился тот. - Чего тебе надо?
- Неправильно это, - объяснил Илья. - Нельзя силой. Лучше добейте.
Он бы и сам добил несчастную, да Федот ее заслонял. И уж больно не по делу было ссориться с братьями сейчас. Внутри у Ильи все клокотало. Он не думал  и  не  хотел  думать  о  том, сколько людей истребила  девка. 
Сколько  поела.  Попадись  она  ему  за разбоем, он бы сплющил ей черепушку в один удар. Но сейчас девка была  для Ильи всего лишь поверженным врагом. Беспомощным существом, жестоко  избитым, болтающимся в подвешенном состоянии ногами врозь.
Воин не испытывал  к  ней ничего кроме жалости. И то, что братья хотели с девкой  сделать,  Илья воспринимал, как надругательство.      Отчасти еще и надругательство самих Овсяников над  своим  человеческим естеством. Мало ли, кого топчут глоты. Это еще не повод мстить  им  таким же образом.
- Ну, стойте! - почти взмолился Илья.
- Ты главный, - Семен кивнул. - Мы ждем. Слушай, может, ты  свою  долю хочешь? Имеешь право. Давай, вставляй. Первому вою - первое место!
Илья от изумления схватился за голову. Федот, воспользовавшись  этим, тут же просочился к добыче.
- Да как можно совокупляться с ними! Что же вы над собой-то творите, братья? Нельзя! Ибо сказано: два будут одна  плоть,  -  выскочили  из  глубин  памяти слова, подслушанные в церкви.
Правда это относилось к блудницам. И никому не мешало совокупляться. Но ведь с бабами! Да  и  блудниц  на  Руси  не  бывало отродясь, дал бабе денег в благодарность, или подарил чего - не  блудница  же она после этого. Говорили, в Греции блудниц  полно.  Недаром  книга  Библия, принесенная на Русь греками, так их ругала.
- Скажешь, мало глоты наших баб потоптали? - спросил  Семен.  -  Слыхал небось, что с такими бабами после делают? На плаху. Остынь, Илюша.
Федот, недовольно ворча, пристраивался к девке, раздвигал ей шерсть в паху, то и дело оглядываясь через плечо на Илью - не сцапает ли снова.
- Мы ведь ее сразу прибьем, когда закончим, - сказал Семен. - Так  какая разница, кто она и что. Шел бы ты, Илюша. Дай развлечься.
Илья стоял в замешательстве, хлопая глазами.
- Да вы просто звери какие-то! - выпалил он.
Семен недобро прищурился.
- Ты нашего не замай, - с поддельной ласковостью  проговорил  он.  -  Я понимаю, тебе неприятно. Ты же сам.  Не  просто  так  на  свет  народился. Верно?
Илья таким зверем глянул на Семена, что тот от страха зашелся икотой. Потом торопливо схватил копье и пригвоздил девку к стене. А Илья через миг бросился вон из кладовой вон, по пути так задев плечом Семена, что тот отлетел метров на пять к противоположной стене сарая.

                Глава 15.

На постоялом дворе Илья метнулся к кадушке с  водой,  плеснул  в  лицо, отпил через край,  еще  плеснул.  Схватил  огромный  свой  меховой  плащ  на шелковой лазоревой подкладке - ценой, как обе шубы братьев Овсяников, - укутался  им по самые глаза и рухнул в угол.
Да, глотовская девка пролезла в кладовую убивать.  Но  не  для  удовольствия, ради еды. А братья хотели наглумиться над ней просто так, чтобы потешиться.  Какая там месть? Какая приманка для глотов?
Братьям надо было доказать  себе,  что они сильные и смелые. Они для этого и берегиню толстозадую огуляли когда-то. За ради удали молодецкой.
Неизвестно, как себя чувствовала берегиня,  а  вот  девку  не  тешило сношение с кметами киевской дружины. Девка чуяла,  что  ее  скоро  убьют. А еще Илья, к несчастью, дал понять, что у нее тут есть защитник. И звала она на помощь не столько родичей из леса, сколько его, Илью.
С ним она легла бы, кстати. Сама,  охотно.  Илью  от  этой  мысли  аж передернуло. Привязалась  бы  накрепко.  Стала  бы  преданной   домашней   скотиной. Охотилась бы для него, а если надо, и  убивала.  Расчесывала  бы ему  волосы. Страхолюдина и людоедка.
Илья пару раз саданул затылком о стену.  Не  полегчало.  Некстати  он вспомнил, как за ним  ухаживала  черная  дочка  Святогора.  А  папаша издали любовался и довольно хрюкал.
Вот за это он не смог убить ее, страшную - она его любила. С виду зверь, а все равно баба. Глоты, волоты, лешаки, кикиморы - женская часть всей  этой  нечисти  считалась невероятно похотливой, издревле ходили слухи  о  том,  что  русалки  волшбой приманивали к себе парней и залюбливали до смерти.
Все сказания и  байки  предостерегали  мужчин  от  связей  с  нечистью. Во-первых, разыгравшаяся берегиня легко  могла  свернуть  шею  незадачливому любовнику. Во-вторых, подумать боязно, кого она потом родит.
Боязно подумать. Илья заскрипел зубами. Его родила мама. Он с раннего детства знал, что не такой, как все. Иногда ему кричали  в спину - эй, отродье лешего! Тогда Илья на руках догонял парней и бил.  Легонько,  чтоб  не насмерть.
Это научил отец. Сказал: обязательно бей любого, кто  возвысит  на тебя голос, оскорбит, или поднимет руку. Но  только  вполсилы.  Ибо  пока  ты  мал,  за совершенное   тобой   смертоубийство   отвечать   будут   родители.   
- Понял, Илья? Скажи им, что ты оборотень, что можешь перекинуться  в  волка. Пусть боятся.
Дети не верили, что Илья оборотень. Сколько  ни  рычал  по-звериному  - дети пугались, но потом снова задирали его. Чтобы побороться. С  ним  любили бороться, хотя он всегда побеждал.  К  нему  вообще  тянулась  всякая  живая тварь. Тянулась с опаской, иногда преодолевая злобу, но все равно лезла,  не понимая, то ли загрызть, то ли облизать с ног до головы.
Илья был странен  и этим притягивал. Его боялись собаки - он научился так  смотреть  на  них, что сами ползли на брюхе целоваться. Шарахались кони - он  стал  говорить  с ними, и к нему ревновали все окрестные жеребцы.
Илья спросил отца, что это значит. Значит,  ты  могуч, как глот, сказал отец, и хватит об этом. Илюшенька, звереныш мой, говорила мама,  и  мальчик  чувствовал:  ей отчего-то больно.
Когда Илья вырос и стал воином, то догадался, почему  было  так  больно маме. Но он спрятал эту догадку в самый дальний уголок памяти. Иначе, стоило только вспомнить, его скручивало в дугу от жалости к маме, отцу,  себе  -  и слезы хлестали из глаз. А жалость быстро переходила в ненависть  -  к  маме, отцу, себе.
Нет, это было совсем не нужно. Илья и  так  оказался слишком одинок и неприкаян на этом свете, чтобы жить во злобе. А к глотам он был равнодушен.  Волки  да  медведи  тоже  жить  мешают. Подумаешь, глоты.      Но как же он их ненавидел!
Илья вскочил, сбросив плащ на пол, снова  отпил  ледяной  воды.  Глупцы братья разбередили  ему  душу.  Голова  раскалывалась  от  бешенства.  На постоялом дворе вдруг стало тесно и нечем дышать. Илья сжал  ладонями  виски и, пошатываясь, шагнул через порог.
Он брел куда-то, ничего не видя и не слыша вокруг, закрывшись от  всего мира, чтобы в своей безумной ненависти не перевернуть его. Да идите вы все  со  своими  кметами,  князьями,  вольными  селами, глотами, киевским  столом,  греческими  священниками,  варяжскими  гостями, торговыми обозами.
Как вы живете? На что вы похожи? Чего вы  хотите?  И почто вы так мучаете меня? Илья  остановился  только  когда  почуял  впереди   опасность.   Протер слезящиеся глаза. И обрадовался. Он пересек линию костров и подошел вплотную к священной роще.
Из рощи на него наступала, рыча и скаля зубы, огромная волосатая тварь. Бабища с ужасной звериной мордой. Выше Ильи почти на голову,  в  плечах как он, а ниже спины, как полтора Ильи. Пегая с проседью. Мамаша.
У супруги Солового были необъятные бедра,  огромные  груди  свисали  до пупа,  тяжело  мотаясь  при  каждом  шаге.  Маленькие  красноватые   глазки, казалось, полыхали огнем. На  ходу  мамаша  переваливалась  как  гусыня,  но приближалась очень быстро.
Еще немного, и сгребла бы Илью длиннющими лапами.      Илья чуть присел и рыкнул, вызывая на бой. Мамаша прижала уши, разинула пасть и завизжала.
Илья временно оглох. Успел подумать, что разозленная медведица не такая страшила, пожалуй. А старая самка прыгнула на него. Илья бежал со двора так поспешно, что оставил там булаву. Из  оружия  с ним были только непременный засапожный нож да любимая плетка  за поясом, давний подарок Добрыни.
И вот этой плетью Илья хлестнул, рубанул мамашу с разворота поперек  ее болтающихся грудей. Семь ремней с узелками, в каждый из  которых  был  зашит кусок свинца, глубоко вспахали живую плоть  и  улетели  дальше,  потянув  за собой алые струи, ярко-алые в свете колючего зимнего солнца.
Самка вскрикнула  так,  что  Илья  расслышал  этот  вопль  даже  сквозь набившуюся в уши глухую  тишину.  Телом  расслышал.  Он  уже  завершил  свой отскок-разворот и прочно встал на обе ноги рядом с тропинкой, а самка бежала сквозь то место, где Илья только что был.
Руками она обхватила себя, пытаясь зажать раны. И, кажется, сильно клонилась вперед. Вот-вот упала бы. Короткая, чуть шире ладони Ильи, рукоять плетки была вита  из  тех же  сыромятных  ремней,  но  внутри  прятался  железный   стержень.   
Наружу выглядывал полукруглый, как шляпка гриба, ударный  наконечник.  Илья  шагнул мамаше за спину, изо всех сил подпрыгнул и с  размаху  врезал  железкой  под острый затылок, туда, где едва угадывалась шея.
В руку отдалось хрустом. Огромная баба медленно повалилась мордой вниз, безвольно уронив руки вдоль туловища. Снег под тушей сразу набух кровью. Илья осмотрелся. Потряс головой. Он по-прежнему не слышал почти ничего.
Но остро чувствовал  неприятный  буравящий  взгляд  из  леса.   За   Ильей наблюдали - опасливо, нерешительно. Кажется, его начали бояться. Он  слишком легко одержал победу.
От села шли на подмогу братья Овсяники,  опять  со  своими  луками,  мелкими шажками, испуганно полуприсев, нелепо тыча стрелами  во  все  стороны.  Илья высоко поднял руку, давая знак - стой.
Дождался, пока его увидят, и показал: назад. Братья тут же убрались, как ему  почудилось,  с  радостью.  У  них наверняка заложило уши и тряслись поджилки. Вдогон им из глубины леса понесся свист-скрежет. Все  такой  же противный, но уже не очень страшный.
Мертвая баба на тропинке сучила ногами. От нее одуряюще  несло  зверем. Молодая так не пахла. Илья взмахнул плеткой, стряхивая кровь. Глядел в сторону леса  и  ждал, когда пройдет звон в ушах, сменивший глухую пустоту.  Звенело  аж  до  боли.
Что-то будет, когда он сойдется вплотную с Соловым. Не стать бы до скончания веку тугоухим. С другой стороны - вылез бы Соловый прямо  сейчас.  И  пускай старый глот гораздо быстрей да ловчей своей бабы, умнее ее, наконец. Зато он тоже чувствует боль.
Пару раз попасть бы плеткой. Хорошо  бы  по  морде, чтобы прикрыл ее лапами и стал вовсе беззащитен хоть на миг.  Соловый  всего лишь  несчастная  тварь,  он  не  виноват, что такой. Убить его быстро. Прикончить и домой.
Илья свистнул. Потом зарычал. Лес не отозвался. Только ел Илью злыми глазами. Илья повернулся к лесу спиной, уставился на  бабу.  Та  уже  не  сучила ногами. Под ней разливались пятна, большое красное и небольшое желтое. Илья сплюнул и медленно пошел к селу.
Никто не выскочил из леса ему  вслед.  Это  было  плохо.  Значит  твари вправду напуганы. Но к ночи осмелеют. Явятся, уткнутся  в  стену  огня  -  а дальше? Поди догадайся, что им придет на ум. Возьмут,  да  просто  ломанутся вперед с голодухи - все сразу.
Кого в  дверях  пришибешь,  а  кто  и  в  дом пролезет. Как Илья ни хорохорился, а сражаться с матерым глотом  на  тесном постоялом дворе ему не улыбалось. В драке нос  к  носу  любой  неверный  шаг может стать последним. Судя по размерам мамаши, Соловый вовсе чудовище.
Если ему удастся облапить кмета, прижать к груди, Илья  хрустнет  и  треснет.  И Братья не спасут, втроем они только помешают друг другу, биться надо один на один.
Нет, Илья не боялся всего этого, он знал, что так, или иначе  справится. Но после встречи с девкой и ее мамашей пропал былой охотничий задор. Дружинник за последние годы подзабыл, какие они  -  глоты,  сколь  причудливо  в  них перемешаны человечье и звериное начало.
И как  странно  в  нем  самом,  Илье Муромце, уживаются глубокая жалость и лютая ненависть к ним. Теперь вспомнил. И сразу захотелось  кончить  дело  скорее  -  холодно, расчетливо. Нынче же. Всех убить и все забыть.
Как вытащить тварей из леса засветло? Братья стояли бок о бок, поджидая Илью.  Рожи  у  Овсяников  оказались виноватые и пристыженные.
- Ну, Илюша, - сказал Семен.
- Чего? - Илья потряс головой, будто ему в ухо попала вода.
- Ну и ну.
Илья оглянулся. Дохлую бабу на тропинке отсюда было видно.
- Значит, ты! - он ткнул плеткой в Семена, тот заметно подался  назад.  - Давай руби бабе голову, отрабатывай свою дюжину гривен. Федор!
- Я! Да не кричи ты так.
- Сам кричишь. Это мы оглохли малость,  ничего,  пройдет.  Становись  с луком вон туда, следи за лесом, если кто высунется - стреляй.
- Да!
Илья поковырял в ухе пальцем. Он зашел на двор, жадно напился. Покопался  в  дорожной  сумке,  достал грязноватую тряпицу и принялся оттирать плетку от крови.
Издалека донесся стук топора.  Илья  удовлетворенно  кивнул.  Привычный острый слух возвращался к нему. Это было хорошо.

                Глава 16.

Девка так  и  висела  на  стене,  распятая.
- Что ж вы такое, а? - пробормотал Илья. - И похожи на нас вроде, и другие совсем.
Даже сейчас, когда конечности девки безвольно  повисли,  было  видно, как сильно оттопырены большие пальцы на ее ногах, а  на  руках  -  наоборот, плотно прижаты. Глоты не могли складывать кисть  в  кулак,  палки  и  камни брали только всей пятерней внахлест. Правда, это не делало их менее  ловкими и смертоносными.
- И чего вы лезете к нам? - спросил Илья. -  Поубиваем  ведь.  Жили  бы себе и жили. Эх.
Появился Семен, слегка забрызганный красным.  Под  мышкой  у  него  была корзина с отрубленной головой мамаши, в руке тот самый лесорубный топор.
- Тяжело рубить, шеи почти не  видно,  -  пожаловался  он.  -  Кровищей изгваздался весь. Сказать Федору, чтобы звал наших костры выкладывать?
- Нет.
- И перекусить не мешало бы.
- Нет, - повторил Илья. - Мы закончим все сегодня. Прямо сейчас.  Давай отвязывай эту.
- Сегодня закончить хорошо бы. А как?  Напугал  ты  их,  Илюша,  сильно напугал.
- Жрать им от этого меньше не хочется, - сказал Илья и вышел.
Повесил на плечо колчан со стрелами, достал из  поясного  кошеля  тетиву, придирчиво осмотрел - по зиме за ней требовался глаз да глаз.  Взял  лук.  В отличие от длинных луков братьев, этот был короткий, удобный для стрельбы из седла.
Тяжелый, мощный, сработанный из  турьих  рогов,  с  очень  толстой рукоятью - под могучую лапищу Муромца. Конечно, Илья тратил  меньше  сил  на выстрел, чем простой человек, и  ему  легче  было  выцеливать,  но  какой-то особенной меткостью он не отличался. Зато бил дальше всех и крепче - уж если попадал, только брызги летели.
Илья шагнул было со двора, но в дверях остановился.  Сдвинул  шапку  на лоб, поскреб в затылке. Тяжело вздохнул. Он кое-что запамятовал.
- Семен!
- Ась?
- Девку отвязываешь? Ремни порезать успел?
- Пока один только. Нельзя было? - голос у Семена оказался заранее виноватый, прямо холопский голос.
Сильно на Семена повлияло то, как Илья  в два удара разделался с мамашей.
- Остальные не режь. Сверни их, и  вожжи  заодно,  кинь  тут  на  стол. Пригодятся.
- Как скажешь, Илюша. Задумал чего?
- Да так. Обещал Добрыне и едва не забыл.
- М-да. Сомневаюсь я, что  воеводе  нужна  старая  драная  упряжь,  - буркнул Семен.
Илья в ответ только усмехнулся.
- Обезглавишь девку - тащи ее сюда, - бросил он через плечо и вышел  со двора.
Федот стоял у линии  костров,  глядя  в  сторону  рощи,  где валялась дохлая баба. Илья подкрался сзади бесшумно и кашлянул.  Федот  на миг слегка присел, но сразу выпрямился и, сохраняя достоинство,  сказал,  не оглядываясь:
- Близко лежит баба. Пока светло, не выйдут они к ней.
- Сам знаю.
Илья достал из колчана стрелу, поглядел на черешок наконечника,  оклеенный поверх обмотки тонкой берестой, оценил взглядом оперение.  Сунул  обратно  в колчан, так, чтобы ловчее было достать именно эту.  Несколько  раз  натянул  и плавно отпустил тетиву, разогревая лук.
- Пора звать людишек, - напомнил Федот. - Не успеют костры выложить.
- Забудь, - теперь Илья разглядывал Федота, так  же,  как  только  что стрелу.
Как оружие. Нашел, что кольчуга и шлем  сидят  на  витязе  ловко,  а темляк булавы легко снимется с ремня, но сам не соскочит. Федот надел  еще и меч, ну, ему виднее, он умелый мечник.
- Жрать охота, - сказал Федот и протяжно зевнул.
В кладовой  Семен  стучал  топором.  Вскоре  появился,  волоча  за  ногу мохнатое тело.
- И у этой шеи нет почти! - сообщил он зло.
- Пойдем, - сказал Илья просто и двинулся вперед.
Кметы подошли к священной роще и остановились на краю огромной красной лужи, натекшей из обезглавленной мамаши.
- Ух ты! - негромко воскликнул Федот.
Он еще не видел Перуна.
- Ага, - сказал Семен. - Так-то.
Братья дружно сплюнули в сторону идола и перекрестились.
- Нечего креститься, - буркнул Илья. - Это не бог. Так, деревяшка.
- Вижу, что идол, - сказал Семен. И тут же спросил: - А кто это, если не прежний бог?
- Мне кажется? Нет, не знаю. Но по морде он у меня еще получит.
- И за дело получит, - добавил Федот, оглядывая поляну. -  Слушай, ну и кровавое месиво  тут  было!  Глоты  их  прямо  здесь  били,  когда  те приносили жертву, так? Глупцы. На что они надеялись?
- На свою глупость, - ответил Илья.  -  Они  ничего  не  соображали  от страха. Человечки глупеют со страху, тебе ли не знать, кмет. Мало, что  ли, их гонял?
- Да уж было! - Федот приосанился.
Илья легонько  усмехнулся  в  бороду.  Киевские  дружинники  тщеславны, лучший способ воодушевить их - напомнить, что они  не  такие,  как  все.  Не глупеют от страха, а звереют. На Руси, где совсем недавно каждый мужчина был воин, да и сейчас не  всякого  смерда  запросто  уделаешь,  заслужить  славу воина особенно почетно.
- Ну, тогда убирай лук, хватай бабу! - сказал Илья.
Баба успела слегка примерзнуть, братьям пришлось сильно дернуть  ее  за обе ноги, чтобы с хрустом сдвинуть. Они проволокли  ее  несколько  шагов,  и Семен вопросительно оглянулся на Илью.
- Только вдвоем, тяжела больно. Это каков же у нее мужик?
- Солов шерстью и здоров человечину жрать. Увидим скоро.
Илья прислушался. В лесу было тихо - вряд ли, кто-то сразу выскочит. Он сунул лук в налучье, ухватил девку  одной  рукой  за  обе  лодыжки сразу и зашагал к лесу. Позади братья волокли бабу, пыхтя и бормоча под  нос разные слова.
Проходя мимо Перуна, Илья  дал  ему  крепкого  пинка.  Идол  со  стоном покосился. Братья на идола дружно харкнули. Илья никогда не рушил языческих святынь. Прежняя вера русов не задевала и не оскорбляла его. Она была не так уж проста, кстати. И совсем  не  глупа.
Она смыкалась с другими верованиями теснее, чем могло показаться  на  первый взгляд. Викинги чтили бога Тора, чьим славянским отражением был  Перун.  И христианское имя самого Ильи было в честь громовержца.
При желании он мог бы увязать в уме: Тор-Перун-Илия,  как  все  близко!  Но  вот  этому  уродскому Перуну-Соловому он с удовольствием врезал и от имени Тора, чей знак носил на шее, и от Илии, чей христианский крест висел там же.
Волоча безголовые тела, они вышли из рощи и встали у кромки  леса.  Под крайними деревьями слегка намело, в одном  из  сугробов  отпечатался  жуткий разлапистый след.
- Вот так ножка, - протянул Федот. - Страшнее медведя.
- Ага, - Семен кивнул. - Не хотел бы я с ее хозяином повстречаться, - и осекся.
- А придется, - заключил Федот.
- Бросай ношу, затыкай уши! - скомандовал Илья.
И звонко, с переливом, свистнул.
Они вернулись в рощу. Походя Илья еще раз  наподдал  идолу.  Тот  снова взвизгнул мерзлой деревяшкой и едва не упал - вкопали его еле-еле.
Илья огляделся. Пожевал бороду и увел братьев дальше, за дубы.
- Так, - сказал он. - В самый раз. Тут будем. Тащите  сюда  шубы  свои, ляжете на них. И сбрую возьми, Семен. И будем ждать.
- А если нечисть не выйдет из леса засветло?
- Выйдет, - пообещал Илья.
Другого ответа у него просто не было  -  что  делать,  если  глоты  не клюнут на приманку, он пока не придумал. Братья отправились к развалинам села, Илья прошелся от дуба к дубу. Да, он выбрал правильное место. Не близко к приманке и не слишком далеко. 
Ветра нет, Соловый не найдет засаду верхним чутьем. А царапнуть его стрелой отсюда милое дело. Не убить бы ненароком. Он насторожился. Есть! В лесу,  что-то  происходило.  Лес  отозвался  на призыв кмета. Там ходили осторожно  от  дерева  к  дереву,  принюхиваясь  и прислушиваясь.
Илья встал за дубом, потянул из-за  спины  лук  и  выругался. Всегда так с этими братьями: когда надо, их нет, а когда не  надо  -  вот они, и никакого спасу! Еще сейчас прибегут,  тяжело  дыша,  громко  топая  и бряцая железом, спугнут добычу.
- Тятя! - позвали от села почти шепотом.
Илья едва удержался, чтобы не взреветь от злобы. Показал рукой  Алешке: конец тебе, парень. И братьям:  идите  в  засаду,  как  можно  тише.  Чуть выглянул из-за дуба. Глоты приближались, они могли появиться в любой миг, а Илья еще ничего не успел никому объяснить. Алешка принес ремни и вожжи.
- Зачем ты здесь? - прошипел Илья.
- Спужался. Ты все не зовешь, не зовешь. Я и прибежал взглянуть, как ты тут. Подумал каюк вам.
- Думать не твое дело! Ляг за дерево, и чтоб не высунулся! У-у, я  тебя! Выпорю потом.
- Как скажешь, тятя, - согласился Алешка.
Подошли взъерошенные братья. Без шуб.
- Сам не выпорешь наглеца, я его выпорю! - шепнул Федот. - Мало того, что старших не слушает, еще и распоряжаться вздумал! Не  так  идешь,  не  то берешь. Вот этими самыми вожжами надеру по мягкому, ей-ей!
- Вожжи для глота.
- Чего?
- Слушайте, братья. Я попробую Солового взять  живьем.  Ваша  забота  - малые его. А он мой. Если сам под булаву подставится - не бейте по голове.
- Ну, Илюша, - протянул Семен. - Это ты того.
- Вы малых старайтесь застрелить насмерть, а я Солового подраню слегка, чтобы разозлился и в драку полез. Теперь становитесь за  тот  дуб.  И  тихо! Посматривайте на меня, ждите, когда лук подниму, стрелять будем  все  вдруг. Ну, с Богом!
Братья перекрестились и убрались на место. Им затея Ильи совершенно не нравилась, это было видно. Только Алешка глядел на Илью восхищенными глазами. Как всегда.

                Глава 17.

В молодости Соловый был, наверное,  золотистым.  С  шерстью  длинной  и мягкой, волнистой, как у козла. Один  грек  рассказывал  Илье,  будто  много веков назад воины его народа ходили в Колхиду  добывать  прекрасные  золотые шкуры. Удавалось это только самым отважным и сильным. Еще бы.
Соловый не шагнул из леса, он вытек. Одним  длинным  мягким  движением. Остановился, повел ноздрями, принюхиваясь. Илья оценил рост глота, размах плеч - и похолодел. Нет, он не испугался. Но у него просто не было под  рукой  ничего,  чем можно зашибить это чудовище.
На всякий случай Илья перекрестился и мысленно пообещал Господу, что будет хорошо себя вести. Вслед за Соловым выпрыгнули его сыновья. Бурый и рыжий.  Тоже  крупные, но не так пугающе. Ну, немного побольше Ильи. Ничего страшного.
А вот старый глот превосходил кмета на две с лишним головы  вверх,  да  вширь  едва  не вдвое. Подумать было боязно, насколько он  тяжел  и  силен.  Ужас  волосатый цвета свежеободранного дерева.
В глаза Илье бросился Перун, и  воин  пожалел,  что  не  вломил  идолу лишний раз. Вылитый Соловый. За соседним дубом страдали братья. Их слегка трясло.  Илья  старался не замечать этого.
Его радовало уже то, что не слышно Алешки. Парубок,  едва углядев глота, замер, не дыша. Предвкушал зрелище -  как  это  чудо  лесное будут бить. А действительно - как?
Соловый медленно пошел вперед, к лежащим на снегу телам. Рыжий и  бурый обогнали его, забегали вокруг  безголовых,  раздалось  негромкое  лопотание.
Соловый присел на корточки рядом с мамашей, потыкал ее  пальцем.  Взял  за руку, поднял, уронил. Он тоже что-то бормотал себе под  нос  -  бур-бур-бур. Потормошил девку.  И  вдруг  заскулил  высоким  голосом,  будто  оплакивал погибших, едва не по-человечьи.
У Ильи невольно сжалось сердце. Опять он увидел перед собой не врага, а просто разнесчастную тварь. И тут рыжий и бурый, которые до этого мельтешили - замерли. Время!
Илья вскинул лук. Ощутил такое же движение братьев и спустил тетиву. Три стрелы ушли к целям разом. Рыжему попало в  грудину,  он  даже  не  пошатнулся,  только  изумленно уставился на торчащее из себя древко.
Бурому угодило куда-то в бок, и он упал. Соловый в последний миг то  ли  услышал  засаду,  то  ли  почуял  -  он дернулся, с невероятной для такой туши скоростью, и вместо плеча,  куда  шла стрела, принял ее мордой.
Илье показалось, стрела отлетела от головы Солового кувырком.      Раздался жуткий, невообразимый рев. А в ответ - не менее дикий боевой клич.
Это выскочил из-за дуба кмет Илья, на  бегу  продевая  руку  в темляк булавы. Навстречу ему, размахивая  одной  когтистой  лапой,  а  второй  зажимая окровавленную морду, быстро ковылял Соловый
Рыжий выдернул стрелу из груди, тут в воздухе прожужжало,  и  еще  одна прошла мимо, а другая вонзились ему в руку. Рыжий  попятился.  Зато  вскочил бурый, которого только поцарапало, и кинулся вслед Соловому.
Стоял ужасный шум. Кричали все - и нечисть, и люди.  А  потом  раздался треск и хруст. Это Илья врезался в Перуна. Кмет поскользнулся, но сумел устоять.  Выпустил  булаву. 
Подхватил  в падении резное бревно, проволок его одним концом по снегу, взвалил на  плечо и бросился вперед, убыстряя  бег,  разгоняя  Перуна,  глядящего  Соловому  в грудь. Позади тяжело бухали сапогами братья. 
Алешка,  завладевший  чьим-то луком, всадил еще стрелу в рыжего.      Соловый пер на Илью. Вблизи старый глот оказался еще  больше,  гораздо больше, чем хотелось бы. Зато не промахнешься. Так быстро Илья не бегал в жизни.
Он несся по прямой, ловя  миг,  когда надо начать заваливаться вперед, чтобы голова Перуна угодила Соловому  точно под ребра. Илья не мог остановиться, не  мог  наклонить  бревно  раньше,  или позже, от кмета уже ничего не зависело. Он просто бежал, исходя криком, как бегут на плотно сомкнутый вражий строй.
Одна  радость  -  бурый  не  успевал обогнать старого и помешать сшибке. И братья  были  рядом.  И  булава  не пропала, болталась на темляке, колотила по локтю. Такие вещи очень радуют, когда оплошность стоит жизни.
Соловый  оскалился  и  раскинул  в  стороны  лапы,  готовя  смертельное объятье. И тут бревно врезалось в него. Раздался глухой тяжелый удар, и все куда-то полетели. Потом Илья лежал на спине, глядя в небо. В небе кувыркалось бревно.
Рядом кого-то били. И кто-то страшно рычал. Грохнулся оземь Перун. Илья перевернулся, встал на четвереньки.  Неподалеку  валялся  Соловый. Дышал вроде. Братья дрались  с  бурым.  Тот  отчаянно  скакал,  плюясь  и взрыкивая, наседая на братьев, но Федот ловко отшибал его булавой, а  Семен с безопасного расстояния долбил бурого кистенем.
Илья вскочил, подобрал идола, с натугой замахнулся и приложил  Солового бревном  поперек  живота.  Поверженный  великан  тяжело  охнул  и  безвольно растекся по земле. Илья пригляделся и только сейчас понял, что старый  глот окривел. Стрела прошла по морде вскользь и  распахала  глаз  острым  лезвием срезня.
Братья теснили  бурого.  Эта  тварь  оказалась  на  диво  упорной  и собиралась драться до конца. Федот держал булаву уже в  левой  руке  -  за правую бурый прихватил его. Всего-то сжал пальцы.
А впереди была широкая спина рыжего. Тот бежал к лесу.  Слишком  быстро для раненого всерьез. Упустить  рыжего  Илья  не  имел  права.  Такой  уговор  -   стоять   у села, пока не изничтожена вся семейка. Сейчас тварь скроется в  лесу, и ищи потом, свищи.
Но Илья никак не успевал догнать этого хитреца. Бросился вслед и понял - опоздал! Рыжий мог еще сто раз сдохнуть от голода  и  потери  крови.  А  мог  не сдохнуть, вернуться к дороге, по новой взяться  за  разбой.  Илье  некогда было думать об этом, да и незачем.
Он просто сделал первое, что пришло в  голову.  Чего  не  делал  раньше никогда. Сорвал с руки темляк и изо всех сил швырнул булаву рыжему в спину. Булава, тяжело вращаясь, догнала тварь на самом  краю  леса.
Шарахнула промеж лопаток и сшибла - в подлесок мордой. Илья выдернул из сапога нож и, чувствуя, как подгибаются усталые  ноги, побежал добивать. Позади все рычал бурый. Вот же крепкий попался боец.
Рыжий зашевелился. Сел. Пошарил вокруг, поднял булаву, встал в рост. Он держал оружие неловко, но оно удлиняло его руку, и без того слишком длинную. А если глот, очухавшись, кинет булаву обратно?
Палки они бросают метко. Ничего не  соображая,  стараясь  просто  выиграть  хотя  бы  миг,  Илья перехватил нож за лезвие и запустил им рыжему в морду. Нож угодил глоту рукояткой прямо в нос. Рыжий  взвизгнул,  пошатнулся, выронил булаву и схватился за ушибленное место.
Больше он сделать ничего  не успел потому что Илья с  разбега  боднул  его  головой  в  живот,  уронил  и припечатал собой к земле.      Раздался лязг, скрежет, вой - рыжий укусил Илью за плечо и обломал зубы о железную обшивку куртки.
Крепкие пальцы скользнули по бокам,  глот  думал привычно сжать врага до хруста, да не на того напал. Илья врезал  кулаком  в скошенный подбородок, рванулся назад, сел глоту на грудь  и  ударил  сверху вниз - основанием ладони в переносицу. Один раз.
У рыжего закатились глаза и отвалилась челюсть. Он  больше  не  пытался схватить кмета - не мог. Илья встал, подобрал булаву и почти без замаха тюкнул рыжего  в  висок. Хрустнуло, глот дернулся.
Илья огляделся, высмотрел нож, сунул за  голенище сапога и тяжелым шагом двинулся назад, к роще. Бурый валялся мертвый вниз мордой. На спине его сидел Федот и баюкал поврежденную руку.
Соловый  тоже  лежал  на  груди,  как-то  его  перевернули,  хорошо  не надорвались. Рядом суетился Семен - вязал. Алешка был уже у села, только пятки сверкали, бежал за подмогой.
- Нет, не сломал вроде, - ответил Федот на немой вопрос Ильи. - Эх, надо было мечом его. Располосовал бы.
- У меча две рабочих стороны, а у булавы все, - буркнул Илья.
- У бревна тоже все стороны рабочие, - хмуро сказал Федот. - Но я  не обучен им биться. Тебе, брат, надо по праздникам  на  торжище  выступать.  С Пнем на пару. Показывать бой бревном. А то чего все  на  кулаках  да  на кулаках.
Илья хмыкнул и пошел смотреть Солового.
- А лучше младшую дружину обучи, там много таких, - простонал  ему  в спину Федот. - Кому бревно в руки само просится. И будут русы  непобедимы. Как придет ворог, раскатаем свои терема по  бревнышку  -  хрясь!  -  и  нету ворога. А мы из бревнышек обратно терема - и дальше жить.  Удобно.  Главное, дешево. Только оружейники по миру пойдут, да и ладно.
Илья склонился над Соловым, разглядывая путы.
- Хорошо, Семен. Ловко.
- Ты на Федота не  сердись,  больно  ему  очень.  Он  поругается  -  и перестанет, - сказал Семен негромко.
- Верно, что рука не сломана?
- Вроде нет. Синяки будут страшные. У этой  твари  пальцы  хуже  клещей кузнечных. Надо же, а, повязали глота. Как ты его долбанул  -  а  он  все дышит.
- Недолго ему дышать, до Киева только. Покажем князю - и голову с плеч. Топор не забудь, -  Илья  невесело  хохотнул.  -  Полезный  топор  оказался.
Илья обессиленно уселся рядом с Соловым. Глот трудно дышал,  в  пустой глазнице при каждом вдохе слабо пузырилась кровь.
- Топор, да, - Семен огляделся. - Пойду за топором.  Надо  же,  добыли глота, и какого. Если б сам не видел, не поверил бы. Добыли, а, Илюша?
- Ага, - Илья устало кивнул. - Ночуем здесь. Распорядись. Утром  домой. Все.
Сказал -  и  откинулся  на  спину,  прямо  на  промерзшую  землю,  едва присыпанную снегом.

                Глава 18.

Старого глота грузили на сани вшестером - едва пупки  не  развязались. Примотали накрепко. Поводили вокруг кобылу, чтобы заранее привыкала.  Кобыла чуть не сдурела, ее долго успокаивали.
Соловый  лежал,  вращая  здоровым  глазом,  тяжело   дышал   и   иногда постанывал. Ему пропустили через пасть вожжи, как раньше девке. Семен принес корзину с отрубленными головами и  грохнул  ее  Соловому  в ноги. Великан дернулся, сани заскрипели.
- Не сдохнет дорогой? - спросил Семен. - А хотя бы и сдох!
- Я обещал привезти живого. Буду кормить, - буркнул Илья.
- Не надо. Развяжешь пасть, а он свистнет, весь обоз  перепугает.  Кони понесут, сани перевернутся. Воды в рот налить еще туда-сюда.
Соловый пытался ворочаться, ему хотелось приподняться,  увидеть  головы своих родичей, так он их только чуял.
- Я подумаю, - Илья взял из саней корзину и протянул ее Семену.
- Чего это ты?
- Не надо попусту его мучить.
- А ему человеков есть можно было? - крикнул издали Федот.
- Ты не понимаешь? - спросил Илья.
- Глот  дергаться  будет,  сани  расшатает,  -  объяснил  Семен  брату, принимая корзину.
- Нет, - сказал Илья тихонько. - Не в  этом  дело.  Никого  мучить  без причины нельзя. Кто бы он ни был.
Семен фыркнул и унес корзину. Илья стоял у саней потупившись,  сутулясь,  заткнув  руки  за  пояс  - думал. Соловый буравил его глазом.
- Ишь, жалеет сородича, - донеслось издали.
Илья медленно обернулся. И так же медленно пошел на Федота.
Будь это не Илья, челядь Овсяников сразу похватала  бы  кистени  да топоры. Челядин защищает хозяина от любого, кто не знатнее  -  это  можно  и нужно.
Но сейчас все застыли. А некоторые подались назад.
- Сказать, чтобы принесли тебе бревно? - спросил Федот едко.
Знал, что Илья не тронет раненого. Илья отодвинул Федота плечом и скрылся на постоялом дворе. Он был мрачен весь вечер. Избегал  разговора.  Когда  братья  принялись вспоминать в подробностях бой с нечистью, сразу  ушел  в  облюбованный  угол двора, замотался в плащ и лег.
Проснулся чуть свет, вышел к Соловому и долго стоял рядом.
- Жалеет тварюку, чует родную кровь, - сказал Федот.
Семен на правах старшего брата отвесил Федоту подзатыльник.      Обоз собрался быстро, заминка возникла только  с  кобылой,  что  должна была тащить сани Солового - та  мотала  головой  и  пыталась  брыкаться. 
Ее сначала уговаривали, потом начали бить, но все без толку.
- Хватит, - сказал Илья.
- Чего хватит? - недовольно спросил Семен.
- Я сам поведу сани. Впрягу Бурку, справится, как-нибудь.
- Ну, значит, трогаемся?
- Погодите.
Илья сдвинул шапку на лоб так, что не видно стало глаз. Впрочем, глядел он все равно под ноги.
- Прикажи своим, пусть дрова, что остались, несут в рощу. Надо хворосту наломать побольше, сложить погребальный костер. Оставьте,  чем  запалить,  и уходите за реку, я догоню.
Овсяники стояли перед ним, открыв рты.
- Ты не заболел часом? - полюбопытствовал Федот.
- Зачем? - поддержал его Семен. - Брось падаль волкам.
- Это мое, - отозвался Илья глухо.
Семен горестно покачал головой, но все-таки обернулся и  махнул  челяди: выполнять.
- Они разбойники и нечисть, да, - сказал Илья негромко, будто  с  собой говорил. - Сами вроде не человеки, да еще и людоеды. Зато мы - воины. И победили их в честном бою. Поймите это, братья. Разве трудно  понять?  Если  мы воины – то должны поступать по чести. Не о том Добрыня напоминал?
- Делать тебе нечего! - Федот сплюнул, едва не попав Илье на сапог, и ушел к обозу.
Семен переминался с ноги на ногу. Хотел что-то сказать, но не решался.
- Я должен тебе дюжину гривен? - спросил Илья, по-прежнему не  поднимая глаз. - Не хватило одной головы?
- Да о чем разговор, Илюша. Забудь. Нас в Киеве такой почет ожидает, по сравнению с которым любое золото ничто. Сам знаешь. А я вот чего хотел. Ты это не подумай только, будто мы не заодно с тобой. Федот,  он  горячий. Остынет, все поймет. Ты главный, как скажешь, так и  будет,  хочешь,  вместе костер запалим.
- Не надо. А гривны ты получишь. Как  только  князь  позволит  Солового казнить, я срублю глоту голову и отдам тебе - проси с Добрыни по уговору.
- Благодарствую, - Семен едва заметно поклонился. - Скажи только - зачем тащить это чудище в Киев живьем? Так  Добрыня  выдумал?  Между  нами,  брат, напрасно ты с ним всегда соглашаешься.
- А как еще? - удивился Илья.
- А как тот же Пень. Вроде простолюдин, а  хитрее  бояр  оказался  - сделал что мог, денежку хапнул, и на сторону. И  не  заставишь  его  глотов ловить, ибо это выше сил человечьих. Мы же едва не сгинули тут! Кабы не твое бревно, задрал бы нас Соловый!  Добрыня  разве  знал,  насколько  эта  тварь велика? Нет, он просто сказал тебе - поймай! А ты и рад стараться.
- И чего не постараться? - Илья заметно обиделся. - Добрыня, он же  всю Русь обустроил! Ему надо - значит, надо! Ну да, бревно. Да отстаньте вы от меня с этим бревном. Завидно?
- А если завтра воевода прикажет зверя василиска поймать за два  хвоста  и привести в Киев князю на потеху? Сразу говорю: я в этом не помощник!  Хватит с меня зверей!
- Разве василиски не вымерли? - Илья в изумлении поднял глаза на Семена.
- А эти, - Семен показал на сани с глотом, -  тоже  большая  редкость  по нынешним временам. Однако на нас  с  тобой  хватило,  и  как  нарочно  самый здоровый попался. Вот я и говорю.
- Да, здоровый, - перебил Илья. - Больше Святогора. Тот был  толстый  и веселый. А этот гадость какая-то. Мерзость. Вот и надо  везти  его  в  Киев, пусть все увидят. Пусть знают, что самая  жуткая  тварь  не  выстоит  против княжих мужей.
- А, - протянул Семен глубокомысленно. - В  назидание,  значит.  Это умно. Мудр Добрыня, ничего не скажешь.
Илья отвернулся, пряча улыбку в бороду.
- А все-таки вам завидно, - буркнул он. - Насчет бревна-то!
Обоз  ушел  за  реку,  Илья  удалился  в  рощу,  на  высоком  берегу  у разоренного села остался Алеша  с  конями  да  Соловый.  Молодая  кобыленка парубка всхрапывала и била копытом, Бурка принюхалась к  глоту,  недовольно чихнула и сделала вид, что стоя заснула.
     Соловый сипло дышал на санях. Алеша придерживал кобыл под уздцы. Булаву  он  повесил  на  руку  -  в случае чего сразу  прыгнуть  и  размозжить  великану  голову,  пока  тот  не разорвал путы. Алеше было страшновато, и он опасался, что Соловый это чует.
А кто заметил твой страх, тот не преминет им воспользоваться и напасть. Но Соловый не пытался дергаться. Глот, кажется, смирился  с  тем,  что его победили и повязали. В роще Илья шумно ворочал тяжести. Наверное даже ему, силачу,  непросто оказалось закинуть на костер тяжеленную мамашу.
Так и было. Сейчас взопревший кмет, отдуваясь  и  обмахиваясь  шапкой, стоял перед высокой кучей дров, с которой свешивались мохнатые руки и  ноги. Весело горел растопочный костерок,  оставалось  только  пройти  с  головней, поджигая хворост. Но Илья медлил.
Он повернулся, глянул в сторону берега, где стояла одинокая кузница,  и направился к ней.
- Все хорошо, тятя? - окликнул Алешка.
- Хорошо. Я сейчас.
Пригибаясь, Илья протиснулся  в  кузницу.  Внутри  она  была  разорена, словно тут не челядь братьев шарила, а резвилась стая глотов.  Здесь  не могло  остаться  ничего  железного,  однако  Илья  повел   носом,   будто принюхиваясь. 
Шагнул  вперед,  уверенно  протянул  руку  вверх  и   вытащил откуда-то из-под крыши тяжелый кузнечный молот. Довольно хмыкнул. Пропихался наружу и зашагал обратно в рощу.
Он прошел мимо костра, миновал крайние  дубы  и  остановился  на  месте побоища. У его ног валялся оскаленной мордой кверху Перун.      Покопавшись одной рукой за воротом, Илья достал знак в виде буквы К  и показал его идолу.
- Помнишь? - спросил он. - Это копье Георгия.
Убрал железку на место, взвесил в руке новообретенное оружие.
- А это просто молот.
Наступил одной ногой на бревно,  чтобы  не  подпрыгнуло  -  и  с  плеча треснул молотом Перуна в зубы.
- Потому что ты не бог.
Он бил, пока от морды идола  не  осталось  ничего.  Взял  размочаленное бревно под мышку и уволок к костру. Вскоре из рощи потянуло дымом. У постоялого двора Алеша озадаченно поглядел на молот в  руке  кмета, но вопросов задавать не стал.
Илья тоже посмотрел на молот и со словами:
- Это  надо  оставить  здесь, - кинул его в ворота. 
Молот  упал  точно  на  то  место,  где  лежала  раньше оторванная голова. А Илья сказал просто:
- Вот и все. Давай я твою подержу, а ты Бурку запрягай.
Когда они спускались к реке, над разоренным  селом Дубовьем  висел  запах жженой шерсти и горелого мяса. На санях, ведомых Ильей, тихо скулил Соловый.

                Глава 19.

Несмотря на довесок в виде пленного глота, обоз  шел  довольно  ходко. Кони привыкли к Соловому, не  подававшему  особых  признаков  жизни.  Челядь сначала все оглядывалась на великана, потом он надоел.
Илья занимался пленником сам. Поил  водой,  менял  под  ним  обмоченное сено, на короткое время ослаблял  путы,  чтобы  Соловый  мог  самую  малость пошевелить членами - Илья знал, как  быстро  отмирают  связанные  руки-ноги.
Потом он осмелился размотать глоту  пасть  и  скормить  ему  немного  мяса. Соловый вяло жевал. Свистеть не  пытался,  только  лопотал,  глядя  на  Илью тусклым глазом.
- Не бурчи, все равно не понимаю, - сказал Илья.
- А Святогора понимал? -  спросил  Алешка,  стоявший  рядом  с  булавой наготове.
- Нет. Но он мне руками показывал.
- Ты скучаешь по нему, тятя?
Илья задумчиво посмотрел на Алешу.
- Разве?
- Ну, ты так говоришь о нем, будто он был  особенный  глот.  Не  бил людей, не разбойничал на дороге. Да?
Илья своеобычно пожал плечами, то есть нырнул головой в плечи.
- Забудь, Алеша. Нам все равно не ужиться на одной  земле.  Люди  дали Святогору имя не просто так, а со страху. Он,  может,  два-три  раза  в  год спускался в долину, никого не трогал, а его все равно боялись. Кого  боятся, того прибьют рано, или поздно.
- Но он ведь был не злой глот, а, тятя?
Илья хмыкнул.
- По-своему, сынок. По-своему.
И принялся заматывать Соловому пасть. Тот не сопротивлялся. На половине дороги их встретил княжий  гонец.  Удостоверился,  что  все живы, посмотрел на Солового и упал с коня. Возможно, сам не рухнул бы – конь помог. Насилу поймали.
- Передай, чтобы готовили встречу! - важно заявил Семен,  когда гонца почистили от снега и водрузили обратно в седло. - Всю нечисть  извели, да самого Солового разбойника живьем  взяли!  То-то  будет  потеха  великому князю нашему и благодетелю да стольному граду Киеву!
- Ага, - ответил гонец и ускакал, даже не подумав остаться  с  обозом ночевать, хотя солнце уже садилось.
То ли с перепугу, то ли по природной  быстроте  коня,  гонец  обернулся быстро. За два дня пути до Киева обоз разъехался с малой дружиной.
- Приказ великого князя нашего и благодетеля -  пройти  всю  дорогу  до Карачева, - объяснил старший. - Чтобы гостям спокойнее было.
- Это мудро, - сказал Семен. - Заодно кости уберете от  села,  их там много валяется. И голова старосты. Илюша! А куда мы дели голову?
- Так у тебя в корзине, - отозвался из хвоста обоза Илья,  то  ли  не расслышав, то ли думая о своем.
- Да не ту голову! Старосты голову!
- Не помню! Брата спроси!
- Я ее выбросил, - процедил Федор. - Сказали выбросить, я и выбросил. Нашли тоже уборщика.
- Да и ну ее к лешему!
- Вот именно. К лешему, глоту, волоту, орку.
Старший дружины, который  уже  познакомился  с  Соловым  и  был  теперь довольно  бледен,  поспешил  с   витязями   распрощаться.   Прощайте,   мол, головорезы.
- Ну да, мы такие, - согласился Федот.
- А в Киеве встречу готовят? -  крикнул  Семен  вслед  дружине,  сильно забравшей от дороги в поле, как можно дальше от саней с глотом.
- В колокола бьют! Скоро услышите! Весь город пьяный!
- Это хорошо. Придем в Киев, от ворот напрямки через торжище двинем,  - решил Семен. - И людей потешим, и Пень там поблизости торчит. Увидит  нас, с зависти помрет.
С предпоследних саней обернулся назад Алешка.
- Тятя, а чего им дался этот Пень? - спросил он негромко.
- Завидуют, - ответил Илья.
- Так он же простолюдин. Сидит, молчит.
- Именно. Сидит, молчит, на всех плюет. С ним договариваться надо.  Ему не прикажешь, можно только подрядить. Вот братьям и завидно.
Алешка задумался. По большому счету, между безродным Пнем,  который тянет проволоку на кольчуги, и княжим мужем  Ильей  Муромцем  не  виделось особой разницы.
Они даже внешне были похожи,  только  Пень  коренастей  и грубее. Однажды, когда к Киеву подступило войско печенегов, возникла нужда в поединщике для зачина сечи.
Печенеги выставили такого необхватного степняка, что киевская дружина загрустила - самые могучие свои оказались, как назло, в разъездах. Тут-то и вспомнили молодца, дравшегося по праздникам на  торжище.
Пошли, уговорили. Пень вышел за городскую стену, разорвал степняка голыми руками и ушел  обратно.  Воодушевленные  русы  печенегов  разбили  наголову.
Пню после этого прямая дорога была в дружину, а там как  повезет.  Князь его озолотил, воевода позвал служить.  Пень  служить  пришел  и  ушел. Сказал, привык быть вольным.
Чем княжих  мужей  обидел  донельзя,  всех,  от младших дружинников до бояр. И случайно пробудил в них  лютую  неуправляемую зависть. Как бы намекнул на их  добровольное  рабство  при  киевском  столе.
Княжьи мужи холопами отродясь не были, никогда даже во временное холопство не подавались, но им требовался князь. Они могли сместить  его  и  выдвинуть нового из своих, да хоть призвать варяжского конунга,  или  польского  круля, однако без князя им было никуда. Сущая правда - и она резала глаза.
На наглеца затаили нешуточную злобу. Не стань Пень знаменит на  весь Киев и окрестности своим подвигом, угодить бы ему из людей в смерды мигом. А то и в холопы. Уж придумали бы, как скрутить  чересчур  вольного  в  бараний рог. Но такое самоуправство возмутило бы весь город.
Илья,  в  отличие  от  прочих  кметов,  к  поступку  Пня   отнесся равнодушно. Может потому, что сам ценил волю превыше всего. Но  все-таки  он верой и правдой служил Руси -  стоило  Илью  позвать,  тут  же  приходил.  И никогда не отказывался.
Недаром он состоял в близкой дружбе  с  воеводой,  у самого князя был в доверии. Перечил князю, даже говорил ему поносные  слова. За что бывал заточен в поруб. Однако  поруб  тот  был  на  княжем  дворе,  и волокли туда Муромца гридни. Не  всякого  потащат  в  холодную  собственные телохранители великого князя Киевского и всея Руси! И не всякого оттуда быстро выпустят.
Илье завидовали, да еще как! Дружина не прощала Илье  ничего  -  ни близости к Добрыне и князю,  ни  показной  независимости,  ни  показного  же небрежения богатством, ни высокомерия, прорывавшегося временами.
В ответ над Ильей подшучивали, смеялись за простоту.  В  дружинных  песнях  и  сказаниях нарочно подчеркивали грубую силу Муромца,  но  как  бы  невзначай  забывали ловкость в обращении с оружием и воинскую смекалку.
Неприличный витязю  бой бревном вскоре должен был  попасть  на  самые  острые  языки,  и  никто  не вспомнил бы, зачем тот бой случился. Многие не понимали Ильи, а некоторые втихую презирали.
Наконец, кое-кого смущало и пугало его загадочное  происхождение. В странах Датских к этому относились проще, чем на Руси,  но  недаром отец Муромца вышел из лесов с беременной женой. 
Не  иначе,  там  назревала расправа. Отважный воин, настоящий викинг, отец  воспитал  сына неустрашимым бойцом. Но лучше бы этот сын был как-то почеловечнее  обличьем. На что Илье тоже по злобе намекали, когда туманно, а когда и прозрачно.
Нет, жизнь при киевском столе не казалась Илье чистым медом, и было достаточно желающих подбросить в этот мед свежего дегтя. Но при всем при том Илья был свой. И свой человек, и свой  медведь.  Он мог водить малую дружину, его беспрекословно слушались в бою.
Князь  сам,  а не через воеводу, отдавал ему поручения. Только  по  собственному  нежеланию владеть чем-то серьезным Илья не обзавелся вотчиной. И лишь  по  мягкости души, удивительной в столь зверообразном существе, Илья до сих  пор  не  был выгодно женат.
Поговаривали, что Алеша Попович  отпрыск  Муромца,  но парубок не особенно походил на тятю, да и кто  непризнанных  считал,  кому они нужны. Если бы Илья хотел, у него было бы все. И сидел бы он на  совете  очень близко к князю.
Старый опытный витязь, знаменитый богатырь, мужчина в  расцвете сил. При условии, что запас удачи Муромца не  исчерпается,  он  мог  быстро наверстать упущенное. Особенно теперь, когда в телеге лежал плененный Соловый разбойник. Громадные разлапистые ступни глота торчали между оглоблями.

                Глава 20.

Киев встречал  победителей  ослепительным  блеском  солнца  на  куполах церквей  и  оглушительным  колокольным  звоном.  Вдоль  дороги   выстроилось самостийное становище - костры, сани, гул множества голосов  и  топот  сотен ног, - это подтянулись глазеть окрестные смерды, бездельные по зиме.
А возле городских ворот плотно толпились люди. Обоз вошел в становище и утонул в нем.  Смерды  понаехали  с  бабами  и детьми - пускай им тоже будет, о чем вспомнить. Зеваки высыпали на дорогу  и лезли под копыта, впереди Семен кого-то звонко хлестнул плетью.
- Кажи глота! - ревела толпа.
- Расступись! - надсаживался Семен. - Обезумели?
Федот ехал, гордо подбоченясь и задрав нос. Ему все это нравилось.      Обоз  замедлял  ход,  теснимый  с  боков.  Смерды  подступали  к  саням вплотную, пытаясь высмотреть, где же везут пленника. Раздался визг - наехали полозом на ногу. В середине обоза уже намечалась драка, там один  любопытный получил в ухо и не постеснялся ответить.
- Кажи глота!
Кого-то дернули с саней и  пинали  ногами,  челядь  полезла  разнимать, взметнулись кулаки, полетели на дорогу шапки. Впереди  Семен,  вовсю  работая плетью, разворачивал коня идти на подмогу.
- Назад! Расступись! Зашибу!
Алешка встревоженно оглянулся на Илью и снял с пояса гирьку на  длинном ремне - отмахиваться, если толпа вовсе сдуреет.
- Глота! Кажи глота!
Вдруг над дорогой пронесся свист. Отчаянно резкий, перекрывший и  рокот толпы, и колокольный звон. А за ним другой - обдирающий ухо, страшный. Толпа отхлынула на обочину. И тут подал голос Соловый.
Будто  гром  ударил  с  ясного  зимнего  неба.   Хлопнуло,   ухнуло   и заскрежетало. Толпу разметало. Она бросилась врассыпную от дороги  прочь  и  залегла. Только перепуганные кони, одни распряженные, а какие и в  оглоблях,  удирали вдаль.
Обоз унесло аж к самим воротам, где он, распахав  надвое  плотные  ряды встречающего люда, чудом никого не задавив, вломился в город. И только двое саней неспешно ехали  по  дороге.  Алешка  перебрался  на спину кобыле и зажимал ей уши руками.
Следом мерно топала Бурка,  с  заметно выпученными глазами и свисающими из ушей тряпками.  А  Илья  сидел  в  санях задом наперед, у Солового на груди, и бешено  свистал  ему  прямо  в  морду. Глот извивался под кметом, раскачивал сани и - отвечал.
Колокольный звон отчего-то стих. Над дорогой грохотало и бухало, не хватало только молний. Илья перестал свистеть, выдернул пальцы из ушей, заткнул Соловому пасть и приподнялся на санях. Огляделся по сторонам.
- А вот кому глота! - взревел он. - Подходи, кто не уделался!
Желающих не нашлось. Из города вырвался богато одетый всадник на белом  коне.  Проскакал  по дороге, спрыгнул у саней и, не обращая внимания на Солового,  сгреб  Илью  в медвежьи объятья.
- Вернулся, Илья. Вернулся, брат. Живой.
- Я привез тебе разбойника, Добрыня. Я же обещал.
- Вижу, - Добрыня одной рукой поймал за повод своего жеребца, рвущегося от саней в поле. - Помнится, я говорил - не надо. Хватило бы и головы.
- Надо, - твердо сказал Илья. - Пускай князь его казнит.
- Великий князь наш и благодетель несколько раздосадован. Ты  со  своим глотом испортил ему праздничную обедню.
- Сильно испортил? - осторожно спросил Илья.
- Звонари удрали со звонницы. Ну и потеха, - воевода рассмеялся.  -  Ой,  не могу. Мы в Десятинной церкви стояли, там слышны были одни колокола.  Вдруг перестали, значит, пора службу начинать.
- Ну, и чего?
- Отец Феофан только рот открыл - и тут за стеной как грохнет!
- И?
- Упал с амвона.
- Ай, как нехорошо.
Добрыня, все еще посмеиваясь, оглядел Солового.
- Таких больших не бывает, - заявил он. - И масть  удивительная.  Сразу видно, не местный, пришлый издалека. Надо содрать шкуру и  сохранить,  а  то время пройдет - и никто не поверит. Запамятают с перепугу.
Соловый, будто почуяв, о ком говорят, фыркнул.
- Но! - прикрикнул воевода. - И как ты его?
- Бревном  зашиб.  Теперь  в  дружине  смеяться  будут.  Овсяники  уже смеются, - наябедничал Илья.
- Я им посмеюсь! - пообещал Добрыня.
- Не надо, братья хорошо помогли.
Добрыня прищурился.
- И сколько глотов они побили?
Илья спрятал глаза.
- Двух.
- Самых малых и глупых?
- Нет! - запростестовал Илья. - Один был такой быстрый, что  братья его вдвоем насилу уложили!
Добрыня расхохотался в голос.
Подъехала  охрана  воеводы,  заключила   сани   в   кольцо,   одерживая взволнованных коней.
- Вот, учитесь, - сказал Добрыня. - Какое чудище Илья Муромец добыл. Не брала разбойника ни сталь, ни кость, и тогда богатырь русский  победил  его  по-нашему, по-русски! Зашиб бревном!
При упоминании бревна Илья передернулся.
- И детям расскажите, и внукам, если доживете, на что способна  храбрая Русь, - продолжал Добрыня. - Ну, тронулись. И держите строй. Никого к  саням не подпускать, если только я не позволю. Алешка!
- Я! - парубок залился  румянцем.  К  нему  еще  никогда  не  обращался никакой воевода, а тут главный на Руси сам позвал, да по имени.
- Сзади.
Добрыня выехал  сначала  вперед,  но  там  ему  показалось  скучно,  он вернулся к саням Ильи, смиряя попытки коня убраться от Солового подальше.
- Воеводе тут не по чину, - заметил Илья.
- Ха! Сегодня тебе по чину первым ехать. Сам тебе хвалу вознесу перед всем стольным градом, понял? Заслужил, кмет.
Илья смущенно потупился. Добрыня все поглядывал на Солового.
- А хорошая могла бы выйти шуба! - сказал он, наконец. - Если эту шерсть отмыть, как следует, почти  золотая  будет.  Длинная,  мягкая,  прямо  как  у откормленного козла.
- Мне монах сказывал, греки раньше таких соловых добывали. В Колхиду за ними ходили. И звали их шкуры - золотое руно.
- Какой монах? Бродячий монах? Ну  до  чего  же  греки  врать горазды - прости, Господи! Золотое руно! В золотое  руно  верю.  В  то,  что греки его добывали, не верю. Тогда бы они нас били, а не мы их!
- Однако все священники у нас греки, - ввернул Илья. - А  не  наоборот. Во! Придумал. Я про золотое руно отца Феофана спрошу.
- Священники будут свои, дай срок. Пока ты на Солового  ходил,  великий князь наш и благодетель основал в Киеве духовное училище для народа. Выпестуем святых отцов! Самых лучших! А отца Феофана спрашивать про  глотов бесполезно, у него один ответ: в Греции все есть.
Последние слова Добрыни  потонули  в  рукоплесканиях  и  приветственных возгласах люда - въехали в городские ворота. Киев встречал победителей шумом,  гамом,  веселыми  нетрезвыми  лицами.
Сразу за воротами отдельно от толпы  кучковались  гости.  Ради  них  Добрыня остановился -  пусть  вдоволь  насмотрятся  на  разбойника,  из-за  которого пришлось ждать открытия торгового пути. Пусть осознают,  запомнят  и  другим расскажут, как страшна была угроза, и как ловко расправилась с ней  киевская дружина.
- Путь свободен! - провозгласил Добрыня. -  Разбойник  схвачен!  И  это сделал киевский богатырь Илья Муромец!
- Только не надо про бревно, - шептал Илья, будто заклиная воеводу.
Соловый  дрыгался,  урчал,  сопел  и  пытался  сквозь  вожжу  в   зубах плеваться. Ему было страшно. К саням подошел варяжский гость, весь в золоте, со  шрамом  на  щеке  и с переломанным носом. Из-под плаща выглядывала рукоятка дорогого меча.
Бывалый викинг, подавшийся в торговцы ради долгой жизни. Варяг снял  с  пояса  меру для ткани и хладнокровно, как товар, промерил Солового  с  ног  до  макушки. Покачал головой, уважительно зыркнул на Илью.
- Я расскажу всем на севере, - донеслись до Ильи слова  на языке его детства. - Ты воин, которому равного нет.
- Благодарю тебя, - выдавил Илья, чувствуя, что краснеет.
- Расскажи всем, Ульф! - крикнул Добрыня. - Пусть знают, какие богатыри служат Киеву! Эй! Тронулись!
Неподалеку толклись братья Овсяники, растерянные и злые. Сунулись было к воеводе, распихивая конями толпу, но стража деловито оттерла братьев.
- Эй! - позвал Илья. - Братьев забыли!
- Семен! - рявкнул Добрыня, не оборачиваясь.
- Здесь мы! - обрадовался тот.
- Сзади!
Овсяники, одинаково поджав  губы  от  обиды,  кое-как  втерлись  между санями Ильи и Алешки. Добрыня коротко оглянулся. Похоже,  ему  доставило  бы удовольствие повторить "Сзади!" и загнать  братьев  в  самый  хвост,  но  он только криво ухмыльнулся.
Маленький обоз со знаменитым воеводой во главе  и  знатной  охраной  по бокам свернул к княжому терему. А вокруг бурлил  и  восторгался  Киев.  Илья знал, что здесь много разного народу, но не видел раньше, сколько именно.
На улицы повысыпали все от мала до велика и стояли плечом к плечу,  не  чинясь, вольные и холопы, дружинники  и  люд,  бабы,  дети,  христиане,  магометане, евреи. Сегодня они были вместе, едины как никогда.
- Радуйся, Киев! - Добрыня сорвал шапку и метнул ее в небо.
Казалось, в ответ вскричал весь город, и сотни головных уборов полетели вверх. Илья порадовался, что после  давешнего  пересвиста  с  Соловым  плохо слышит. Воевода протянул руку, шапка упала в нее.
- Илья Муромец! Богатырь!
- Богатырь! - выдохнул город.
Илья понял, что снова краснеет. Из толпы выдвинулся очень высокий и широкий  муж,  раскинул  в  стороны могучие ручищи и громыхнул во всю глотку:
- Илюша!
- Муромец! - отозвался город и захлопал в ладоши.
Илья украдкой показал заводиле кулак, тот довольно осклабился и помахал в  ответ.  Добрыня  подметил  этот  обмен  любезностями,  углядел  заводилу, нахмурил бровь и отвернулся. Позади умирали от зависти братья Овсяники.

                Глава 21.

На дворе было не протолкнуться от  бояр.  У  княжего  терема  собралась дружина старшая, митрополит с приближенными, некоторые из  младших  кметов, особо зазванные гости, зажиточные горожане - и все это празднично  разодетое сборище бродило по двору, здоровалось, шепталось на ухо и болтало  в  голос, обменивалось дружескими тумаками, решало важные дела и  просто  сплетничало.
Великим успехом пользовался рассказ братьев Овсяников  про  бой  бревном, его повторяли трижды под дикий хохот. Сам почестен пир накрывали в  тереме.  Чтобы  общество  не  грустило  в ожидании, на дворе устроили длинные столы, заставленные блюдами и кувшинами.
Вино здесь было лучшее греческое,  и  мед  не  вареный,  каким  потчевали  в харчевнях, а  ставленный,  многолетней  выдержки.  Кто-то  уже  основательно подкрепился - из-под стола виднелись роскошные расшитые красные сапоги.
Только  посреди  двора  оставалось  свободное  место,  куда  никто   не стремился - здесь стояли сани с  пленником,  окруженные  четверкой  гридней, бдительно следивших, чтобы подгулявший боярин не сунул глоту руку  в  зубы.
Но это было зря. Поначалу на Солового дивились, в  него  плевали  и  обещали спустить шкуру живьем за человекоедство - а потом он надоел. Глот лежал, полумертвый от голода и страха, закрыв единственный  глаз, и почти не дышал. То ли учуял близкий конец, то ли ему тоже все надоели.
Илья пришел на двор последним. На нем был алый плащ,  лазоревая рубаха с богатой золотой вышивкой и широченные штаны зеленого  шелка. Чисто мытые волосы отброшены назад и перехвачены серебряной  повязкой. 
По  случаю праздника Илья отказался от топора -  из-под  плаща  торчала  рукоять  меча, искрящаяся драгоценными камнями. Стража на воротах, в  обычные  дни  норовившая  Илью  обнюхать,  теперь вытянулась в струнку и ела богатыря преданными глазами.
На Илью тут же набросились с поздравлениями, сунули в руку кувшин меду. Хлопали по плечу, обнимали, лобызали и клялись в вечной любви. Илья  отвечал медвежьей ухмылкой, однако сегодня никто не пугался ее.
Митрополит сам подошел к нему. Илья тут же хлебнул  из  кувшина  -  для смелости. Он стеснялся этого  тощего  маленького  грека,  хотя  и  звал  его запросто  отцом  Феофаном,  каковую  вольность  тот  милостиво  прощал.   
За добродушной участливостью митрополита крылась недюжинная сила.  Святой  отец был оборотист в делах, из него получился бы ловкий купец и жестокий воевода. Церковь Богородицы недаром звалась Десятинной:  митрополит  выпросил  на  ее содержание десятину  всех  доходов  князя  от  имений  и  городов. 
Нынешнее двоеверие, когда Киев вроде сплошь крещен, но отьехай чуток - идолы  стеной стоят  - Феофан пообещал выжечь. И выжигал таки, иногда целыми  селами.  А  однажды случилась ругань у него с Добрыней по любопытному поводу.
До  воеводы  дошел слух, мол монахи-летописцы корябают в своих книгах не то, что было. Например, по  новгородским  записям  выходило,  будто   этот   буйный   город   принял христианство тихо и мирно.
- Да я же там чуть не помер! - кричал  Добрыня.  - Неделю потом отлеживался! А Путята запил! Огнем и мечом  крестили  Новгород! Правду  надо  писать. 
- Мы  пишем  ради  вечности,  -   спокойно   отвечал митрополит. - Для вечности такая правда всего лишь  суета.  Она  не  нужна.
Пресек ругань князь. Сказал воеводе, что летопись книга серьезная, нечего ее засорять подробностями - крестился Новгород, вот и хорошо.  И  не  надо  так кричать.
Добрыня в сердцах только плюнул. Обиделся, что его подвиг во  славу Христа не отражен достойным образом. На вечность-то он не замахивался.
Илья был проще, он вообще не думал, что скажут  о  нем  потомки.  И  уж попасть в летопись не рассчитывал точно. Ему просто было как-то грустно, что верить - приказывают, а поклоняться - заставляют, да еще  и  пишут  об  этом небылицы в книгах.
Он этого не понимал, но признавал: раз надо, значит надо. Креститься ему посоветовал Добрыня, еще в  первую  встречу.  С  годами  Илья убедился - Добрыня худого не посоветует.
Поцеловав митрополиту руку, получив благословение и  выслушав  ласковые слова - Феофан говорил по-русски очень чисто, не как  другие  отцы-греки,  - Илья, осмелев, ткнул пальцем в Солового и спросил:
- А в Греции глоты есть?
- В Греции все есть, - ответил митрополит, не задумываясь.
- Надо сходить к вам, пару соловых  глотов  прибить  мне  на  шубу,  - сказал  Добрыня,  появляясь  сзади.  И  буркнул  Илье  на  ухо: 
- А  я  тебе, что говорил.
Митрополит усмехнулся.
- У нас они зовутся паны. Но их истребляли, и теперь они  живут  только высоко в горах. Думаю, их очень мало. И я не стал бы носить такую шубу,  сын мой. А вдруг это существо - человеческое?
Добрыня опешил.
- Это? - переспросил он, показывая за спину. - Да он же  чистый  демон. Сожрал целое село.
- Он вполне может происходить от того же корня, что и все мы.
- От Адама? Поглядел бы я на того Адама.
- Человеческие существа очень разнятся, сын  мой.  Давно  наши  мудрецы озадачены вопросом, как относиться к этим панам. И склоняются к тому, что создании сии более человеки, чем нет. Погляди сам: две ноги, две руки.
- Да что же теперь - крестить его? - воскликнул Добрыня.
Голос воеводы прозвенел в  наступившей  внезапно  тишине  -  весь  двор кланялся. Добрыня и Илья спешно повернулись к терему и тоже склонили головы. Князь был весел, а правду сказать - навеселе.
- О чем спор? - спросил он, неся грузное тело прямо на Илью.  -  Всегда где мой Илья, там спор. Верный мой Илья. Дай я тебя  поцелую.  Вот!  И вот! Всем глядеть, как я его целую! Вот! Ну, богатырь! Я на  тебя  надеялся,  я знал! Это ж надо, какую ты мне приволок зверюгу.
- Церковь сомневается, что зверюгу, - пожаловался Добрыня.
- А кого? - удивился князь. - Пойдем смотреть.
Приобняв Илью и увлекая его за собой, князь двинулся к саням.
- Видел уже, - шепотом сообщил он. - Но  еще  посмотрю.  Так  положено, чтобы при всех. Да и лишний раз не вредно.
Соловый глаз не открыл, дышать глубже не стал, валялся на санях  грудой мяса и шерсти.
- А отец Феофан так напугался, что с амвона упал! - прошептал князь  и тонко захихикал. - Илюша, пускай глот еще свистнет! И вообще,  покажи  его. Представь. Чтобы крепче запомнили, кого бояться.
- Не надо бояться! - возразил Илья.
- Глупый. Меня бояться, меня! И тебя.
- А. Ну, я попробую, - согласился Илья.
- Помогайте ему, - велел князь гридням.
Солового общими усилиями отвязали от  саней  и  усадили  на  них.  Илья освободил ему пасть. Глот мучительно закашлялся.
- Ишь ты, прямо по-человечески, - заметил князь. - Вот же тварь.
Поднять великана, чтобы все оценили  его  вышину,  не  смогли  -  ноги, видно, совсем отнялись, Соловый падал. Но даже сидя он был ростом с Илью.  А уж шириной.
Илья тихонько свистнул. Глот приоткрыл глаз и вдруг глянул  на  своего мучителя с такой бешеной злобой, что Илья едва не попятился. И свистнул еще.
- Затыкай уши, княже.
Князь послушно сунул руки под шапку. Соловый опять закашлялся, сплюнул, негромко ухнул, глухо, но  так,  что эхо прокатилось по крышам.
- Давай-давай! - прикрикнул князь.
Илья свистнул как надо, по-лешачьи. И Соловый не выдержал, ответил. Глот издал дикий вопль, от которого вскочил даже пьяный под столом,  и полопались окна в тереме. Бояре  полезли  на  забор,  в  страхе  отшатнулись гридни, а митрополит упал на ровном месте.
Соловый визжал и улюлюкал. Он пытался вскочить с саней  и  попереть  на Илью. Но только упал на колени и так остался стоять,  раскачиваясь  и  мотая головой. С его мясистых губ летела пена. Теперь он только шипел.
- Слыхали? - спросил князь, оглядываясь. - Эй, а куда вы все?
Посмотрел, как поднимают  митрополита,  и  вроде  бы  остался  доволен. Щелкнул пальцами, чтобы поднесли вина. Жадно выпил.      Подошел Добрыня.
- Теперь голову с плеч - и кончено дело, - сказал воевода.  -  Довольно тварь бессловесную мучить, веселиться пора.
Илья согласно кивнул.
- Прямо не знаю, - пробормотал князь, утираясь рукавом.
Илья и Добрыня, разом повернув головы, недоуменно уставились на него.
- Ну да, кричит, - объяснил князь. - И на черта похож.  А  на  человека тоже похож. Разъясни, отец Феофан.
Митрополит был уже тут, как тут.
- Трудный вопрос, сын мой. Я как раз говорил  кметам  -  существо  это может вести свой род от одного с нами корня. От первого человека, созданного Господом. Мы все очень разные, ваша кожа  бела,  а  моя  смугла.  А  сколько удивительного народу приходилось мне встречать - и шестипалых, и  волосатых, знал даже одного мальчика с хвостиком. И вот еще пример - бывало ли, чтобы ослица, или коза понесла от человека?
- С этим мы боремся! - строго заявил Добрыня.
- А от панов женщины беременеют.
Илья потупился и шевельнул бородой - закусил губу.
- Повторяю - что теперь, крестить эту тварь? - воскликнул Добрыня.
- Не знаю, - уклончиво ответил митрополит.
- Так он -  кто?  -  захотел  прямого  ответа  князь,  тыча  пальцем  в Солового.
- Не знаю. Но есть мнение, что пан,  глот,  леший,  орк,  как  его  ни называй - просто дикий человек.
Добрыня оглянулся на безучастного глота.
- Дикий человек? - рявкнул воевода, наливаясь кровью. - Да это я дикий человек! На, погляди! Это мы с Ильей дикие! Хочешь, покажем, какие?
- Полегче, а? - буркнул князь.
Толпа приглашенных, держась в отдалении, колыхалась. Никто не  понимал, о чем спор. И кажется, сам князь не вполне сознавал, чего ему надо.
- Чего тебе надо? - резко спросил Добрыня.
Князь виновато поглядел  на  воеводу  и  совсем  по-детски,  как  в  те времена, когда Добрыня был ему дядькой, сказал:
- Боюсь греха.
Добрыня воспринял княжий  ответ  тоже  не  по-взрослому.  Схватился  за голову и, бормоча:
- Ох, только не это опять, что угодно, только не это, - ушел к столам.
Перед ним испуганно расступались. Митрополит старательно отворачивался от  князя,  чуя,  какую  невкусную кашу  заварил  своими   рассуждениями.   Князь   уже   отказывался   казнить разбойников, говоря, что это не по-христиански. Находило на него  временами, чем дальше, тем чаще, особенно под медом.
Он  не  метил  в  святые,  просто  был  далеко  не  молод,   устал,   и многочисленные прошлые грехи, пускай усердно  замоленные,  его  тяготили. А грехи за ним числились не  простые  -  страшные,  княжьи.  Бог  ему,  может, простил, зато сам он год от года все больше мучился и новых грехов боялся.
Особенно под медом. Толпа встревоженно перешептывалась.      Добрыня жадно пил вино, запрокинув кувшин. Князь мучился.      Митрополит страдал. Озадаченный Илья чесал в затылке. Соловый все стоял на коленях, пуская слюни. И тут до Ильи дошло, что творится.
- Ага, - сказал он. - Ну, раз так. Ладно.
Он шагнул к  Соловому,  знаком  показал  гридням,  чтобы  отодвинулись. Взялся за меч. И легонько свистнул глоту.
Соловый чуть приподнял голову, чтобы посмотреть на кмета.  Шея  глота от этого почти не вытянулась, слишком  мало  ее  было,  шеи.  Снести  голову Солового в один удар Илья не смог бы.
- Ты что? - возопил князь. - Ты!
Илья рубанул слева направо, продернул лезвие на себя - Соловый,  хрипло захлебываясь, начал падать, - взмахнул мечом и ударил вновь, справа. Тяжелая голова глота сползла ему под ноги,  а  тело,  выхлестывая  кровь,  медленно завалилось на бок и гулко рухнуло.
Мертвая тишина стояла на дворе, только князь хрипел  и  сипел  не  хуже глота в бессильной злобе. Илья нагнулся, обтер меч о желтоватую шерсть,  убрал  в  ножны.  Поднял голову Солового, поклонился князю и пошел в толпу, кого-то высматривая.
Семен попятился от него, забрызганного кровью,  выставив  перед собой руки.
- Я ведь обещал, - сказал Илья, бросая голову Семену.
- Да что же это? - вскричал в отдалении князь. - Да  как  ты посмел!  Без моего позволения!
Илья подошел к столу, взял кувшин и осушил до дна в два глотка. Утерся. Подмигнул Добрыне.
- Ну, ты силен, брат крестовый, - сказал тот.
Илья схватил кувшин побольше, сунул его под мышку и,  раздвигая  плечом бояр, направился к забору.
- И обедню всю испортил! - разорялся князь.  -  Да  ты  кто?  Что  себе позволяешь? Эй! Взять его! И в поруб! На хлеб и воду! Ненавижу!
Илья прыгнул, одной  рукой  подтянул  себя  на  забор.  Посмотрел,  как лениво - зная, что не успеют - бегут к нему гридни и стража.  Прислушался  к сдержанному одобрительному хохоту знати.
- Куда? - кричал ему князь, топая ногами.
Илья, сидя на заборе, отхлебнул из кувшина.
- Я вернусь! - пообещал он.
Спрыгнул на другую сторону и был таков. Потом Илью видели в городе. Его носил на руках люд.

                Глава 22.

До Киева оставался день пути. Старый  кмет  Илья  Муромец  дремал  в  седле,  его   парубок   Алеша Попович ехал  чуть  впереди,  охраняя  покой  тяти.  Близилось  лето, приднепровская степь, украшенная  разлапистыми  полевыми  соснами,  радовала глаз.
Ласковое утро было светлым и чистым, хотелось жить,  хотелось  учудить что-нибудь. Взять да рвануть во весь опор, размахивая над головой  плетью  и выкрикивая глупости.
Лет десять назад, по молодости, Алеша  так  бы  и  сделал бы.  Сейчас  он просто молча усмехнулся  в  усы.  Позади  тяжело  бухала  копытами  огромная неповоротливая кобыла Сивка-Бурка, и тихо похрапывал Илья. Он так  готовился к докладу воеводе об осмотре дальних застав.
Докладывать было, в общем,  нечего.  Печенеги  куда-то  откочевали,  не желая, видно, связываться с войском ростовского князя,  посланного  наказать степняков за разбой. Заставы стояли, дружины скучали.
По  степи  можно  было спокойно топать напрямую в греки, не опасаясь закончить путь на невольничьем рынке. Чем многие пользовались - не раз Илья встречал паломников, ступивших, едва под ногами подсохло,  на  путь  к  Святой  Земле.  Год  от  года  таких становилось все больше. Иногда они возвращались.
Алешка   обзывал   паломничество   вредным    баловством    и    пустым бродяжничеством, зря отрывающим от Руси народ. Илья говорил парубку: остынь, люди идут - пускай идут, заодно жизнь поглядят, чем плохо?
Алешка  возражал, что далеко не все паломники люди, если как следует потрясти,  каждый  второй окажется беглым холопом. Ну, потряси, потряси,  смеялся  Илья,  смотри  на Ивана Долгопола не нарвись, он тебя сам  тряханет,  костей  не  соберешь.
Алеша в ответ только вздохнул. Того, что случилось со знаменитым  Иваном, парубок не понимал вовсе.  Иван  Долгополый,  заслуженный,  но  крепкий  еще кмет, вдруг обезумел.
У него умерла жена. Вместо  того,  чтобы,  погоревав, взять молодую, Иван бухнул кучу золота на алтарь за-ради  спасения  души, нацепил рясу и удалился пешим к святым местам. Только  его  и  видели. 
Илья уверял, что Ивану просто время настало: биться в общем строю годы  мешают, да и надоело это все, а погулять по белу свету еще охота. Ну и гулял бы,  как серьезные люди, заметил Алеша. А вот так и гуляют  серьезные  люди,  сказал Илья. Алеша опасливо покосился на Илью и счел за лучшее промолчать.
Они мало беседовали в последние годы, Илья и его верный  оруженосец. Так, перекидывались  словами.  Парубок  давно  не  нуждался  в  наставлениях тяти. Он возмужал, обзавелся хозяйством, собственной челядью и  женился  - испросив, конечно, разрешения у Ильи.
Илья на свадьбе  хорошо погулял: обрушил  стол,  упав лицом в блюдо с мясом. Прямо будто в давние времена. Но заметно было -  Илье тоже, как и его ровеснику Ивану, надоело это все.
Он служил через силу и с опаской глядел в будущее.  Киев  стоял  прочно,  Русь  обустроилась  лучше некуда, но дряхлел на глазах великий князь. А Илья не любил перемен.
Илья был,  как  прежде  густоволос,  только  в  его  богатой  коричневой шевелюре там и сям пробивались седые пряди, и бороду рассекала надвое  белая полоса. А Алешка носил вислые усы и брил голову, оставляя лишь длинный  чуб, спускающийся с макушки на левое ухо, украшенное тяжелой золотой  серьгой. 
У него был меч с новгородским клеймом на широком клинке. Жеребец парубка стоил, как два таких меча. При этом Алеша оставался тенью Ильи, имя  которого знала почитай вся  Русь.  Илья  понимал,  что  Алеше  давно  пора  добывать собственную славу. Несколько раз витязь советовал ему подрядиться в киевскую дружину.
- Ты без меня, тятя, вляпаешься в какую-нибудь историю,  -  отвечал Алеха. Отчасти это была правда, высказанная от души. Отчасти, о чем не знал Илья, просьба Добрыни.
- Не бросай его,  он  без  тебя  пропадет,  -  говорил воевода. - Бить умеет, а жить не обучен.
Алеша считал, что все идет хорошо. Тем  более,  часть  славы  Муромца перепадала и оруженосцу. Воевода отличал  Алешу  сызмальства,  сам  великий князь был с ним ласков - таким отношением мог похвастаться не всякий даже из старшей дружины.
Случилась, однако, неприятность, когда Алеша побрил голову и  отпустил чуб. Говорили, так ходил отец  великого  князя,  неповторимый  князь-витязь, павший смертью воина, лучший воин былой Руси. Язычник, отказавшийся принять христианство со словами:
- Отстань, матушка, это бабская вера,  меня  дружина засмеет.
Алеша таких князей -  прямых,  как  меч  -  уважал  безмерно,  до внутренней дрожи. И обрился. Илья оглядел парубка в  легком  изумлении  и спросил: зачем? Алеша объяснил. Ну-ну,  сказал  Илья,  если  великий  князь разозлится и повелит в твою лысину обратно волос навтыкать, я не виноват.
И вот как-то раз Алеша болтал на княжем дворе  с  гриднями,  дожидаясь Илью - вдруг в тереме раздался вопль.
- Ненавижу! -  кричал  сам  великий князь.
На крыльцо выскочил перепуганный тиун и зашипел:
- Вон отсюда! И  чтоб ноги твоей больше тут не было. Хрен лысый.
Перепуганный  Алексей  пятился до самых ворот. Потом Илья, посмеиваясь в бороду, напомнил: 
- А  я  говорил, князя твой чуб разозлит.
Алеха загрустил.
- Но ты это того, - сказал Илья.  - Оставь. Ходи так. Хрен лысый. 
Вскорости  они  уехали  по  делам,  а  когда вернулись, Алеха опять  попался на глаза великому князю случайно. Тот поманил  его пальцем. Внимательно оглядел вблизи, буркнул:
- Не похож, - и простил.
Нет, Алеша ни о чем не жалел. Он, как прежде, по-сыновьи любил  своего Илью. И уж чего-чего, а скучно рядом с Муромцем не было. Илье не поручали обычных заданий - где гривенку отнять, где человечка прибить.  Его  посылали за возами золота и против очень  страшных  врагов. 
Частенько  случалось  не бить, а уговаривать, и это было любопытнее всего. Так они и ездили по Руси - вдвоем, бок о бок отмеряя дни  жизни  и  дни пути.
Алеша обернулся. Илья уже не спал в седле, он сидел прямо и своеобычно прислушивался, казалось, принюхивался.
- Идут, посохами  стучат,  -  объяснил  кмет.  -  Сейчас  из-за  холма покажутся. Много.
Алешка чуть придержал коня, становясь с  Ильей  вровень.  Была  у  него такая привычка - занимать всю дорогу. Чтобы встречные издали видели: не  абы кто едет, а дружинник в службе великого князя. Посему холопам шапки снять, людям кланяться, знати радоваться, прочим молиться.
Илья протяжно зевнул, показав клыки. Крепкие,  молодым  на  зависть,  и крупные, медведю впору.
- Не хочу в Киев, - вдруг заявил он. - Веришь, нет?
Это не было приглашение к беседе. Следовало только спросить:
- Что так? - и слушать.
- Что так?
- Смута будет, - сказал Илья.
Алеша дернул себя за ус. Он не видел причин для смуты.  Да,  подручные Киеву сыновья великого князя  начали  показывать  зубы.  Князь  новгородский перестал отсылать  положенные  две  трети  дани.  По  слухам,  вообще  решил отложиться от Киева.
Сбегал за варягами, собрал ополчение. В  ответ  великий князь  распорядился  исправлять  дороги  и  мостить  мосты.  Днями  киевская дружина, а вместе с ней рать, пойдут  вразумлять  непокорного.  Сеча  выйдет кровавая.
Но пришлые варяги не чета нашим варягам, да и славянская  Русь  не пальцем деланная. Киев победит. Дальше будет,  как  обычно:  Новгород  зажгут малость, кого-то в Волхове  утопят,  остальным  просто  морды  набьют,  дома пограбят, под шумок бабам навтыкают - куда ж без этого.
Великий  князь  даст новгородцам посадника, наверное Константина Добрынича. А  своего  непутевого сына - в узилище, дабы тот охолонул трошки. Потом запрет  его  в  Вышгороде, где уже один такой слишком умный отпрыск скучает. И станет тихо на Руси. Где тут смута?
- Князь часто хворает. Может умереть. И начнется.
Алешка хмыкнул. Князья тоже люди, они смертны. Возможно, разобравшись с Новгородом, великий князь через какое-то время умрет. Но давно уже ясно, что его стол займет князь ростовский, любимый из сыновей.
Недаром  того  послали на  печенегов  -  снискать  воинской  славы.  Жалко,  печенеги  не  помогли, удрали. Нет, большой смуте неоткуда взяться. Но если Илья говорит, надо слушать и запоминать. Илья зря не скажет.
- Смута хороша, когда ты молод, - продолжал Илья. - Самое время угадать князя, у которого запас удачи побольше - и к нему пристать.
Алешка кивнул. Варяжское понятие - запас удачи. И  у  варягов  на  него поразительный нюх. Пришлые урмане, даны и свеи всегда точно знали,  которого из молодых  князей,  оспаривающих  киевский  стол,  надо  поддержать. 
И Новгород не ошибался раньше,  за  кого  постоять.  Выходит,  теперь?  Нет, только не  новгородский  князь,  хитромордый  и  хромой.  Да  ему  сидеть-то осталось на тамошнем столе всего ничего. На что тогда намекает Илья?  Или он сам не понимает, чем встревожен, и просто жалуется?
- А когда ты немолод, - сказал Илья, -  смута  это  беда.  Все  тебя зовут, каждый тянет к себе. А ты об одном думаешь: где тихое местечко найти. Ведь не порвут же они Русь на кусочки. Рано, или поздно все успокоится. Эх Алеша, хочешь на Новгород с дружиной пойти? Глядишь, прославишься.
- А ты?
- Без меня. Годы не те.
- Какие твои годы.
- Не те, - отрезал Илья.
- Тогда и я не пойду.

                Глава 23.

Князю было холодно. Он лежал весь закутанный, выпростав  поверх  одеяла длинную серебристую бороду. Лишь трудное, с  присвистом,  дыхание  выдавало, что этот измученный человек жив.
Но когда знакомо хрустнули половицы,  князь приоткрыл глаза, пошевелился. Полы в тереме клали  на  славу,  их  ломало  и корежило только если плечом к плечу, да еще в ногу, шли Добрыня и Илья.
Князь любил обоих, любил ревниво и неровно. Добрыня был ему ближе  всех на свете, а Илья  его слушался. Непонятный с виду  звероватый  витязь  из  Муромских лесов явился служить князю, едва тот сел в  Киеве. 
Окрестные  родовые  общины  по смутному времени обнаглели, на дорогах стоял  разбой,  тут  очень  кстати  и пришел  этот  Илья.  Муромец  оказался  строптив,  заносчив,  желал  особого внимания.
Но когда требовалось совершить невозможное - одним  видом  нагнать страху на данников, одним словом переменить цены на  торжище,  одним  ударом смирить непокорное село, - Илья был незаменим.
Он всего добивался малой кровью. Князь такое умение очень уважал.  Он  сам  предпочитал  не  бить,  а запугивать. Не любил тратить народ понапрасну. Это ведь был его народ.
Князь везде,  где  можно,  избегал  сечи.  Он  целую  Русь  не  столько завоевал,  сколько  прибрал.  Обманом,  подкупом,  запугиванием,  резней   в теремах, осадой городов, но не рубкой в чистом поле стена на стену.
Ему надо было взять свое,  он  и  взял.  Родился  сыном рабыни,  но  пришел,  как полноправный властитель, настоящий великий князь. Русь  это  оценила,  легко покорилась ему.
Начиналось все худо. Когда погиб в походе отец, старший брат должен был по закону стать новым отцом для остальных. Вместо этого он пошел  войной  на среднего брата, разбил в бою и погубил. Жизнь младшего -  тогда  еще  просто князя новгородского, подручного Киеву - висела  на  волоске. 
Успел  вовремя уйти к варягам. Те оценили умение молодого конунга выживать, да  и  Добрыня хорошо им показался умом  и  доблестью. Эти двое могли взять Русь и, главное, не потерять ее, у них был запас удачи.
Через пару лет князь вернулся в Новгород с большим варяжским отрядом.  Легко занял город. Подступил  к  Полоцку,  с  помощью  Добрыни  обманом  пленил  и устранил тамошнего князька.
Двинулся к Киеву и таким же  образом  -  Добрыня подкупил киевского воеводу - разделался  со  старшим  братом. Чтобы крепче запомнили, кто тут хозяин, князь забрал  себе  жен  побежденных.  И  сел  в Киеве. Занял свое место. Все получилось как  нельзя  лучше. 
Но  чего-то  не хватало. Потом он не раз устраивал большие походы - были и кровавые сечи, были и великие  победы.  Русь  громила  врагов,  пресловутый  запас  удачи  казался неисчерпаемым. 
Но  временами  раздавалась  молва,  будто  князь   трусоват, прячется за спину Добрыни, даже старшего брата не своими руками  зарубил,  и вообще хорош только чужих жен сильничать. Будто не водится за  ним  воинской доблести, которой славился его отец.
Когда такие слухи доходили до князя, тот бесился и мог в припадке злобы учинить страшное. Действительно, всеми победами  он  был  обязан  Добрыне  и дружинникам. Но должен ли князь, чье дело править, сам вести дружину в сечу?
Должен кому-то что-то доказывать?  Он  умел  убивать.  И  заставлять  других убивать. Ему было легко одолжить басилевсу -   константинопольскому базилевсу! - шесть тысяч воинов. Заодно  убрать  лишних  варягов  из  Киева. Столь же легко было князю,  возжелав  в  жены  сестру  базилевса,  но, получив надменный отказ, взять  в  осаду  греческий  город. 
И  как  обычно, добиться своего. Князь мог все на  этой  земле.  Он  крестил  Русь.  Наладил торговые пути так, что движение по ним шло круглый  год.  Усмирил  болгар  и отогнал печенегов. Какой еще доблести от него хотели?
Говоря по правде, доблести неоткуда было взяться у  мальчика,  которому внушили: тебе впереди ничего не светит. Рожденный  от  женщины,  никогда  не звавшейся княгиней, да еще и младший из трех сыновей,  он  рано  понял,  что надо дорожить своей шкурой, избегать заведомо безнадежных драк и продумывать действия на годы вперед - иначе побьют, и только.
Повлияло и бурное детство. Чего стоило одно только лето: пока  отец  на Дунае громил булгар, к Киеву приступили степняки.  Обороняла  стольный  град бабушка с тремя внуками. А навели печенегов - греки.  У  которых  бабушка  в свое время крестилась, обновила с ними торговый договор и была провозглашена русской   архонтессой. 
Вот   только   договор   договором,    христианство христианством, а слабину попробуй  дай  -  съедят.  Бабушка  тогда  сказала:
- Доверять безоглядно можно лишь тому народу, который ты в землю втоптал.
А отдельному человеку -  понял  с  годами  мальчик  -  вообще  никакому доверять нельзя. Горькая истина: у князей  нет  друзей.  От  этого  хотелось плакать и кого-нибудь убить.
Жизнь проходила мимо  мальчика.  Братья  не  любили  младшего  княжича, бабушка была к нему добра, но холодна, отца  он  почти  не  видел  и  скорее боялся, чем уважал.
Мать, когда-то бабушкина  ключница  и  любимица,  теперь жила в своем вотчинном селе и не казала носу в Киев. Если  братьям  хотелось мальчика  побольнее  уесть,  они  звали  его   -   эй,   робичич!   Жестоко, несправедливо, но поди возрази, рожден от  рабыни,  и  все  тут. 
Ключник  - холопья должность. Это необходимо: такую  огромную  власть,  какую  имеет  в княжем тереме ключник, а на дворе тиун, можно доверить только рабу.  Который на время холопства будет и сам не свой, и вообще  не  человек  -  он  глаза, руки, голос хозяина.
Когда мать понесла, тут же перессорились все. Говорили, бабушка кричала так, что едва не лопалась посуда. Отец  благоразумно  удрал  в  поход.  Мать вылетела со двора спасибо, что живая. Но поостыла в  бабушке  злая  варяжская кровь, и младший княжич был признан по всем правилам.
Позже он иногда жалел об этом. Пока не сообразил: невезучий в мелочах, княжич был удачлив по-крупному. Сколько его шпыняли, ставили на место, затирали и отодвигали, зато ни у кого не было  такого  замечательного  дядьки. 
Дядя  по  матери  годился  княжичу возрастом скорее в старшие братья. Он-то и  стал  ему  вернейшим  товарищем, защитником и учителем. Тем другом, каких не бывает у обычных князей.
Дяде тоже если везло так по-крупному.  Их  совместный  с  князем  запас удачи  был  огромен,  и  едва  предоставилась  возможность,  они  своего  не упустили. Это была отчаянная гонка за властью.
Когда  вдруг  оказалось,  что все кончено, что князь теперь - великий князь,  и  можно  больше  ничего  не опасаться. Впервые в жизни  ничего  не  опасаться.  Закружилась  голова.
Князь от растерянности запил.  Более-менее  приходил  в  себя  только  чтобы позаботиться о будущем опостылевшей жены и взять новую.      Всем остальным занимался дядя. Со  стороны  казалось  -  правит  князь, отдает поручения, вникает в дела. Как бы не так.
Отойдя от винного  угара, князь подумал: опять крепко повезло. И привычно дяде позавидовал  -  вот  же добрый молодец. Красив собой, могуч, умен, один целой дружины стоит.
Дядя умел править не хуже князя. Да чего там - лучше. Еще он был силен, отважен и мог завалить кого угодно в честном поединке. Однажды дядя одолел жуткого громилу, вломившегося на  двор  с  какой-то глупой просьбой, да еще и босиком, сапоги через  плечо. 
Наглец  выкликал  к себе тиуна. Дядя засветил наглецу по  уху,  а  тот  в  ответ  навернул  дядю сапогом. Дядя как стоял, так и сел.
- Тебе чего надо, варяг хренов? - спросил он, держась за голову.
- Мне за ловлю разбойников не плачено! - заявил варяг хренов.
- Теперь и не будет, - сказал дядя, с трудом вставая на четвереньки.  - Ну, молись своим богам.
Произошла чудовищная драка, после которой дядя  несколько  дней  ходил, кряхтя и охая. Варяг был силен и ловок, но дядя оказался быстрее и хитрее.
- Учиться тебе еще  и  учиться,  -  пропыхтел  дядя,  сидя  на  груди поверженного громилы и умываясь кровью.
- На себя посмотри, - прогудел громила.
- Ты кто вообще? - спросил дядя.
- Ну, Илья Муромец.
Дядя огляделся. Свидетели, опасливо державшиеся поодаль  -  все  больше стража да гридни, - согласно закивали.
- Однако! - буркнул дядя. - Как же ты меня не прибил?
- Постеснялся, - шепнул громила. - Слезай давай, ишь  расселся,  дышать тяжко.
- Коли ты Илья, можешь звать меня Добрыня, - сказал дядя, слезая.
- Я знаю, кто ты, -  ответил  Илья  с  достоинством,  ощупывая  помятую грудь.
- Знаешь - и не побоялся?
Илья встал и подобрал свои огромные, чуть не вдвое  больше  человечьих, сапоги.
- Не-а, - сказал он. - Не побоялся.
- Тебе и правда не заплачено?
- Теперь и не будет. Уговор дороже.
- Ну, ты, - дядя замялся, не зная, как выразить свои чувства.
Коротко оглянулся на терем. Князь подсматривал, он это знал.      Дядя снял с шеи тяжелый золотой крест.
- Будь мне братом крестовым, - сказал он, надевая крест на Илью.
Тот попробовал обнову на зуб и прогудел:
- Ладно. Когда окрещусь, свой тебе отдам.
- Окрестись, - дядя кивнул. - Это  пригодится.  Дай  я  тебя,  что  ли, поцелую, зверюга ты такой.
Да, князь видел ту стычку, и руки его судорожно дергались, нанося удары воображаемому противнику. Ох, как бы он ему врезал! Если бы мог. Увы, он  не был ни достаточно силен, ни достаточно отважен, чтобы  выйти  против  такого чудовища.
И сердце его разрывалось от любви к Добрыне и лютой зависти к нему же. А Илья просто напугал князя.  Умом  князь  понимал,  сколь  этот зверообразный муж  полезен,  но  вот  незадача  -  тряслись  поджилки. 
Годы понадобились, чтобы князь привык орать и топать  ногами  на  Илью.  Надо было просто узнать его поближе. Разглядеть, что за клыкастой медвежьей харей нарушителя  порядков  и  наглеца  прячется  существо,  по  сути,  кроткое  и послушное.
Только не гладь его против шерсти, и Илья все сделает. Князь научился обращаться с Ильей. Потом это страшилище полюбил.  Начал ревновать его к дяде, а уж завидовал Илье еще больше, чем Добрыне.
Наказывал по малейшему поводу. На  самом  деле  Илья  отдувался  за  двоих  -  Добрыня частенько выводил князя из себя, да не посадишь же воеводу в поруб.
Но кто не помнил зла, кто выручал, когда худо, кто всегда поддерживал - не разжиревшие бояре-стервятники, забывшие, кем возвышены, а вот эти двое.
Князь позвал - и они пришли. И стало теплее.
- А вот и Илья, - просипел князь. - Верный мой Илья.

                Глава 24.

Илья поцеловал холодную руку князя, и внутри что-то оборвалось.      Все. Князь был не жилец на этом свете. Витязь покосился на улыбающегося Добрыню.
Он привык, что его  крестовый брат умнее, хитрее, лучше понимает в  человеках,  и  каждый  раз  удивлялся, когда обнаруживал:  воевода  лишен  чутья.  Того  звериного  чутья,  которое подсказывало Илье предстоящие события, поступки окружающих, да и просто - не ждут ли тебя за углом с дубиной.
Иногда Добрыня угадывал то, что Илья чуял. Сейчас - нет. Воевода глядел на князя в полной уверенности: скоро тот встанет  с  постели,  и  все  будет по-прежнему. Ему так надо, понял Илья, он и думать не хочет,  как  жизнь  обернется, если князь не поднимется.  Это  объяснимо. 
Тридцать  пять  лет  прошло  без междоусобиц на Руси, мы привыкли к хорошему, раздобрели, одряхлели  телом  и умом, надеемся мирно помереть и лечь в землю с князем рядышком под  отходную молитву отца Феофана.
Уютненько так. Но вдруг старые боги, коих мы низвергли, затаили обиду?  И  пересчитали наши  сроки,  и  назначили  кару  нам  -  пережить  своего   князя,   своего митрополита,  всех  друзей  и  родичей?  Скончаться  в  самом  тоскливом  из одиночеств, когда вокруг лишь чужие лица?
Они такие,  старые  боги,  им  это наверняка показалось весело. И ничего тут не исправит вера наша  во  Христа, ибо родились мы, когда правили душами русов те - изначальные, и властны  они над нашими судьбами по-прежнему.
Илья прикоснулся рукой к вороту,  где  под  рубахой  вместе  с  золотым крестом висела доставшаяся от отца в наследство резная фигурка старого бога.
- Ну что, Илюша,  -  князь  закашлялся,  трудно  повернулся  на  бок, сплюнул на пол. - Эй, помогите-ка сесть.
В дверях засуетилась челядь, но витязи сами подхватили князя,  усадили, натолкали под спину подушек. Это оказалось просто - князь сильно похудел  за время болезни.
В былые времена даже Добрыня чувствовал его вес, когда  волок на себе пьяного отсыпаться, а гридни вообще меньше, чем вчетвером, за  княжу тушу не брались.
- Вон! - рявкнул князь и снова закашлялся.
Челядь бесшумно исчезла.
- Ну что, Илюша, вернулся?  На  Новгород  со  мной  идти?  Это  хорошо. Вразумим слегка хромца.
- А как же! - едва не ляпнул Илья, но Добрыня опередил его.
- Не нужен он в Новгороде, обойдемся.
Князь  молча  перевел  глаза  на   воеводу.   Взгляд   у   князя   стал детски-обиженный - будто отняли любимую игрушку. Собственно, так и было.
Муромец потупился,  чтобы  не  выдать  радости.  Добрыня  нашел  верное слово - у стен Новгорода без Ильи прекрасно могли обойтись. Именно обойтись.
- Илья завтра же пойдет в Херсонес.
- Ты ведь послал туда.
- Вот с ними и пойдет. Догонит.
- Зачем?
- Догонит и возглавит.
Князь размышлял. Илья переваривал новости. Он давно не ходил в Грецию и не особенно туда стремился, там все было  слишком  по  порядкам,  да  еще  и жарко.
Вдобавок, теперь не хотелось оставлять Киев. Поглядев  на  князя,  Илья вообще  разуверился,  что  поход  в  Новгород  состоится.  Похороны   раньше состоятся,  большие  похороны.  А  потом  большая  смута.   
Отпрыски   князя перегрызутся,  и  хромой,  самый  умный,  вдобавок  с  детства  озлобленный, наверное, пожрет остальных. Если, конечно, заранее не выбить у него ополчение и пришлую варяжскую дружину.
Но тогда надо выступать на Новгород сегодня, а этого великий князь не  позволит,  он  хочет  пойти  сам,  подвигов  ему  не хватает. Значит, уже опоздали. Ну, похороны. А дальше? Киевляне  промешкают, будут ждать ростовского князя, чтобы, согласно воле отца,  посадить  его  на великое княжение.
Однако в двух шагах от Киева,  в  Вышгороде,  скучает  под охраной провинившийся князь туровский, старший и законнейший наследник -  он о себе напомнит сразу. Город забурлит, боярство  расколется.  И  тут  хромец припрется с войском. А у нас кто в лес, кто по дрова, у каждого  терем,  и всем еще чуток подышать охота.
Илья увидел эту картину так ясно, что едва не содрогнулся. Если  хромец возьмет Киев, то поступит, как в свое время его отец -  перережет  остальных братьев.
Разве князь тьмутараканский уцелеет, руки  коротки  достать.  А  еще хромой припомнит детские обиды - тоже всем,  до  кого  дотянется.  Начнет  с Добрыни.
Старые новгородцы  только  обрадуются,  захотят  голову  воеводы  - память о Добрыне-посаднике осталась дурная. Что будет делать воевода? Нельзя его бросать тут без подмоги. Нельзя.
Добрыня и князь совещались. Илья, ничего не слыша,  разглядывал  князя. Пытался учуять, сколько в запасе времени: успеет он  сбегать  в  Херсонес  и обратно, или нет. И старался отрешиться от боли в груди - князя было жалко. Еще было жалко Добрыню, себя, Русь, всех.
- А?
- Ты знаешь в лицо херсонского протоспафария? - повторил воевода.
- Что? - переспросил Илья.
- Ты вроде разумел по-гречески.
- Ну, не такие же слова!
- Есть спафарий, есть протоспафарий... - начал объяснять Добрыня.
- Кто такой стратиг? - вступил князь.
- Воевода! - перевел Илья.
- Верно. Стратига херсонского видел?
Илья почесал в затылке.
- А я обоих должен прибить, - уклончиво спросил он,  -  и  стратига,  и этого прото?
Князь рассмеялся, смех перешел в надрывный кашель.
- Нет, - сказал Добрыня. - То есть обоих, но это один человек.  Георгий Цула - стратиг и протоспафарий фемы Херсонес и Климаты.  Желательно  его  не бить, а скрасть, однако приказать не могу, тут уж как повезет.
- А Фома стратига знает? Может, он мне покажет?
- Знает. И Фома знает, и Иван Долгополый. Но Фому предали.
Илья удивленно поднял брови.
- Если Иван успеет туда подойти, - напомнил  князь,  откашлявшись.  - Что-то мне все это не нравится. Послали каких-то сопляков белобрысых, с ними толстого грека, а теперь  еще  такого  зверюгу,  которого  видать  за  полет стрелы - да-да, это я про тебя, зубы не скаль. Добрыня, оставь мне Илью.  Он хромого держать будет, когда я ему вторую ногу в кочергу согну!
- Мне больше некого отправить в Херсонес, - сказал воевода. - А  насчет образины - паломничью рясу наденет  и  клобук  пониже  опустит.  Если  затею возглавит Илья, мы будем спокойны. Он всех одержит, и ловцов,  и  Фому,  и Ивана. Может, ничего путного у них в Херсонесе не выйдет, но с Ильей  хотя бы глупостей не натворят.
- Лучше пусть у них выйдет, - решил князь.
- Это уж, как пойдет.
- Вот я и говорю. Слышал, Илюша?  Ты  там  постарайся.  Эх,  с  тяжелым сердцем отпускаю тебя.
- С тяжелым сердцем ухожу, - хотел ответить Илья, но промолчал,  только нагнулся еще раз поцеловать  князю  руку. 
Слабую  руку,  однако,  не  совсем мертвую. Немного времени еще было. Значит, надо все успеть.

                Глава 25.

- Ты чего такой мутный? - спросил Добрыня, когда они вышли на  двор.  - Сердишься? Думаешь?
Как обычно при глубоком раздумье, Илья стоял, взявшись руками за пояс и опустив голову.
- Убрать бы туровского подальше от Киева, - буркнул Илья.
- Ого! - Добрыня нагнулся, пытаясь заглянуть витязю в глаза.
- А на Новгород идти прямо сегодня.
- Угу! - повторил Добрыня. - Да ты, брат, похоже, решил, что  князь  не жилец.
- Ага.
- Вот это видел? - Добрыня сунул Илье под нос кулак.
Илья хмуро кивнул.
- Забудь! - приказал воевода. - Выздоровеет. Каждый год  ему  по  весне худо. Возраст, ничего не поделаешь.
- Понимаю. Но все-таки.
- Отцу лучше знать, как поступать с сыновьями, - отрезал Добрыня. - Они князья, пускай сами разбираются. Нам положено исполнять приказы и не лезть.
- Я хотел бы знать, - сказал Илья  с  редкой  для  себя  робостью.  - Извини, если много на себя беру. Когда туровский с хромым перегрызутся  за киевский стол, где будешь ты?
Добрыня от неожиданности отступил на шаг. Присмотрелся  к  Илье  так  и эдак. Зачем-то подергал себя за бороду. Огляделся - не подслушивает ли  кто.
Но двор был пустынен, только стражники у ворот прятались в тень.      Илья ждал. Добрыня снял легкую раззолоченную летнюю шапку,  повертел  в руках, снова надел.
- Ты сам выбрал себе князя, - сказал он, наконец. -  Захочешь,  выберешь еще. Я - не выбирал. И другому моим князем не быть.
- Так, где мне искать тебя?
- Не  прощайся,  -  сдавленно  взмолился  Добрыня. 
Илья   не   думал когда-нибудь увидеть воеводу испуганным, а вот - увидел.
- Я не прощаюсь, брат. Я спрашиваю - где?
Воевода опустил глаза. До  него,  похоже,  дошло:  Илья  учуял  близкую смерть князя. Эта смерть должна была повлечь за собой опасную  перемену  для самого Добрыни и его  сына. 
Но  Константина  Добрынича  недаром  прочили  в новгородские посадники - тот годами жил в Новгороде, был то  ли  соглядатаем князя  при  хромом  отпрыске,  то  ли  тайным  послом  между  ними.  Судьба Константина в случае передела киевского стола могла оказаться равно завидной и горькой.
А вот Добрыню хромец не  простил  бы  ни  по  какому.  На  матери хромого великий князь женился насильно, родителя ее убил, и руку к кровавому сватовству приложил воевода. Такое уж было время.
- Ну, - Добрыня собрался с духом и гордо поднял голову. - Коли я  решу, что сделал все должное, и время мне уйти.
Илья вцепился в пояс так, словно хотел порвать его. Мысли воеводы  были написаны на лице. Если победит хромой, Добрыне некуда бежать  -  кому  охота ссориться с великим князем  русов,  выдадут.  И  негде  спрятаться,  Добрыня слишком знаменит, его знает любой.
Одна надежда, что хромец не станет мстить. Но с какой стати? Он хитер и злопамятен, это общеизвестно.
- Попробую вернуться домой, - сказал, наконец, Добрыня.  -  Там,  правда, ничего не осталось, да я и не помню, но все равно это родина.
- Я приду, - серьезно пообещал Илья.
Добрыня провел ладонью по лицу, будто стряхивая дурные мысли.
- Ну и нагнал ты на меня тоску! - он  несильно  ткнул  Илью  кулаком  в грудь. - Хватит, поговорили о грустном. Едем, обсудим, что  от  тебя  нужно. Эй, там! Коней!
- Да я понял, что делать, - буркнул Илья в спину Добрыне, шагая за  ним к воротам. - Поймать херсонского воеводу. А куда его потом?
- Слушай, если б я приказал украсть базилевса, ты бы  так  же  спросил, да? Куда его потом девать?
- Базилевса  не  украдешь,  стражи  много.  Его  только  убить   можно. Пристрелить на выезде.
- Да, но тебе разве не любопытно, сколько это стоит!
- Так я ведь не рядиться пришел, - сказал Илья просто. - Я княжий  муж. Я служу.
- Мало таких осталось, - Добрыня вздохнул. - Ох, мало.
- Меду  бы,  -  сказал  Илья.  -  Пора  обедать.  У  тебя?  А  можно  я переоденусь?
Он с  наслаждением  помылся,  расчесал  волосы  и  бороду,  надел  алую шелковую рубаху и широченные синие штаны. Украсил  голову  золотой  налобной повязкой.
Повесил на пояс самый дорогой свой меч, который ни  разу  даже  не точил. Выпил меду. И выехал на улицу счастливым. Только один день  в  Киеве, но этот день - его.
Да, ему будут долго рассказывать про херсонского прото и стратига,  он узнает, наконец, откуда взялись новгородские  ловцы  -  ох,  не  пришлось  бы хлебнуть еще горя с этими молодцами, но все потом.
А сейчас Илья  ехал  по улице и широко улыбался. Он  долго  не  мог  привыкнуть  к  Киеву,  полюбить стольный град. Душа Ильи лежала к Новгороду,  где  вече  так  похоже  на поле, у девчонок желтые  волосы,  в  которых  по-особому  сверкают  шелковые ленты, и сам воздух будто пропитан волей.
Но у Киева была своя стать  -  год от года он креп и все настойчивее покорял своей мощью. Новгород просто  жил, буйно, раздольно, а Киев решал, как жить дальше целой Руси. Все самое важное и самое любопытное происходило здесь. 
И  однажды  Муромец  понял,  что  его больше не тянет сбежать отсюда в лес. Что будущее за городом, именно  таким, как Киев, великим и могучим.
Постройками Киев походил на Константинополь,  но  тот  умирал,  а  этот словно едва народился. И если у стен греческой  столицы  плескалось  соленое море, то здесь текла река, несущая чистую воду, текла миг за мигом,  год  за годом, текла, как сама жизнь.
Будущее за городами, что стоят на реках,  думал Илья. Он не смог бы объяснить, почему так - просто чуял. Илья ехал по городу, встречные конники поднимали руку в знак  уважения, пешие снимали шапки, он улыбался и кивал в ответ.
Его тут знали все, и  Илья принимал это, как должное - ведь  заслужил.  Не  по  праву  рождения,  не  по наследному богатству отличал его киевский люд.  Своими  усилиями  достиг  он славы. Взял сколько надо, ни больше, ни меньше.
Скоро всю  славу  отдаст  новым  кметам.  Пускай  его  забудут,  какая разница. Илья сам пришел, сам и уйдет. Сколь грустен был он утром, столь же радостен  теперь.  Ему  наконец-то было легко, и снова хотелось дышать полной  грудью. 
Так  случалось  всегда, когда Илья принимал большое, серьезное и окончательное решение. Как и у воеводы Добрыни Никитича, у богатыря Ильи Муромца тоже не  будет нового князя. Хватит с него князей.

                Глава 26.

Обед был силен, но прост. Добрыня, хоть издавна ходил в золоте,  так  и не пристрастился к сложным блюдам, только полюбил греческие вина. А  Илья  с младых лет простодушно считал, что праздник - это если стол  прогибается  от еды, и нет разницы, чего там навалено, все слопаем.
Вино он уважал  сладкое, желательно ставленный мед из княжего погреба. Когда отсели от стола, гулко  рыгая,  сыто  отдуваясь  и  тяжело  дыша, воевода заявил:
- Кто много трудится, тот много ест!
- Ага, - согласился Илья.
Добрыня  мановением  руки  отослал  за  двери  челядь,   прислуживавшую трапезе, и добавил:
- Поэтому мы и не раздобрели, как некоторые бояре.
- Они едят больше, чем трудятся?
Добрыня уважительно поглядел на витязя.
- Надо же, я сам не понял, чего сказал, а ты - объяснил.
Илья довольно прищурился. Он осоловел  от  еды  и  выпитого,  ему  было хорошо и хотелось добавить. Поэтому витязь  протянул  длинную  руку,  сцапал ковш с медовухой и осушил его в один глоток.
- В дружине считали, я глупый, - доверительно  сообщил  Илья,  утираясь шелковым рукавом.
- Да? Теперь они такие, что не пролезают в двери. А ты - вот.  Красавец мужик. И кто тут глупый?
Илья отмахнулся.
- Я и вправду был не сильно умен. Но я это знал, поэтому нарочно  очень много думал. И научился что-то понимать. Слишком поздно.
- Ты когда-нибудь женишься? - вдруг спросил Добрыня.
- Слишком поздно, - повторил Илья.
- По здешним меркам. А по варяжским ты завидный жених.
Илья кивнул. Сказано было справедливо. Он выглядел  и  чувствовал  себя лет на пятьдесят - самый возраст жениться варягу, от невест отбоя не  будет.
Викинг, доживший до  таких  лет,  обладает  неоспоримыми  достоинствами  по сравнению с молодежью. Он все, что хотел, доказал себе и окружающим. Выжил в бесчисленных сражениях, повидал дальние края, награбил полные  закрома. 
Утряс былые межродовые склоки, кого надо зарубил, остальных купил. В  сечу  больше не полезет без особой надобности. Его уважают. Баяны поют о его  подвигах. Он носит алую шелковую рубаху, шитую золотом. И от  него  еще  лет  двадцать можно рожать. С таким мужем не пропадешь.
- Успеешь внуков увидеть, если повезет, - сказал Добрыня.
- Над этим я тоже очень много думаю, - признался Илья. - И  почти  себя уговорил. Вот когда пройдет смута.
- Видишь кувшин? Еще одно слово про смуту, надену его тебе на голову.
Илья оглядел кувшин и заявил:
- А дай-ка сюда!
Опытный Добрыня целого кувшина Илье не доверил,  нацедил  ему  скупо  в ковш, поглядел, как тот пьет.
- Я бы тебя не послал в Херсонес, - сказал воевода. - Но больше некого. Старшая дружина нынче одно слово что дружина, тяжелее ковша не  поднимет.  А младшим дорога в Новгород, пускай себя покажут. И так болтают уже, мол, на их долю подвигов не осталось. Посему, как верно говорит  великий  князь  наш  и благодетель - идти тебе с толстым греком и  белобрысыми  сопляками.  Будь  с имя строг. Сам видел, какое там руководство, только  и  может,  что  церкви жеч, да в землю по уши закапываться.
- Да ну, славные молодцы, - вступился за новгородцев Илья. -  Сглупили, бывает. Где ты их взял-то?
- У отца Феофана одолжил. Время непростое, архиепископ новгородский сам решения принимать опасается, вот и пригнал митрополиту этих поджигателей. А  отец  Феофан  мне  пожаловался,  что  новгородцы  вконец  расхристаны.  Я поглядел, вроде крепкие молодцы, говорю: отдай! Он ни в какую. Я ему:  да  в твоей родной Греции непорядок, одолжи этот отряд, авось по-тихому справятся, они ведь ловцы, готовые разбойники. Тут уж митрополит  разом  сменил  ловцам епитимью. Честно говоря, не верю, что у них получится, но свободного  войска сейчас  нет.  Пока  князь  тьмутараканский  до  Херсонеса  доберется,  многое произойти может. Готов слушать? Ну, слушай да запоминай.
Илья сел поудобнее. Добрыня начал рассказ.

                Глава 27.

Почти   день   в   день   князю   пришло   два   письма.   Одно   от константинопольского василевса. Тот справлялся о здоровье, и как бы невзначай просил выслать дружину усмирить Херсонес. Греки вели затяжную  войну  против болгар, и самим разбираться с такой мелочью им было недосуг.
Второе письмо слал Иван Долгополый.  Пока  все  думали,  что  славный витязь потерял рассудок на  почве  веры,  тот  служил  князю  соглядатаем  в Греции, беспрепятственно шастая по империи босиком  и  в  рубище. 
У  греков восстание, писал Иван, и замирить его сейчас  они  не  в  силах.  Стратиг Херсона возмутил всю свою фему - не один только город, а целый округ задумал отложиться от Константинополя. Это удар гордым ромеям под дых.  Какие  будут указания?
Когда оба письма зачитали князю, тот даром что больной, от  тоски  едва не полез на стену.
- Почему сейчас? - ныл князь.
Добрыня не сразу понял, о чем он. Да, у Киева  не  было  нынче  лишнего войска. Но  можно  наказать  князю  тьмутараканскому  помочь  грекам.  Пускай отобьет для них мятежную фему обратно. Ему и ближе.  Правда,  тьмутараканский воюет с касогами. Ну, справится как-нибудь.
- И ведь сами просят, сами! Херсонес, такой лакомый кусок! Ненавижу!
У Добрыни отвалилась челюсть. А ведь было бы красиво:  на  совершенно  законных  основаниях  привести дружину в греки, занять прекрасно расположенный торговый  город  с  богатыми землями окрест. И как бы забыть отдать. И  подержать.  И  посмотреть,  что будет.
- Они уже прозвали василевса Болгаробойцей - вот пускай болгар и бьет!
Добрыня, придя в себя, напомнил князю, что Болгаробойца  ему  вообще-то союзник по договору, да вдобавок тесть. И духовный отец,  давший  князю  при крещении собственное имя - Василий.
- У бабки тоже был духовный отец - василевс, - процедил  князь.  -  Эка невидаль!
Последняя  его  жена,  порфирородная  гречанка,  несколько  лет   назад скончалась, после чего князь к ромеям совсем охладел. С греками  приходилось считаться, но временами очень хотелось их, как следует ограбить.
Повздыхав немного, князь задумался,  чем  помочь  василевсу,  раз  уж нельзя ему навредить. Оказалось, ничем. Именно теперь, располагая  вроде  бы внушительной силой, Киев не мог ее тратить на чужие нужды. По договору  Русь обязана была спешить на подмогу грекам, не считаясь  со  своими  внутренними раздорами. 
Что   ж,   оставалось   только   слать   гонца   с   наказом   к тьмутараканскому  -  пускай  снесется  с  Константинополем  и  договорится  о совместном походе на херсонитов.
- Да, подбросил нам задачку протоспафарий  Георгий  Цула,  -  буркнул князь. - Не было печали! А что за прозвище - Цула?
- Он болгарского рода.
- Греки совсем обезумели? Поставили стратигом фемы болгарина? У них так не бывает.
Добрыня только руками развел. Греки и правда не доверяли  управление не ромеям. Особенно это касалось окраинного  Херсонеса.  Еще  отец  нынешнего василевса отдельно наказал, чтобы там не давали местным власти ни при  каких условиях.
Херсониты всегда  держались  наособицу,  говорили,  что  их  город основан выходцами из Ираклии Понтийской, и греки тут - пришлые.  Да  и  сами греки не звали херсонитов ромеями. Херсонес выпросил себе у  империи  особые права, крепко их держался, короче, за таким строптивым  народцем  требовался глаз да глаз. Иначе жди смуты.
Но после того, как четверть века назад русы осадили город, от него мало осталось. И горожане надолго запомнили, что перепуганный Константинополь  на помощь не пришел. Русы поморили херсонитов голодом, потом ограбили до нитки, нагрузили ладьи так, что  те  трещали,  и  убрались  восвояси,  радостные  и пьяные. 
В  догон  им  летел  стрелой  корабль  с  горько  плачущей  сестрой василевса, просватанной за  великого  князя  Руси.  А  уцелевшим  херсонитам, предстояло заново поднимать город из ничего. Видно поэтому,  дабы  ускорить  восстановление  Херсонеса  и  задобрить горожан, был назначен  управляющим  местный,  из  влиятельного  рода  болгар Цулов, давно верой и правдой служившего грекам.
- Ах,  так  я  еще  и  виноват!  -  воскликнул  князь,  но  совсем   не рассердился, напротив, принялся хохотать.
Георгий Цула  оказался  умелым  правителем,  только  малость  чересчур. Хероснес при нем расцвел, однако  начал  поглядывать  в  сторону  италийских вольных  городов,  успехи  которых  были  прекрасно   известны   херсонитам.
Отдаленная греческая фема, в которую  входил  еще  город  Сугдея,  была,  как нарочно   создана   для   самостоятельного   управления.   Не    делясь    с Константинополем доходами, она  разбогатела  бы  сказочно.  И  протоспафарий Георгий Цула, похоже, не выдержал искушения.
- Ну, как всегда, -  заключил  князь.  -  Ошиблись  греки,  а  виноваты получаемся мы, и нам же расхлебывать. Тьфу. Ладно, поможем союзникам. Хорошо бы малой кровью обойтись. Довольно в прошлый раз набедокурили.
- Малой кровью? - Добрыня покачал головой. - Там целая  фема  восстала. Без набега не обойтись.
- А откуда Иван пишет? -  вспомнил  князь.  -  Вот  пришел  бы  он  в Херсонес.
- Что можно сделать в Херсонесе  без  дружины?  Постучать  в  ворота  и сказать, чтобы прекратили?
- Не перебивай! Вот пришел бы Иван да зашиб этого  стратига-смутьяна! Хлоп - и полдела сделано. Или Долгополый теперь не храбр? Где он?
- Иван писал из Ксилургу, с горы Афон. Теперь  он  идет  в  Херсонес осмотреться на месте.
- Ага! Сам почуял! Кмет!
- Уже не тот, что раньше, - мягко сказал Добрыня.
Князь засопел. Намеки на общую дряхлость старшей дружины злили его. Это лишний раз напоминало, что и  князь  не  добрый  молодец,  а  неповоротливый седобородый дед.
- Прибить зачинщиков - половина дела, - настойчиво  повторил  князь.  - Тебе ли не знать. Хлоп, хлоп, и  все  остальные  разбежались.  А  еще  лучше главного зачинщика взять живьем и подарить хозяевам. Помнится  мне,  Муромец всегда так поступал.
- Не в Греции ведь. И Илья  тоже  не  столь  молод,  чтобы  справляться самому. Да он не вернулся еще из объезда.
- Ну, так дай ему десяток молодцов, пускай сцапают  этого  Георгия  Цулу!  - сказал князь, не слушая. - В мешок засунут и отвезут  василевсу.  Тот  будет счастлив. А дальше можно спокойно  ждать,  пока  тьмутараканский  подойдет  и смердов херсонских утихомирит. Ясно тебе? И  все.  Надоели  греки.  С  Русью забот хватает, а теперь еще и греки!
Тут, как нарочно явился грек, отец Феофан, и принялся  нудно  жаловаться на другого  грека,  архиепископа  Луку,  не  способного  вселить  в  души новгородцев страх Божий. Объяснить, при чем здесь князь с воеводой, и  какое им дело до внутрицерковных дрязг, митрополит не смог.
Добрыня глядел на обоих - безразмерного князя и усохшего священника - и гнал подальше мысль, до какой же степени все одряхлели.  Недавно  он  поймал себя на том, что уже не взлетает в седло,  а  тяжело  громоздится  на  коня.
Заметил-то днями. А когда на самом деле пропала  былая  легкость? Добрыня спокойно принимал то, что Киев его молодости потихоньку  уходит.  Ровесники, те, с кем начинали обустраивать Русь под  рукой  великого  князя,  совершили достаточно.
Теперь их следовало проводить с благодарностью. Но участвовать в этом всеобщем угасании было тоскливо. Из прежней старшей дружины  один  Илья Муромец радовал статью, чем вызывал у Добрыни попеременно тихое восхищение и глухое раздражение.
Митрополит нудил, князь вяло отругивался. Отец Феофан тоже сделал более, чем достаточно для Руси и заслужил покой. Рано, или поздно митрополитом  надо ставить русича,  думал  Добрыня.  Нужно,  как  можно  больше  священников  из местных, тогда веру перестанут звать греческой,  она  накрепко  въестся  в Русь.
Это и против волхвов поможет.  Волхвов  бродит  полным-полно,  заходят даже в Киев, никак не извести их. Они побаиваются отправлять старые  поганые обряды, зато вовсю знахарствуют. Придумали, как обдурить  народ. 
Волшба  их всегда была недоброй: отвести глаза, заморочить голову,  наслать  болезнь  и недород, отравить, припугнуть, обратить  врага  в  бегство,  это  они  могли прекрасно, нехристи. Исцеляли редко и не слишком умело.
Теперь  делают  вид, что исцеляют, и кому-то ведь становится легче! Каждая такая удача волхвов  - подкоп под веру Христову. Воистину зло рядится  в  белые  одежды,  соблазняя тех, кто слаб. А слабых много, и просто глупых много, вон, новгородцы церкви по пьянке жгут, в Ростове опять епископ с местными разругался.
Сколько всего еще нужно устроить! Успеть бы. А как успеть? И у греков, будто нарочно, смута, только ее не хватало. Дабы отвлечься от грустных дум, Добрыня встрял в спор о том,  насколько близко к сердцу власть должна принимать трудности отца  Феофана. 
Изначально обязанности были строго поделены: митрополит не мешал править, его  даже  не пускали на княжьи съезды. Зато и со своим клиром  он  разбирался  самолично. Если были вопросы, касающиеся обеих сторон, митрополит  заходил  к  князю  в гости - поговорить.
Но нынче и отец Феофан не всегда  понимал,  чего  ему  надо.  Возможно, первосвященник, согнутый грузом  забот,  больше  всего  нуждался  в  простом человеческом участии. Коего от больного князя было не дождаться.
Кончилось тем, что князь залез под одеяло  с  головой  и  оттуда  глухо попросил всех уйти, пока в нем еще осталось немного христианского смирения. Митрополит  хмуро  благословил  одеяло   и   пожелал   ему   скорейшего выздоровления.
На крыльце Добрыне вдруг пришла неожиданная мысль.  Он  мягко  приобнял митрополита за плечи:
- А скажи, владыко, как бы мне взглянуть на твоих поджигателей?
- Это не мои поджигатели! - сдержанно рявкнул отец Феофан.
- Да-да, - согласился Добрыня. - Не твои, разумеется. Это  выкидыши  из лона церкви Христовой.
Митрополита от такого сравнения ажно перекосило.
- Но мы засунем их обратно, - пообещал Добрыня.
Сопровождавшие митрополита служки на  всякий  случай  отошли  подальше. Некоторые крестились, но больше зажимали рты, чтобы не хохотать в голос.
- То есть, вернем в лоно, я хотел  сказать,  -  поправился  Добрыня.  - Слышал, поджигателей сорок человек, они молоды и проворны.
- Господь терпел, и нам велел, - сообщил митрополит, глядя мимо.  -  Но успокаиваться рано!
- Ага. Так как бы мне на них взглянуть?
- Зачем тебе мои. Эти поджигатели?
- Покажешь - объясню, - твердо сказал воевода. - Между  прочим,  а  где сейчас твой соглядатай, монах Фома?

                Глава 28.

Когда Добрыня закончил рассказ, кувшин опустел -  Илья  все  тянулся  и тянулся к нему с ковшом, приходилось хоть по чуточке, но наливать. Овсей оказался  правдивым  и  честным  молодцем,  недаром  Илья  сразу поверил, что к  краже  княжьего золотого кубка тот  непричастен. 
Новгородские  ловцы  действительно учинили пьяную глупость и были  посланы  на  суд  к  митрополиту.  Здесь  их перехватил Добрыня. Он не много поставил бы на ловцов в полевой сече, но для скрытного действия они годились лучше некуда.
Умелые  охотники  на  крупного зверя, обученные вдобавок бою на воде и суше, ловцы оказались  в  Киеве,  как нельзя кстати. Замысел Добрыни  был  очень  прост  и,  при  условии  некоторой  удачи, выполним. Если не считаться с потерями.
Мятежный стратиг не мог просто сидеть в городе. Георгий Цула должен был постоянно объезжать фему, воодушевляя граждан и показывая самим своим видом, что все идет как  надо.  Конное  сопровождение  Цулы  в  выездах,  навряд  ли превышало два десятка воинов.
Грекам там больше доверия нет, значит, конники из херсонитов. Это противник серьезнее,  чем  греки,  но  куда  слабее,  чем варяги. Сорок пеших ловцов, напрыгнув из засады, уполовинят  такой  отряд  в считанные мгновения, а дальше, как повезет.
Ловцов можно было за неполный месяц довести до Херсона и там придержать якобы  на  передышку.  То,  что  паломники  оказались  в  Греции  так  рано, объяснялось легко: они киевляне, вышли по весне, степь  чиста,  знай  шагай.
Даже с учетом обычной имперской подозрительности к чужакам, ловцы не  должны были привлечь особого внимания. Сложнее всего в затее спрятать на берегу под Херсонесом великую ладью, ждущую отряд назад с добычей. Это тоже разрешимо - окрестности города русы знали хорошо.
Конечно, ладью не трудно  обезопасить, посадив на нее купца с настоящей греческой  печатью  и  грамотой.  Но  затея могла  растянуться  на  неделю-другую,  а  купцы-русы  в  начале   лета   не задерживаются у Херсонеса, они спешат на константинопольский рынок.
Дальше Добрыня предполагал  так:  силами  Фомы и Ивана  разведать обычные пути стратига. Найти место для засады  на  достаточном  удалении  от города, выждать удобный миг - и напасть. Либо уничтожить Цулу, либо пленить.
Пленного грузить на отбитых коней и уходить к  ладье.  Отставших  не  ждать, пусть выбираются сами. А ладье, смотря по  направлению  ветра,  то  ли  дуть напрямки  в  Константинополь,  то  ли  скрыться  в  устье  Днепра  и  оттуда проскочить на Переяславец.
- Ну? - спросил Добрыня.
- Сомневаюсь, - коротко ответил Илья.
- Как будто я не сомневаюсь. Но все-таки? Конница со  стратигом  пойдет слабая, не войско, а телохранители.
- А войско нас потом догонит.
- Вы нападете из  засады  на  мечников  в  легкой  броне,  -  терпеливо продолжил Добрыня. - Вокруг Херсонеса дороги узкие, идут то перелесками,  то между холмов. Не чистое ведь поле, где любой конный стоит троих пеших, а  то четверых. Выскочили, напрыгнули. Ага?
- Мало оружия. Что у ловцов под рясами припрятано? Кистени  да  топоры? Защиты никакой, луков нет, копий нет, одни посохи.
- Эти посохи - считай колья в броне, древки для рогатин. Наконечники на ладье хранятся. Кистень у каждого, есть несколько арканов, пращи. А  луки  и длинные копья тоже на ладье. Только, как вы это хозяйство  в  засаду  скрытно доставите, не ведаю.
- Рогатина оружие хорошее, - Илья почесал в затылке. - Все  зависит  от места. Узкое место надо отыскать. И молиться, чтобы повезло. К слову, отбить много коней не выйдет, мы же попортим их.
Теперь в затылке принялся чесать Добрыня.
- Не самая умная затея, - признался он. - Князь вбил себе  в  голову  - достать зачинщика, и делу конец. Убедил меня. Ну, я наспех прикинул,  как  и чего. Вспомнил твои засады. Ты же сколько раз пленных скрадывал, чуть не в одиночку.
Илья глядел на воеводу, щурился,  и  что-то  соображал,  приоткрыв  рот. Потом медленно поднял руку и постучал себя  костяшками  пальцев  по  голове. Раздался гулкий пустой звук.
- Я забыл, - сказал он. - Я просто забыл. Все получится. Главное  найти место. Холмы, ущелье, а может лучше рощу. Возьмем мы этого протостратига, как миленького. Только шуму будет много. И сколько ловцов  поляжет,  сказать  не берусь. Как бы не половина.
- Да кто их нынче считает, новгородцев-то? - воевода фыркнул.
Илья неприязненно скривился. Ему понравились ловцы.
- А уж этим  поджигателям,  -  добавил  воевода,  -  без  подвига,  без воинской славы назад дороги нет.
- Была дорога, - поправил Илья. - Пока ты их не соблазнил.
- Ну-ну, - сказал Добрыня строго.
- Ты же нарочно их в княжий терем зазвал да  из  серебра  угостил.  Мог обойтись разговором на подворье у митрополита - и проще, и  тайну  сохранить надежнее. Но ты принял ловцов, как кметов, чтобы поверили  в  себя.  А  они, глупые, только обрадовались. Еще бы - сорок пеших  на  двадцать  конных,  да стратига пленить. Слава! Подвиг! И сбегать заодно в Константинополь морем. Это тебе не до Иерусалима пыль глотать пехом.
- Именно так, - Добрыня кивнул. - Окажись на их месте ты, отказался бы. Верю, ха-ха-ха!
- Ну, я никогда не собирался в Иерусалим. А они, может, хотели.
- Они не хотели, - заверил Добрыня. - Нужен им  больно  тот  Иерусалим. Нет, они думали подраться с нами за своего хромца. А пока от нечего делать перепились и сожгли церковь. Прав отец Феофан, самое  время  нагнать  страху Божьего на Новгород.
- Кто там из варягов-то пришел? -  повернул  разговор  Илья,  не  желая препираться дальше.
- Мелюзга всякая. Хромой вроде  звал  ярла  Осмонда,  а  тот  выжидает, набивает себе цену.
- Осмонд просто ленив. Он любит золото, но не хочет за него рубиться.
Добрыня хлопнул ладонью  по  столу,  завершая  беседу.  Глухо  звякнули тяжелые перстни.
- А мы плюем на золото! - сказал воевода. - Мы добываем его  для  Руси, не для себя. Потому что нам нравится рубиться! Я прав? То-то. Значит,  пойди добудь для князя нашего и благодетеля голову херсонского  стратига.  Доставь ее василевсу. И да будет так!
- Голову? - переспросил Илья. - Князь вроде живьем сказал.
- А если завтра князь звезду с неба захочет?
- Не долезть. Я по молодости стрелой достать пытался - высоко.
Добрыня закряхтел.
- Нет, я все-таки надену кому-то кувшин на голову.  Слушай  меня.  Не бери стратига живьем. Сруби голову - василевсу и этого хватит.
- Ловцам ты живого, или мертвого наказывал  брать.  Чем  я  хуже?  Вдруг получится его пленить?
- Ты лучше, брат, - сказал Добрыня твердо. -  Ты  гораздо  лучше.  Твоя жизнь стоит дороже всех ловцов вместе, и еще сто раз столько. Но если будешь таскать за собой по Греции пленного, жизнь эта может окончиться раньше,  чем надо. Прошу, не делай глупостей. Голову в мешок - и бежать.
Илья глядел в опустевший ковш так, будто  там  было  нарисовано,  что-то очень любопытное. Он явно хотел возразить, но чуял: ответом станет ругань.
- А что я страже греческой скажу - вот, подарок вам привез? Они  меня для начала в поруб засадят и два месяца разбираться будут, знаю я их.
- С греками все устроено. Гонец в Константинополь  ушел  третьего  дня, пока  доберешься,  там  уже  заждутся  вас.  Встретят  сообразно  чину,   не беспокойся. Грамота будет у константинопольского легатария, он сам  передаст ее тебе. Грамота не именная, в ней только указано  -  сорок  один  муж.  Сам понимаешь, это число ничего не значит. Просто я обещал ловцам, что их пустят в город. Не говорить же - молодцы,  радуйтесь,  если  вас  уцелеет  хотя  бы десяток. Чай не дети, догадались.
- Сорок паломников со паломником, - буркнул Илья. - Нас теперь  сорок четыре вместе с Фомой. Будет тесно на ладье.
- Ну, выкинь лишних в реку, - небрежно посоветовал Добрыня. - К  слову, на порогах берегись. Вообще, брат, давай начинай беречься. Пора уже.  Хватит бегать-прыгать, драться и все такое.
- Да я почитай целый год без драки! - заявил Илья. -  Мне  Алешка мешает, вперед лезет, я моргнуть не успею, хрясь - и  уже  поговорить  не  с кем.
- Славный  парень  Алеха,  -  похвалил  воевода.  -  Надо  будет  его наградить, что ли.
В дверной косяк постучали.
- Ну? - буркнул  Добрыня. 
Вошел,  кланяясь, гонец из княжих.
- Воеводе от ключника весть.
- Что? - Добрыня весь подобрался.
- Сыскали вора. Ждут тебя.
- Так!
Добрыня взял со стола нож и попробовал лезвие.

                Глава 29.

В порубе было душно, тускло, пахло дымом  и  кровью.  Добрыня  с  Ильей прошли в дальний угол, то и дело  цепляя  шапками  высокий  подволок.  Когда строили терем, на таких не рассчитывали. Вор, голый и окровавленный, висел на столбе вверх ногами.
- Посвети, - сказал воевода, садясь на корточки.
Вору сунули под нос факел. Добрыня присмотрелся, встал  в  рост,  опять стукнулся шапкой, снял ее.
- Ничего не разберешь, - пожаловался он Илье, - синяки одни  на  морде. Тебе, случаем, не памятен этот красавец?
- Впервые его вижу, - сказал Илья не глядя. - Поляк вроде.
Добрыня вопросительно покосился на старшего гридня.
- Звать   Вашек,   -   сказал   тот.   -   Представлялся   в   Киеве витязем-рядовичем, якобы ходит вольно, службы ищет.
- Ах, да ты Вашек! - притворно обрадовался  Добрыня.  -  Неужто  сам польский круль?
Он брезгливо пнул вора сапогом.
- Нет, - простонал тот.
- А что так? Ты представился тиуном великого князя, пес!
Добрыня пнул вора еще раз.
- Было  бы  лучше  для  тебя  назваться  польским  крулем,  -  заключил воевода. - Не так мучительно. А отрежьте-ка ему ятра для начала!
Гридни шагнули к вору. Тот заорал, жутко, протяжно.
- Только пасть сперва заткните, не то князя разбудит.
Вора обступили и деловито им занялись.  Добрыня  жадно  наблюдал.  Илья отвернулся. Он знал эту жестокую шутку. Никакие ятра вору не отрежут -  пока что - но тому же не видно, а боль страшная.
Вор извивался на столбе. Его станут резать долго. Он  уже  сам  захочет рассказать все. А его будут мучить и не зададут ни одного вопроса.      Илья прошел к столу на козлах, где были разложены вещи, изъятые у вора.
Переменил лучину, склонился над столом. Чего тут только  не  было.  Польская грамота, какие-то фибулы, греческая печать, с виду настоящая, еще грамоты. Истинных хозяев их вор наверняка  убил. 
А  вот  бляха  со  знаком  великого князя - падающим на добычу соколом - точно подделка, даже на  зуб  пробовать лениво. Настоящую попробуй возьми. Можно убить гонца. Но все знают на Руси и окрест: если из княжей челяди,  кто  пропадет,  розыск  будет  стремителен  и страшен.
Пока не вызнают, куда делся человек, не  успокоятся.  Только  степь хранит тайны, остальное разрешимо.  Вора терзали. Илья потрогал Добрыню за плечо.
- Пойду я на двор подышу.
Добрыня кивнул, не оборачиваясь. Он был занят -  следил,  чтобы  гридни лишнего не отрезали, увлекшись. Свежим  воздухом  Илья  наслаждался  на  ходу. 
Выйдя  из  поруба,   он направился прямиком  в  терем.  Деловой  с  виду,  но  совершенно  бесшумной походкой - князя не разбудить  бы  -  проник  в  закрома,  где  разжился  по знакомству кувшином меду.
Отхлебнул и подумал, что самое  время  прогуляться до детинца, посмотреть, как младшие поживают. В детинце его и нашел Добрыня. Илья сидел в окружении младших кметов и слушал дружинные песни.
Вид у него был счастливый донельзя. Дружина вскочила, роняя лавки. Добрыня поманил Илью окровавленным пальцем.
- Умыться бы тебе, брат, - ласково посоветовал Илья.
Воевода поглядел на свою руку и буркнул:
- А дайте.
Ему бегом поднесли умыться, он оттер руки, сполоснул  лицо.  Отобрал  у Ильи кувшин, заглянул внутрь.
- Увы, - сказал Илья кротко, - совсем ничего не осталось.
- И ему умыться дайте, - приказал воевода. - Чем холоднее, тем лучше.
Илья возражать не стал и, страдальчески морщась, побрызгал на  себя  из лохани.
- Ладно, - сказал Добрыня. - Пойдем-ка мы с тобой, Илья,  на  крылечке посидим.
Илья очень уверенно поднялся и еще более уверенно пошел. По  тому,  как мягко он  ставил  ногу,  было  ясно:  Муромец был выпивши.  А  в  пьяном  Илье просыпался  зверь,  бесшумно  крадущийся  и  далеко  прыгающий.  И  в  шутку напрыгивающий на старых знакомых, когда из-за угла, а когда через забор.
Ему это казалось смешно, всем остальным не очень. Медовуха не заплетала Илье руки-ноги, скорее наоборот. На  крыльце  под огромным телом витязя не скрипнуло ни дощечки.  Илья  повел  носом  и  хищно огляделся, высматривая себе развлечение.
Оставалось надеяться,  что  Илья не вздумает этой ночью залезть на Десятинную церковь и уснуть  с  крестом  в обнимку. А то  в  прошлый  раз,  очнувшись  поутру,  он  боялся  спуститься.
Закинули веревку, подняли воину вина на опохмел.  Отец  Феофан  пришел  в такое изумление, что даже не ругался. Сказал - дитя оно и есть дитя, чего  с него возьмешь, спасибо крест не своротил.
- Ночевать у меня будешь, - Добрыня  уселся  и  точь-в-точь  как  утром похлопал ладонью. Илья покорно умостился по соседству. Крыльцо все равно  не заскрипело.
- Ну, что сказать, брат, - воевода расчесал пятерней бороду.  -  Новости есть добрые, а есть и худые. Как я и полагал, на княжем  дворе  измены  нет. Воду мутит кто-то из новгородцев. Придется тебе его найти.
- И выкинуть в реку. А чего? Ты же разрешил. Лишних - в воду.
- Помолчи. Этот молодец-ловец, сам того не  зная,  оказал  нам  услугу.
Вашек мог бы тут натворить  дел.  Он  не  вор,  он  в  службе  императора франков. Вместо разбойника мы поймали соглядатая.
- Хорош соглядатай - продал чарку в Киеве! - Илья покачал головой.
- Он не настолько глуп. Чарку  у  него  стянули  местные  на  постоялом дворе, поляк даже не успел ее хватиться. Такое может быть с кем угодно.  Да, да, кроме тебя, разумеется.
- Так кого мне кидать в реку? И за что?
- За ноги! - рыкнул Добрыня. - Позволь досказать, а?
Вашек был хитер, говорил на пяти языках, как  на  родных.  Обычно выдавал себя за вольного наемника, ищущего службы. Чужие  знаки  без  особой нужды не использовал.
Грамоты и печати возил  на  крайний  случай  -  гонцом сказаться, пройти мытищи без  досмотра,  отмахнуться  от  стражи,  если  что заподозрит,  проникнуть   в   запертый   город.   
Держал   пару   молчаливых телохранителей-рабов невнятной внешности. В пути иногда  разбойничал,  но  с большой оглядкой, потому до сих пор не  попался. 
Службой  его  было  возить чужие тайны на словах. Те тайны, что не записывают. Влип он, как водится,  по  мелочи.  В  киевской  харчевне  к  Вашеку подошел новгородец и сказал - эй,  утопленник,  помнишь,  за  тобой  должок?
Вашек помнил. Этот молоденький купчик вытащил его  из  ледяного  Волхова. Все было честь по чести: попутная ладья спасла тонущего.  Вашек  окоченел чисто насмерть, отогревали его лишь для порядка, ибо положено - нельзя иначе на воде, сегодня ты, завтра тебя.
Раздели, завернули в шкуру, и спрятанный на груди полуутопленника кисет с грамотами да знаками  угодил  новгородцу  в руки. Тот всего лишь полюбопытствовал, кого вынул из реки, и  узнал  слишком много.
Но не прибил спасенного, не выдал новгородской страже, лишнего  слова не сказал. Только раз-другой подмигнул загадочно. Звали купчика Евсей, ни отчества, ни прозвища его Вашек  не  узнал, имя-то едва подслушал у гребцов.
Впрочем, поляк был тогда совсем плох.  Виру за подмогу Евсей взял  с  хозяина  ладьи,  а  тяжко  простывшего  Вашека назавтра же сгрузил кулем на новгородскую пристань,  и  исчез.  Отлежавшись, поляк долго пытался вызнать, кто его благодетель - чтобы найти и убить -  но это оказалось неожиданно трудно.
Купцов Евсеев в Новгороде было как грязи, ладьи тонули с удручающей частотой, и не всегда сами по себе. Тому, кто кого выручил, счету не было. Спасенная ладья ушла перед самым ледоставом в варяги и там зимовала.
Вашек плюнул и забыл. При его отчаянной службе надо  было жить весело, радоваться каждому  дню.  Сам  поляк  воспользовался  бы  чужой слабостью, не думая, тихо задушить полумертвого - делов-то, все равно синий.
И вот, его попросили отдать должок. Не просто так: выгодой  Вашеку была дорогая, тонкой резьбы, серебряная чарка. Поляк думал подослать своих рабов втихую зарезать  новгородца,  да  тот гулял по Киеву не один, с целым отрядом, сильно пьяным, от  того  еще  более задиристым.
И при отряде  крутился  толстый  бродячий  монах,  про  которого говорили, что ему не кажись на глаза - запомнит и продаст. Таких  загадочных паломников Вашек раньше не видел, но слухом об их прегрешении и наказании уже полнился Киев.
Зная русичей, можно было поверить,  что  это  все  чистая правда - тут чем дурнее, тем  вернее,  недаром  в  любимых  воинах  местной голытьбы ходили киевский  оружейник Пень  и  дикий  зверь  Илья Муромец.
Вашек опять плюнул. Он догнал паломников, оставил своих рабов за пригорком, выскочил сам  к отряду и сделал, что просили. Забрал чарку, вернулся в Киев,  дал  обет,  что третьей встречи новгородцу не  пережить,  выпил  за  это. 
Чарку  стоило  бы выбросить, да уж больно оказалась хороша.  Вашек  не  доверил  ее  рабам, припрятал в дорожную суму. Хотелось убраться из Киева, он и  так  задержался тут лишний день.
Но выезжать было поздно, Вашек отложил путь на завтра, а пока сел в тихом уголке трапезной, заслонился рабами  от  чужих  взглядов  и спросил побольше вина - напиться, изгнать проклятого новгородца  из  памяти.
Под вечер на постоялый двор вломились какие-то живодеры  и  дали  сапогом  в лицо - одному рабу, другому, потом самому Вашеку. Очнулся  поляк  уже  на пыточном столбе.
- Так что, брат, ищи Евсея, - закончил рассказ Добрыня.  -  Под  этим именем крещено четверо ловцов. Больше ничем не могу помочь.
- Всех в реку выкину, - заявил Илья.
- Думаешь?
- А чего? Один уж точно виноват.
- Широко живешь, брат. Нельзя так Евсеями кидаться.
- А Ильями по всей Руси разбрасываться? Ходи туда, ходи сюда.
- Несчастье ты мое, -  сказал  воевода.  -  Ох,  как  мне  все  это  не нравится! Совпадения дурные. У нас Новгород  задумал  отложиться,  у  греков Херсонес. Мы послали в Херсонес отряд прибить главного смутьяна.  Тут  же  у отряда едва не прибили его главного. Сам отряд из Новгорода. Полагаешь,  это случайность?
- Нет. Это много случайностей!
- Несчастье ты мое, - повторил Добрыня. - Вставай, поскакали спать тебя укладывать.
Они спустились с крыльца.
- На коня-то сядешь? - спросил воевода.
- Нет, - отрезал Илья. - На коня ни  за  что.  Только  на  кобылу.  Эй, Сивка-Бурка!
Он сунул в бороду два пальца - Добрыня рванулся  перехватить  руку,  да опоздал: Илья свистнул. Вполсилы. Но в замкнутом пространстве двора и  этого хватило. Содрогнулся даже забор. Добрыня протер глаза: показалось, что с терема поехала крыша.
Началась суматоха. Побежала неведомо куда стража, из детинца  попрыгали вооруженные дружинники, заходила ходуном конюшня, и в  общем  шуме  потонуло ответное ржание Бурки.
- Ненавижу! - раздался из княжего терема истошный вопль.
Илья оглядывался, не понимая, чего все так носятся,  и  почему  ему  не ведут кобылу. Воевода поковырял в ухе пальцем и задумчиво произнес:
- Выпить, что ли, с горя?

                Глава 30.

Отец Феофан сам благословил Илью в дальний путь.
- На твоем месте, - сказал митрополит, -  я  бы  следил  за  дорогой  в Согдею. Туда Цула поедет наверное. Там и возьмешь его.
- Я буду стараться, - пообещал Илья, привычно робея перед митрополитом, дыша в сторону и глядя вниз.
- Да уж, - буркнул отец Феофан. - Знаю, как ты стараешься. За что  ни возьмешься, делаешь все основательно. Слышал, воевода бедный лежит  и  охает после вашей ночной посиделки. И чего вы столько вина пьете, богатыри?
- Служба такая, - объяснил Илья.
- Ступай с Богом. Чудо лесное, поймано весною. Ступай и  возвращайся, ждать тебя буду.
Они покинули  Киев  рано  утром  -  хмурый  похмельный  Илья,  грустный похмельный Алешка и смирный с похмелья Фома. Сопровождали их двое  трезвых коноводов и непьющий парубок Борька Долгополый,  последний  из  бесчисленных отпрысков Ивана.
Борьке надо было всего-то пригнать назад безопасно коней, но глядел он так, словно возглавлял нешуточный поход. Припекало солнце, Илья скакал в одной рубахе,  обливался  потом,  часто отхлебывал из меха и вполголоса заранее ругал Грецию, где  будет  еще  хуже.
Телесно Илья переносил жару легко, но ему давило на голову, он  уверял,  что от избытка тепла  глупеет.  Зимой  Илья  был  деятелен,  проворен,  готов служить. Летом ему хотелось меду, баб, переплыть туда-сюда Днепр, и  все  по новой.
Удивительно, но к полудню, когда  совсем  разогрело,  стало  веселей  - испарилась, видно, с потом лишка выпитого. Илья уже не ругался, ехал  молча. Думал, а не выкинуть ли и правда в реку всех четверых  Евсеев  да  Фому заодно.
Не взаправду, просто оставить на берегу,  пускай  сами  разбираются. Решение Добрыни вернуть Фому в отряд сейчас представлялось Илье поспешным и  необдуманным.  Понятно,  Фоме,  знавшему  ловцов  сызмальства,   проще выяснить, кто желал его смерти. Но порядку в отряде  это не прибавит.
А как заманчиво: пятерых в воду - и на лодье остается  тридцать  девять человек. Уже не тесно. Великих лодей на самом деле шло  две,  пока  что  каждая  с  половинным грузом, вел их опытный кормщик. На месте встречи ловцы занимали одну  лодью, вторая, тоже теперь о сорока человеках, помогала отряду миновать днепровские пороги, а  затем  уходила  прямиком  в  Константинополь. 
Владел  ею  смутно знакомый Илье киевлянин Тор, внучатый  племянник  кмета. Тор был из тех купцов, что бесстрашно ходят  в  одиночку  морем  и сушей, а значит, такие же они купцы,  как  поляк  Вашек  витязь-рядович.
Этот, например, тесно знался с  еврейскими  работорговцами,  и  кого  у  них выкупал, да кого им сдавал, поди - разбери. Говаривали, из-под  земли  достать способен  полезного  человечка,  владеющего  редким  на  Руси  ремеслом,  или знанием. Мог за иноземную девку взять заклад - порченая дешевле - и привезти именно ту, какую ему опишешь.
Таких непростых купцов раньше много было  варягов,  теперь  все  больше становилось киевских. Русь быстро перенимала  опыт.  Целые  роды,  только  и умевшие, что ломать об голову  бревна,  вдруг  прятали  топоры,  становились крайне набожны и отдавали детей в книжное учение.
Выяснялось, что они  знают умные  слова  и  очень  ловко  пересчитывают  гривны  в золото.   Да,   к новообращенным страшновато было поворачиваться затылком - могли не совладать с руками и по старой привычке тяпнуть  гирькой,  но  перемена  все  равно изумляла.
Конечно, огромную роль в переменах играл торговый  договор  с  греками, выгодно обновленный великим князем. Константинополь  всячески  поощрял  ввоз товара  и  строго  ограничивал  вывоз.  Особенно  трудно  было  с   оружием, украшениями, шелком - редкие царские расцветки вообще не  выставлялись  на продажу.
Но сколько дозволялось увозить русам, мало кому было позволено.  По договору русич имел право купить шелка на пятьдесят золотых, когда сами ромеи не могли взять больше, чем на десять. Русь торговала вовсю, товар через нее тек рекой.
В Грецию везли  рабов, меха, льняную пряжу и полотно,  воск,  икру,  красную  рыбу.  Шкурка  черной лисицы стоила в Константинополе до ста золотых. Раб до двадцати. Черных лисиц было, к сожалению, мало, зато рабов полно.
Обратно везли шелк, пурпурную краску, дорогие кожи, пергамент, золото и серебро, жемчуга. Сколько разрешено,  столько  грузили,  не  меньше.  И  чем дальше уходила лодья от Константинополя, тем дороже с каждым днем становился ее груз.
Это было не так просто, как кажется. Со времен князя Олега  договоры с греками составлялись обширны и сложны. В них предусматривалось все, вплоть до  того,  сколько  должен  Константинополь,  если  стража  упустит  холопа, сбежавшего от купца-руса. 
Но  главное,  помимо  льгот,  договоры  содержали множество  ограничений.  Русам  не  дышалось  привольно  в  Константинополе. Последний местный попрошайка был  тут  свободнее,  чем  они.  А  купец-русич отправлялся  на  рынок  с  грамотой-разрешением,  и  вел  купца  посол   его княжества. Рядом  непременно  болтался  греческий  соглядатай. 
Торговали  по твердым ценам, вывозили  опечатанный  товар.  Жить  имели  право  только  "у Мамы" - в пригородном квартале святого Маманда. Входили в  город  числом  не более полусотни, без оружия.  Следил  за  этим  легатарий,  чиновник,  верно знавший, сколько у него, где бродит  чужих. 
К  слову,  вообще  любой  чужак, задержавшийся в империи дольше трех месяцев без особого дозволения, подлежал немедленной высылке пинком под зад. Не торговля, а сплошное унижение. Особенно неприятно было ходить без оружия, пусть со своей  охраной,  но тоже голорукой.
Русы к такому просто не привыкли. Да, "у Мамы" ждала  еда  и постель, натопленная баня, сообщество земляков. Но даже здесь русский  гость чувствовал неотступное внимание соглядатая легатария. 
Сидел  на  постоялом дворе, аки зверь в яме. И задерживаться попусту в стольном граде  империи  не стремился. Греки умели показывать чужакам, какое их место. Они боялись русов и так защищались от них.
Больше всего опасались,  что в купеческий водный обоз  затешется  как  бы  невзначай  дикая,  разбойная лодья, за которую не с кого  будет  спросить.  Сколько  греки  ни  гордились своими немногочисленными военными победами над русами, перевес был  понятно, в  чью  пользу.   
Щит князя Олега   недолго   провисел   на   воротах Константинополя, дырку от гвоздя замазали, потом сменили воротину. Но  все догадывались, чья возьмет, если Киеву захочется подправить торговый договор, или великому князю опять вступит в голову жениться.
Так повелось издревле. Греки  заключали  договор  на  тридцать  лет.  К истечению этого срока с Руси вместо купеческого  обоза  приходило  немеряное число боевых лодей и привычно выстраивалось на воде  напротив  "Мамы". 
Если греки делали вид, что  не  поняли  намека,  дружина  бралась  за  предместья Константинополя и разносила их в пыль, не щадя  ни  мала  ни  велика.  Когда греки могли, они спихивали русов в море и топили к чертям. Когда не могли  - предлагали заключить договор по новой, с лучшими условиями.
При  нынешнем  великом  князе  стало  проще,  обходились  без  набегов, договаривались тихо. Константинополю больше нечем  было  надавить  на  Киев, распался союз греков с печенегами, а основная  военная  сила  отвлеклась  на болгар.
Тьмутараканское княжество русов, маленькое да удаленькое,  совсем  под боком, тоже действовало на ромеев умиротоворяюще. Среди купцов,  приходивших с Руси, становилось год от года все больше христиан,  вели  они  себя  вроде поприличнее. Греки вздохнули свободнее, начали задирать носы - и  тут  князь осадил Херсонес!
Перепуганный базилевс думал, что это начало конца всему.  А князь  лишь  выразил  обиду  из-за  несостоявшегося  сватовства.  По-нашему, по-русски. Говорили, князь  взбесился  не  просто,  он  знал,  что  вслед  за  его женитьбой и  крещением  греки  уймутся  навсегда. 
А  в  Киев  хлынет  поток священников - полезных,  грамотных  людей,  которые  со  временем  переменят звероватый языческий облик русского народа на более пристойный. С язычеством князь уже промахнулся. Ради  единения  русов  он  был  готов  мазать  идолов человеческой кровью, но вот беда, не все роды одинаково чтили назначенных из Киева богов.
Значит следовало отсечь от веры  лишнее,  разобщающее,  сплотив Русь вокруг одного-единственного божества. Князь с детства знал христианские обряды, к которым его приобщила бабка. Величие церквей отвечало величию  его замыслов.  А  строгая  красота  греческих  икон  просто   нравилась   князю, по-человечески.
Но он не стал бы великим князем Руси, если  бы  во  всем  не искал выгоды. Поэтому даже за веру устроил с базилевсом торг.  А  когда  тот уперся, князь применил старое испытанное средство - дал грекам в морду.
Все получилось как нельзя лучше. И воцарился прочный мир. И вот именно теперь в  греческих  водах  собиралась  объявиться  дикая лодья. Но шла она не грабить ромеев, а выручать. Кто бы мог подумать.

                Глава 31.

Утром навстречу  попался  гонец,  высланный  ловцам  вдогонку.  Сказал, приказ воеводы передан в точности, отряд будет дожидаться Илью.
- Монах Фома обрадовался, - прибавил гонец от себя. - А то  он  смурной был. Да и все они будто вареные. Северяне, что ли? Не такая уж жара.
Илья подумал - Фома обрадуется еще сильнее, увидев  вновь  Илью.  А потом сразу загрустит, узнав, что ведет за собой аж четверых подозреваемых в воровстве и подлости. Фоме Илья не рассказал ничего. Ни про Вашека, ни про  загадочного новгородца Евсея.
Памятуя, что младшего брата ловца тоже  зовут  Евсеем,  витязь решил с откровениями повременить. Вернувшись в отряд, ловец непременно будет искать предателя. А Илья - посмотрит. Все развлечение.
Сам Илья решил положиться на свое чутье, а там видно будет. Ему  раньше не случалось выискивать изменников, зато он  прекрасно  мог  унюхать  кислый запах страха. То, что отряд показался гонцу вареным, настроило Илью на  благодушный лад.
Похоже, новгородцев  заела  совесть.  Недаром  они  с  первого  взгляда понравились кмету. Добрые молодцы. Ну, сглупили, с кем не бывает. Мало,  что ли, сам наворотил лишку за долгую свою жизнь. И еще крепко повезло тем, кому ошибки Ильи встали, допустим, в сломанную  челюсть. 
Вот  без  ноги  уже худо - драться неудобно. А кто  не  ошибался?  Князья  даже,  которым  по  крови  положено  быть дальновидными и мудрыми, такого маху порой дают - знай успевай прятаться. Да чего князья, уж на что Добрыня умница, и того заносило.
Илья полуобернулся в седле, глянул на Фому, хмыкнул, вспоминая.  Дед ловца Бор, будучи уже весьма пожилым, увел из-под Добрыни  бабу, чью-то там жену. И  воевода,  тогда  новгородский  посадник,  вдруг  потерял самообладание, из-за чего обломался о Бора, как топор о камень.
Добрыня, горячий, полный сил, гордился тем, что прижал буйный  город  к ногтю, и полагал, будто  равных  ему  нет.  Пока  Добрыня  перед  той  бабой красовался, думая, что сама, как разумная женщина, падет к его ногам,  Бор преспокойно ее огулял, посулив знатный отрез шелка.
Все обошлось  бы  миром, не будь Бор со своим волшебным женоприманивающим отрезом  уже  притчей  во языцех. Про отрез Бора бились в харчевнях об заклад - сколько еще  дур  на него позарится.
Драгоценной ткани там было на  два  пальца,  ровно  высунуть из-под полы. Ну, и когда  варяг-соблазнитель  честно  вручил  бабе  шелковый огрызок,  та  не  придумала  лучшего,  чем  нажаловаться  Добрыне. 
Посадник вызверился, бабу прогнал, а сам пошел и наткнулся на Бора,  который вправду был маленький. Общего у двух Боров тоже хватало - оба  из  Ладоги, носили православные кресты во всю грудь, плохо говорили  по-нашему,  плевать хотели на любого, кто не конунг, и отличались наглым выражением морды.
В эту самую варяжскую морду  Добрыня  и  стукнул,  недолго  думая.  Варяг  кое-как поднялся, спросил, держась за скулу:
- Ты ведь  не  князь,  верно?
Дальше вышло неудобно. Бор  оказался  хоть  маленький,  но  прыгучий,  и  в припадке бешенства едва не отгрыз посаднику ухо. Отдирала Бора  от  Добрыни стража посадника, ходить без которой  тому  не  полагалось.  Хохот  на  весь Новгород был  уже,  считай,  обеспечен. 
Но  и  отступать  казалось  некуда. Разобравшись и взаимно извинившись, Добрыня  и  Бор  Старший отправились  вместе  к Бору  Маленькому. Тот долго не  мог  понять,  чего  от  него  хотят. 
Потом задумчиво оглядел покусанного Добрыню и спросил:
- Ты ведь не князь,  ага?
И ласково потер огромный кулак. Добрыня зарычал. Он мог растереть  варяга  в пыль. Только за что? За собственную дурость?  Илья  на  его  месте предложил бы обоим Борам пойти хлопнуть меду. Но Илья никогда не  терялся, оказавшись в глупом положении.
Напротив, громче всех  хохотал.  У  природных варягов было свое,  особое  чувство  смешного.  Они  звали  Прекрасноволосым конунга, десять лет не мывшего голову. Другой викинг мог  носить  прозвище  Вшивая Борода, Трусоватый, Навозный Жук, а то и вовсе Дерьмо. Или вот Маленький - громила немногим  меньше  самого  Добрыни. 
Посадник  выругался  и  ушел.  А назавтра весь Новгород покатывался со смеху. Позже Добрыня столкнулся с Борами по торговому делу - и пожалел.  Это оказались  купцы-разбойники,  отставшие  от  жизни  на  верный  век.   Таких бессовестных варягов Добрыня не видел даже на их родине, они там  повымерли, оставшись только в песнях скальдов.
Боры не умели и не хотели торговаться, в них не было ни капли уважения. Называли цену - и сразу посылали тебя очень далеко, едва ты рот откроешь вместо кошеля.
Стоило  еще  разузнать,  сколько народу они зарезали за целый воз  черной  лисицы,  торгуя  который,  Добрыня выслушал много любопытного о своих предках.
Знал бы он, как потом  смеялся  и  передразнивал  его  весельчак  Бор Маленький, подсчитывая выгоду. Тот еще дед был у Фомы. Стоило держать в уме, что у прочих ловцов деды не хуже. Или  не  лучше, смотря с какой стороны  подойти. 
И  пускай  ловцы  с  детства  наслышаны  о подвигах Ильи Муромца, этого мало, чтобы взять отряд в кулак. Молодые купцы приучены щупать товар руками, и лишь тогда решать, хорош ли он. Покидать их, что ли, в реку для начала?
Тут раздумья Ильи прервал Борька Долгополый. Парубок  нагнал  витязя  и позвал:
- Дядя Илья.
- Чего тебе?
- Позволь обратиться. Ты же в греки идешь, верно?
- Ну, примерно в том направлении.
- Вдруг отца моего встретишь. Я слыхал, он  где-то  там  бродит.  Скажи ему, что все у нас здоровы и наживают добра потихоньку.
- Да он знает, - едва не ляпнул Илья.
Борька отстал. Дорога  тянулась  пыльной  узкой  тропой.  Вовремя  ушел Иван, думал Илья. И ловко устроился. Шастает  по  своей  любимой  Греции, набирается духовных знаний в беседах с монахами, да еще и важным делом занят на благо Руси.
В роду Долгополых место отца занял старший из сыновей, и  все у них хорошо. Только Борька тоскует. Ничего, привыкнет.  Добрый  и  забавный парубок - чернявый, смуглый, весь в Ивана. Что бы Долгополые ни говорили о своих прародителях-болгарах, а подсуетился там  природный  грек,  болгары-то светлее.
При воспоминании о греках Илья поежился. Под Херсонесом он окажется  до смешного беспомощен. Вся судьба затеи будет в руках Фомы и Ивана - успел бы тот подойти. Что там могут эти двое? Кого знают из местных?  Не  продадут ли их стратигу херсонские монахи?  Одни  вопросы. 
Беспокоил  Фома  -  Илья раньше не был с ним в деле. Теребили душу четыре  Евсея.  А  в  Киеве  при смерти князь. А в Новгороде хромец. А в кольчуге  летом  упаришься!  И  меду теперь не скоро  выпьешь!  И  еще  семь  больших  днепровских  порогов  надо перескочить!
Тут Илья сообразил, что всю затею придется ходить пешим  -  и  тихонько взвыл. Поблизости возник Алешка.
- Худо, тятя?
- Да не то чтобы совсем.
Алешка отцепил от седла мех.
- Греки по жаре пьют вино, разбавленное водой, - сказал он. - Я  решил, раз мы туда идем, надо подготовиться!

                Глава 32.

Фома ждал у дороги, залегши в кустах. Выдал его храп.
- Вот послал Господь помощничка, - недовольно  буркнул  Илья.  -  Эй, монах, дыра в штанах!
- И незачем так кричать! - донеслось  из  кустов.  -  Я  все  прекрасно слышал.
Фома, отряхиваясь, выбрался на дорогу. Протер глаза.
- Счастлив тебя видеть в добром здравии, Илья. О-о,  да  с  тобой Борис! Достойный сын великого отца!
- Где мои люди? -  нарочно  сухим  голосом  полюбопытствовал  Илья. 
Он прибыл сюда руководить.
- Какая радость, что люди теперь -  твои!  -  воскликнул  Фома.  -  На берегу, у лодей. Ох, Это же Евсей!
Монах бросился к Евсею и вцепился в него так, что едва не  сдернул  с коня.
- Я верил, я верил, - бормотал Фома. - Я молился за тебя.
- Мог бы сразу мне сказать, - буркнул Илья. - Отвел бы  в  сторонку  да шепнул на ухо. Молодцу крепко повезло, что мы с Алешкой его отыскали.
- Так Господь подал мне знак, - ввернул Евсей и перекрестился.
- Илья! - Фома молитвенно сложил руки. - Много раз я пожалел,  что  не призвал тебя на помощь! Но приказано было хранить поход в тайне.
- А, - Илья отмахнулся. - Ну-ка, все за мной.
- Постойте. Погодите. Я должен поведать вам.
- Что еще? - Илья покосился на монаха. - Вы опять кого-то зарыли?
- Мы потеряли. Евсей, твой брат ушел.
Евсей ссутулился, вцепился в повод так, что побелели кулаки.
- Он очень  страдал,  все  время  молился,  а  потом  ушел  ночью.  Мне кажется, - сказал монах, - брат отправился выручать тебя.
- Одним Евсеем меньше, - Илья криво усмехнулся.
- Что?
- Ничего. Евсей, стой!
Евсей уже разворачивал коня, но  на  его  пути  вдруг  оказался  белый жеребец Поповича.
- Не шали, - хмуро посоветовал Алешка.
- Дорогу! - крикнул новгородец.
Алексей и Илья обменялись короткими  взглядами.  Попович  принял  в сторону. Евсей рванул было мимо, и тут же получил сильнейший удар в ухо. Конь проскакал несколько шагов и остановился. Всадник лежал  на  земле, сжав руками виски.
Из кулака Алеши свисал тонкий кожаный ремешок.
- Учись, - сказал Алешка подъехавшему Борьке и  разжал  кулак,  показав гладкую овальную гирьку с проушиной. - Я видел, у тебя шипастая, с  ней  так нельзя, руку изуродуешь. Хочешь, эту подарю?
Евсей поднялся, тряся головой.
- Слышишь меня? - позвал Илья.
Новгородец повернулся другим ухом. Стоял он нетвердо, пошатываясь.
- Забудь пока о брате. Времени нет  искать  его.  Сам  придет  в  Киев, повинится воеводе, коли есть, в чем. А там уж Добрыня решит.
- Не мог он, - простонал Евсей. - Не мог!
- Что ж ты сорвался тогда, красавец? Значит, подозревал.
- Да я всех подозреваю. Но Евсей-то брат мне!
- Отрекся от тебя братец, - напомнил Илья. - Припомни, вы  всегда  были вместе, или он уже ходил на лодьях с товаром без тебя?
- Уже ходил той осенью.
- Ну, вот и подозревай. Фома! Давай-ка в сторонку, разговор есть.
Илья  спешился  и  быстро  пересказал  монаху  киевские  новости.   При упоминании Вашека Фома скрипнул зубами.
- Слыхал о таком. Не доглядел. Моя вина.
- Пить надо меньше.
- Ох, грехи мои тяжкие.
- Иди поднимай ловцов. Говорить с ними буду.
Купец Бор, к затее отнесся  серьезно.  Обе лодьи он выкатил на берег, за высокие камыши, мачты снял и все следы затер.
- С  тобой,  наверное,  в  засаде  хорошо,  -  уважительно  сказал  Илья, здороваясь с Бором за руку.
- Прятаться - хорошо, драться не очень. Вижу худо, - Бор  подслеповато сощурился. - Сейчас отплываем, или до завтра обождем? Нынче еще можно.
Илья оглядел челядь Бора, сидящую  у  ладей  смирно.  Десяток  крепких вооруженных гребцов и  почти  три  десятка  рабов  на  продажу.  Все  совсем молодые, юноши. Любопытно - купец вез их без цепей.
- Боярин Василий Игнатьев своих  распродает,  -  сказал  Бор,  и  Илья подумал, что не так уж слеп купец. - Взял с вотчины, говорит,  бабы  столько нарожали, что кормить нечем. Я хотел сторговать их жидам в Херсонесе, теперь придется в Константинополь идти.
- Ты их на весла, что ли, посадил? Утомятся.
- До моря пускай гребут, там отдохнут. Хуже не будут, и так жилы  одни, видать и вправду ели плохо, теперь уж не откормишь.  Скупой  хозяин  Василий,  обдирает  вотчину  до  нитки,  кусок  изо  рта  тащит. 
- Тьфу. Ну, когда отплываем?
- Нынче же. Лодьи на воду, Бор. А я пока со своими людьми переговорю.
- Добрые люди, - заметил Бор. -  Только  смурные,  будто  на  заклание идут. Натворили чего? Нет, мне лучше не знать.  Эй!  Хоп!  Лодьи  на  воду потихоньку!
Алешка  уже  разгрузил  коней.  Илья,  не  замечая  толпящихся  в отдалении ловцов, подошел к Бурке, обнял за шею, принялся  шептать  на ухо. Кобыла слушала внимательно, словно все понимала.
- Держи, - Илья бросил повод коноводу.  -  Смирная  будет.  Ну, Борис, прощай. Благодарю. Просьбу твою помню, если смогу, выполню.
Борька Долгополый, распираемый  сознанием  важности  порученного  дела, излишне громко прикрикнул на  коноводов  и  ускакал. 
Алешка  проводил тоскливым взглядом своего жеребца. Зачем-то помахал рукой.
- Ну вот, тятя, были мы конные, стали пешие, - сказал  Алешка.  -  Чую, добром это не кончится.
Илья неопределенно хмыкнул и повернулся к ловцам. Новгородцы стояли плотной толпой, перед ними вышагивал  туда-сюда,  еще слегка покачиваясь, Евсей.  И  что-то,  шипя,  выговаривал  отряду.  Фома, опираясь на посох, держался поодаль, всем своим видом  показывая:  меня  это больше не касается, я до Греции вовсе никто, а там проводник. Лица у новгородцев были несмело-радостные.
- Становись, - приказал Илья негромко, но его услышали.
Ловцы послушно растянулись чуть вогнутым строем, Евсей, подумав,  стал с краю, Фома еще на пару шагов отодвинулся.
- Кто меня не знает? - спросил Илья, подходя ближе. - Вижу, знают  все. Кто мово Алешку не знает? Нет таких. Слушайте, молодцы.
Он упер руки в бока, опустил плечи, широко расставил ноги,  качнулся  с носка на пятку, раздумывая, подбирая слова.
- Значит, такое дело,  молодцы.  С  благословения  митрополита  нашего, воевода передал вас мне под начало. Пока не окончим затею,  слушать  меня  и только меня. Если со мной что случится, тогда старший  Алеша Попович. Следующий по старшинству в затее Иван  Долгополый,  коего  встретим  у  стен Херсонеса. Затем Бор. Ясно? Бор управляет  вами  на  ладье, говорит, кому грести, кому парус ставить, кому отдыхать, и прочее. На суше у него власти нет, пока целы другие старшие, и не кончена затея. Что еще?
             Илья  приблизился  к  строю,  вгляделся  исподлобья   в   лица.   Сорок настороженных взглядов, сорок вверенных ему  судьбой  душ.  Эх,  молодцы,  и угораздило же вас. Нюх ничего не говорил кмету. Ловцы все, как  один  были растеряны, все боялись наказания, одни больше, другие меньше.
- Кто предал Фому, дознаваться не  буду,  -  сказал  Илья.  -  Скоро предатель сам укажет на себя. И я выкину его в реку. Со свернутой шеей.
Ловцы начали едва заметно  переглядываться,  коситься  друг  на  друга. Искали, кто сильнее затрепещет. Илья по-прежнему ничего особого не чуял.
- Так, - сказал он, подражая Добрыне, - я  все  забыл,  что  хотел?  Ну конечно, важное. Надо, молодцы, вас испытать.
Илья попятился,  оглянулся  на  Бора,  который,  щурясь,  подсматривал издали.
- Бор! Пускай твои заткнут уши! И ты тоже.
Купец, решив, видно, что сейчас прозвучит страшная  тайна,  усмехнулся, но крикнул своим, и сам выполнил приказание.
- Нам предстоит засада пешими на конных, - сказал Илья ловцам. - И  она удастся, если вы не навалите в штаны. Вот сейчас и увидим.
Он облизнул губы, набрал полную грудь воздуха, сунул два пальца в  рот. Увидел, как поспешно затыкает уши Фома - опытный. И дунул во всю мочь.
Будто два огромных ножа резанули лезвием по лезвию и ударились, высекая искры, и еще, и еще - а перепуганное эхо разнесло оглушительный скрежет  над Днепром. Бултых! Кто-то упал в воду. И мертвая тишина.
Ловцы устояли. Как  один  чуть  присев,  выставив  посохи  вперед,  они таращились на Илью круглыми глазами, но не удрал никто. На берегу суетились, бегали, и ругался Бор.
- Ты стал делать это громче, - заметил Фома  и  с  чмоканьем  выдернул пальцы из ушей.
- Учусь, -  объяснил  Илья.  -  Ну,  молодцы,  я  доволен.  Все  у  нас получится, коли пошлет Господь немного удачи.
- Мы будем молиться, - пообещал Евсей.
Подошел Бор, моргающий вдвое чаще прежнего.
- Предупреждать надо, - буркнул он. - Мои с  перепугу  воды  черпанули, едва не опрокинули лодью. Один холоп даже утонуть пытался.
- Да я вроде и предупредил.
- Ага, - Бор невесело кивнул. -  То-то  дед  Самсон  говорил,  что  ты глота голыми руками взял. Я думал, враки.
- Враки, - подтвердил Илья. - Я глота бревном побил.
Бор подумал и изрек:
- Не вижу разницы.

                Глава 33.

С сухого пути Херсонес защищала высокая толстая стена. Такие  же  стены отделяли его от двух небольших заливов, лежащих на восход и закат.  Князь  в свое время бился о Херсонес, как рыба  об  лед.  Излюбленный  прием  русов  - запалить город огненными стрелами и посмотреть, как это понравится жителям - против глинобитных домов не действовал.
Раздолбать стены было  нечем,  осаду город держал стойко. Помог, как  обычно,  изменник:  некий  херсонит  Анастас-корсунянин пустил стрелу с запиской в русский стан. Советовал перебить трубы, по которым город получал  воду  из  подземных  ключей.  Оказывается,  русы  на  этих  трубах, неглубоко закопанных, стояли.
Херсонит думал наверное, что русы заберут город себе и избавят  его  от греков, которые всем тут надоели. Ошибался. Маленький человек всегда ошибается, ввязываясь  в  дела  князей,  думал Илья, глядя в сторону города.
Пока маленький человек держит язык за  зубами, а руки на поясе, он ничего не сможет испортить. Как  только  он  принимается болтать языком и махать руками - тут-то все и  рушится.  Маленький  человек, может, по-своему не глупее князя. Но он живет сегодняшним днем,  а  князь  - послезавтрашним.
Илья  потянулся,  на  плечах  затрещала  ветхая  ряса,   одолженная   у Долгополого. Муромцу  дали  рясу  на  дворе  митрополита,  но  та  треснула пополам, едва он попытался ее надеть. Эта тоже оказалась впритык.
Напяленная поверх рубахи и штанов, она еще и заставляла потеть, лишний  раз  напоминая, что драться тут в кольчуге Илья просто не сможет. Недаром варяги,  служившие базилевсу, частенько бились без доспехов, с одними щитами да наручами,  лишь бы не перегреться. А то бегаешь-прыгаешь, топором машешь,  вдруг  хлоп  -  и глаза на лоб.
- Эх, Иван! - сказал Илья. - Здоровья в тебе на двоих  меня,  а  вот удаль былая куда-то делась. Пошел бы сам, да пришиб стратига. Тебе же это раз плюнуть. Ан нет, приходится  Муромцу,  пожилому  да  израненному,  мотаться туда-сюда.
- Я вверил себя Господу, - степенно пробасил Долгополый.  -  Мне  нынче драться не положено.
- Да я пошутил, брат.
- Да я догадался.
Они сидели на заросшем пригорке. Занимался  жгучий  греческий  рассвет. Внизу в роще дремали, ожидая приказа, ловцы. Им не  пришлось  выслеживать  добычу,  опасаясь  стражи  и  горожан, неделями прятаться в монастыре, сновать вокруг города, отыскивая  место  для засады. Добыча сама шла в руки. Они еще едва успели.
Когда запыленный отряд, волоча ноги и всячески изображая  утомление  от пути дальнего, появился в  виду  Херсонеса,  первым  же  встречным  оказался паломник. У него была черная  с  проседью  кудрявая  бородища,  а  ростом  и шириной он поспорил бы с Ильей.
В прежние времена Иван Долгополый считался  единственным  из  старшей киевской дружины, кто мог на  равных  бороться  с  Добрыней  и  Ильей.  Илья оказался  сильнее,  а  Добрыня  ловчее,  но  уважения  Ивану  это   только прибавило - он хотя бы попытался.
- А вот и  ты,  -  сказал  Илья  вместо  приветствия,  делая  вид,  что нисколько не удивлен.
- Действительно - он, - подтвердил Фома, волнуясь. - Плохо дело?
- Вознесем хвалу Господу! - воскликнул  Иван.  -  Ниспослал  он  нам редкую удачу. На колени, братья!
Ловцы и Фома покорно бухнулись в пыль. Илья, кутаясь в  обрывки  рясы, огляделся.
- С дороги-то отползите, православные,  -  сказал  он.  -  Неровен  час, проедет кто, всякое может подумать.
- И то верно, - согласился Иван. - Это я поспешил. Но  такая  удача, брат Илюша, такая удача. Дай-ка я тебя поцелую, сколько лет не виделись!
Он сжал Илью до хруста, осмотрел со всех  сторон  и  нашел,  что  витязь ничуть не переменился.
- Ты прибыл вовремя,  брат.  Задержитесь  вы  самую  малость,  и  затею пришлось бы надолго отложить. Завтра утром стратиг выезжает в Согдею.  Когда вернется, неизвестно. Дорога - вон там. До  удобного  места  два  шага.  Где лодья?
- Мы подошли, как можно ближе, - Илья ткнул пальцем. - Я оставил пятерых сторожить, тут тридцать пять воинов. Что за удобное место? И сколько  конных у Цулы?
Место, выбранное Иваном, оказалось рощей в прогалине между холмов. На холмах даже коз не пасли - население полуострова тянулось к морю. По  меркам бескрайней Руси до города было рукой подать, какая  засада,  но  по  здешней тесноте можно и отважиться.
Тут куда  ни  плюнь,  в  чей-то  глаз  попадешь. Иван уверял: дальше от Херсонеса места более открытые,  а  буде  случится погоня, малое преимущество в расстоянии не спасет, только утомит.
Конная  охрана  стратига  насчитывала,  как  и  ожидали,  два   десятка мечников. Легкие длинные копья, легкие доспехи, кони без брони.
- Если всех тихонько передавите, вам потом и спешить нечего,  -  сказал Иван.
- Тихонько не выйдет, будем давить громко.
- Ну, так и так  местные  подумают  на  греков.  Поскачут  вдогон  на восход. А вы в другую сторону - и поминай, как звали. Но  коли  хоть  одного конного упустите, тогда держитесь. Уж больно морды русские у твоих молодцов. Сразу ясно, откуда пришли. Вся херсонская рать  на  закатный  берег  кинется искать ладью русов.
Можем и упустить, подумал Илья, еще, как можем, но вслух своих  опасений не выразил. Чем ближе подходило к засаде, тем больше  он  злился.  Про  себя витязь уже не  раз  помянул  добрым  словом  воеводу,  греков,  новгородцев, херсонского стратига, ни в чем не повинного Ивана и даже  самого  великого князя.
Илья знал твердо, что Цулу он возьмет и утащит,  пробьется  к  ладье, выйдет в море. Но  сколько  ловцов  останется  за  его  спиной,  поляжет  на херсонской земле?
- Морды русские, это да, - согласился  Илья.  -  Не  поверишь,  церковь сожгли по пьянке.
- Матерь Божья, - сказал Иван,  -  тогда  они  все  могут.  Тогда  я спокоен за тебя. Где ты нашел таких уродов?
- У митрополита одолжил! - гордо сообщил Илья.
Сейчас ловцы залегли  вдоль  дороги,  по  обе  стороны.  Алешка,  очень недовольный возложенной на него скучной обязанностью, сторожил лодью. Фоме Илья строго-настрого приказал укрыться в монастыре и носу не казать  наружу, пока шум не утихнет. Монах ахал и охал, сокрушался, что  не  принес  никакой пользы, но был, похоже, втайне рад. 
Долгополого  Илья  тоже  хотел  услать, однако не на того напал.
- Я буду рядом, - сказал бывший  кмет.  -  Сяду  на холме, посмотрю. И хватит ругаться, ты мне не указ. Может, я  хочу  написать князю большое письмо о новом подвиге Муромца. Не выдумывать же! Это только летописцы корябают при  свечке,  что  им  начальники  укажут.  А  я  передаю истинную правду, своими глазами виденную при ясном свете дня.
Взяли с ладьи два десятка луков, длинные копья оставили,  все  равно  с ними было не развернуться в  узком  месте.  Приготовили  топоры  и  кистени. Насадили лезвия  рогатин  на  посохи,  закрепили  втулки  железными  шипами.
Перехваты-рога ладить к древкам не стали, перехваты от медведя, а  человек в тесной сшибке за них уцепиться может. Илья примерил рогатину к руке и решил, что двое-трое  мечников  за  раз ему не страшны.      Оставалось ссадить мечников с коней на землю.
- Едут, - просто сказал Иван. - С Богом, брат.
Вдалеке засверкали начищенные доспехи и поднялась пыль.
- С Богом, - ответил Илья.
Попытался одним движением скинуть рясу  и  с треском разорвал ее надвое.
- Я знал, - Иван хмыкнул. - Ладно, теперь иди и так же  порви  этих. Да пребудет с тобой благословение Господне!
Илья перекрестился, кивнул и побежал по холму  вниз,  приседая,  широко раскинув руки, чтобы вдруг не вспахать землю носом. Он бесшумно прошмыгнул между деревьев,  толкнул  Евсея,  высунулся  к дороге, махнул  рукой  своим  по  ту  сторону. 
Принял  рогатину,  встал  на выбранное место. Засада сильно растянулась, это беспокоило  Илью,  но  иначе было нельзя, как еще запереть конницу  в  роще?  Перекрыть  оба  выхода  по дороге, вынудить к отступлению вбок,  между  деревьев,  где  ловцы  заведомо сильнее.
- Эх, сюда бы русскую чащу вместо этой жидкой заросли. Эх, сюда бы проверенных сечью дружинников вместо ловцов,  которых  Илья не знает в деле. Эх, меду бы!
Послышался топот копыт. Конница шла рысцой, ни быстро, ни медленно, втягивалась в рощу, вот уже промелькнули головные, идут бок о бок, в два ряда, как и предполагал Илья. Где Цула? Есть! Ишь, красавец раззолоченный. Ну! Илья свистнул.
В этот свист Илья вложил не всю силу - всю душу. Останься жив  Соловый, признал бы нынче кмета за своего. Яростный скрежет разорвал небо,  стряхнул пыль с листвы. А потом Илья дико и тоскливо взвыл. Само получилось.
И вторя ему, с бешеным ревом выметнулись на дорогу ловцы.      Илья выскочил из-за дерева и тут же шагнул обратно -  мимо  проломился, едва не затоптав его, обезумевший конь. На дороге всадников больше не  было, одни  пешие.  Некоторые  лежали,  кто  со  стрелой  в  горле,   кто   просто расшибленный.
Кувыркались в пыли кони, судорожно  бьющие  копытами.  Повсюду валялись длинные копья,  брошенные  стражей.  И  со  всех  сторон  орудовали рогатинами ловцы.
Херсониты споро отмахивались мечами, однако тяжелые  окованные  железом двуручные копья  новгородцев  были  явно  сильнее.  Броня  мечников  неплохо защищала от пробоя рогатиной, но не могла сдержать мощь  удара. 
Тут  и  там мечники валились наземь и уже не успевали подняться. Несколько самых опытных сгрудились посреди дороги, заслоняя стратига. Георгий Цула  сидел,  обхватив руками кудлатую голову. Похоже, ему разрубили шлем метко брошенным топором.
Ловцы теснили херсонитов, окружая. Ловцов набежало много, очень  много. Илье просто некуда было сунуть рогатину. Он быстро огляделся и заметил,  что по двое-трое новгородцев стоят на выходах из рощи. Кто-то уже бегал, собирая уцелевших коней.
Из-за спин наступающих в мечников полетели топоры, и это  решило  дело. Ошеломленного  стратига  подняли  на  ноги,  связали,   заткнули   ему   рот собственным рукавом. Между делом оборвали все золотые украшения.
- Лежачих проверить! Каждому глотку перерезать, живому  и  мертвому!  - распоряжался Фома, запыхавшийся и окровавленный. - Не жалей их, братцы! Ни один уползти не должен, а то нам худо будет!
Илья озирался в легкой  растерянности.  Надо  же,  опять  ему  не  дали подраться.
- Держи! - закричали в том конце рощи, что смотрел на город.
Илья не видел,  что  творится,  но  угадал  направление.  Бросился  под деревья и побежал к подножию  холма.  Выскочил  на  открытое  место.  Далеко впереди наискось по склону рысил  конь.  А  за  ним  во  все  лопатки  несся херсонит без меча и шлема.
- Лучники! - рявкнул Илья.
Поздно. Не достать. Уйдет хитрец даже  если  не  поймает  коня.  Сейчас исчезнет за гребнем холма и уйдет. Перед  улепетывающим  херсонитом  вдруг  поднялся  некто  громадный,  в длинном  паломническом  одеянии.  Будто  из-под  земли  вырос.  Одной  рукой перехватил коня под уздцы. А другой коротко взмахнул. Беглец ткнулся носом, кувыркнулся через голову и замер. Илья шумно выдохнул. И поспешил обратно к дороге.
- Коней уцелело десять, - доложил Фома.
Провел рукой по  лбу,  утирая пот, размазал кровь.
- У нас все.
- Все?
- Раненых много, я не считал еще, но совсем  тяжких  нет,  больше  руки посечены. Идти смогут.
Илья понял, что стоит с широко открытым  ртом.  Усилием  воли  подобрал челюсть.
- Сажай раненых на коней по двое, - сказал он наконец. - Прочих  сейчас же отправляй к лодье бегом. Как-нибудь выберемся.
Подошел радостный Иван, ведя в поводу упирающегося жеребца.
- Держи зверя! Крепкий, в самый раз по тебе.
- Славно ты ворога на бегу свалил.
- Воистину Господь свет мой и спасение  мое!  Думал,  разучился  ножики кидать, а вознес молитву - и оказалось, могу еще, могу! Хлоп - и в  глаз  по самую рукоятку. Давайте, братцы, убегайте быстренько. И я  побегу.  Делать мне тут более нечего. Много наших полегло?
- Ни единого, - Илья помотал головой, сам не веря.
Иван расплылся в улыбке.
- Твоя заслуга, брат. Мне сверху было видно. Ты  своим  посвистом  всех всадников наземь сдул. Да еще не каждый встал, кони их  потоптали,  обезумев со страху. Чудо ты сотворил с Божьей помощью!
Илья забрался в седло.
- А хотя бы и так, - бросил он небрежно.  -  Теперь  надо  отсюда  уйти целыми. Вот это будет  чудо.  Удастся  -  всю  Десятинную  свечками  утыкаю. Фома. Ну, чего ты возишься?
Илья принял Цулу, уложил его перед собой поперек носом  вниз.  Осмотрел свое воинство. Сильно раненые, наспех перевязанные, сидели по двое на конях. Прочие, с  Фомой  во  главе,  собрали  оружие  и  были  готовы  к  пешему отступлению.
- Как доберемся до ладьи, отправлю двоих с  конями  тебе  навстречу,  - пообещал Илья Фоме. - Ходу, молодцы! Ну, Иван,  благодарю  за  все,  и прощай.
- Ступай с Богом, брат, - сказал Долгополый. - Передай  Борьке, если буду жив, когда-нибудь я вернусь. - И исчез за деревьями.

                Глава 34.

Кони, отягощенные двойным грузом, скакали трудно, но все-таки  быстрее, чем бежали пешие ловцы.  Вскоре  отряд  Фомы  отстал  и  затерялся  среди холмов. Илья оглядывался,  высматривая  погоню,  но  ее  не  было. 
Кажется, сбылось предсказание Ивана - херсониты подумали на греков и  вместо  того, чтобы внимательно обыскать место боя, пойти по  следам,  неслись  сейчас  во весь опор на восход. Алешка, завидев Илью, тут же приказал весла на воду и  был  озадачен, когда Илья потребовал у него коноводов.
- Я никого тут не оставлю, - твердо сказал Илья.  -  Ловцы  бились,  как настоящие  воины  и  все  уцелели.  А  Добрыня  обещал,  что  их  пустят  в Константинополь. Они заслужили.
- Добрыня обещал, что отставших не  будут  ждать,  -  напомнил  Алешка, глядя вслед удаляющимся коням.
- Они заслужили, - повторил Илья.
- А если местные найдут лодью раньше?
- Поглядим, - туманно ответил Илья.
Жалобно постанывающего херсонита бросили на дно ладьи  и  запинали  под мешки с хлебом. Русы могли бы уважить его воинскую доблесть, но Цула таковой не проявил. А на высокий  греческий  сан  пленника  русы  плевали. 
Вдобавок протоспафарий и стратиг утратил свои чины, когда смутил вверенный ему округ. Нынешняя должность Цулы была - подарок базилевсу. Ну и пусть себе лежит и не вякает.
Илья жадно напился воды, поднялся  выше  по  берегу,  прогнал  в  ладью дозорного, остался сам высматривать, кто появится раньше - наши, или  погоня. Ждал, беспокойно поигрывая плеткой.
Верная плетка не побывала  нынче  в драке, но зато, как я свистнул,  оглушительно  ведь  свистнул,  два  десятка конных спешил, не станет же врать Иван,  думал  Илья.  Способен  еще  на подвиги Илья Муромец!
Биться не дают, так я вас всех засвищу! А Иван тоже силен: вверил себя Господу, но когда пришлось  нож  бросить,  не  сплоховал! Нет, братцы, муж из киевской дружины - это навсегда.
Илья повел носом. Показалось,  в  кустах  неподалеку  кто-то  прячется. Сидит, подглядывает. Воин прислушался.
- Евсей! А ну вылезай! Ах, ты, старый пень! Я тебе чего  сказал  -  в монастырь ступай!
- Не могу! - отозвались из кустов.
- Ранен, что ли? Почему?
Подбежал Алешка.
- Хорошо ладью охраняешь! - прошипел Илья.
- Это же Евсей, - объяснил Алешка.
- Я догадался, что не базилевс Василий Второй!
Показались  тяжко  скачущие  всадники,  Илья  пригляделся  и  чуть   не подпрыгнул - наши! Но отчего так мало?
- Где остальные?
- Кони заморились, встали на полдороги. Кому места не  хватило,  позади бегут с Фомой. Недалеко. Погони не видать. Уцелевшие кони были совсем плохи, Илья решил, что нет смысла отправлять их в третью ходку.
- Вот теперь весла на воду, - сказал он Алешке. - Как  только  -  сразу отплываем.
Ловцы, полуживые, но довольные, сидели в лодье. Все раны были промыты и перевязаны  чистой  тканью.  На опытный взгляд Ильи,  мертвецов  тут не предвиделось. Разве Георгий Цула помрет от расстройства желудка.
 Илья попробовал взобраться на коня, чтобы видеть дальше. Выбрал  зверя покрепче, но конь под всадником  сразу  лег.  Увы,  отставших  могли  теперь спасти только собственные ноги.
- Евсей!
- Я!
- Если ты с нами, прыгай в ладью!
- Рано! - крикнули из кустов.
- Ничего не понимаю, - признался Илья.
- А вдруг погоня за вами?
- Тьфу!
Илья снова ходил по берегу, мучаясь ожиданием. А еще не укладывалось  в голове, что отряд справился без потерь.  Да,  Илья  свистнул,  ошеломительно свистнул, попробуйте сами. Но до чего ловко и проворно  дрались  новгородцы!
Первый их большой не шутейный бой - и такая удача. Ай да  Новгород!  В  Киеве тоже довольно молодых дружинников, которые не сплоховали бы тут. Получается, есть, на кого оставить родную землю?
Можно будет со спокойной душой  улечься в обшитую деревом яму, когда придет срок? Ах, только бы не передрались между собой новые кметы - не порвали бы Русь в клочки, как говорит Добрыня.
Не для того князь Олег эту землю собирал, не для того великий  князь обратил ее взор ко Христу. Не для того богатырь Илья Муромец отправился в греки скрадывать каких-то протостратигов.
Запомните, молодые, не для того. Набежали еще ловцы, рухнули без сил на  берегу,  пришлось  их  в  ладью затаскивать. Илья подсчитал: отстали двое. Пропал Фома и с ним будто  нарочно  один  из  новгородских  Евсеев. Только не это,  подумал  Илья,  только  не  сейчас  -  пронеси, Господи!
Он представил, как двое ловцов катаются по земле, вцепившись друг другу в горло, и застонал от бессильной злобы.
- Время, тятя, - напомнил Алешка. - Как раз ветерок поднялся.
- Ждать! - рыкнул Илья. - Погоди. Да вот они!
К ладье бежали, спотыкаясь, отставшие. Евсей почти  волок  Фому  на себе - тот, видно, подвернул ногу. Илья дал  знак  Алешке  и  полез  в  ладью.  Гребцы  начали  потихоньку отпихиваться веслами. Двое забрели в воду - и  все,  иссякли  силы. 
Но  тут появился Бор, схватил Фому, как младенца, на руки,  легко  донес  до ладьи и подбросил вверх. Илья  поймал  Фому  за  шиворот,  дернул,  помог забраться. Евсея тоже ухватили и затащили. Ладья уходила от берега.
Бор, тяжело дыша, лежал на спине и улыбался.
- Решай, куда править, - сказал  Илья.  -  Здесь  ты  главный.  Ветерок слабый на закат дует. Может, туда и пойдем? Ближе к устью Днепра надежнее. А там вдоль закатного берега тишком до самого Константинополя.


                Глава 35.

- Да, - выдохнул Бор. - Так. Эй, ставьте парус! Править по  ветру.
А ты много бывал в Константинополе, дядя Илья?
- Дважды. Я тебе все любопытное там покажу.
Парус надулся, ветер толкнул ладью,  гребцы,  ощутив  подмогу,  веселее налегли на весла. Потом можно будет отдохнуть, но пока надо грести.  Уходить от Херсонеса быстрее. Пока не исчерпан запас удачи.
Илья оглядел ловцов, их изодранные окровавленные рясы, и усмехнулся.
- Поистрепались дорогой мои паломнички.  Как  и  положено,  в  рубище доберетесь до  святых  мест!  Верно,  Фома?  Живы  будем  -  всем  святыням поклонимся. Хоть митрополит и сменил кое-кому епитимью, нельзя православному упускать  такой  случай.  Эй,  ловцы!  А  то  двинем  из  Константинополя  в Иерусалим? Когда еще возможность представится.
- В самый Иерусалим?
- В самый-самый.
- Я в такую даль, тятя, не ходок, - заявил Алешка. - Вы раньше  будущего  лета не обернетесь, а у меня жена.
- Чего жена?
- Вроде родит к осени, вот чего. Не серчай, тятя.
- И я не пойду в Иерусалим, - сказал Фома. - Прости, друг Илья.  Когда все закончим, мне надо вернуться к митрополиту и рассказать. Потому я не мог прятаться в монастыре. Еще раз прости.
- Понимаю. Значит, будет нас ровно сорок паломников  со  паломником,  - высчитал Илья. - Скольким назначил отец Феофан  идти  в  Иерусалим,  столько опять и есть. Похоже, судьба. А кто же предатель, Фома?
- Добрыня разберется.
Илья пробрался на корму, ладонь приставил  ко  лбу,  вгляделся,  напрягая глаза до боли. Позади было чисто. Неужто ушли. Неужто.
- Ушли? - это пролез мимо гребцов Евсей.
- Не спеши радоваться. Скоро будет ясно.
- Ты не шутил про Иерусалим?
Илья посмотрел на ловца в упор.
- Братик мой уже в Киеве верно. Не пропадет, до дому  вернется.  А  мне теперь в Святую Землю очень надо, - сказал Евсей твердо.  -  Мне  и  Евсею. Грехи тяжкие на нас обоих. Помолиться бы Гробу Господню, вдруг  знак  будет, как жить дальше.
- Что за Евсей? Двое вас?
- Я старший, помирал, а тут брат народился, вот его в мою честь его и назвали. А я возьми, да и оздоровей. Так нас стало двое Евсеев. Гляди, Пронька сын Лыков, темноглазый, под мачтой сидит, который  меня ранетого на плече тащил. Мы в засаде бок о бок стояли. Ну, он и говорит - неровен час убьют нынче, дай повинюсь, чтобы грех в могилу не тащить. И  повинился.  Это Евсей, брат  мой предатель.
Илья обернулся к мачте. Темноглазый Пронька сидел и улыбался. Да тут все лыбились, но у этого лицо было вовсе просветленное.
- Не ты ему теперь судья, - сказал Илья мягко. - Он такого  натворил. Евсея твоего Добрыня судить будет.
- Просить за него стану. Виру соберу. Брат он мне. Я  сам Евсея на преступление толкнул. Он второй год замышлял, как бы меня извести.
- Хорош брат, - Илья покачал головой. - Давай я его в Волхов кину - вот и будет Евсею полное отпущение грехов.
- Не шути так, дядя Илья, выслушай.
Была у Евсея слабость.  В  молодце  рано  проявилась  чертовщинка, пришедшая, небось, от деда, любвеобильного Хлопа. Очень нравился Евсей бабам, и сам не мог перед ними устоять. Нарочно не  спешил  жениться, справедливо полагая, что будет по молодости беспрестанно гулять от супруги и тем сделает ее несчастной.
- А ты, красавец, лучшему другу невесту испортил, - догадался  Илья.  - Хочешь, могу вас обоих в воду  покидать.  Не  дали  мне  подраться,  руки зудят.
- Ну, дядя Илья! Я не нарочно. Сам на ней жениться думал.
- А после вдруг передумал, верно?
- Случайно тайное - стало явным. Мы  с братом  подрались  крепко, насилу нас растащили. Посоветовали  друг  другу  ходить  опасно,  следить  за спиной. Но тут Евсея едва  не  прибил  отец  порченой  девки,  а  после  и собственный родитель, заплативший большущую виру за сыновние проказы. Хотели силой женить - и тут на выручку пришел  я.  “Ладно,  -  говорю,  -  бес попутал. Брат простил и ее отец. Девство порушенное  того  не  стоит, чтобы купцы перегрызлись. Да и люба она ему. Но знай, говорит, еще  к  ней  сунешься, пришибу обоих”.
- И женился на порченой ко всеобщему удовольствию. И жил с ней в согласии. Но видать, девство порушенное стоило для Евсея больше, чем  он предполагал, и вскоре его загрызла черная ревность. Лучшего  пути  облегчить душу, чем расправа над обидчиком, брат не придумал.  И  начал  потихоньку, упиваясь будущей местью, выискивать способы. Все, что ни случалось с купцом, он теперь рассматривал с одной стороны  -  может ли это принести мне вред.
- Серебряную чарку он украл, чтобы тайком подложить мне, а  после  как бы  случайно  найти.  Представил  себе   это   и   разочаровался:   выходило неубедительно. И тут, будто нарочно брату попался  на  глаза  его  должник, разбойный человек. Теперь дело было  верное,  брат  возликовал.  Ему  мало казалось извести меня, надо было  унизить,  втоптать  в  грязь,  в  землю живьем зарыть.
- И зарыл. А после жестоко раскаялся. Вышло, что не он ударил меня, а по всем ловцам, и особенно больно сделал  невинному  своему  другу,  обожавшему его. Друга-то закопали, а черная тень навечно  упала  на  сорок душ. Пускай непутевые, поджигатели и выпивохи, не  самые  лучшие  христиане, ловцы были Евсею, как кровные родичи. И они страдали. Перед отправкой в засаду, перед ликом возможной гибели, Евсей не выдержал.
- Весело живете, ловцы, - заключил Илья.
Он снова из-под ладони вглядывался в даль моря.  Ни  одного  суденышка. Очень хотелось воскликнуть - ликуйте, молодцы, нас не  догонят!  -  но  Илья боялся спугнуть удачу. Следует торопиться,  грести,  подгонять  ладью,  пока слаб ветер.
- Гребцам - перемена! - приказал  Бор.  -  Уходим,  братцы,  уходим, поднажми еще! К вечеру задует, я чую, вот вам крест, тогда  сложим  весла. Ну, так чего посоветуешь, дядя Илья?
- Чего  посоветую?  Эй,  кто  там  у  мачты!  Достаньте  протостратига, свободнее перевяжите, не то у него руки-ноги отвалятся.  Водицы  ему  дайте, что ли? А будет золота сулить - еще и в морду дайте. Пусть  знает,  мы  не разбойники, мы дружина русская!
Георгий Цула, повалявшись  на  дне  ладьи,  набрался  самообладания,  и теперь  глядел  высокомерно.  Хотел  казаться  важным  греческим  чином,  за которого дадут хороший выкуп. Освобожденный от рукава в зубах, тут же что-то залопотал.
Фома обернулся на голос Цулы, посмотрел  на  стратига  внимательно, прислушался. Выпятил бороду, поманил к себе Алешку, и они оба полезли мимо гребцов к мачте, где разглагольствовал херсонит.
Илья опустил тяжелую руку Евсею на плечо.
- Вот чего я посоветую. На брате твоем целых три  вины.  Укрывательство заведомого  преступника  законов,  воровство  из  княжего  терема  и  оговор невинного. Как доверенный витязь в службе великого князя, я  обязан  Евсея казнить смертью, коли он сознался. Но тот поддельный тиун не простой вор,  а соглядатай от франков.
Евсей заметно сник.
- Посему   следует   доставить   брата твоего   воеводе   киевскому   для окончательного разбирательства и суда.
- Но все же раскрылось, правда? -  спросил  Евсей  слабым  голосом.  - Брат не изменник Руси, он просто отомстить мне хотел.
У мачты вдруг завозились, тонко взвизгнул Цула.
- Эй! - прикрикнул Илья.
- Разговариваем, - объяснил Алешка.
- А.
Витязь снова обернулся к Евсею.
- Да, все раскрылось. Думаю, вызнавать дальше нечего. Соглядатай тот сам по себе, Евсей за него не в ответе. И теперь,  как  простой  христианин,  - продолжил Илья, - я скажу. У воеводы нынче  забот  хватает  без  Евсея.  А сколько забот прибавится завтра? Сам догадайся. И как  судьба  ни  обернись, худа не будет, если вы с братом сходите в Иерусалим.  Вам  пригодится.  А  к будущему  лету  многое  на  Руси  станет  по-новому.  Так   что   с   Богом, ловцы-молодцы. Думаешь, что я не дознался, что это не Пронька Лыков, а твой брат?
Евсей схватил руку Ильи, припал к ней губами.
- Да ну, - буркнул Илья смущенно. - Это не стоит благодарности.
- С нами пойдешь? Я остальных уговорю, вот те крест, дядя Илья,  так  и отправимся - сорок паломников со паломником. Коня добудем, чтобы ты ноги  не бил.
- Нам бы сперва до Константинополя добраться. А там я подумаю.
Бесцеремонно расталкивая ловцов, на корму прошел Алешка.
- Ох, тятя, - сказал он. - Ну, тятя.
- Чего, Алеша, - неуверенно протянул Илья. Давно он  не  видел  сынка таким взъерошенным.
У  мачты  Фома  сосредоточенно  рвал  на  себе  бороду  и  причитал "ой-ой-ой". Цула, бледный сквозь природную смуглоту, сидел ни жив, ни мертв.
- Я просил - возьми меня в засаду? - шипел Алешка. - Просил, нет?
- Да что такое?
- Это, - Алексей ткнул пальцем за спину, - не Георгий Цула!
У Ильи сперло дыхание. Он думал крикнуть  "Поворачивай  назад!",  но  рявкнул  совсем  другое, пришедшее на ум сразу:
- В воду!
Ловцы, не раздумывая, бултыхнули добычу в море. Плеснуло.      Илья бешено вращал глазами и злобно рычал. Одной рукой он  держался  за грудь, там в глубине ныло и тянуло. Гребцы на всякий случай бросили весла.
Фома оставил в покое свою бороду и теперь  читал  вслед  утопающему какую-то молитву.
- Ты его Ивану показывал? - допрашивал Алешка.  -  Это  Мирад  Цула, родич стратига! А сам Георгий прикинулся стражником!
- Да Иван не видел Цулу вблизи никогда! -  взревел  Илья.  -  Издали только! Еще ругался, мол все эти  болгары  греческие  на  одно  лицо,  морды черные! Будто у самого морда белая! А стражников  мы  перебили  до  единого! Фома!
- Ага. Перебили и добили. Глотку  пополам  каждому,  кого  завалили  на дороге, - заверил Фома.
- Почему тогда ваш  Георгий  драгоценный  не  на  дороге,  а  на  холме валялся? И не с глоткой пополам, а с ножом в глазу?
- Чего?
- Мирад заметил, когда ты вез его мимо.
Илья встал, по-прежнему держась за грудь. Далеко позади из воды черным пятнышком торчала голова. Мирад  Цула  не хотел тонуть.
- Парус долой! Гребцы! Поворачивай! Тащи этого Мирада, или как его  там, из воды обратно.
- Говорил мне Добрыня -  присматривай  за  ним,  -  ляпнул  Алешка  и осекся.
- За мной? Эй, живее поворачивай! Мне нужен  этот  Мирад.  Очень  нужен! Уйдет под воду - ныряйте, спасите! Он подтвердит базилевсу, что  мы  прибили Георгия.
- Чего ж ты велел его выбросить?
Ладья заложила крутой поворот, Алешка едва не упал.
- Очень  давно хочется, кого-нибудь кинуть  в  воду!  -  раздельно прорычал Илья. - А теперь ответь, сынок. Раз тебе Добрыня наказал  за  мной присматривать. Чего ж так худо смотришь? У твоего отца с  раннего  утра во рту ни крошки!
Алешка надулся и полез обратно к мачте. Принялся копаться в мешках. Гребцы оттабанили веслами, ладья встала. Неправильного Цулу поймали  за волосы, потащили из моря. Илья сел и так повернулся, чтобы никого не видеть.
- Слышь, тятя! - позвал Алексей. - А  давай,  раз  Цулы  на  одно  лицо, срубим Мираду голову! И скажем базилевсу,  мол  это  Георгий!  Пока  голову довезем, она вся сморщится, родная матерь не узнает.
- Отстань! - попросил Илья.
Он сидел  и  шумно  сопел  носом.  Так,  или иначе, главное было исполнено - херсонский стратиг мертв. Опять повезло.  Но слишком много  удач  на  одну  затею. 
Как  бы  запас  не  исчерпался.  Пора утихомириться, переждать время, подумать о будущем. Иначе жди худа. Ладья снова разворачивалась, вставая по ветру. К Илье сунулся Евсей, но тот рыкнул:
- Уйди!
Фоме он просто молча показал кулак.
Подошедшему Алешке было сказано:
- Отринь. Погодь. Дай сюда мясца. А теперь сгинь.
Илья сунул в рот кусок вяленого мяса и зажевал. Потом лег и прикрыл глаза.
- Жалко, баяна нет среди нас, песню сложить о походе,  -  услышал  он сквозь дрему голос Евсея. - А то после насочиняют, али наврут. Раз шли в рубище, да к святым местам,  скажут  -  монахи  были,  помяните  мое  слово.
- Заране стыдно. Ну, какой монах из меня?  Недостоин.  И  хотя  бы Господь  подал знак.
- Бог подал много знаков, - думал Илья. - Мне тоже. Раньше я не умел  их видеть, теперь научился. Пожалуй, если удастся раздобыть коня, надо и правда сходить в Иерусалим. Коня найдет Бор.
- На дорогу Фома одолжит - вон у него сколь камушков в крыже меча. Проводника Евсей сыщет. И  все  устроится. Любопытно,  каков  собой  Гроб  Господень,  тяжел  ли?  И  сильно ли его стерегут нехристи?





                Глава 36.

Илья проснулся, когда солнце стояло уже высоко. Яркие лучи били сквозь решетку прямо в лицо и борода от жара понемногу сворачивалась колечками.
Он медленно сел, опираясь на узкий топчан из половины векового дуба и мутными глазами уставился на разбитые кувшины, судя по запаху, из под греческого вина.
Голова не то чтобы болела, но ощущалась как-то не на месте. Он со стоном спустил босые ноги на кирпичный пол. Во рту было гадко, как в печенежском становище после молодецкого дружинного погрома. Начинался новый месяц его заточения.
Илья неловко встал, покачнулся, наступил на осколок кувшина. Бритвенно острый осколок зеленого мутного стекла с жалобным писком сломался об ороговевшую богатырскую пятку.
Илья крякнул, поднял ногу и осмотрел пятку. При этом он совершенно случайно принял стойку цапли, о чем, конечно, не подозревал. Он еще раз осмотрел камеру.
Пол был завален черепками и осколками, на сундуке, в котором хранились книги, что притаскивал ему Алешка, валялась нижняя женская рубаха.
Верхняя рубаха после недолгого осмотра обнаружилась на топчане. Илья стал прикидывать, куда делась хозяйка одежды, и как она шла по Киеву нагишом.
Затем он попытался припомнить, кто она была вообще и как оказалась в темнице, но память отказывала. Он вздохнул, подошел к двери и наклонился к окошку:
- Овсей! Подь сюды!
В галерее было темно, на зов богатыря никто не отвечал. Илья понемногу начал серчать:
- Овсей, не буди во мне зверя лесного, подь сюды, собака шелудивая.
Вдалеке зазвякало и послышался дрожащий голос:
- Иду, Илюшенька. Иду, ласковай ты мой.
Дверь со скрипом отворилась, и на пороге показался здоровый толстый стражник в кольчуге и шеломе. На шеломе, аккурат по центру красовалась свежая вмятина, под правым глазом наливался приятной синевой свежий фингал. Мужик слегка дрожал, старался казаться меньше и избегал глядеть на Илью.
- Ты, Овсей, че это, - с виноватой досадой хлопнул стражника по плечу Илья, - прибери тут немного. Что-то я вчера малость притомился.

Стражник от такой ласки присел до пола и ощутил с трудом переносимый позыв на низ. Он торопливо закивал и попятился было к двери, но тяжелая богатырская рука по-прежнему держала его на месте.
- Слышь, Овсей, - глядя в сторону, пробормотал Илья, - Под глазом-то че? Это я тебя вчерась?
- Нет Илюшенька, - облегченно замотал головой Овсей. - Это ты по шлему мне вчера, - он указал на вмятину.
Илья облегченно вздохнул.
- Под глазом это ты мне сегодня, когда мы тебя на топчан укладывали.
- Эх ты, - удрученно крякнул богатырь. - Ну, ты не серчай. Сам понимашь. Я ведь не со зла.
- Да я не серчаю, - жалко улыбнулся стражник.
- Ну, ты давай, убирайся покуда, - кивнул Илья. - Я на двор пойду, промнусь немного.
- Илюшенька! - возопил Овсей, падая на колени. - Не ходи! Христом Богом прошу!
- Это почему еще? - изумился богатырь? - Что за беда мне с того будет?
- Тебе не будет, - зарыдал стражник, - Да князь там сейчас. Увидит - опять меня выпороть велит, что недоглядел. И без того за твой вчерашний загул батюшка князь изволили в зубы мне дать.
- За какое вчерашнее? - осторожно спросил Илья.
- А ты че, ничего не помнишь? - с ужасом уставился на него Овсей.
- Не-а, - помотал головой Илья. - Что я творил-то?
- Ты иди, иди, милай, - Овсей поднялся с колен и осторожно, под ручку почал проваживать Илью из поруба. - У меня там, ну сам знаешь где, рассольчик, поправишься.
- Да что я делал-то? - обернулся подталкиваемый в спину Илья.
- Ничего, ничего, все хорошо. - Овсей вытолкнул богатыря в коридор и прихлопнул дверь.
Голова болела по-прежнему и Илья прошел по низкому коридору к каморке стражника. Нашарив за дверью жбан с рассолом, он с облегчением вылил рассол в себя, и чуть было не грохнул по привычке посуду о стену.
Покачав головой, Илья поставил жбан на место и снова вышел в коридор. В камере, охая и стеная, возился Овсей, и, судя по причитаньям, убирать он будет еще очень долго.
Илья поискал глазами на мощеном кирпичном полу два знакомых вбитых на полвершка камня и с кряхтением встал на четвереньки, поставив на них руки.
- Ну, Алешка, батю твого пополам, - пробормотал богатырь и принялся отжиматься.
Отжимания Алешка придумал через полгода после того, как Илью бросили в погреба глубокие. Всю первую неделю Илья беспробудно пил и обижал стражников и сокамерников.
Троих за попытку назвать его катом заобижал насмерть. На четвертый день, когда совершенно синий Илья сидел на топчане и с лютым лицом крошил в кулаке осколки последнего кувшина, Алешка с ноги распахнул дверь и заорал:
- Все, хватит! Начинается новая жизнь.
Он рассудил так, что даже в погребе можно заняться чем-нибудь полезным. Для начала он усадил богатыря учиться грамоте. Илья орал, угрожал прибить наглеца и указывал на то, что богатырю грамоту знать невместно, хватит с него двух грамотеев - Добрыни и Алешки.
Но Алешка хладнокровно притаскивал все новые пергаменты и через несколько недель Илья научился читать, не водя пальцем по строкам и даже писать не меньше двадцати слов за час.
Гусиные перья, правда, при этом уходили с бешеной скоростью - увлекшись, Илюшенька совершенно нечувствительно списывал их под корень, старательно выводя какую-нибудь особо заковыристую буквицу.
Дале пошла арифметика, потом неутомимый Алешка заставил богатыря отца выучить сперва печенежский, потом греческий, потом фряжский языки.
Обнаружив, что от сидячего образа жизни богатырь неудержимо толстеет, хитроумный Алешка вычитал в какой-то греческой книге про гимнасии и для Ильи начались черные дни.
Особенно доставала беготня по ходу между погребами. Ход был длиной в десять сажен и пробегать его надлежало четыреста раз в оба конца. Потолок был узкий и первые три недели богатырь то и дело выворачивал то головой то плечами камни из потолка и стен.
Постепенно, однако, привык и под конец бегал уже заковыристо: то с закрытыми глазами, то спиной вперед, то читая книгу, а то неся в руках кружку с пивом, выпить кою дозволялось только после пробежки.
Еще Илья приседал, качал какой-то пресс и отжимался, что это такое он не знал, но живот, по-прежнему немалый, стал как каменный, так что Алешка, ударив в него ногой, только одобрительно крякнул.
Отжиматься Илье нравилось, потому что наводило на приятные мысли, да и вообще было полезно. Озадаченный Алешка, увидев, как его названый батя задумчиво отжимается пятисотый раз подряд, усложнил задачу.
Теперь отжиматься было положено на пальцах, каждый раз подпрыгивать на руках и ногах, как кот от воды и выкрикивать что-нибудь заковыристое из псалтыря, или читать что-нибудь на память.
Сперва богатырь матерился, но через месяц, проткнув случайно пальцем Овсеев шлем, опять вошел во вкус. Все же одно дело сломать бревно об колено, и совсем другое расщепить его пальцами на лучины.
Сегодня Муромец решил не бегать, дабы не расплескать по коридору то, что съел вчера, поэтому за полчаса покончив с отжиманиями, он решительно вернулся в погреб. Овсей как раз кончил вытирать пол.
- От и молодец, - похвалил богатырь, осторожно похлопав стражника по плечу. - Слушай, тут такое дело. Сегодня Алешка в Киев возвращается.
При этих словах Овсей просветлел с лица и не сумел скрыть неимоверного облегчения. Сынок Муромца, помимо отца Евлампия, был единственным, кто мог держать богатыря в узде.
Без его благотворного влияния Илья распускался совершенно, гонял стражников за вином и девками, а мог и как вчера учудить.
- Так что быстренько сбегай на Торговый двор, купи винца, мяса жареного, орешков, ягоды морошки, давай, одна нога здеся, друга там.
Словно туча скрыла солнышко на лице бедного Овсея и он сдавленно просипел:
- Илюшенька, помилуй,  а деньга?
- Деньга?
Илья задумался. Да, конечно, деньга. Но тут перед внутренним взором его встала сухонькая фигура отца Евлампия и его тихий, но яростный голос:
- Смири гордыню, Илюша, - грозил ему пальцем священник.
Маленького попа, освящавшего княжескую дружину, богатыри уважали и боялись. Илья вздохнул:
- Да нет, Овсей, спасибо. На что они мне тут, в порубе. Не надо деньги.
Овсей издал неразборчиво-радостный мык и, пятясь, вышел из поруба. Илья открыл сундук, на который Овсей аккуратно сложил женские рубашки, их, почему-то оказалось уже четыре, и достал увесистый свиток.
Перед тем, как уехать в степь по делам дружинным Алешка велел прочитать ему мудреное переложение какой-то военной книжки из земли китайской.
Мужика, написавшего книжку звали неприлично - Цынь-Сунь. Книжка, надо признать, была толковая, но местами заумная, а иногда этот Цынь-Сунь на две страницы раскатывал то, что можно было выразить парой слов.
Алешка объяснял это исторической традицией, а поскольку книжку перекладывал на русский именно он, спорить было бесполезно. Дочитать оставалось немного, но Илья знал, что одного чтения мало - Алешка обязательно будет гонять по содержанию, задавать вопросы, спорить.
Спорить с ним было трудно, потому что знал он много и был высокомерен не в меру, а послать или в ухо дать было как-то неловко - сын все-таки.
Илья зачитался и не заметил, как отворилась низкая дверь.
- Здрав будь, батя!
Наклонив большую голову Алешка осторожно шагнул внутрь и в погребе стразу стало тесно.
- Алешка, сынок! - Илья крепко стиснул сына в объятьях.
- Задушишь, медведь дурной, - прохрипел Алешка.
- Ну, ты как там? Как вообще на рубеже? А то сам знаешь, я тут сижу, как орел в клетке, подрезали добру молодцу могучие крылья. - Илья, сам расчувствовавшийся от такого сравнения, хлюпнул носом.
- Ну да, подрезали, - ядовито ответил Алешка. - Как девок топтать, так на крыльях летишь. Я только к Киеву подъезжал, а мне уже про твои вчерашние подвиги рассказали. Народ в ноги падал: “Уйми батю”. Что это там у тебя на сундуке валяется?
- Это Овсея, - не моргнув глазом, соврал Муромец.
- Что Овсея? - озадаченно уставился на него сынок.
- У него полюбовница есть, ну, он от жены прячется и ко мне сюда ее водит. Меня выгонит, а сам гулят.
- Умно, - уважительно сказал Алешка. - Ну, я же его спрошу.
- А он и подтвердит. Ты пришел и ушел, а меня ему еще охранять и охранять. Да, и вот еще. Что я такого вчера натворил, что вы мне все время это поминаете?
- А ты что, не помнишь? - Алешка изумленно посмотрел на Илью.
- Нет, сынок. Помню, сидел, читал, квасом запивал, а потом раз - утро, у Овсея синяк, в погребе намусорено, едва успел убраться. Может меня опоили чем? Подсыпали в квас мухоморов толченых, и стал я берсерком, навроде вигинга.
- Ну, ты даешь, батя! Надо бы мне тебе поменьше греков давать читать. Понахватался у ромеев - врешь и не краснеешь.
- А то, - довольно ухмыльнулся богатырь. - Ты давай рассказывай, что там в степу делается?
- Об этом мы с тобой до вечера говорить будем. А сейчас ты мне вот что скажи: ты Цынь-Сунь дочитал?
- Дочитал. Мужик знающий, но потрепаться любит, и путаник большой.
- Зато ты у нас умом ясный, как солнышко. А ну-ка, раз не путаешься, ответь, какая местность называется “Долина смерти”?
- “Долина смерти” называется, забыл. Вот черт, ведь помнил же!
- Во-первых, не чертыхайся, тебе это отец Евлампий не раз говорил, а во-вторых - башка у тебя дырявая. В нее что-то умное вкладывать - что кольчугой воду носить.
- Слушай, Алешка, - устало посмотрел на сына Илья. - Ну, почему у всех людей кони как кони, а ты у меня говорящий?
Когда Илюшенька, отсидевший на печи 33 года, встал, наконец, на ноги, он первым делом ошарашил поседевших окончательно от счастья родителей намерением стать богатырем, и не где-нибудь, а в Киеве, у князя Владимира.
Отец пытался было робко намекнуть, что можно было бы, наконец, и в поле, помочь, но Илья только отмахнулся. Правда ночью он очистил от камней и леса поле, в три раза больше отцовского и гордо утром показал его родителям.
Пока отец с открытым ртом чесал в затылке, мать внимательно осмотрела сына. Рубашка на Илье полопалась, а штаны еле держались, связанные веревочкой. Ни слова не говоря, она пошла в дом и вынесла икону.
- На добрые дела, благословлю. А на злые - нет тебе моего благословления. Иди уж, не годится с такой силой сохой землю ковырять.
Тем не менее, отъезд Ильи из дома затягивался. Булаву ему кузнец сделал, оковав толстенный мореный дубовый корень железными полосами с шипами.
Меч и кольчуга остались еще с весны от княжеского тиуна, которого мужики как-то ночью тихонько утопили в речке, чтобы не брал не по чину и девок не портил.
Кольчугу, правда, пришлось по бокам разрезать. Но отправляться в путь без коня богатырю невместно, а с конями была напряженка. Когда свеженареченый богатырь подошел было к отцовскому Лыске, тот истерически заржал и забрался на крышу избы - насилу его оттуда достали.
И то сказать, рядом с Ильей коняка была вроде зайца. В деревне подходящего коня не нашлось. Как всегда в таких случаях, подвернулся Илье неприметный неизвестно откуда взявшийся старичок.
Позже, уже перезнакомившись в Киеве с богатырями, Илья с удивлением узнал, что все они так или иначе с энтим дедушкой сталкивались.
                Глава 37.

Илье дед посоветовал отправиться на торг и выбрать самого шелудивого жеребенка. Илья уже настолько отчаялся, что так и сделал. Домой заморыша он тащил на руках под хохот всей деревни.
Уже у самого дома снова как из под земли появился старичок и велел утром, до рассвета, выйти с жеребенком в поле и водить его по росе. Илья водил жеребенка до полудня, после чего повел домой.
- Ого! - сказал отец, - а заморенного куда дел?
- Так это он и есть, батя.
- Ладно, ври мне. Этому уже полгода, почитай.
Илья словно только теперь увидел, что вместо шелудивого жеребенка на тонких дрожащих ножках перед ним стоит крепкий широкогрудый конь. Ночью он не смог уснуть и едва начали гаснуть звезды снова вывел коня в поле.
Вернувшись днем он постарался коня в стойло незаметно, но отец, выводивший Лыску столкнулся с ними нос к носу. Лыска ошарашенно присел на задние ноги, а отец перекрестился:
- Мать честная, ты их воруешь что ли где?
- Да тот же это, батя!
- Да ну!
Отец махнул рукой и повел Лыску запрягать. Илья осмотрел своего коня. Тому было не меньше двух лет, спина - вровень с головой хозяина.
На третий день земля в Карачарове содрогнулась и тряслась, пока на майдан не влетел Илья верхом на чудовищном звере. Копыта коня были с тарелку, грудь - с ворота, а грива свисала до земли.
- Вот и коняка по мне, - сказал Илья отцу, хлопая коня по шее.
Отец обошел бурого зверя, заглянул ему в рот. Конь демонстративно откусил кусок ворот и с хрустом разжевал.
- Хорош, - протянул старый крестьянин. - Слушай, Илюша, а вспашите мне полосу под озимые?
Пришлось задержаться еще на один день. Наконец пришло время седлать Сивку-Бурку, как Илья назвал коня. Седел в деревне не водилось, кроме того, что сняли с коня того же тиуна, так что седлал Илья, в основном, вспоминая, как лежали седла на конях княжьих людей. Наконец, затянув, как он надеялся правильно, последний ремень, Илья не без робости поставил ногу в стремя.
- Подпруга не затянута, - раздался откуда-то спереди и сверху мощный низкий голос.
- Поговори у меня, - буркнул неизвестному Илья и оттолкнулся правой ногой.
Мгновение спустя, лежа под брюхом коня и, глядя в не по-человечески умные глаза, богатырь ошарашенно спросил:
- Так ты что, говорящий?
- Дурень, - раздалось с небес, - то глас божий.
- Тады понятно, - согласился Илья.
Потом в дружине появился подобранный Ильей и вскормленный на его деньги попом сынок Алешка. Алешка еще и читать умел, да не на одном языке. И говорил на них же. Читал он все, что подворачивалось под руку, заставляя переворачивать страницы и разворачивать свитки то Илью, то кого-нибудь еще.
Особенно Алешка любил всякие военные трактаты. Некоторые он даже зачитывал богатырям вслух. Большинство витязей с таких чтений старались потихоньку свалить, но некоторые внимательно слушали, прикидывая, нельзя извлечь что-нибудь полезное из чужой военной сноровки.
Очень редко Алешке удавалось дочитать что-нибудь до конца за один раз, поскольку богатыри начинали обсуждать услышанное и, волей не волей, ему приходилось вступать в спор, хотя бы для того, чтобы показать остальным, насколько он их умнее.
Больше всего киевлянам запомнился спор богатырей о колесницах. Алешка читал “Илиаду” Гомера, кметы-богатыри пытались продраться через непонятную размеренную речь, чтобы уловить суть.
Один постоянно фыркал, слушая описания битв:
- Ромеи - ромеи и есть. Одни поорали громче - другие к лодьям побежали. Те поорали - первые к городу бегут. Князья вот только не ромейские - друг за дружкой гоняются.
Однако когда Алешка начал читать о боевых колесницах, все четверо резко пододвинулись поближе.
- Постой-постой, Алешка, не части, - остановил сынка Илья, - Ты говоришь, они на телегах дерутся, так что ли?
- А телеги о двух колесах, - пробормотал под нос другой.
- Несуразица какая-то, - подумал вслух третий, - телега о двух колесах ехать не может. Будет набок падать.
Добрыня со вздохом палочкой нарисовал на песке колесницу. Трое остальных наклонились над рисунком, а один под шумок попил водички и схарчил Добрынины сухари.
- А смысл-то какой тут, - спросил один. - Чего на коне, или пешим не биться?
- Ну, может так удобнее? - неуверенно спросил другой.
- Это вряд ли, - решительно сказал Илья, - кочки, камни, коряги, земля, опять же, неровная. Чуть замешкался - и все, уже не в телеге едешь, а пузом по земле.
- Зато сколь стрел-то можно много взять, - молвил молчавший до поры Добрыня. - Опять же, в колесницу можно втроем усесться. Один правит, другой стреляет, третий рубит тех, кто поближе окажется. Вражьих коней распугивать можно, а если на ось серпы нацепить, а на дышло копья.
- А если против пешцев?
- А если против пешцев - разогнался, а перед строем повернул и вдоль него поехал. Серпами кого-нибудь порежешь, сверху постреляешь.
- А не проще ли на добром коне въехать и булавой по башкам? - спросил третий.
- Нам, может, и проще, - здраво рассудил Илья. - А то ромеи. Народ хлипкий, кони у них сухие и мелкие, как мыши. Тут много не наездишь.
- А может, спробуем? - робко предложил Алешка.
Богатыри и кони молча уставились на него.
- Да я ничего, - смутился тот. - Думал, может телегу пополам развалить.
- А чего, - начал размышлять вслух Добрыня. - У князя на дворе телег не один десяток - на них за оброком ездят. Одну возьмем - никто и не хватится, коней - моего, и твоего, Илюшенка.
- Не-а, - помотал головой Илья, - мой в упряжь не пойдет. Должен же кто-то вам объяснять, как это все делать надобно.
- Ну, тогда вон его.
- Я против.
- А один будет за возничего.
- А почему я? Я у батюшки только на телеге ездил, и то это давно было! Вон, Илюха у нас крестьянский сын - пусть он и будет возничим.
- Во-первых, - веско сказал Илья, - я у отца тридцать три года на печи сидел, а потом сразу в Киев умотал. И ничего о крестьянском деле не знаю. А во-вторых - ну, сам подумай, что за вид у нас будет, если я буду возничим, а ты за князя стоять? За Ахиллу и Аякса мы с Добрыней будем, мы люди крупные, а ты у нас будешь вроде как Иолай.
- Иолай был у Геракла, - поправил Алешка.
- Один хрен.
- Ну, тогда поехали.
На дворе у Владимира Илья выбрал самую крупную телегу и в два удара разрубил ее пополам посередине. Княжьи гридни попробовали было спорить, но Илья, рассеянно помахивая мечом, срубил ворота и они как-то сразу притихли.
Тем временем, Алешка объяснял коням Добрыни и Ильи, что от них требуется. Добрынин вороной лишь укоризненно посмотрел на хозяина, а вот конь Ильи оскорбительно заржал.
Сивка широко улыбнулся Алешке и прожевал кусок ненужной половины телеги. Затем ржание перешло в какой-то сип и Алешин конь покорно подошел к телеге.
С грехом пополам богатыри приладили упряжь, рассчитанную на одну крестьянскую лошадку на двух богатырских зверей. Алеша, поеживаясь, сел на передок и с опаской взял в руки вожжи.
Внезапно на Илью нахлынули недобрые предчувствия и он неуверенно оглянулся на Добрыню. Но Добрыня уже был поглощен волшебными видениями: вот он торжественно въезжает в Киев после очередного похода, стоя на огромной белой колеснице.
Алеша Попович держит над ним венок, впереди идет Илья и выкликает его подвиги, а киевляне кидают под колеса цветы. Ромеи называют это триумф.
Добрыня торжественно вступил на телегу, которая слегка покачнулась. Илья с трудом нашел место за его спиной.
- Лук брать будешь? - спросил он в ухо друга.
- А? Что? Лук? А, лук, - пришел в себя Добрыня. - Нет, лук пока рано. Это мы на пробу едем. Ты меч, кстати, тоже оставь. И ты Алеша.
Все трое отстегнули мечи и отдали их дружиннику. Тот отошел чуть ниже по улице и, повернув голову, искоса посмотрел.
- Не совсем то, конечно, - пробормотал он. - Ну да на первый раз сойдет. Поехали.
Алеша неуверенно шевельнул вожжами, но умные кони двинулись сами и телега, поскрипывая, неуверенно покатилась вперед. Под уклон. Только тут Илья понял, что его мучило все это время.
- Добрыня, - напряженно сказал он. - Это княжий двор.
Телега пошла быстрее.
- Ну и че? - удивленно обернулся Добрыня.
- А там впереди, - звенящим голосом продолжил Илья. - Подол.
Кони перешли на рысь.
- А мы, стало быть, летим туда.
У Сивки вдруг расширились от ужасного предчувствия глаза, и встала дыбом грива.
- Едем-то мы по спуску.
- Вашу мать! - Сивка поднялся на дыбы, видя, как за ним несутся ржущие от ужаса кони богатырей.
Илья, развернув на задних ногах коней, галопом пустился вниз по Андреевскому спуску, крича во всю глотку на всем скаку:
- С дороги, православные!
Кони, чувствуя, что их настигает грохочущая телега, припустили за вожаком. Илья бухнулся на задницу и, дергая Алешу за вихры благим матом орал:
- Сворачивай! Сворачивай поповская твоя душа!
Замерший от ужаса Добрыня столбом стоял в телеге, бормоча про себя молитвы и осеняя крестным знамением. Киевляне с воплями шарахались во дворы.
На глазах у изумленной толпы киевлян, слепой хромец, сидевший с протянутой рукой на обочине, вдруг прозрел и с матерным воплем перемахнул саженный забор.
Какая-то девка с коромыслом столбом встала посередь дороги, обессилев от страха, и Илья только и успел ухватить ее рукой за рубаху и забросить себе на спину.
Еще одну девку в последний момент выдернул из-под колес Добрыня и кинул на спину Алешке. Девка пронзительно визжала.
- Люди! Ратуйте православные! Богатыри за девками на телегах скачут!
По всему Киеву гудел набат, люди прятали дочерей в домах и с ужасом выглядывали за ворота. На крыльцо своего дворца выскочил в одном сапоге Владимир и из-под руки пристально вглядывался вниз.
Путь богатырской колесницы можно было легко различить по взлетающим вверх обломкам, разлетающимся курам и женским крикам.
- Ну, мать вашу, защитнички, - пробормотал князь себе под нос.
- А по-моему - ничего страшного, - князь затравленно оглянулся.
Рядом стояла Апраксия, как всегда строгая в своем уборе.
- Повеселятся - и успокоятся. Это странно, но мне кажется, что я лучше тебя понимаю твоих воинов - на заставах тишина все лето и твои мужи просто заскучали. Повеселятся и это пройдет.
Крики стали громче, вверх полетели доски и какие-то обрывки.
- На Торговый двор въехали, - машинально отметил Владимир.
- В конце концов, - невозмутимо продолжала Апраксия. - Ты должен радоваться тому, что твои богатыри от скуки устраивают веселые дебоши, а не плетут гнусные заговоры.
- Да, но у нас не Царьград, - ворчливо ответил князь. - Князь на князя - еще куда ни шло. Так, вот они и на мост въехали.
Обычно на мосту через Днепр места хватало аккурат разъехаться четырем телегам. Но стоило Сивке вылететь на деревянный настил, как  конское ржание и человеческий мат предупредил всех на мосту о грядущих событиях, как середина моста волшебным образом освободилась.
Алешка, за которого держалось уже три девки, ухитрился провести телегу так, что столкнул в воду только пять возов.
- Нарочно что ли девки на него лезут? - подумал Илья.
Вылетев на Дарницу, кони пошли галопом. Алешка, летевший впереди с девкой на спине начал находить своеобразное удовольствие в этой гонке и во все горло орал песню Иолая из свитка про подвиги Геракла.
- И долго мы так будем скакать? - пискнул кто-то Илье на ухо.
Богатырь пошарил за спиной и вытащил испуганную девчонку лет шестнадцати. Краем глаза он увидел, что охальник Алешка перехватил вожжи зубами, обнимает за талии уцепившихся за него киевлянок.
При этом, он как-то ухитрился ухватил всех троих и, похоже, жизнью был доволен. Добрыня уже пришел в себя и, судя по движениям рук, прикидывал, как оно будет - стрелять с телеги. Илья вздохнул.
- Тебя как звать? - крикнул он девчонке.
- Дуняша, - томно ответила та.
- Ну, Дуняша, кони добрые и разогнались от души! Раньше заставы не остановятся!
- Ой, мне нельзя - испуганно заверещала Дуняша, перекрывая грохот телеги. - Меня мама дома ждет к вечеру!
- Да не боись! У нас на заставе парни хорошие, не обидят. Они меня боятся. А то еще может телега раньше развалится.
Дуняша в ужасе замолчала и лишь глядела вперед круглыми глазами. Илья, которого тоже захватила бешеная скорость начал подсказывать Алешке древнегреческие строфы.
Добрыня обернулся к Илье и проорал:
- Лук зря не взяли! Я уже стоять приноровился!
- А мне и так хорошо! - отозвался спереди Алешка, перехватывая попутчиц поудобнее.
Илья мог бы поклясться, что услышал дружное тройное хихиканье. Впереди на почему-то резко ставшей пустынной дороги показалась черная точка.
- Поберегись! - заревел из пыли Илья, и вдруг осекся.
Кони как-то внезапно перешли на рысь. Илья вглядывался вперед, но из-за поднявшихся клубов ничего видно не было. Кони перешли на шаг. Муромец вдруг понял, что Алешка с кем-то говорит, причем, судя по ноющему тону, оправдывается.

                Глава 38.

Догадка одновременно обрушилась на друзей. Алешка резко убрал руки за спину, Илья осторожно посадил Дуняшу рядом, а Добрыня встал смирно и принялся старательно разглядывать ладони.
Пыль опускалась, кони встали. Из клубов показался странно склонивший голову Сивка, рядом шел, держа коня за ухо, маленький человек.
- Отец Евлампий, - выдохнул Илья.
Подскакавший было сзади кмет резко развернулся и помчался обратно к Киеву.
- Ах ты скотина четвероногая, - выговаривал поп коню. - Ты что творишь? По дорогам людей топчешь, девок воруешь? Алешка надоумил, или сам сподобился?
С отцом Евлампием у Алешки отношения были сложные, хотя, в общем добрые. Сперва священник считал, что говорящий по-гречески юноша одержим бесом, но когда Алешка позволил окропить себя святой водой и, не моргнув глазом, стоял, пока тот осенял его крестным знамением и окуривал ладаном, отец Евлампий смирился и сказал, что пути Господни неисповедимы и чудеса являлись раньше, являются и сейчас.
Окончательно он принял Алешку, когда тот на память надиктовал ему из Аристотеля и сказал, что читал “Апокалипсис”, хотя и ничего не понял. Иногда он приходил к священнику на двор и подолгу с ним беседовал, хотя и сильно робел отца Евлампия.
Когда же буйная попова паства в очередной раз учиняла какую-нибудь молодецкую пакость, маленький поп в сердцах говорил:
- Один среди вас человек - да и тот дитя.
Сейчас отец Серафим дергал Алешку за ухо, а Алешка скуляще оправдывался:
- Да что, вы, батюшка. Я же ни сном ни духом. Они сами все! Я им "Илиаду" Гомера преславного читал, а один говорит: “А давайте на телеге попробуем”. И девку я не воровал, а я ее из под копыт спас. Ой, ухо больно!
Поп отпустил Алешку и медленно подошел к телеге. Девчонки как мыши спрятались за спины понурившихся богатырей.
- Что ми шумит, что ми гремит, столь рано пред зорями? - ядовито начал священник. - То не печенези поганые на Киев налетели, не варязи буйныя на Днепре ратятся. То гуляют мои чада любимые, Илюшенка, да Добрынюшка, да Алешенька. Не на борзых конях в чистом поле поскакивают, но гоняют на телеге ломаной по Киеву, девок красных лапают да лавки на торгу переворачивают. И откуда же печенегам под Киевом взятися - небось сами убежали к морю Хвалынскому, когда тут такие звери со скуки бесятся!
- Отец Евлампий, мы нечаянно, - пробормотал Алешка. - Мы хотели медленно сперва, а она под горку как пошла.
- Мы проверить хотели, сноровисто ли так воевать, - начал было объяснять Добрыня. - А девки просто так случайно подвернулись, мы их из-под колес выдернули.
- Что-то ни одного мужика вы из-под колес, я смотрю, не достали! - сердито ответил священник.
- Мой грех, - решил взять на себя вину Илья. - Это все дурость моя и скверноумие. А девок мы правда случайно подхватили, правда, Дуняша?
Дуняша испуганно закивала.
- Тьфу. Ну что с вами делать теперь?
- Отче, прости! - богатыри попрыгали с телеги и бухнулись священнику в ноги.
Сивка подумал немного, и тоже опустился передними ногами на колени.
- Не пришибли никого?
- Нет, - твердо ответил Алешка. - Я смотрел. Ну, кого может в Днепр с возом скинули, кого с лавкой перевернули, но насмерть нарочно никого не придавили.
- Отче Евлампий, прости, - прогудел Илья, избегая смотреть попу в глаза.
- Все что порушили людям возместите, - строго сказа отец Евлампий.
- Мы возместим! - радостно заголосил Алешка. - Да! У нас еще с прошлого года, как на степняков ходили добыча не пропита!
- Мы же на нее церковь поставить обещали! - толкнул Алешку в бок Добрыня.
- Церковь мы с печенежской добычи поставим, - решительно сказал Илья.
- Так мы же ее еще с ребятами не подуванили, - удивился Добрыня.
- Сейчас все людям возместим, быстро на заставу метнемся и подуваним, - подытожил Илья и робко посмотрел на отца Евлампия.
- Эх вы, ухорезы, - покачал головой священник. - Ладно, идите в город, просите у людей прощенья.
Богатыри весело побежали к коням.
- Пешком идите! - прикрикнул отец Евлампий. - На конях я девиц по домам развезу. Не доверяю я вам.
- Да мы бы и сами, отвезли, честно. - неубедительно возмутился Алешка и осекся, когда поп показал ему маленький сухой кулак. - Да я что, я ничего.
Богатыри медленно побрели по дороге к Киеву.
- Эй, - донеслось из-за спины. - Чтобы когда я в Киев приду - все уже поправили.
Илья вздохнул и припустил бегом. Нельзя сказать, что все затеи Ильи были такими же разрушительными. Прочитав впервые в подлиннике трактат китайского военного теоретика Цынь-Сунь, отец Евлампий долго плевался от похабного имени.
Затем Алешка загорелся учинить в Киеве соглядатайную службу. Но здесь его не понял даже Илья. Месяц Алешка растолковывал отцу значение десяти видов шпионов, рисовал копытом на песке стрелочки, показывая, как один шпион обманывает другого, чтобы тем перехитрить третьего и в результате заманить вражеское войско в засаду.
Илья чесал в затылке и смотрел на сына оловянными глазами, пока Алешка не начинал ржать и прыгать на месте. Первая разведка богатырской заставы, имевшая целью наблюдать за печенегами на порогах Днепра, кончилась срамотой.
Заскучавшие разведчики погромили становище, за которым должны были соглядать, и потом неделю утекали к заставе с добычей, преследуемые озверевшей от такого коварства ордой.
За месяц до того Владимир заключил со степняками мир на десять лет и ханы, доскакав до заставы, не столько лезли в драку, сколько стыдили богатырей за вероломство.
В те поры Добрыни на заставе не случилося, отпросился змееборец в Киев к жене, и разрешать конфликт пришлось самому Илье. Говорить красно, как Добрыня, Муромец не умел, порубить поганых было как-то не с руки, все же насвинячили вроде свои, поэтому надавав разведчикам по головам, Илья отобрал у них добычу, добавил из войсковой казны и поехал к степнякам мириться.
- Ты, Илья, плохой воевода, нечестный! - кричал с безопасного расстояния самый старый и уважаемый хан Углай. - Мы с твоим Владимиром хлеб ломали, молоко кобылье пили, грамоты крепкие подписывали! А твои батуры мое становище погромили! Мы писали - войны нет, а твои батуры мои юрты повоевали.
- Ты это, Углай, не шуми, - рассудительно крикнул Илья. - Ты лучше сюда езжай, чего мы кричать-то будем!
- Я приеду, а ты меня порубишь, да? Очень умный, да?
- Не порублю, у нас же мир подписан. Или ты сам войну начать хочешь?
Углай только рот открыл от такой наглости.
- Ты не только нечестный, ты и бестыжий еще! Твои батуры уже войну начали.
- Вот ты шумишь, шумишь, а не понимаешь, - продолжал с умным видом орать за два перестрела киевский воевода. - То и не война никакая была, а разведка! А про разведку грамот никаких не было.
Ошарашенные ханы переглянулись. Самый молодой, набравшись храбрости крикнул:
- А какая разница-то, война или разведка?
- Ну, ты сам посуди, - надсаживался Илья. - Когда собираешь войско, с посвистом налетаешь, дома там, или юрты жжешь, девок, или мужиков, кому как, угоняешь - это война. А когда собираешь войско, тихо подкрадываешься, дома, или опять же юрты палишь, девок, ну, или, кому нужда есть, мужиков. Это разведка. Понял?
Ханы, с совершенно обалдевшим уже видом смотрели, как Алешка повернул голову и начал почти членораздельно что-то ржать бате в лицо.
- Алешка, заткнись, - прошипел Муромец. - Ты мне переговоры сорвешь.
- Я тебе сейчас кое-чего другое сорву, - с визгом ярился сын. - Я тебе для этого Цынь-Суня премудрого читал? Это, по-твоему, разведка? Обманьщик ты, а не богатырь!
- Цынь-Сунь китаец, а мы на Руси. У нас и разведка своя. Это будет, вроде как, разведка боем. А теперь молчи, видишь, они уже сюда едут.
Заинтересованные ханы быстренько организовали небольшой курултай и, договорившись, отправили хана Углая расспрашивать о новом многообещающем способе международных отношений.
- Ты это, Илья, умные вещи говоришь, - заискивающе улыбнулся Углай. – Значит, если я свою орду соберу, через Рось ночью прокрадусь, дома пожгу, девок поразведаю, - он мечтательно улыбнулся. - То это вроде как и по договору все будет?
- Конечно по договору, - расплылся в ответной улыбке Илья. - Только если я тебя при этом на бродах ночью поймаю, то, не обессудь, разведывать тебя будем.
- А, - слегка помрачнел Углай. - Тогда я не через Рось в разведку пойду, а через Днепр.
- Ты, Илья, лучше вот что мне скажи, - перебил старого хана молодой. - А если мы еще одну грамоту с твоим Владимиром подпишем, чтобы и разведки не было, а? А то у меня жены, дети. Только думал поспокойней поживем, подумаем.
- Хороший вопрос, - задумался Илья. - Только тут ведь вот какое дело: этих разведок да соглядатаев всяких столько, что Владимир их всех и не упомнит, что-то да и забудет прописать. И как тогда быть? - богатырь со вздохом покачал головой.
- А ты их упомнишь? - с надеждой спросил Углай.
- Да я-то упомню - богатырь посмотрел скучающе в небо. - Только ведь мое дело маленькое, я, грамоты не подписываю, в палаты к князю не вхож.
Богатырский конь заржал как-то особенно оскорбительно.
- А мы попросим, чтобы и тебя позвали, сильно попросим, - загорячился старый хан.
- Уж и не знаю, - теперь Илья глядел на курган за спиной у хана, - Хлопотно это все же.
Углай ухватил Муромца за локоть и встав на стременах зашептал в богатырское ухо:
- Так мы же не за так похлопотать просим, а? Чего хочешь, коней, таньга, хочешь, - хан сощурился, - женок пришлем?
Ханам показалось, что в ржании русского коня проскочили хихикающие нотки.
- Женок не надо, - твердо сказал Илья. - В общем, давайте так: добычу мы вам вернем, ну и за ущерб добавим. Насчет разведок я у князя похлопочу. Но чтобы и вы об этом обо всем помалкивали и через Рось или Днепр - ни-ни. Поймаем, - он посмотрел на молодого хана, - и девки кое-кому без надобности будут.
Ханы поспешили согласиться. Случай был улажен и до князя известия не дошли, но Алешка неделю изводил Илью ворчанием и насмешками. А Сивка, плюнув на богатырей, организовал разведку среди диких коней.
Месяц он, как дурной носился по степям, являясь раз в неделю поспать спокойно в стойле, но зато уж жеребят от него понесли не только дикие днепровские тарпаны, но и кое-какие печенежские лошадки.
Самым ценным своим соглядатаем Алешка считал Бурлыка. Тот был третьим сыном у самого Углая и ведал немало. Раз в месяц Алешка отпрашивался у Ильи и отправлялся на пару дней погулять по степи, порасспрашивать своих лазутчиков, чтобы потом доложить отцу. Даже несмотря на то, что Илья сидел в порубе, первым новости о степных делах узнавал всегда он.
- Так что я натворил-то вчера? - снова спросил богатырь.
Алешка повернул тяжелую голову и искоса посмотрел на друга одним глазом:
- Так-таки и не помнишь?
- Не-а, - вздохнул Илья.
- Ну и не надо тебе об этом помнить, - поставил точку сын. - Ты вроде хотел знать, что в степи деется?
- Ну?
- Погано в степи, - вздохнул сын стратег. - Бурлыка говорил - коней с пастбищ в табуны сгоняют, когда я уходил, их как раз арканили.
- Мобилизация, - выговорил Илья мудреное нерусское слово.
- Угу.
Сын помолчал.
- И кто сейчас в Киеве из войска?
- Да почитай никто, - тряхнул головой Алешка. - Старшей дружины половина разошлась, с Южного Рубежа опять в Новгород подались.
- А варяги?
- Те в Царьград ушли.

                Глава 39.

- Так им же Владимир вроде землю даже дал?
- Один сказал: раз уж первого мужа в королевстве в погреб посадили, то их и подавно. А в Царьграде у базилевса и золота, и оружия можно набрать за службу.
- Ну а наши?
- Богатыри? - сын посмотрел в сторону.
- Ну, говори уж.
- Застава открыта. Все к порогам ушли.
- Ну-ка, ну-ка, - Илья ухватил сынка за шею и развернул лицом к себе. - Досказывай.
- А чего досказывать? Встали на порогах, купцов, что из варяг в греки и обратно досматривают.
- Что значит досматривают? - севшим голосом спросил Илья? - Грабят, что ли?
- Ну, не совсем, - досадливо протянул Алешка. - Говорят, что десятину забирают, ну и пошлину берут. Князю с той пошлины - шиш, а второй раз он брать побаивается - тогда совсем в Киев ходить перестанут.
- Ну, докатились. - Илья встал и принялся ходит из угла в угол. - Богатыри поборами занялись? Ну, на славу ты меня посадил, князюшка, на добро. Овсей, еду оставь и вали отсюда!
Бедный стражник, услышав богатырский рык, выронил мешок и присел в дверях.
- Ты сам-то хорош! - оборвал Алешка. - Овсей, оставь мешок, возьми у меня в переметной суме деньги, сколько надобно, и иди уж. Мы о своем тут поговорим.
Овсей торопливо поклонился и задом вышмыгнул из погреба.
- Невелика доблесть стражу шугать, - укорил отца сын. - А уж грабить ее - и подавно.
- Не, ну а чего он, - с некоторым смущением посмотрел в угол богатырь.
- Того, - отрезал Алешка. - Распустился ты здесь совсем. Ну, ничего, теперь тебя подтянут. Печенеги неспокойны, это и ежу ясно. От купцов я слышал, появился у них новый хан, кличут Сетей. Бурлыка говорил, Углай от него стоном стонет. Сетей всю степь под себя подгреб, кто противостоял - в пыль стер. Молодого хана, что с тобой спорил, на кол насадил за непокорство. И теперь у него под рукой - шесть или семь орд.
Илья присвистнул:
- Такую ораву долго на одном месте не продержишь.
- То-то и оно. И куда, как ты думаешь, он ее двинет?
- Может, на Царьград? - неуверенно спросил Илья.
- Может и на Царьград. Только если он ее на ромеев поведет, Владимир так и так ему в спину ударит, не зря на императорской сестре женат. На Сурож ему тоже идти не с руки, нет, по всему видно, первым делом он на Русь побежит.
- А у нас Поросье открыто.
- Ага. Я вот, что думаю. Не сегодня-завтра Владимир тебя из поруба выпустит. Без богатырей и войска Киеву - труба архангельская. А войско и богатыри - это ты. Хоть ты забулдыга и буян.
- Вот за это спасибо, родимый.
- Нечего рожу воротить, али не прав я? Да не в том дело. Ты сейчас его единственная надежа, так что в порубе тебе больше не сидеть.
- Еще пойду ли я на свет божий.
Алешка только рот открыл, не зная, что ответить. Илья же, зло прищурившись, продолжал:
- Пусть буян, пусть пьяница. От моего буянство никто убит не был!
- Так то потому, что разбегались все!
- Пусть так, зато я за ними не гнался. Пусть пьяница, да только видит, Бог и ты сам помнишь, бывало у нас сутками маковой росинки во рту не было. Я ли за него на Рубеже не стоял? Я ли ему языки неверные не корил? За данью не ездил? Через совесть свою не переступал?
Илья уже ревел так, что каменные стены дрожали.
- Ну сбил я пару маковок, сказал два-три слова охальных! Что с того! Позвал бы меня пред очи, я бы ему повинился! Так он Добрыню послал меня привести! Он дурак, думал, что Добрыня меня удержит, когда в погреба кидать будут. А на Никитиче на самом лица не было, когда князюшка волю свою высокую изрекал. Да я бы ему дворец по камню, по бревну бы раскатал, если бы не клятва богатырская. Я ему, дубина муромская, крест на верность целовал, что руки на его княжое величие не подниму. А он меня - в поруб. Как татя позорного. Меня, первого богатыря русского.
- Слышал бы тебя отец Евлампий сейчас, - тихо сказал Алеша.
Илья запнулся, глаза, налитые дурной кровью стали осмысленнее. Он тряхнул головой.
- Нет, Алеша, велика моя обида и не пойду я к нему на службу опять. Зря ты мне вести эти принес, лучше иди, Владимиру их передай. Пусть своим великородным разумением с печенегами разбирается. Я ему не богатырь боле. А ты свободен, иди куда хочешь. Послужили мы, поратоборствовали, поживи для себя. Не пропадешь, а то иди в Карачарово, к батюшке моему. Будешь сыт, в тепле. А мне и здесь хорошо.
Илья лег на топчан и закинул руки за голову. Затем отвернулся к стене и глухо, как со дна колодца, донеслось до сына:
- Что стоишь? Иди. Другого ничего не скажу.
Алеша искоса посмотрел на отца, толкнул ногой дверь. Уже на пороге обернулся:
- Дурак ты, батя, и всегда дурак был. Ты, может, Владимиру и не слуга, но я тебе пока еще сын. И ты - мой богатырь родитель. Свидимся.
Илья молчал, глядел в стену. Алексей перешагнул через порог. Надо было и впрямь предупредить князя.
Илья не заметил, как прошли три дня. Еды, принесенной стражником, хватало, хмельного почему-то не хотелось. Уходя, Алешка забыл забрать книги, и богатырь, удивляясь сам себе, вдруг заметил, что трактаты, записанные молодым писцом на плохом пергаменте, стали ему интересны.
Читая о старых делах из других земель, он забывал о печенегах, Владимире, о разлуке с другом. К тому же чтение отвлекало от навязчивых мыслей, что он, русский богатырь Илья Иванович, в сущности, и впрямь дурак, если не сказать чего похуже.
На четвертый день за дверью послышалась какая-то возня. Слышались звон ключей, лебезение Овсея, да чей-то молодой, боярски порыкивающий бас.
Наконец, дверь отворилась и в погреб шагнул молодой высокий воин в узорном плаще поверх греческой брони. В левой руке воин держал островерхий шлем с варяжским наглазьем, правой приглаживал русые волосы.
Илья, оторвавшись от хвастливых, но дельных самозаписей древнего ромея Юли Цезаря, с интересом посмотрел на вошедшего.
- Старшая дружина, - решил про себя богатырь, прикинув, сколько стоит доспех и меч с золоченой рукоятью.
- Только что ж он так молод-то, двадцати два-двадцать три разве что. Что-то мельчает народ у Владимира. Впрочем, судя по длинному шраму над левой бровью да загару, в степи парень побывать успел.
- Ты будешь Илья, Иванов сын, богатырь из Мурома? - глядя в сторону, высокомерно спросил воин.
Голос у воина почти не дрожал, а поза была донельзя гордой. Овсей из-за спины гостя развел руками, дескать, извини, Илья, это не я, это он сам такой.
- Ну, я, - согласился Илья, возвращаясь к описанию деяний Цезаря.
- Князь тебя требует, собирайся не медля, - воин осторожно зыркнул в сторону узника и снова уперся львиным взором в противоположную стену.
- Ишь ты, храбер, - заметил Илья, переворачивая страницу. 
- Ты что, смерд, не слышал, - завопил, слегка дав петуха, дружинник, поворачиваясь к богатырю так, что плащ, взлетев, мазнул по стенам.
- С одежей аккуратней, стены известью побелены, - заметил Илья, не отрываясь от книги.
Бедному Илье приходилось туго не столько из-за ромеев, сколько из-за собственных дурных гридней.
- Ты, - парень подскочил к топчану и схватил богатыря за рубаху на плече.
Илья со вздохом закрыл книгу и аккуратно, двумя пальцами снял дружинную длань с тела. Парень отскочил, шипя и принялся тереть запястье, а Илья, крякнув, принялся вставать.
Несколько лет назад Овсей, увидев впервые встающего с топчана нового узника, испугался до того, что замочил порты. Медленно поднялись богатырские плечи, затем воздвигся могучий торс.
Топчан из половины цельного дуба скрипнул. Повернувшись, Муромец поставил на пол сперва одну, потом другую босую ступню, пошевелил заскорузлыми, как корни дуба пальцами на ногах, из-под пальцев посыпалась каменная труха.
Размеренно поднялся, чуть нагнув голову, хотя до потолка было еще два вершка. Дружинник уже давно вжался спиной в стену и елозил по ней, пытаясь лопатками нащупать выход.
- Дверь-то - вон она, - богатырь расчетливо вытянул указующую руку с закатанным рукавом.
Воин пискнул и схватился за рукоять меча.
- А ты еще вынь его, - задушевно посоветовал Илья, хрустнув слегка плечами.
Внезапно стало противно. Вот и впрямь доблесть для первого богатыря  пугать дурного мальчишку, которому богатый отец сумел сброю справить.
- Ты это, садись, - Муромец виновато кивнул на сундук. - Только осторожно, книги сдвинь.
Дружинник сел, глядя на смерда круглыми мышиными глазами.
- Тебя как зовут-то? - ласково спросил богатырь.
- Всеслав, - выдавил парень.
- А кой тебе годок? - продолжал Илья.
- Двадцать три минуло, - чуть приободрился воин.
- А уже в старшей дружине, поди ж ты, - вздохнул Илья. - Что-то быстро сейчас у князя люди растут. И много там вас таких?
- Так ведь прежние мужи по домам пошли, - запальчиво крикнул, забыв про страх, молодой воин. - Словене в Новгород вернулись, а иные в Полоцк! А богатыри, те вообще по домам.
- Знаю про богатырей, - оборвал Илья. - Только раньше за такой уход Владимир головы бы снимал, а теперь?
- Так попробуй им сними, - понурился парень. - Там вои бывалые, нам с ними не равняться.
- А кто рубеж сейчас держит?
- А мы и держим, - пожал плечами дружинник. - Только получается не очень. А если это правда, про нового царя-то.
- Это-то правда, - Илья задумчиво посмотрел в потолок. - Эх ты, и варягов в Киеве нет?
- Нет, уж месяц как в Царьград ушли.
- Ты вот что, - Муромец похлопал Всеслава. - Впредь, к людям войдя, поклон сперва клади по писанному, да речь веди по учному, да смердами не бросайся. Лучше пахарю вежливое слово сказать, чем за похабный язык головы лишиться. Это ты еще Микулу Селяниновича не видел - тот вообще на вид холоп холопом. А князю передай - пусть сам приходит. Много мне с ним, о чем поговорить есть.
- Да как так, - парень аж задохнулся. - Князь же.
- Ты смотри, - недобро усмехнулся Илья, - уже ты на него и глянуть не смеешь. Запомни, это его только кличут солнышком, а так он - человек, как ты или я. Просто князь, а мы - богатыри его. С нами он за одним столом сидел, мы с ним вместе думу думали, если, конечно, в том нужда была. Иди и не трясись. Говори с ним вежливо, но хоть он господин, да ты ему - не раб, а витязь.
Парень подхватился с сундука, поднял шлем, отряхнул плащ и, торопливо поклонившись, кинулся к выходу. Уже в дверях обернулся и так поглядел на Илью, что того аж передернуло.
Всеслав смотрел на богатыря, как борзой пес на любимого хозяина, только что хвостом не вилял. Муромец, давно не имевший дело с молодой порослью успел уже отвыкнуть от таких взглядов, и на сердце потеплело.
Дверь за дружинником закрылась и Илья снова улегся на топчан, раскрыв книгу на заложенном месте. Прочитал пару страниц, закрыл книгу и начал смотреть в потолок.
Зачем он позвал князя, если решил из поруба не выходить? Оно, конечно, гордый Владимир скорее прикажет его здесь песком засыпать, чем сам придет просить вернуться, да только все равно как-то не так выходило - перед сыном рыкал и рубаху рвал, а стоило пацану появится и глупостей наговорить, как дал слабину.
Да в пацане, похоже, и дело. Илья снова сел и яростно заскреб пятерней затылок. Таким как Всеслав рубеж не удержать и Киева не оборонить.
Он встал и заходил по погребу, как лютый зверь по клетке, что видел в зверинце у князя. Семь орд это не мало. До сей поры больше одной сразу печенеги не собирали.
Да и то каждое лето резня шла по всему рубежу, на валах и в Поросье сшибались ватаги степняков и отряды мужей и отроков из крепостей и замков, что ставил Владимир, преграждая путь на Русь.
На то и стояла богатырская застава, чтобы по трое-четверо затыкать дыры, выходя один на сотню, а двое - на тысячу. А теперь ни богатырей, ни мужей, варяги, что раньше летали на ладьях по Днепру, высаживаясь глубоко в степи и наводя ужас на становища, ушли к императору и черта с два их оттуда вызовешь.
В Царьграде и деньги не те, и, как говорил один варяг, почета больше, да и часть русской дружины с собой сманили. Илья ударил кулаком по стене, на три пальца вдавив камень в землю. За дверью Овсей подпрыгнул и перекрестился - похоже, могучий узник опять был сильно не в духе.
Внезапно от входа в темницу донеслись начальственные голоса, послышался топот хороших, на толстой коже сапог. Холодея, стражник поспешил навстречу и нос к носу столкнулся с Владимиром.
За спиной князя теснились бояре и гридни, хватали за рукава, уговаривая не лезть к дурному Илье первым, князь ерепенился, рвал шубу и глядел грозно.
Овсей повалился Владимиру в ноги, ловя край шубы. С трудом поймав, крепко, взасос поцеловал югорских соболей и лишь тогда осмелился глянуть вверх. Князь брезгливо тянул полу и смотрел уже не страшно а досадливо.
- Где он? - спросил Владимир, глядя в глаза стражнику.

                Глава 40.

Не в силах ответить, Овсей показал пальцем через плечо. Властелин Руси уставился на крепкую дубовую дверь. Дверь выглядела так, словно ее не раз вышибали изнутри, причем зачастую вместе с косяком.
Косяк, похоже, сперва чинили, а потом плюнули, и теперь просто закрепили, чтобы не падал. Тем не менее, на двери висел огромный бронзовый замок немецкой работы.
- Княжий погреб, а? - горько обратился к свите князь. - Мышь проскользнуть не должна.
- Так ведь князь-батюшка, - заскулил стражник, спина которого привычно заныла в ожидании батогов. - То мышь. Мышь и не проскочит, для того двух котов держим. А Илью Ивановича, его разве запрешь? Еще наше счастье, что редко побуянить выходит.
Князь присмотрелся к толстому гридню.
- Это он тебя? - ткнул пальцем в синяк.
- Он, он, Красно Солнышко, - радостно закивал Овсей. - Слава Богу, Илья Иванович, он по природе не злой. Это он ненарочно, пьяный зацепил.
- Кабы нарочно, не говорил бы то со мной сейчас, - пробормотал Владимир. - А сейчас как, трезвый?
В голосе князя едва уловимо проскочила опасливость.
- Да он редко пьет, все больше книги читает да силушку копит, гимназией какой-то занимается, - вступился за подопечного стражник.
- Ну, пойду я, - решительно кивнул Владимир и шагнул к порушенной двери.
- Княже, не ходи, - боярин Мышата грузно бухнулся перед князем на колени, метя бородой пол. - Ну, как он на твое величие руку свою поднимет - на кого ты нас покидаешь?
- Да тебе-то только радости будет, - зло усмехнулся князь. - Нет, на меня он и пьяный не замахнется. А ну, с дороги.
Что-то в голосе Владимира заставило Мышату на карачках отползти в угол.
- Открывай.
Овсей торопливо снял с пояса связку ключей и дрожащими руками отпер замок.
- Ну, кого там черт несет? - донеслось из-за двери.
Князь обернулся к гридням, те дружно, как один, замотали головами. Владимир махнул рукой и, придерживая полы золотой византийской тоги, шагнул внутрь. Свита гурьбой ввалилась за повелителем.
Овсей, выглянув из-за спины дружинника, снова перекрестился и вжал голову в плечи. Князь и богатырь, набычившись, стояли друг против друга. Чудовищно широкий, нелюдской мощи мужик в белых портах и рубахе, нависал над Владимиром, хотя тот и был в высокой княжеской шапке ромейской работы. Бояре затаили дыхание.
- Ну, здравствуй, княже, - прогудел Илья. - Почто к узнику пожаловал? Аль дело какое? Три месяца носа не казал, а тут и сам пришел, и холопов с собой притащил, - богатырь недобро скосил глаза на свиту.
- По делу, - отрывисто сказал Владимир.
- А этих, толстобрюхих, зачем привел? Без них дела не решаешь? Или для обороны? - Илья откровенно издевался над Владимиром.
Князь стиснул зубы, процедил:
- То свита, ближние мужи мои.
- Гумно это, а не мужи, - вздохнул богатырь. - Подними я на тебя руку - ни один не вступится, как тараканы уползут. Мужей ты, княже, сам разогнал, потому как мужи, они не черви, снизу на тебя глядеть не станут.
- А ты подними, - закипая, ответил князь, - Тогда и посмотрим! А поползут - я и сам еще мечом опоясан!
Он шагнул к богатырю.
- Тебе ли надо мной глумиться, Илья Иванович! Я - дурной князь? А ты - хороший богатырь? От твоих непотребств тебя и заперли, так ты и в погребе буянил! А уж то, что три дни тому выкинул, так я не поверил сперва, когда мне рассказали.
Илья чуть смутился:
- Ну выкинул. Сила-то гуляет, я не молод, но еще не старик. Ты садись, княже, давай о деле говорить. Вон, на тот сундук.
- Ты как с князем разговариваешь, собака! - набрался смелости Мышата. - Я тебя.
Илья исподлобья глянул на боярина. Мышата подавился словами и шатнулся назад, грузной тушей выдавливая остальных их погреба.
- Потому и не любил я твой двор, княже, что там таких боровов кособрюхих, что у моего отца на заднем дворе в луже. О печенегах пришел говорить?
- Выйдите, - повернулся к боярам Владимир.
Бояре маялись поносом.
- Выйдите, я сказал, - тихо повторил князь.
Давя друг друга, ближние мужи выскочили из погреба и захлопнули дверь.
- О печенегах, - кивнул Владимир. - Алешка твой вчера опять в степь ходил, утром вести принес. Собираются они. Сетей на Воронеже встал, к нему ханы идут. Силы - видимо-невидимо. Что делать будем, Илья Иванович?
Последние слова князь произнес как-то робко, неуверенно.
- Что делать? - усмехнулся богатырь. - Ну, я, положим, тут посижу. А вот что ты будешь делать, княже? Кого на печенегов пошлешь? Мышату? Он Сетею первый в ноги поклонится. Всеслава? Парень смелый, голову честно положит, да толку-то? Или сам, может, вспомнишь, как тридцать лет назад ратоборствовал?
- А ты, стало быть, будешь на нас отсюда смотреть, так? За меня не бойся, я еще не забыл, как на коня садиться. Ты мне вот что скажи, сколько обиду-то помнить собираешься? Весь век? Христос велел прощать врагам своим.
- Добрый ты князь, зла не помнишь, особенно когда сам его творишь, - Илья встал, прошелся по погребу. - Ничего-то ты, Владимир Стольнокиевский, не понял. Ты думаешь, что тебя князем-то делает? Венец? Плащ золотой? серебро твое? Нет, княже, того и у купцов хватает. Дружина тебя делала тем, кем ты был, пока у тебя за столом тридцать богатырей садилось - был твой престол высоко. Да не умел ценить. Говоришь, прощать велено? А ты хоть прощения-то просил?
- Мне у тебя прощения просить? - захрипел Владимир. - Великому Князю Земли Русской у мужика муромского? Да ты от хмеля еще, я вижу, не отошел. Может в ноги еще тебе поклониться?
- Это ты, князь, сам решай, - усмехнулся богатырь. - Подумай, повспоминай. Всех вспоминай, княже.
Владимир побледнел, на лбу выступил пот:
- Нашел время.
- Другого времени у нас не будет, ни у тебя, ни у меня. Как надумаешь, дай мне знать.
Князь хлопнул дверью так, что от косяка песок посыпался. Илья снова открыл книгу, стараясь отогнать поганые мысли. Вроде и сделал все правильно, но на душе стало только поганей. На ум пришли стихи поэта из далекой китайской земли.
Стихи переложил несколько лет назад верный Алешка, он же и сложил на них песню, и так она полюбилась заставе, что каждый тихий вечер, выпив меду, или ромейского вина, застава, встречая закат, орала со слезою в голосе.
Над просторами поднепровья неслась, бывало, ставшая своей уже эта песня. Незаметно для себя, Илья начал напевать богатырскую песню.
Богатырь увлекся, и стены уже дрожали от мощного голоса.
Илья вспомнил, как добывали они невесту для князя Владимира. Никто из богатырей рубежа не ходил с посольством в Корсунь, добывать Владимиру супругу.
В степи было неспокойно, ромеи, ладя избежать высокой чести породниться с русским князем, науськивали печенегов на Киев, в порубежье шла тихая, не прекращающаяся ни на день война.
В Киеве сыграли свадьбу, народ гулял неделю. Степь пожелтела, потом укрылась снегом, а мира на границе все не было. Лишь весной пришли послы от ханов, прося передышки.
Поредевшие орды откочевали к Итилю, порубежье зализывало свои раны. Впервые за полтора года Илья с крестовыми братьями решился покинуть заставу, что стояла всего-то в двух днях богатырского скока от столицы.
Не всякий проедет через весеннюю степь, когда буйный дух лезущих из земли трав валит на лету птицу, когда пьяные от весны туры с ревом скачут, сшибаются рогами, когда дикие тарпаны, в звериной радости от пришедшего тепла и сытости с визгом гонятся за всадниками, чтобы сбив вместе с конем разорвать того, кто покусился на лошадиную волю и того, кто эту волю предал.
Однако не было в степи зверей настолько глупых, чтобы заступать дорогу трем русским богатырям, что торопятся домой. Вернее, были, конечно, но все давно кончились.
В Киев, как у богатырей водится, въезжали не через ворота, а махнули прямо через стену. Вверх по спуску летели, загодя предупреждая-распугивая народ молодецким свистом, от которого срывало ставни.
На княжьем дворе гридни шарахнулись по стенам, когда трое молодцов на галопе соскочили наземь, придерживая могучих зверей под уздцы и бегом повели по двору, охолаживая после бешеной скачки.
Пробежав несколько кругов, Илья повел Сивку к коновязи, где на почетном месте были врезаны в белый камень могучие стальные кольца. Расседлал, обтер, почистил, осмотрел спину, затем ноги, копыта.
- Ты еще в пасть ему загляни, - ехидно заметил Алешка.
- Болтай себе, в следующий раз сам расседлываться будешь, - беззлобно ответил Муромец и вытащил из переметной сумы огромный деревянный гребень.
- Ты, что опять ему гриву в косы заплетешь? - Рассмеялся Алешка.
- А ты поупирайся, я девок кликну, они ему еще и ленты вплетут.
Уладив Сивку, Илья хлопнул его по холке:
- Не скучай, я недолго. Князю доложусь, а потом пойдем, погуляем.
- Что делать-то будем? - спросил Алешка. - Напиваться что-то не хочется - настроение не то.
- Так и не будем. То есть, сегодня не будем. По рядам походим, в гостям заморским заглянем, книги для тебя новые посмотрим, а?
Алешка усмехнулся, показав два ряда белых зубов, ткнулся головой в плечо отца.
- Лады. Велю только овса и орехов в торбу насыпать.
- Все слышали? - повернулся Муромец к слугам.
- Так Илья Иванович, - робко начал самый смелый. - Где же мы весной орехов достанем?
- То не мое дело, - отрезал Илья. - Скажите спасибо, что он изюму не попросил.
Добрыня и Алеша уже привязали своих зверей и ждали брата на крыльце. Илья снял шелом, пригладил волосы, оправил замызганный выцветший плащ.
Посмотрел на сбитые сапоги, кое-как зашитые порты, глянул на братьев. Добрыня выглядел не лучше, хотя его лохмотья были богаче. Только бабий насмешник Алешка ухитрился сберечь где-то пару портов да вышитую рубаху, правда красные когда-то сапоги и у него побурели до неузнаваемости, а поверх рубахи надет была кожаный боевой кафтан. Илья махнул рукой:
- Ладно, не с ярмарки едем, с границы.
Держа шелом в правой руке, Илья шагнул в прохладу каменного терема. Из сеней мышами прыснули служанки. Сквозь затянутые слюдой окна пробивалось достаточно света, и богатыри засмотрелись на дивные настенные росписи.
- Ишь ты, закончили, - улыбнулся Алешка. - Самсон мне гривну должен, говорил еще год возиться будут.
- Красота, - шепотом сказал чувствительный Добрыня, разглядывая выложенного цветным стеклом Архистратига во главе небесного воинства.
- Угу. - Илья придирчиво осмотрел доспехи и оружие архангела. - Все на месте, все пригнано. Знающий человек делал.
- Да ты на лики посмотри, Илья. Словно светятся. На битву едет, а умиротворен.
Илья не заметил, как снова отворилась дверь погреба. Не шумели в это раз у входа, не толпились.
- Хочу надеяться, Илья, что ты встретишь свою невесту.
Песня оборвалась, Илья медленно, не веря, повернулся:
- Княгиня?
- Илья Иванович, не за себя прошу, не за князя, а за всю Русскую землю, за народ русский, собери дружину богатырскую, разбей степняков.
- За обиду земли русской соберу дружину богатырскую и разобью степные орды, княгиня. Ступай, не печался.

                Глава 41.

Поразительно, но о смерти первого богатыря Киевской Руси практически ничего официальные документы того периода не сообщают. Вообще создается впечатление, что чья-то рука преднамеренно уничтожила всякую фразу о прославленном воине.
Объяснение этому факту может быть одно, имя простолюдина мозолило глаза родовитому боярству и опиравшимся на него князьям золотого века Киевской Руси.
Поэтому оно и было вымарано из летописи как нежеланный и даже возмутительный прецедент головокружительного возвышения простого мужика.
Тем более, что захоронен он был в приделе главного храма Киевской Руси - Софии Киевской - великокняжеской усыпальнице, где и князей-то не всех хоронили. Бояре же о погребении в Софии Киевской и мечтать не могли, так как для них это была честь неслыханная!
Вероятно, по этой причине в позднее время гробница “мужицкого боярина” была разрушена, в то время, как гробница его товарища по дружине - сына древлянского князя Мала, Добрыни Никитича, - уцелела.
О сей знаменательной памяти со стороны власть предержащих в отношении неродовитого защитника “Земли Русской” сообщил в своих дневниках посол императора Священной Римской империи Рудольфа II Эрих Лясота, проездом побывавший в Киеве с 7 по 9 мая 1594 года, направляясь с дипломатическим поручением к запорожцам.
К тому времени заботу об останках легендарного человека взяла на себя Киево-Печерская лавра, где он покоится и поныне, в Ближних пещерах, под скромной надписью над гробницей “Илья из Мурома”.
По церковному календарю день памяти Ильи Муромца, сына Ивановича 19 декабря по старому стилю, или 1 января по новому. Кстати, именно 1 января 1993 года на родине Ильи Ивановича, в селе Карачарове, торжественно установили икону преподобного Ильи Муромца, со вставленным в нее ковчежцем с частицей мощей богатыря, переданного в свое время Киево-Печерской лаврой во вновь отстроенной церкви Гурия, Самона и Авива.
И именно благодаря архивным материалам Киево-Печерской лавры мы хотя бы приблизительно знаем даты жизни всенародно любимого ратника.
В 1638 году в типографии лавры была напечатана книга “Тератургима” монаха Киево-Печерского монастыря Афанасия Кальнофойского.
Автор, описывая жития святых лаврских угодников, уделяет несколько строк и Илье, уточняя, что богатырь жил за 450 лет до написания книги, то есть в 1188 году.
События тех далеких лет крайне драматичны. В 1157-1169 годах Киев стал ареной междоусобных конфликтов за право великого княжения. Только за указанный период на киевском престоле сменилось 8 князей, в 1169 году стольный град был разорен Андреем Боголюбским, кстати, увезшим из Софии Киевской икону, известную сейчас, как икона Владимирской богоматери, а с 1169 по 1181 год Киевом правили 18 князей, некоторые из них даже по нескольку раз.
Вдобавок, в борьбу за великокняжескую власть вмешались половцы, совершившие в 1173 и 1190 годах опустошительные набеги на Киевские земли.
И при обследовании тела Ильи Муромца специалистами судебной медицины выяснилось, что былинный герой стал жертвой одного из таких набегов. По летописи произошло это печальное событие в 1203 году во время опустошительного набега на Киев объединенных войск половцев.
Город тогда взяли приступом, Киево-Печерский монастырь и Софийский собор разграбили, большую часть столицы сожгли дотла. По свидетельству летописцев, “такого разорения в Киеве дотоле не бывало”.
К тому году богатырь на склоне лет принял монашество в Киево-Печерском монастыре, так что, вероятно, там и стал Илья по прозвищу “Муромец” при постриге - истинное его имя в церковных хрониках не сохранилось.
И естественно бывший воин не мог оставаться в стороне, защищая символ древнерусского православия и свою обитель. Проведенная уже в XX веке медицинская экспертиза мумифицированных останков героя показала, что, судя по его ранениям, он не стал легкой добычей врагов.
На теле Ильи Муромца было обнаружено несколько ран, из которых серьезной оказалась лишь одна - на руке от копья, а роковой - тоже копейная, но в области сердца.
Любопытно, но еще в 1701 году посетивший катакомбы Киево-Печерской лавры странствующий священник Иван Лукьянов отмечал: “Видел храброго воина Илью Муромца в нетлении под покрывалом златым, рука у него левая пробита копием”. Другую рану на груди паломник не мог видеть из-за золоченого покрывала.
Медэксперты датировали останки с честью павшего в бою ратника XII веком, и по версии Сергея Хведчени временной период жизни Ильи Муромца с 1148 по 1203 годы.
С современной точки зрения, росту богатырь был чуть выше среднего - 177 сантиметров, но в XII веке такой мужчина считался великаном, и даже спустя 350 лет после гибели Ильи Муромца, в 1584 году, проезжий львовский купец Мартин Грюневег был поражен мощами великана древнерусской истории.
Впрочем, телосложением Илья Муромец действительно отличался от обычных людей - он был ладно скроен и крепко сбит - косая сажень в плечах, как говаривали в старину.
Феноменальная сила богатыря передалась по наследству и его далеким потомкам - роду карачаровских селян Гущиных, которые вполне могли, как их великий предок, в прошлом веке сдвинуть груз, который был не под силу и лошади.
Анатомы отметили в поясничном отделе тела Ильи искривление позвоночника вправо и явно выраженные дополнительные отростки на позвонках, затруднявшие движение богатыря в молодости вследствие ущемления нервов спинного мозга.
О том же, кстати, повествуют былины, отмечая, что тридцать лет сиднем сидел Илья и не имел в ногах хождения. И только калики перехожие - народные целители - вправили Илье позвонки и отпоили целебным травяным отваром, благословив его на ратные подвиги.
Возраст былинного богатыря специалисты определили в 40-45 лет плюс 10 лет ввиду его специфического заболевания. По методу реконструкции мягких частей лица по черепу известного антрополога  Герасимова ведущим специалистом в этой области, криминалистом и скульптором Никитиным был воссоздан скульптурный портрет Ильи Муромца.
Портрет мастеру явно удался. В нем воплощение спокойной силы, мудрости, великодушия и умиротворения. В его глазах нет раскаяния, он бился за правое дело и не даром прожил жизнь.
Сильные руки богатыря опираются не на булатный меч, а на монашеский посох, как символ последних лет его жизни, проведенных в монастыре.

                Эпилог.

С этим ответом княгине Илья заснул. Ему снилось, что сидят они втроем на своих боевых богатырских конях в чистом поле, на далекой Богатырской заставе.
Справа от Ильи Добрыня Никитич, слева - сынок его названый, Алеша Попович. Из-под кольчужной перчатки всматривается Илья в даль степную, не видать ли где ворога, кто хочет еще раз испытать крепость Руси?
Илья шепчет во сне:
- Так и будет.