Последняя книга

Содержание:
1. Лев Аннинский «Разбесовление»
2. Трансформации
3. Солнышко
4. Осень в Ясной
5. Родные люди с улицы Удальцова
6. От первого лица
7. Шорохов и Кувакин
8. Пушкарская слобода. Эпизод 3. «По дороге в Одуев»
9. Пушкарская слобода. Эпизод 4. «Тьмутараканское царство»
10. Разговоры с собой

 

РАЗБЕСОВЛЕНИЕ
«Картина действительности рассыпается в мозаику, пока не знаешь планов и методов мирового правительства».
Сергей Овчинников. «Разговоры с собой»

Это тот самый случай, когда биография писателя важна для понимания написанного. То есть: где именно он ведёт разговоры с собой, и когда именно почувствовал необходимость таких разговоров. В литературе это не всегда бывает так уж важно, где именно записан текст: в Буживале или в Спасском-Лутовинове, в Питере или в Бадене, в Переделкине или в Нидернхаузене (знатоки русской прозы подставят имена).
Но в данном случае важно. И где. И когда.
Родился Сергей Овчинников в Щёкине, что между Спасским-Лутовиновым и Ясной Поляной. Выучился на медика. Отъехал на наш Дальний Запад (в Калининградскую область). Там поработал, потом пожил и поработал в Рязани, на Владимирщине, в Тольятти. То есть, погулял по России… по средней России, что между столицей и медвежьими углами. И к тридцати годам вернулся в родное Щёкино. Что-то понял, потому и вернулся. И в родном Щёкине обосновался прочно: построил дом, вырастил детей… и начал писать.
Возвращение это датируется 1991 годом. То есть тем историческим моментом, когда советский образ жизни приказал долго жить, и на смену ему пришло что-то новое, прежде невообразимое, ни на что не похожее: то ли Смута очередная, то ли русский бунт, «бессмысленный и беспощадный», то ли отказ от очередного бунта и взлёт к долгожданной демократии, а с ней - к нежданному-негаданному глобализму.
Хороший момент, чтобы притормозить и задуматься.
И тридцать лет – самый лучший для того возраст. То есть, родился Сергей в год, когда одержимый откровенностью вождь, только что пообещавший ныне живущим поколениям долгожданный коммунизм, отправился в Манеж орать на художников, так что художники поколения задумались, что лучше: окончательный коммунизм, которого ещё не пробовали, или бесконечная война с «пидарасами», к которой уже притерпелись.
Поколесив по чешущей в затылках «средней России», доктор Овчинников  в родном Щёкине стал «популярным доктором», что могут подтвердить многие пациенты, которых он поставил на ноги. Не внедряясь в литературную иерархию, рискну сказать, что, как практикующий врач, Сергей Овчинников, я думаю, выдержит сравнение не только с Григорием Гориным или Василием Аксёновым, но и с Викентием Вересаевым, а то и с самим А.П.Чеховым. Вопрос в другом: каким образом лечение человеческой плоти пересекается с лечением души, а исцеление души – с загадками духа, то есть с размышлениями о судьбах мира и, конкретно, той шестой… нет, теперь уже двенадцатой его части, которая звалась Советским Союзом, а потом вернулась к имени «Россия» (как раз в пору, когда доктор Овчинников вернулся в Щёкино).
Пишет он спокойно, вдумчиво, взвешенно. Наблюдает зорко. Сопрягает далековатое. Диагнозы, однако, ставит близко к ситуации, то есть не отрывая анализа от анамнеза (точность писательского штриха, композиционное чутьё, чувство дистанции).
Чувство дистанции тут особенно важно. Попросту говоря, умение держать дистанцию - подальше от столиц и вообще от мест, где высоко взлетевшие братки отводят души, а высокосидящее начальство греет кости. Тут даже Сочи и Геленджик чужие, не говоря уже о Турции, Египте и прочих островах благоденствия. Психологически это звучит так: «я привык думать, что москвичи – пройдохи и шустрики». Это – взгляд «вверх». Но и самый «низ» не греет. Внизу известно, что: закон тайги и народное воровство (не миллионы, украденные из госбюджета, а  лодка, которую уведут, если не привяжешь). Ну, и – в противовес нуворишу с золотыми кольцами на жирных пальцах – бомж, упившийся стеклоочистителем и валяющийся посреди улицы.
Вот от этих полюсов, столь лакомых для нынешней попсовой прозы, озверевшей от зависти к самодовольным обитателям Рублевки и раздувающейся от самодовольного обличения копеечной «дури» плебса, - от этих «краёв» писатель Овчинников держит хорошо продуманную твёрдую дистанцию.
Он всматривается – в «середину». В срединную Россию, сводящую концы с концами и мыкающуюся между крайностями. В жизнь маленьких русских городков, где народ уже не пашет и не вкалывает на фермах, но ещё держит живность в сарайчиках. Где папаша лежит пьяный (точнее, не папаша, а отчим, потому что отцы в таких семьях надолго не удерживаются), мамаша талдычит дочери, чтобы та вынесла мусор, а дочь (тут – внимание!) – дочь одета в хорошие джинсы, модную жилетку из искусственной кожи и прочий прикид, выбранный из модных молодёжных журналов. Дочь слушать взрослых не хочет – ещё и потому, что заканчивает одиннадцатый класс, а те – при Советской власти – добрались только до восьмого (дальше – техникум), и по-русски дочь говорит в отличие от родителей – чисто и правильно (потому что смотрит на ТВ канал «Культура»). Вопрос, стало быть, в том, подымется ли дочь выше и дальше по ступеням культуры или сорвётся в «матерность» русского неизбыва.
Вглядываясь в эту среднюю, серединную Русь, доктор не спешит с окончательным диагнозом. Но экспертизу держит! Не гнушаясь тем жизненным мусором, который обычно остаётся за рамками и высокоумной художественности, и низкопробной детективности.
Что за мусор?
А вот проба. Оттаял по оттепели сугроб, обнажив «дохлую кошку, мокрые сигаретные пачки и мятую фольгу от шоколада».
Этот мусор – от нищеты? Допустим, кошка сдохла от бескормицы, а у людей без курева душа горит от пропащей жизни, но бумажки от шоколада – о чём свидетельствуют? Об обнищании или ещё о чём-то?
Мать, стоящая у плиты и талдычащая дочери, чтобы та по дороге в школу вынесла на уличную помойку пакет с мусором, - сама не может его вынести?
Или не хочет? «Сыпать некуда» - а всё равно не вынесет? До аврала, до генеральной уборки, до упора будет держаться, - а потом куда-нибудь сгребёт героически. Что мы, немцы, что ли, - выносить мусор каждый день по расписанию? Мести свой кусок улицы, как советовал нам рачительный украинец Гоголь? Это там, «у них», улица – продолжение дома, а у нас дом – продолжение улицы. Со всем её мусором.
Иногда в ужас приходишь от этой нашей всеотзывчивости на лень, похоть и пофигизм. Внук срезал провода, чтобы сдать в пункт сбора металла; дом – без электричества, бабка в отчаянии – ей темно и холодно, а внук говорит: «Ты, бабка, обойдёшься, а мне выпить надо».
Этот эпизод я беру не у Овчинникова, а из хроники «проводоблудия», охватившего русские деревни в незабываемые 90-е годы. Из Овчинникова я беру на этот счёт – экспертизу. То есть объяснение того, почему на внуков вдруг напал этот зуд металлоискательства. Сколько побило током предприимчивых юнцов, которых приходилось возвращать к жизни, доктор знает по опыту: их к нему и привозили.
А психологическая экспертиза такова.
Если взять сам по себе идиотический вариант с пропитием проводов и погружением своего же дома во тьму, то впору за голову схватиться… но абсурдным такой вариант кажется только в отрыве от общей ситуации. А ситуация у Овчинникова как раз и описана. С развалом колхозов в начале 90-х годов на полях осталась ржаветь и гнить брошенная техника. В пустеющих деревнях – металлические остовы теплиц. В мастерских – части станков, никому больше не нужных. На причалах – брошенные катера и лодки. Ну, народ и начал всё это сгребать. «Русские люди сами разбирают свои заводы и шахты, чтобы сдать оборудование в металлолом». Дело если и не праздничное, но уж точно не праздное. И не более абсурдное, чем сама ситуация дикой приватизации, то есть русского самораспада-самовосстановления. Мудрено ли, что мокроносые подростки включились в общий процесс на уровне: «нам тоже выпить надо»? Это всего лишь трансфер, или, рискну скаламбурить: трансферрум  общего переустройства жизни.
Любой абсурд имеет свою логику.
«Газон им подавай, а мне машину ставить некуда!» - новый русский хам даёт отповедь соседям. Но он же дорогу залатал и фонарь хочет поставить «на свои деньги». Спросите: а что это за деньги оказались у него «своими»? – ответа не будет, потому что сроду на Руси ничего своего не было, а было общее. Соседи это хорошо знают. Газон хотят? Тогда пусть потерпят без фонаря и с разбитой дорогой. А если «гринписовцы хреновы» начнут приобретать машины? Куда они газон денут?
Получается: не одна пробка, так другая. Нахальные раскупорят и отхватят, тихие отсидятся и застрянут. Вечное дело – «отбор худших». Если война – гибнут лучшие. Но и в мирное время лучшие гибнут первыми. Эксперт констатирует: «в погромщики, доносчики, охранники и палачи идут ведь худшие. Именно они и выживают – вместе с теми, кто не высовывался».
Насчёт тех, кто «не высовывался», я, пожалуй, откомментирую. А что, если они не высовывались, чтобы не стать палачами и охранниками и не попасть к ним под приговор и охрану? А палачи и охранники кого охраняют? Да первым делом тех, кто, как и они сами, повысовывались.  И такая получается (гроссмановски говоря) общая квашня, когда не вдруг сообразишь, где грязная работа (которую никто не хочет делать), где чистая (которая запросто становится грязной). Поди отдели чистоту помыслов от грязи воплощений или грязь помыслов от ещё более страшной грязи реальности. Что лучше, тоталитаризм или буржуазность?
«При тоталитаризме десятую часть народа согнали в концентрационные лагеря…»
Я переспрашиваю: кто согнал? Не тот ли народ – руками своих «худших» выдвиженцев – тех, что не высовывались?
«…Лучше жирная и склизкая буржуазность, чем кровавый, пахнущий мертвечиной тоталитаризм».
Ничего себе выбор. Ничего себе диагноз. Ничего себе альтернатива-перспектива для «серединной России». И ведь не выберешь ситуацию – она сама тебя выберет. А там уж – либо в палачи, либо не высовывайся. А пока она тебя не выбрала, - соображай, что лучше. То есть, что хуже. Время перемен. Время подделок. Не уследишь, где и как добро оборачивается злом. И осуществляется, как формулирует Овчинников, обесовление.
На что надеяться в этом обесовлённом состоянии?
Первый грош надежды (употребляю ходкое словосочетание времён итальянского неореализма, гревшего когда-то души будущих «шестидесятников», когда 60-е ещё и не брезжили) – надежда на то, что дочь измождённой домохозяйки, не имеющей сил убрать мусор, не только вынесет этот мусор, но и получит современное образование, а также отобьётся от наглости малолетнего хулигана и от хамства его разжиревшего папаши (из тех, кому не терпится поставить машину на газон). «Солнышко»! – этим влюблённым определением награждает Овчинников юную наследницу «уснувшей» России, уточняя, что наследнице для успешного оздоровления страны следует, кроме чтения модных молодёжных журналов, заняться на всякий случай еще и рукопашным боем.
Без этого – попробуй высунься!
Второй наш грош надежды – коллективный. Вернее, соборный, но не в ортодоксально-церковном смысле, когда соборность похожа на коллективизм большевистского толка, только с отрицательным богом, - а в смысле душевном, когда собираются единомышленники, или так скажу: единочувственники… загружают багажники провизией и едут куда-нибудь подальше от столиц и начальства – на край русской земли… в Ясную Поляну, где бродит тень Толстого… в Тамань, где бродит тень Лермонтова… в Елец, где Богородица остановила Тамерлана… в Темрюк, где скрестили когда-то судьбы греки и скифы.
Смотрят эти нынешние наследники греков-скифов на кресты собора и чувствуют, как возвращается в их души похищенная бесами благодать. И как вечный русский казак, вольный человек, служивший то султану, то крулю и грабивший то того, то другого, да и на Москву смотревший как на «казачий хлеб»,  как эта неприкаянная душа, эта, по слову Ключевского, «продажная сабля» - обретает духовные ножны и возвращается в православное братство.
«Без православия казаки так и остались бы обычными бандитами, степными пиратами», - думает герой Овчинникова и всматривается в собственную душу: не осталось ли там чего от казачьих времён?..
…А потом возвращается в «бесприютную огромную» страну – в деревни, уснувшие с позапрошлого века, в замершую мозаику серединной России - и «просит Господа сохранить родину».
Как сладостна эта надежда!
«Как сладостна молитва после греха…»
Как сладостен грех, когда построен он не на телесно-потребительском соблазне (западного образца), а на исконно-русском предощущении вины, неизбывной и спасительной: не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасёшься…
Нет, от такого самогипноза Овчинников далёк, его ощущение России горько и трезво:
«Впереди не райские кущи, а конец истории, мира, света! Вам туда надо?»
А куда ж нам деться? Близок конец современной человеческой истории, наша цивилизация погибнет, начнётся новый эон, новая человеческая цивилизация, «как уже не раз бывало за земле…»
Ну, раз бывало, то не пропадём.
А вдруг всё-таки пропадём? Есть у России шансы?
«Наша маленькая победа уже в том, что мы ещё до сих пор живы…»
Маленькие победы вроде душевного просветления родственных душ под церковными крестами где-нибудь в Тьмутаракани или перед картонными иконами на холодильнике, когда слушаешь приехавших в гости московских поэтов «патриотического крыла», - эти трогательные праздники не могут отвлечь Овчинникова от разлитого в рыхлом российском пространстве ощущения грозящей катастрофы.
«Два гроша надежды» не спасают. Всё мнимо, всё обманчиво. Время подделок. Круговое обесовление. Какой-то общий враг морочит нас и подменяет ценности.
«Мы живём в оккупированном, захваченном кем-то мире…»
Что делать?
«…и подсознательно чувствуем: нужно ввязаться в драку или бежать…»
Бежать некуда – кругом Россия. А чтобы ввязаться в драку, нужно понять, кто виноват: назвать беса по имени. Из подсознательного состояния вырваться в сознательное.
Так кто же это нас захватил, захомутал, задурил? Кто втихую, из-за кулис, управляет нашими вождями, когда вожди воображают, будто это они управляют нами? Есть ведь какая-то закулиса, тайная власть, «мировое правительство»!
Хоть они и таятся, уходят сегодня «из ритуалов», но не от страха прячутся, а просто потому, что им некогда «заниматься ерундой», то есть нами, когда у них и так «власть над миром».
Не могу сказать, что эта масонская тема так уж занимает Овчинникова, но в его «Разговорах с собой» (взвешенных, вдумчивых и вместе с тем предельно откровенных, так что иногда чувствуется хорошо усвоенный Розанов), - в этих, по видимости, мозаичных «мыслях врасплох» масонская тема проходит сплошной линией, лейтмотивом. Я не то, что хочу поспорить здесь с Овчинниковым, я скорее хочу в его же духе выверить контекст им сказанного.
Более же всего я хочу сопрячь Овчинникова-писателя, внимательно наблюдающего обречённую реальность, и Овчинникова-публициста, упрямо ищущего источник обречения в нетерпеливой надежде – уврачевать и спасти.
Имеются ли в глобальном мире масоны, уходящие от ритуала и пытающиеся глобальным миром управлять?
Имеются. И даже время от времени высовываются. И даже в ритуал лезут.
А потом исчезают. И из ритуала, и из реальности. Уступают эту роль другим всемирным объединителям. У которых столько же прав на глобальное руководство, но ни капли масонской крови и ни тени масонской веры. Какие масоны в монголо-тюркской элите Чингиса? В жребии римлянина Цезаря? В когортах македонца Александра? В структурах персидской державы? В китайском порядке жизни, вырабатываемом за Великой Стеной не иначе, как в потенции – для всей «поднебесной»? Да масоны – и нынешние, укрывшиеся от ритуала, и давешние, открыто вербовавшие наших вождей от императора Павла до наркома Троцкого, - это ж такая преходящая команда, такая сменная обувь мировой Истории, такая тысячная паркетина на пути глобальных сил, пытающихся продиктовать образ жизни не менее, как всему человечеству.
Мировая революция, вызревшая в горячих головах  русских мечтателей позапрошлого века, - последний вариант такого всемирного проекта.
Или предпоследний?
А последний – это мы с вами, Сергей Михайлович. «Славяно-тюркский этнос». Осознавший себя в трудах первых евразийцев, а ныне – в государственной идеологии казахов, татар… и русских, разумеется, появившихся  семь веков назад в результате драматичного скрещения и эпического сожительства славян, татар, финнов… а ещё раньше – скифов и греков, как верно замечено Овчинниковым в рассказе «Тьмуктараканское царство». Да иначе и не выжить пёстрым племенам на этом евразийском блюдце, то есть не почувствовать себя в своей тарелке, если не сложиться в некую общность,  если не связать эту опасную раздробь в нечто единое.
Вот и связала нас история в общий этнос. Евразийский, как принято называть. «Славяно-тюркский», как называет его Овчинников. 
«В моих венах, - пишет он, - тоже частица какой-то азиатской крови».
Какой-то?! Да никогда я не поверю, что Овчинников, при его внимании к нюансам национального самочувствия, так уж и не знает, какая именно «азиатская кровь» течёт в его венах. Отлично знает. Но не говорит. Почему?
Может, из опасения расшатать «неделимость» единого, признав себя полукровкой? У полукровок, - пишет он, - «расщеплённое сознание», а в этом случае им «удобнее быть атеистами», чтобы «не сломаться на духовных проблемах».
Как полукровка я уверенно подтверждаю своё «расщеплённое сознание». И что атеист – подтверждаю, хотя атеистом не «стал», чтобы удобнее избегать проблем, а взращён от младых ногтей, менять же веру не хочу и не умею. Осознал я себя полукровкой – с ощущением не слома, а напротив, приращения и единства противоположностей, каковое вообще есть черта бытия. Ибо, как заметил Лев Николаевич Гумилёв, на земле есть только полукровки, и никаких «чистых» праангличан, праказахов или прарусских не было, нет и быть не может: все в истории фатально перемешивались, и будут перемешиваться впредь.
Так что не верю я, будто Овчинников опасается признать себя полукровкой. Он другого опасается. Оказаться причастным к любой форме глобализма – вот что смертельно! Глобализм для Овчинникова – роковая порча. Это и «новая форма расизма», и «унификация народов», и «очередное убийство Бога». Конкретно – убийство России. Обесовление.
Я переспрашиваю: а Россия – это что? Этнический заповедник? Москва – это что? Резервация для русских?
Да какая там резервация! Москва – «Вавилон, гигантским каменным хаосом встающий на северном горизонте»!
На «северном» - потому что герой Овчинникова глядит на Москву с юга. Из Щёкино. Из Тьмутаракани, как мы помним. Но Москва – одна из мировых столиц, и именно как на одну из великих интернациональных столиц  человечества, вроде Нью-Йорка, Лондона, Парижа, Мехико, Сингапура -  глядят на Москву люди, в неё стремящиеся из всех медвежьих, рысьих, барсовых и тигровых углов евразийского пространства, - это факт. Анамнез.
Так неужто люди, стремящиеся покорить Москву, оставят этот Вавилон какой-то отдельной нации, будь она хоть трижды титульная! Нет уж, люди, осваивающиеся в мегаполисе мирового уровня, скорее будут конституировать себя как часть мировой общности. Как представители человечества. Иначе говоря – как вершители глобальных судеб.
Самоощущение весьма острое и даже опасное. Ибо мировые столицы – не только форумы мировой культуры, но и рассадники порчи, от которой, как верно предчувствует доктор Овчинников, грозит человечеству вырождение. Но не свернёшь с пути. Гибель – одна из возможностей. Другая – спасение.
А если спасение, значит, дальнейшая боль. Тут я с доктором абсолютно согласен. «Эон» сменится. Трагедия продолжится.
Так в перспективе этой трагедии – не кажется ли доктору, что мы с ним как представители великого «славяно-тюркского этноса» окажемся в глазах какого-нибудь малого этноса, затиснутого в ущелье или запрятанного в речную петлю, - очередными вестниками глобализма?
С тем уточнением, впрочем, что за плечами любого малого всегда таится ещё какая-нибудь глобальная сила, претендующая на обустройство мира. Только под знамёнами другого цвета, чем наши.
Но так не хочется угодить в «глобалисты», хоть с азиатской, хоть с европейской кровью! Я это понимаю. Только дело не в крови. Дело в осознании того, зачем кровь пускают.
Это всё – мировые, общечеловеческие, глобальные аспекты, обсуждать которые с Сергеем Овчинниковым очень интересно, - такому обсуждению нет конца, ибо не бывает окончательных ответов на проклятые вопросы.
Закончить же я хочу соображением чисто литературным – с уклоном в физическую метафору. Физики говорят, что если насыпать на лист бумаги металлические стружки, то они лягут хаотически. Но если под листом бумаги провести магнитом – стружки мгновенно переориентируются и лягут узором.
Вот я и думаю: писатель Овчинников, наблюдая картину сегодняшней серединной русской жизни, видит, что жизнь эта теряет структурность и грозит рассыпаться в хаотическую мозаику. И тогда публицист Овчинников подводит под лист магнетический жупел «мирового правительства» и ведёт линию «глобализма», чтобы мозаика удержала единство.
Для художественного единства приём законный.
Остаются «проклятые вопросы», от которых не может удержаться настоящий писатель. А обесовление в России кто учинил: эмиссары мировой закулисы, прибывшие в запломбированном вагоне, или свои бесенята, такого случая ожидавшие?  А в 1918 году, когда церкви превращали в склады или просто бросали разграбленными, нужники в алтарях кто устраивал - приезжие или свои? А расстреливали и ссылали односельчан в 1937 какие бесы: те, что у Достоевского, или те, что вытанцевались от родных печек?
Начнёшь отвечать – горло и пересохнет.
Лев АННИНСКИЙ





                ТРАНСФОРМАЦИИ

  Алексей Иванович Пивоваров - грузный, басовитый, одышливый, когда-то мой сосед, а ныне удачливый столичный бизнесмен, - в сопровождении личного шофера-охранника вышел в наш двор из квартиры матери. Атлантический циклон пролился недавно очередным январским дождем, обнажив посередь сугроба дохлую кошку, мокрые сигаретные пачки, мятую фольгу от шоколада. Пивоваров отвел глаза от раздавленной кошки, скользнул взглядом по давно не крашеной, облупившейся стене трехэтажного дома, поморщился. «Может, дать им деньги на ремонт? Но большинство же скидываться не будет! Ну, и нечего их баловать!» Пивоваров только что вручил имениннице-матери дорогой стиральный агрегат, отсидел за праздничным столом, увиделся с родственниками, теперь направлялся к машине, поглядывая на знакомые с детства лавочки, изрезанный перочинными ножами доминошный стол, опутавшие двор бельевые веревки. Когда-то здесь он играл с девчонками в классики, гонял с мальчишками в футбол, катался на велосипеде. И был счастлив, что самое удивительное! Когда же он был счастливее – тогда, в нищете, или нынче, при внешнем благополучии? «Нищета внутри, а не снаружи, все зависит от самоощущения, дубина», - укорял себя Пивоваров, усаживаясь за руль блестящего лаком черного «Мерседеса». Шофер плюхнулся рядом, на пассажирское кресло. Пивоваров изрядно выпил на дне рождения, но не боялся ГАИ - его машину не останавливали, ведь он был на короткой ноге со всем городским начальством, владея здесь двумя пунктами приема цветного и черного металла, тремя магазинами, аптекой и стоматологическим кабинетом. Но главный офис Пивоварова находился в Москве, там у него был и «пентхауз» на Ленинском проспекте. В «Мерседесе» то и дело гудел зуммер сотовой связи, Пивоваров не отвечал на звонки, ему хотелось продлить домашнюю расслабленность, сполна вкусить счастливое чувство хозяина жизни, которого не хватало в столице, и которое он смаковал здесь, на родине. Ему было приятно думать, что, при желании, он мог бы купить почти все здесь: и эти люди, его земляки, стали бы его рабами, кланялись бы ему подобострастно, - в России многие любят кланяться, - и он, Леха Пивоваров, поди ж ты, владея ими, царствовал бы грозно и справедливо! Впрочем, нет: деньги сюда вкладывать глупо, эффективнее они работают на бирже, если у тебя хороший маклер. Каждые тридцать минут на дисплее автомобильного компьютера высвечивался номер биржевого агента, шофер, сидя рядом, бубнил, что время поджимает и нужно ехать, а Пивоваров медлил, вел машину по темным улочкам, поражаясь их тесноте и запущенности. Как он мог раньше жить здесь и быть счастливым? Удивительны дела твои, Господи! Пивоваров миновал центральную площадь с бронзовым Ильичем (с удовольствием сдал бы его в металлолом, Ленин потянет на пару тысяч долларов, и эти деньги можно красиво отдать детскому дому, символично бы получилось), Дом пионеров, где на бетонном постаменте кургузо топорщил крылья самолет-истребитель из прошлого века. Пивоваров давно предлагал пионерскому директору отдать крылатое ископаемое в металлолом, но тот пока кочевряжился. Подкатив к маленькой церкви на окраине города, Пивоваров остановился, выпростал свое тело из машины, чтобы походить у общежития, в котором прожил восемь лет. Через пять минут, отхлебнув коньяк из украшенной вензелями бутылки, напоследок решил взглянуть на стадион, с которым были связаны особые воспоминания. Пивоваров оглядел ржавые советские осветительные мачты, которые он оценил в десять тысяч долларов, и вдруг, ошалев, увидел знакомую машину - старенькую «Ауди». Постаревшие бегуны из прошлого века мерили трусцой растрескавшуюся асфальтовую дорожку. Небо точно сгустилось над ним, Пивоварову стало душно, алкоголь бросился в голову, он перестал контролировать себя. Сопя от напряжения, краем сознания понимая странность происходящего, Пивоваров залез на капот «Ауди», начав здесь, под крики бегущих к нему людей, воинственный танец победителя жизни. Когда изумленной публики вокруг машины стало достаточно для его самолюбия, Пивоваров бросил на вмятины истоптанного капота несколько стодолларовых купюр.
   - Помнишь мою собачку, с такими длинными ушами?! Помнишь?! – спросил он у кричащей что-то пожилой женщины, хозяйки машины. - Она единственная меня любила!
   Пивоваров сел в «Мерседес» на заднее сиденье, шофер подвинул водительское кресло ближе к рулю, чтобы не мешать хозяину, машина рванула с места. Водитель обернулся на перекрестке:
   - Иваныч, ты чё озверел-то?! Чё тебе эти ханурики сделали?
   Пивоваров не отвечал. Он лег на сиденье машины лицом вниз, снял ботинки, поджал под себя ноги, уткнул голову в согнутый локоть и заплакал. Прижимаясь к дороге, «Мерседес» стремительно и мощно влек его к русскому Вавилону, каменным хаосом встающему на северном горизонте.

   Восемь лет назад в родном городке был октябрь, вечерние улицы блестели от грязи – вездесущей, жирной, черноземистой. В осеннем тумане звуки были приглушены, сквозь белую мглу виднелись корпуса полуразрушенных заводов. Город едва дышал; заказов на кирпич было мало, лишь изредка приходили машины из областного центра, там еще кипела жизнь, и многие строились. Рядом с заводской проходной все так же нелепо торчало здание общежития в пять этажей, когда-то наскоро собранное из серых бетонных плит. В нем, кроме заводских рабочих, так и не скопивших на отдельную квартиру, ютились беженцы из Армении, Узбекистана, Чечни. Их множество появилось, несчастных, после распада Союза. Улицы возле заводской проходной когда-то считались неудобными для жилья. Из-за кирпичной пыли домов поблизости не строили - только заводской стадион, пожарное депо, пакгаузы лежащей рядом железной дороги. Но теперь пыль исчезла, и улицы зажили своей, отдельной от завода, жизнью. Гаражи для пожарных машин приезжий священник перестроил в церковь. Заново перекрытые стены увенчались куполом и крестом, появился алтарь, на глазах выросла колокольня. Все вокруг казалось теперь уютнее, светлее, чище. К церкви потянулись машины из других частей города и окрестных деревень, спешили на утреннюю и вечернюю службу прихожане. И вот уже за церковью известная фирма заложила фундамент престижного дома. Полуразрушенный стадион - беговая асфальтовая дорожка, из трещин которой давно пробилась зелень лишайника, растащенные на кирпич и доски зрительские трибуны, украденный забор, - всё начали восстанавливать.
  К стадиону и отправился выгулять собаку Леша Пивоваров, инженер многострадального кирпичного производства. Он жил в общежитии уже несколько лет, устроившись на завод сразу после армейской службы. Его любимым развлечением была охота, и потому в семье жила сука ирландского сеттера - Милка. Леша в тот вечер, как всегда, съел яичницу, повздорил с женой Лидой, которая была недовольна жизнью, посвистал Милку, взял в ближайшем ларьке пластиковую бутыль дешевого пива. Быстро темнело. Милка, встряхивая ушами, носилась по влажному футбольному полю. Освещая Лешу фарами, на стадион въезжали иномарки братков, под трибунами был устроен спортивный зал, где эти крепкие парни тягали железо. Леша специально приходил сюда в темноте, чтобы не мешать дневным бегунам – школьникам, спортсменам и «новым русским», которые сбрасывали здесь лишние килограммы. «Новыми русскими» Леша называл всех, у кого были иноземные машины. Честным трудом, считал он, заработать на блага нынешней жизни в маленьком городе невозможно. Для этого нужно быть чиновником, вором или спекулянтом. Леша заочно учился в университете, любил читать и недавно узнал, что Лютер, основатель протестантизма в Германии, тоже считал торговлю воровством. «Правильный был мужик! - восхищался Леша. - Но и чиновник не лучше торгаша или вора. Он суть вымогатель, рэкетир, наживается на несчастьях маленького человека! Нормальный человек беден по определению!» У Леши на этот счет имелась целая философия. Человек, мол, должен быть бедным, потому что земля маленькая, а едоков много. Значит, нужно вести себя скромно, жить потеснее, чтобы всем места хватило, не так как эти богатые - все себе захапают, а другим ничего не остается! Леша, в глубине души, порой даже гордился тем, что беден.
   Пока он размышлял так, на стадион явились знакомые богатеи, приехали на своей новенькой «Ауди». Эти «новые русские» особенно раздражали Лешу из-за того, что всегда являлись в его время: похожий на мальчишку худенький мужичок и его ухоженная, с гладкой кожей, бабенка. Они резво наматывали круги, тихо переговариваясь, а Леша злился. Отработать бы им смену на заводе, уж бегать не захочется! Страна гибнет, а они вон какие сытые, розовые - смотреть противно! А Леша никогда не был благополучным. От нервов и тягот жизни у него сероватый цвет лица, худоба, как у лося зимой, которого долго гнали по болотам охотники. А эти, бляха, какие чистенькие! Если засиделся - поработай руками, землю копай, а не носись, как собака! Дармоеды проклятые! Так, мысленно ругаясь, Леша давал Милке новые команды, заставляя искать брошенную в темноту игрушку или нести палку. Милка, оказавшись рядом с пробегающими, от хорошего настроения азартно взлаяла на них, радостно взмахивая ушами. Бабенка взвизгнула, остановилась и закричала, уперев руки в бока:
   - Убери собаку! Здесь люди бегают! Уже не первый раз я тебе говорю! Ты что, не слышишь?!
   Леша молчал, расслабленный пивом, но женщина не унималась.
   - Развели собак, людям скоро пройти нельзя будет!
    У Леши внутри поднималась злоба. А почему он должен уходить?! Они и так уже захватили все вокруг, скоро и дышать нельзя будет!
   - Не умеешь справиться со своей шавкой, гуляй в другом месте! – продолжала скандалистка. Тут она перегнула палку. Милка была породистой охотничьей собакой, Леша ею гордился.
   - Она не шавка, это ты шавка! – крикнул он, уязвленный.
   «Новая русская» завизжала, поглядывая на невозмутимо пробегающего мимо тщедушного супруга:
   - Завтра мы приедем с ружьем! Будем стрелять по твоей собаке! И любой суд нас оправдает! Ты находишься на стадионе и мешаешь нам бегать!
   - Ружье у меня тоже есть, – сказал, ухмыляясь, Леша. - Ходить нужно, а не бегать!
   - И еще пить, как ты! – взвилась тётка. – Ты же совсем спился! Потому и собака тебя не слушает!
   - Да что тебе далась моя собака?! – не выдержал снова Леша. – Ты сама хуже любой собаки!
   - Ну, все, доигрался! Завтра мы приедем с ружьем, будем стрелять! - крикнула тётка, и побежала по кругу, как маленькая злая пони. Милка, не понимая смысла разговора, смотрела ей вслед, склонив набок голову и свесив уши. Леша походил еще немного, чтобы не показать, что испугался, и побрел домой. Пивной хмель от злости весь выветрился, мысли у Леши были такие, что самому страшно делалось. С ним происходило что-то непонятное: земля под ним точно зашевелилась, и нечто тягостное, липкое, темное вселилось в него. Леша ощутил в себе небывалую прежде решительность. Он взял дома ружье и пошел с Милкой к стадиону. Взвел курок, зарядив ружье крупной дробью, и вдруг его осенило: «Этим же, дурак, ничего не изменишь! Просто посадят, и все кончится! С ними нужно бороться их же оружием!» Лешу точно по голове обухом ударили: он понял, что с инстинктами человеческими ничего сделать нельзя - мальчишки играют в царя горы, и вырастая, продолжают эту игру, только по другим правилам. В детстве платой за победу был разбитый нос, а во взрослой жизни ставки больше, иной раз приходится идти по трупам. Леха сейчас в самом низу горы жизни, он чувствует себя проигравшим и старается найти оправдание своему поражению, только и всего. А если так, он будет играть по их правилам! Тем более, ума особого для этого не надо! Леша уже знал, как он заработает первые деньги. Ведь почти все начальные капиталы украдены! Это закон рынка! Леша будет продавать срезанные на кладбище памятники и могильные ограды из нержавейки! С ломом и ножовкой по металлу пойдет ночью на кладбище, выберет памятник; вокруг тихо, разграбленный домик сторожа зияет пустыми оконными проемами, на могилах тут и там копошатся гробокопатели... Леша представил, как он вывернет ломом мраморную плиту - ее он сдаст в кооператив по изготовлению памятников, мрамор отшлифуют и продадут новым клиентам, - как понесет могильную оградку из нержавеющей стали в пункт приема ценных металлов, и его вырвало в придорожные кусты. Но Леша отдышался, утерся и стал думать дальше. Через год у него будет собственный вагончик для приема металлов, он свяжется с дальним родственником, который живет в Риге, - тот говорил что-то про знакомого полковника на таможне, - и в Ригу, Клайпеду повезут десятитонными грузовиками провода, снятые в заброшенных властью деревнях, алюминиевые кастрюли, бидоны, остовы украденных на огородах теплиц, детали станков, которые не нужны больше России. Ведь русские люди сами разбирают свои заводы и шахты, чтобы сдать оборудование в металлолом, Леша за последние годы видел много разрушенных предприятий и шахтоуправлений. Чуть позже можно будет принимать и черный металл. Половина колхозов развалилось, на их полях гниет брошенная сельхозтехника. Хорошо бы купить газовый резак, чтобы не пропадали еще трубопроводы, газопроводы в деревнях. Они себе ещё газ проведут. А вырученные деньги вкладывать в магазины, торгующие пивом и водкой! Открывать эти магазины выгоднее всего рядом с парком, где любит гулять молодежь. Они ведь все равно не представляют себе другого отдыха, кроме как с бутылкой пива в руке. Отдыхать удобно будет в Риге, чтобы заодно увидеться с компаньонами. В Латвии есть Юрмала, Сигулда, красивые латышские проститутки, европейский сервис. Жену себе Леша тоже решил поменять; он возьмет себе красивую, молодую, не то, что эта росомаха Лидочка…
   В голове у Леши как-то разом все прояснилось, но что-то мешало, сдерживало. Не понимая, он повертел головой, задыхаясь от решимости. Нужно было сделать что-то, начиная  новую жизнь, сделать такое, что не позволило бы вернуться в прежнее состояние. И он вдруг понял, взглянув на Милку, которая семенила рядом с ним, заглядывая в глаза. Леша остановился, подумал и выстрелил в Милку. Она была из старой жизни, а все, что было раньше, Леша теперь ненавидел. Стон умирающей собаки, которая, истекая кровью, ползла к нему, чтобы лизать ему руки, до сих пор звучит в ушах Пивоварова.
                2005
 

                Солнышко          

   Ночью соседний кооперативный дом, в пять этажей белого кирпича, похож на большой корабль, стоящий посреди катерков и лодчонок частных домов в тихой уездной гавани. Он в темноте весь горит огнями, как многопалубное судно у причала, только вместо нарядной и беспечной публики в нем обычные русские люди. Вокруг дома грязновато, мусор кто-то сыплет в кусты, газоны заезжены машинами; куча земли, нарытая водопроводчиками, да осколки шифера, сброшенные ремонтниками с крыши, появились тут еще в прошлом году. Сейчас теплое апрельское утро, в доме начинают стучать двери, зажигаться окна, на улице гомонит птичья мелочь, степенные галки ходят по гнилой прошлогодней траве парами, собирая для гнезд солому, тонкие ветви, ржавую проволоку. От высокого солнца воздух стал по-весеннему сладким, люди открывают рамы, форточки. Если вы идете мимо по улице, то в растворенное окно квартиры №17, что на первом этаже, можно увидеть, как завтракает семья Миловановых - девочка шестнадцати лет, ее мать и отчим. Женщина забита жизнью и давно махнула на себя рукой: у нее грубые натруженные руки, потухшие глаза, сожженные пергидролью волосы. Мужчина трясущимися руками приглаживает клочковатые патлы, трет испитое лицо и красноту под глазами, оставшуюся после «Максимки» - стеклоочистителя, который выпускают на местном химическом заводе. Девчонку зовут Ольгой. Небольшого роста, красивая и хорошо сложенная, она имеет сильный характер, карие глаза, блестящие от молодости и здоровья темные волосы, которые так и хочется погладить. Я немного знаю ее, она - любимица подъезда, «звоночек» и «солнышко», как называют ее старушки.
 - Ольга, - тараторит сварливо мать, - пойдешь в школу, возьми пакет с мусором, бросишь по дороге, а то смотри, уже сыпать некуда!
- Не буду я здесь бросать, светло ведь, люди ругаться будут! - отвечает девочка. Она ест яичницу, в ушах наушники плеера, ноги дергаются в такт музыке. - Вечером в больницу отнесу, в контейнер ихний.
- А куда я сейчас бросать буду?! Отнеси, кому сказано!
- Пусть он идет! - Ольга кивает на отчима. - Ему по фигу, когда на него орут, он тобой приученный!
   С матерью и «папиком» у девчонки сложные отношения. «Между прочим, - злится Ольга, - у них по восемь классов образования, а я уже одиннадцатый заканчиваю! А они все учат, и все каким-то глупостям! А отчим, когда выпьет, вообще идиот!» Отчим раньше дрался, но теперь сильно сдал, и Ольга, в прошлый его запой, изрядно врезала ему деревянной «толкушкой» для картофеля. 
   Девчонка встает из-за стола, берет свой рюкзак и убегает на улицу, сегодня в школу нужно прийти раньше обычного. На ней хорошие джинсы, жилетка и бейсболка искусственной кожи, одежду она выбирает сама, просмотрев молодежные газеты и журналы. Уже три дня в гимназии девчонка дежурит по этажу, позавчера утихомиривала малышню, первоклассник Минаев не слушался, обозвал ее матерным словом, Ольга схватила его за руку и строгим голосом сказала:
- Извиняйся!
- Не буду! Отпусти! Мне надо!
- Куда тебе надо?
- В туалет!
- Не пойдешь, пока не извинишься!
- Дура, пусти!
- Извиняйся!
   Мальчишка еще долго пинался, но держала Ольга его крепко, из вредности сама на урок не пошла, и через десять минут плачущий хулиган описался. Вчера вызывали к директору. В кабинете сидел небритый обрюзгший мужик в дорогом блестящем костюме и белом кашемировом пальто, со множеством золотых печаток на коротких пальцах.
- Это она? - спросил он у директора. Та кивнула.
- Кто такая? – лениво процедил бритоголовый.
- Старшая дежурная по этажу Милованова! – отчеканила Ольга.
- А ты знаешь, Милованова, - хмуро сказал толстяк, - что я содержу половину этой школы, и ты учишься на мои деньги?
- На деньги, которые вы у меня украли? – язвительно переспросила Ольга.
- Да кто ты есть?! Сопливая дрянь! Да у вас тут дурдом! Зачем вы держите эту дрянь в школе?! – обернулся толстый к директорше. - Ноги моей здесь больше не будет!
   Когда толстяк убежал, хлопнув дверью, директриса вздохнула, обняла Ольгу за плечи и, усадив пить чай, сказала:
  - Ты, в общем, была права, только перегнула палку. Старайся не создавать мне проблем. Ты же знаешь, мы ремонтируем школу только за счет таких вот Минаевых...  А в общем, спасибо за службу. Ты была хорошей дежурной.
   Ольга вспомнила этот разговор, когда рядом с ней притормозил новенький «Лексус». Опустилось затемненное стекло, вчерашний «спонсор» весело прокричал из машины:
   - Привет, дежурная! Может, покатаемся немного? До урока еще минут тридцать...
   - А вы на себя в зеркало давно смотрели? – вежливо спросила Ольга.
   - Что, так плохо выгляжу?
   - Очень плохо! Морда опухшая, глаза жиром заплыли и слишком много золота! Вы что, женщина?
   - Ну-ну, полегче! Мне, в общем-то, другое от тебя нужно. Сын дома совсем распоясался, может, присмотришь за ним? Я заплачу...
   - Бабок не хватит!
   - Сколько ты хочешь?
   - Миллион долларов!
   - Ну, ты и дура!
   - Всего доброго! Вымойтесь, побрейтесь и снимите с рук цацки, тогда поговорим, - радостно сказала Ольга, прыгая через лужи.
 
      Мать была на работе, когда Ольга пришла из школы, обнаружив, что у отчима снова начался запой. Он лежал на полу в одних трусах и сучил голыми ногами, слышно было журчание – он мочился под себя, раздирая ногтями свои отвислые, почти женские, груди, дряблый живот, отекшие веки. «Наверное, снова выпил стеклоочистителя! – догадалась Ольга. – Теперь чешется, как шелудивый!»  Она вздохнула, подумала минуту, и стала переодеваться. Еще полгода назад во время запоя «папика» Ольга иногда пряталась у бабушки в деревне, но теперь выдумала записаться в секцию рукопашного боя, два раза в неделю ходила в тренажерный зал, отчим же с каждым днем слабел. Лет семь назад, когда они сошлись с матерью, он был красивым и сильным. Ольга хорошо помнит это время – подружки ей страшно завидовали! У отчима были огромные мускулы и волна русых волос над голубыми глазами, он брал Ольгу с собой на рыбалку, помогал ей делать уроки… А потом водка стала превращать его в животное. Во время запоя он мог, например, снять трусы, взять свой отросток и спросить у Ольги с гордостью: «Он тебе нравится?» На большее, мать говорила, он был уже не способен. Кроме того, настроение у него в запое портилось мгновенно, по малейшему поводу он бурчал и матерился.
   Уложив отчима на диван, Ольга села делать уроки. Отчим на короткое время засыпал, но вскоре поднимал голову, куда-то хотел идти, ругался, требовал выпивки. Язык у него заплетался, отчетливо получался только мат. Наконец он проснулся окончательно и прохрипел: «Жрать хочу!» Ольга налила ему супа, отчим уселся на кухне, пытаясь сладить с дрожащими пальцами. Ложка то и дело выскальзывала у него из руки, падала в суп. Всей пятерней он ловил её в тарелке, вываливая все на стол. Потом сгребал еду со стола и пытался всунуть в рот, обляпывая лицо, волосы... После еды у него появилось желание подраться. Раньше, когда никого, кроме Ольги, дома не было, «папик» мог подойти, мазнуть ей по лицу вонючей ладонью, или схватить за грудь, приговаривая: «Сейчас ты у меня заведешься...» После этого Ольга травилась таблетками, уходила из дома, кричала: «Я тебя ненавижу!» Если мать была дома, пьяный отчим бил ее, а потом требовал, чтобы она целовала его разбитыми губами, и приговаривал: «Что дежурно целуешь, сука? Целуй со страстью!» Ольга просила мать, чтобы та развелась с отчимом, желала ему смерти, но те времена прошли. Когда отчим подошел к ней и схватил за грудь, Ольга встала и резко ударила его кулаком в лицо. Точно куль с тряпьем, отчим повалился на пол, хотел встать, хрипя ругательства, да Ольга вошла в раж - она била его руками, ногами, мстя за все прошлые страдания, причиненные отчимом ей и матери. Отчим лежал на полу, закрывал голову руками, выл уже что-то непонятное.
- Что, папик, нравится?! – отдышавшись, спросила Ольга, вытирая окровавленную губу. – Теперь будет новая жизнь! Начинаем борьбу за трезвость! Мать распустила тебя, но у меня ты не дёрнешься! Я тебе обещаю! Устрою натуральное гестапо!
- Убью, сука! – завывал отчим.
- Это мы еще поглядим, кто кого убьет! Кончились твои сладкие деньки! Теперь у нас дома будет порядок, понял? Если мужик в доме не может быть хозяином - значит, будет матриархат!
- Сука, мокрощелка!
- Ты у меня, алкаш, еще будешь ходить с мамкой постриженный, в чистом костюмчике, я тебе обещаю!
   Отчим хлюпал разбитым в кровь носом, зычно матерился, а Ольга, сдерживая дрожь в сбитых руках, одевалась, чтобы идти на работу. Минаев уговорил, звонил уже пять раз и предлагал серьезные деньги - сынок напрочь распоясался, начал воровать, хамит родителям, а с воспитательницами разговаривает матом. Толстый папаша, видите ли, не может его наказывать, слишком любит! Они с женой целый день где-то работают, а мальчишка слоняется по игровым клубам или мучает компьютер. Выйдя на улицу, и поглядывая в записную книжку, Ольга нашла нужный дом и квартиру, позвонила в дорогую бронированную дверь, обитую лакированным деревом. Открыла красивая женщина, скорее всего жена толстяка, в записной книжке обозначенная как Маргарита Алексеевна. Из комнат громадной квартиры в коридор высунулся маленький хулиган.
- Альбертик, сынок, теперь Оля будет присматривать за тобой, - сказала Маргарита Алексеевна примирительным голосом.
- А-аа! - дико заорал мальчишка, картинно упав на пол и выгнувшись дугой.
- Альбертик, не нужно так! Оля добрая! Ну, не плачь! Боже мой, что же делать? – заламывала руки красивая женщина.
- Не волнуйтесь, Маргарита Алексеевна, - успокоила её Ольга. – Идите на работу, мы тут разберемся.
- Я с ней не останусь! - орал мальчишка. Лицо Маргариты Алексеевны от переживаний взялось пятнами.
- Идите, идите, Маргарита Алексеевна, - подталкивала ее к двери Ольга. – Не волнуйтесь, все будет хорошо.
   Красивая женщина быстро юркнула за дверь, Альбертик хотел бежать за ней, да Ольга перехватила его.
- Ну, все, малый, круто ты попал, – сочувственно сказала Ольга, вытирая слёзы мальчишки платком. – А кому сейчас легко?
- Уйди, дура, – кричал Альберт задыхаясь, отталкивая руки Ольги. – Тебя завтра уволят!
- Мне дали время до сентября. Они будут терпеть, даже если я стану тебя пороть. А за пять месяцев ты превратишься в здорового члена общества. Так что мужайся!
- Я ничего не буду делать! – крикнул мальчишка так громко, что у Ольги зазвенело в ушах.
- А кто ж тебя заставляет что-то делать? В компьютер играть будешь?
- Нет! – крикнул Альбертик.
- А я буду. Буду играть во все твои игры!
- Я позвоню папе!
- А он мне разрешил. Звони, если хочешь.
- Я ухожу гулять! – Альберт стал одеваться.
- А вот это, извините, никак нельзя. Без разрешения нельзя, - спокойно произнесла Ольга. Пока мальчишка собирался, Ольга молча стояла рядом, а когда Альберт принялся отпирать дверь, силой отобрала у него ключ. Альбертик вновь упал на пол и забился в судорогах.
- Классно у тебя получается, – одобрительно сказала Ольга. – Прямо какой-то брейк-данс. Может тебя в танцевальный кружок отдать?
- Я уйду из дома! - визжал Альбертик и матерился. – И тебя будут судить!
- Куда ж ты пойдешь от компьютера, теплой постели и папы с мамой? – ласково спросила Ольга. – Без денег на улице плохо, а деньги тебе, по моей просьбе, давать больше не будут. Не все так просто, дружище!
- Я тебя ненавижу! – захлебывался слезами Альбертик.
- А мне и не нужно, чтобы ты меня любил. Мне нужно, чтобы ты себя прилично вел, и тогда у тебя все будет пучком. И в компьютер будешь играть, и гулять, но только если сделаешь домашнее задание и … помоешь посуду!
- Ты что, с ума сошла? – оторопел мальчишка, от наглости Ольги перестав плакать. – У нас есть домработница!
- А иначе никак, дружище. Пойми, это для твоей же пользы!
- Ты уйдешь домой, а я буду играть в компьютер, - зло улыбаясь, сказал Альберт.
- Вряд ли, мой милый. Дело в том, что твой папа разрешил мне забирать с собой все провода от компа.
   Альберт в ужасе глядел на Ольгу, как смотрит человек на приближающееся цунами – с предсмертной обреченностью. У него уже не было сил плакать.
- Ну что, включим агрегат? – спросила Ольга. – Сразимся по-честному в «Казаки»? Спорим на сто рублей, что я тебя уделаю?
  Альберт молчал.
- А-а, ты боишься, что я и в компьютере надеру тебе задницу?
- Никогда, - задыхаясь от ее наглости, выдохнул Альберт. – В «Казаки» я порву тебя, как Тузик шапку!
- Спорим?!
   Альберт помолчал немного, и, воодушевляясь, кивнул, представляя, с каким наслаждением отомстит сейчас мучительнице.

   Спустя два месяца Ольга стала почти незаменимой в квартире Минаевых. С Альбертом они сдружились - мальчишка теперь делал все, что просила Ольга, из одной боязни, что она больше не придет к ним. Мальчик был, в сущности, очень одиноким ребенком, а Ольга играла с ним, возила в деревню, где он впервые увидел корову и лошадей. В деревне Ольга и Альберт ходили на сенокос, делали запруды в ручье и прыгали с тарзанки в речную теплую воду. Сейчас Альберт лихорадочно мыл на кухне посуду, чтобы Ольга взяла его в парк - кататься на роликах. Да и отец Альберта, Виктор Анатольевич, вдруг обнаружил, что девчонка умеет многое, чего не может он сам. Даже дерзость Ольги прощалась ей, хотя никому другому Виктор Анатольевич не позволил бы так с собой разговаривать. Сегодня, приехав пообедать и увидев на потолке мокрое пятно, он первым делом кинулся к Ольге:
  - Давай, сходи наверх, узнай у соседки, чего там? А то, если я пойду, они дверь не откроют! Они меня все ненавидят! А ведь я крыльцо на свои деньги отремонтировал, дорогу залатал, дверь в подъезде железную поставил, хочу еще двор заасфальтировать и фонарь поставить – так не дают! И дверь им не нравится! Газон им подавай, а мне машину ставить некуда! На газоне один куст шиповника и растет, и три облезлых маргаритки! Гринписовцы хреновы! Нет, селиться нужно по имущественному признаку! Приличные богатые люди в одном месте, а бедные - в другом! У меня доходы, как у нормального европейского человека, но жить не дают! Хочется, чтобы все культурно было, да где уж тут...
- Вы уж простите за откровенность, Виктор Анатольевич, - сказала Ольга, - люди считают, что вы свое богатство украли…
- Да я плачу налоги!
- Я схожу к соседям, если вы после сделаете, как я скажу. Обещаете?
- Только ты скорее, а то пятно больше становится!
- Давайте денег, тортик пойду покупать…
   Ольга сбегала в магазин за тортом, поднялась на этаж выше, позвонила. Открыла дверь опрятная старушка. Ольга сказала, что пришла из «социальной службы», и бабушка пригласила ее чаевничать. Старушка жаловалась на здоровье, Ольга записала названия лекарств, которые нужно было купить, а бабушка взялась рассуждать о политике:
- Этого Буша по телевизиру кажный день кажуть! Совсем обнаглел! Это потому, что не трепаный, не битый, не катаный…
- А сосед снизу вас не достает? – отвлекла старушку Ольга.
- Да ну его! – махнула рукой бабушка. – Даже говорить про него не хочу! Когда нажрется, становится краснющий, ноздри раздувает, как бык колхозный, весь в цепях! Токо в носу кольца не хватает! Как меня увидит, все перечисляет цену своей мебели и машины, и каждый раз все набавляет! У вас, мол, денег не хватит, чтобы расплатиться со мной, даже если продадите свою квартиру. Пьет, зараза. Теперь ночью просыпаюсь, хожу у ванну смотреть за дедом - закрыл кран али нет. А вентиль у меня не работает!
- Вентиль вам сегодня же поставят новый.
- Ой, спасибо, девонька! Не знаю, как и благодарить!
- А дверь железная в подъезде вам не нравится?
- Не знаю... Акуратенько все стало, красиво, только плохо, что фельшера со скорой зайти не могут. Наши позвонят в больницу, и на двери пишуть: «Не закрывать! Ждем врача». И каменюку еще подложат. Наш Витька-то, бык, злится, а коты радуются. С этой дверью мученье им - кот подойдет, а все закрыто: кот дверь обольет и домой, или на коврик напрудонит. Многие за это котов бьють. Бабка Чухалка своего Барсюшу даже на юг за это хотела отправить. Посадила в сумку, головку одну оставила, чтобы не задохнулся, уже к автобусу подошла, а он там заворохался. Чухалка думает, ему тесно, хотела немного освободить, а он как стебанул из сумки и дал стрекача. Чухалка домой вернулась и говорит у подъезда: «Отнесла я свово Барсюшу». Мы уж ее ругали: «Это ты грех себе сделала!» А Барсюша через три дня появился худющий, и все зеленью рвался, одну траву ел, поди. Ну, Чухалка скорей откармливать его китиками из рекламы. Он быстро разожрался и теперь толстущий - шкура как у медведя. Выйдет, спрячется под лестницей, и смотрит - кто выходит. Если злой человек, который его бьеть, не выходит. А если добрый - с ним идет до самой двери, мяв да мяв. А как выйдет - в подвал. Там у него кошки.
- Всё, мне пора идти, - заторопилась Ольга. – Скоро придут слесаря вентиль менять. А завтра я принесу лекарства.
   Бабуля даже поцеловала ее напоследок.

   Ольга спешила домой от Миловановых, щурясь на солнце, и думая о том, как пойдет сегодня гулять с мальчишками из класса. Оставалось ещё немного свободного времени, и она, переодевшись дома, решила устроить субботник – принялась убирать возле дома надоевший мусор: шприцы наркоманов, пластиковые пакеты, бутыли, окурки папирос. Я шёл мимо, увидел Ольгу, и у меня потеплело на сердце, подумалось: «Господи, может быть, ещё не всё для нас пропало? И будет ещё всё хорошо?»
                2005-2007


                Осень в Ясной
   Компания той осенью у нас подобралась замечательная: Тимур Зульфикаров - литературный классик и удивительный человек, он мог бы, при желании, выступать артистом «разговорного жанра» на столичной эстраде; очаровательная Ирина Дмитриева-Ванн – исполнительница русских романсов и песен Тимура Касымовича, домашний философ и художник; добрейшая Рита Александровна Толстая; Сельма и я. Нас баловал поздним теплом сентябрь, днем солнце жарило по летнему, Зульфикаров, Ирина задержались на несколько дней в Ясной, Рита Александровна переехала сюда из Москвы после того, как начала прихварывать, а Сельма переводила здесь на испанский толстовские письма и дневники.
   Мы собирались вечерами у Тимура, на большой и красивой кухне роскошного яснополянского номера, открывали сухое красное вино, - его любит Рита Александровна, - ели на ночь (хотя все на диете) разные сладости, и хохотали. В присутствии Тимура любое застолье, по-моему, сопровождается смехом, до колик в животе: он высокий профессионал не только в литературе и, говорят, любви, но еще и в дастарханных беседах! Тимур обладает редкостным актерским даром, короткие восточные притчи за столом естественно перемежаются у него с забавными историями из жизни, при этом ясно видишь изображаемого Тимуром человека. В тот вечер он вспоминал уже смертельно больного Параджанова, мы не смеялись, переглядывались с Сельмой, ей по испанской или мексиканской привычке нужно часто смотреть в глаза собеседнику.
   - Когда я пришел к нему, Параджанов рисовал, - Тимур изобразил рисующего человека, - понимал, что его время заканчивается, и торопился создавать шедевры. Его фильмы так точно выстроены и продуманы, что навсегда останутся школой для режиссеров и операторов. Его кувшин у водопада, восточные ткани, девочка… Это гениально!...
   Сельма – испанка мексиканского происхождения, «тургеневская женщина» западного типа. Она приехала в Москву переводить Толстого, снимала дорогущую квартиру за свои деньги, ходила в хамовнический музей работать с 90-томным собранием сочинений Льва Николаевича. Одна из сотрудниц музея пожалела ее, позвонила в Ясную, Владимир Ильич Толстой пригласил Сельму приехать. С тех пор она персонаж Ясной Поляны начала 21 века, как в 20 веке - Душан Маковицкий, Валентин Булгаков или Николай Пузин. Рита Александровна помогает Сельме переводить, они вместе восстанавливали по рукописям пропуски в дневниках и письмах Толстого. Эти «лакуны» есть даже в самом полном собрании сочинений, они касаются, обычно, интимных заболеваний или крепких русских выражений, которые, по представлениям советских литературоведов, сильно портили имидж великого писателя. Сельма измучилась, стараясь найти эквивалент некоторым русским словам, испанский в этом смысле гораздо беднее.
   - Еще молодого Параджанова пригласили на кинопробу, - улыбаясь, продолжал Тимур, - он должен был сыграть молодого Маркса, сцену в библиотеке. Параджанов начал глубокомысленно ходить вдоль книжных полок, перебирать тома, морщить лоб, - Тимур изобразил человека, изнуренного знанием, - а потом увлекся и стал импровизировать, будто в огромной шевелюре Маркса завелась блоха! Принялся злобно ловить ее, а потом исступленно бил ее книжным томом!...
   Рита Александровна всю жизнь преподавала в МГУ русский язык для иностранцев. Сельма многому научилась у нее. Сейчас у Риты Александровны есть группа девочек из тульского пединститута, которых она учит преподавать русский, как иностранный. Девчонкам повезло, Рита Александровна тот педагог, который властно изменяет жизнь человека в лучшую сторону. Общение с ней – огромная человеческая школа, не говоря уже про язык. То, как она говорит, что думает, ее чувство такта и достоинства производят огромное впечатление. У нее безупречный вкус в музыке, литературе, искусстве.
   - Параджанова посадили потому, - говорил Тимур, - что у него был такой уровень внутренней свободы, что это разрушало систему. Его посадили, чтобы другие боялись…
   Ирина Ванн кажется мне чудесным, экзотическим цветком, семена которого надуло из огромных китайских пространств. По-китайски немного роскосая, своеобразно красивая, непосредственная, как ребенок, она вызывает у меня чувство генетической приязни, в моих венах тоже частица какой-то азиатской крови. Ирина так исполняет песни Тимура Касымовича, что они воспринимаются классикой с первого исполнения. Лучшие из них трудно слушать без слез. «Утки прилетели…», «Если ты меня покинешь…», «Последняя лошадь России…», - гениальны и незабываемы. Тем вечером она развеселилась и принялась вспоминать свои актерские годы. Она говорила так хорошо, что Тимур Касымович, мне кажется, немного ревновал ее к успеху рассказчика.
   - Мы жили в огромном бараке, - начинала Ирина, - все в одной большой комнате. Посредине висели простыни: мальчики налево, девочки направо. У нас был такой Михал Михалыч, заслуженный артист, его все боялись, он был ужасный матершинник. И вот ночью молодой актер Коля возвращается со свидания, всех перебудил, конечно, и, понимая это, из чувства протеста, как бы отстаивая свое право возвращаться поздно, он так ме-е-едленно снимает ботинок и громко ставит его на пол! Все молчат, ждут, что скажет Михал Михалыч. Не дождавшись ответа, Коля с грохотом ставит второй ботинок. Никакой реакции! Все в изумлении! Тогда Коля, в растерянности, поднял один ботинок и снова его поставил. «У тебя что, падла, три ноги?!» – грозно спросил Михал Михалыч, и все, посмеявшись, заснули…
   Тимур Касымович – легкий, непосредственный, ребячливый и красивый в свои семьдесят лет. Совсем не старый, ему не дашь и шестидесяти. Он до сих пор нравится женщинам, в Туле у него есть преданные поклонницы. В Тимуре Касымовиче таджикская и русская кровь, он православный человек, пишущий изумительные восточные романы и цветастые, причудливые, как орнамент бухарских минаретов, рассказы-притчи. Его певучий стиль гипнотизирует, околдовывает, после его строки во рту остается привкус халвы, подсохшего на солнце винограда, пряных восточных специй. Трудно сказать, кто он в большей степени – гениальный рассказчик, романист, поэт или философ. Все эти сущности причудливо сочетаются в нем, давая феерическую, чудную, пьянящую смесь.
   - Ируська, хватит болтать, слушатели устали от твоего многословия, - ворчливо говорит Тимур Касымович, вручая Ирине гитару. Красавица, опустив глаза, самоуглубленно перебирает струны и трогающим сердце, волнующим голосом откупоривает песню:

    Снег летит, заметая поля вековые, глухие, ночные…
    Лишь подвода по мерзлой дороге понуро, понуро бредет…
    Я последняя лошадь, последняя лошадь в России,
    И мой пьяный возница кнутом меня больше не бьет…

   Однажды я видел, как Ирина пела в мае на даче, под огромным кустом сирени. Рядом потрескивал углями старый мангал, мы уже испробовали сладкого крымского вина и пахнущей дымом ухи, когда прямо над головами у нас в куст сирени впорхнул соловей. Он принялся заглушать певицу своими трелями, приняв ее за соперника! Если она умолкала, соловей тоже молчал, но стоило ей запеть, птаха выдавала сложнейшую руладу. Если бы запел я, соловей бы, наверное, тут же испуганно улетел, а здесь получилось настоящее певческое соревнование, которое продолжалось пять или шесть песен кряду! Мы, потрясенные, молчали.
   - Все, сдаюсь! Прости, прости меня, учитель, - заплакала тогда вдруг Ирина.
   - Ирочка, а вы знаете вот этот романс? – спросила Рита Александровна и напела: «Утро туманное, утро седое…» Она обожает романсы, на кассетах у нее собраны многие классики жанра. Владимир Ильич иногда приглашает в Ясную Поляну Олега Погудина, и Тимур Касымович, мне кажется, немного ревнует Толстых к нему. К тому же Олег не хочет исполнять песни нашего классика – наверное, из-за их сложности, - Рите Александровне приходится защищать Погудина от грозного Тимура:
   - Он чудный, чудный! Не говорите мне ничего, Тимур. Он очень светлый!
   - Да, это хороший певец, - вкрадчиво соглашается Тимур, - но головка у него слабая!
   - В иерархии музыкантов певцы считаются самыми глупыми, - смиренно подтверждает Ирина. – Умнее всех композиторы, потом идут дирижеры, музыканты, и на последнем месте певцы...
   - У певцов хорошие легкие и тренированные голосовые связки, - шутливо грохочет голосом Тимур Касымович, - но головка у них слабовата! Вот Ируська своим примером подтверждает мои слова…
   Все хохочут, в том числе и певица. На самом деле она поразительно умна, самостийный философ, все еще находящийся в поисках дороги к Богу, - не дает выбрать смешанная кровь. Ирина любит рассказывать про своего деда-китайца, который до самой смерти был гибок и юн, даже в старости легко с места вспрыгивал на стол, в шестьдесят лет имел мягкую, гладкую, молодую кожу. Он знал такое, чего никогда не понять европейцам, уходил каждое утро на сопки встречать солнце, и часто брал с собой будущую певицу. Однажды он бросил в печь любимую куклу маленькой Ирины, сказал, когда она зарыдала: «Не привыкай к вещам и людям. Я скоро вот так же исчезну». Дед очень любил Ирину, это был единственный случай, когда он сделал ей больно, наверное, знал он, что внучка у него вырастет замечательная. Таланты в русской китаянке бурлят ключом, Ирина еще и отменно рисует. Вот и сейчас она приносит нам свои новые работы: ее офорты весьма эротичны, некоторые из них просто великолепны, я бы купил, но они так интимны, что Ирина не продает их, стесняется. Некоторые из рисунков, самые скромные, можно увидеть в тульском издании нового романа Тимура Касымовича «Коралловая эфа».
   - Нужно выставлять эти рисунки, продавать их, - настаиваю я. – Они пользовались бы огромным успехом! Вот бы сделать вернисаж на толстовских чтениях!
   Все смеются, представив рядом с обнаженными женщинами сумрачного писателя Красного, углубленного в мысль Курбатова, заносчивого Кураева, вдохновенного Аннинского...
   Тут Сельме позвонил муж из Испании, она убежала минут на пять, возвратилась раскрасневшаяся и счастливая. Всем было пора отдыхать, мы обнялись напоследок, я побрел к выходу по молчаливому коридору гостиницы, застланному красной ковровой дорожкой, попрощался с консьержкой. Внизу, в темноте, меня ждала машина, лаяла у ворот собака охранников, пахло цветами с клумб и опадающими листьями. Я обернулся, поглядел на громаду полуразрушенного здания с колоннами, и по спине моей прошел холодок. Боюсь времени, которое отнимает у нас любимых друзей, мне страшно, вдруг такой вечер больше никогда не повторится.
                2005               

           Родные люди с улицы Удальцова
   Ноябрь, впереди долгая зима – бледное небо, морозный воздух, стылая окоченелость природы. Зимой греют лишь души близких людей, иногда это единственное, что держит здесь, на земле. Среди дорогих мне людей Аннинские – из самых близких. Александра Николаевна сейчас болеет, мне страшно за нее, и очень грустно от непобедимости старости. Только становишься умным и опытным, научаешься хорошо делать своё дело, для которого рожден, создан Богом, а уже подступает старость. Нелепо как-то, ошибка в этом присутствует, явная поврежденность земного естества. Чувствуется - это страшная тайна, для нас непостижимая…
   В 1998 я познакомился с Аннинскими. Погружаясь в литературу, из любопытства хотел взглянуть на успешных собратьев по цеху, но меня ещё не воспринимали своим, обычно я выступал в роли водителя. Моя машина десять лет назад сверкала заводским лаком, и казалась вполне просторной для того, чтобы возить уважаемых людей. Поэт Григорий Вихров - кстати, он едва ли не первым разглядел во мне писателя, - устраивал приезд в Тулу Аннинских, и предложил поехать за ними в Москву. Для меня эта фамилия ещё ничего не значила, я слышал о существовании лишь Иннокентия Анненского, и Павла Анненкова, да и то с трудом представлял, о чем они писали когда-то. Поверил Григорию на слово, что и нынешний Аннинский большой писатель. Ведь обычно Григорий высказывался о людях критически, а здесь – с пиететом.
   Начиналось российское бабье лето, у клёнов розовели щёки, я заехал в Тулу за Григорием и его супругой Евгенией Михайловной Брешко-Брешковской. В дороге поэт учил жизни, философствовал, гремел голосом, у меня вспухла голова от новых имен и литературного взгляда на вещи. Пробравшись в Москве по запруженному автомобилями проспекту Вернадского, мы проникли на крошечную улочку, неподалеку от проспекта, остановились у десятиэтажного панельного дома, затертого бетонными высотками. Мне показалось странным, что современный большой писатель живёт в таком доме. Я читал в книгах, что литературные классики обычно богаты, а потому обитают в огромных квартирах в центре Москвы, имея прислугу и дачу в Переделкино. Знал о барской жизни Алексея Толстого, Константина Симонова и Юрия Нагибина (многие тексты которых высоко ценю). Лишь позднее осознал, что Лев Аннинский никогда не входил в число советских литературных генералов, не писал официозных книг, не обслуживал режим, в литературном смысле этого слова, и потому на свои гонорары смог купить лишь этот скромный кооператив на Удальцова…
   Мы вошли в крайний подъезд и поднялись на лифте к нужной квартире. Дверь отворил Аннинский – маленький, лысенький, с бородой и веселыми глазами, похожий на Сократа. В квартире встретила нас Александра Николаевна – худенькая, с тихим голосом и внимательными глазами за сильными стеклами очков. Нас поместили в гостиной, за окном шумели машины, басовито высказывался Григорий, стремительно и ёмко говорил Аннинский, я смотрел на хлебосольную Александру Николаевну, и меня всё сильнее захватывало чувство совершающейся судьбы. Казалось, что я давно знаю Александру Николаевну и Льва Александровича. Родственное, необъяснимое расположение к ним испытывал, всё больше осознавая, что эта встреча не случайна. Так и вышло. Я полюбил Аннинских искренне и глубоко, мучительно придумывал поводы, чтобы навестить их. Напитывался их мудростью, душевной щедростью и добротой, особым отношением к жизни, характерным, как мне кажется, для лучших представителей коренной московской интеллигенции. Их влияние на меня было чрезвычайно благотворным, из провинциального литературного недоучки я понемногу превращался в небольшого, но всё же писателя. В течение многих лет, когда передо мной стояла проблема духовного или нравственного выбора, я спрашивал себя – как в этом случае поступили бы Лев Александрович и Александра Николаевна, - и делал так же. 
   Она - искусствовед, филолог, специалист по Нестерову и Сурикову, невероятно добрый человек. Даже в семьдесят лет в ней сохраняется что-то от девочки, девушки – непосредственность, искренность, детская незлобивость. Она очень светлая, никому не хочет зла, стремится всем помочь, худенькая, с детской фигуркой, в сильных очках от злокачественной близорукости, почти минус пятнадцать…
   Он – один из лучших российских умов, да ещё в комбинации с совестью. Поразительная всеотзывчивость, вечная усмешечка во взгляде, ярчайшее парадоксальное мышление, бьющее точно в цель. Начинал, как литературный критик, вырос в толкователя жизни, мудреца и философа. Небольшого роста, непоседа, морж и спортсмен, в нем и в семьдесят лет совершенно отсутствуют признаки духовной старости. Голова его словно гигантский, мощный компьютер, очень быстродействующий и почти не дающий сбоев. Энциклопедические знания, плюс кипучая энергия и удивительная корректность, стремление всех помирить, уважить. Оттого его многие любят в обоих политических лагерях - и «патриоты», и «либералы». Некоторые за это Аннинского укоряют: мол, слишком всеяден. Я свидетельствую – эта всеохватность совершенно для него органична, он действительно любит всех!
   Оба они буквально лучились добротой. У меня скверный характер и многие люди, порой, раздражают. С Аннинскими всегда легко. Настолько симпатичных и легких людей встречаешь очень редко. Я любовался ими, думая, как хорошо и ладно может быть устроен человек.
   - Счастливый характер, - как-то сказала о муже Александра Николаевна, - он думает, что у него нет врагов!
   - А я их не замечаю, - поправил Аннинский. - Считаю, что их нет.
   Я старался запомнить всё, что говорил философ:
   - Слушать надо всех, а делать по-своему.
   - Как Пушкин, пишу для себя, печатаю для денег.
   - Защитники евреев делятся на две категории: одни не видят разницы между евреями и не евреями, а вторые готовятся жалеть их во время погромов. Первые - гораздо лучше.
   - Дугин - единственный из патриотов, кто хорошо относится к евреям.
   - Мне позвонили патриоты: - Вы наш? «Но вы ведь будете топить все в крови?» - Все ясно, до свидания.
   При всей доброте, Аннинского, конечно же, не назовешь добреньким или сентиментальным. Ему приходится быть жестким хотя бы для того, чтобы выкроить себе время для работы. Для этого, знаю, иногда приходится обижать людей. Сидит за компьютером Лев Александрович почти каждый день, с религиозным усердием.
   - Меня многие хотят окрестить, говоря: «Вы по мироощущению православный человек!» Но я не хочу «выёживаться», мои друзья умерли некрещеными, что же, на том свете я буду отдельно от них?
   Иногда я донимал его «сложными вопросами», спрашивал, можно ли вообще писать об этом? 
   - Раньше о евреях вообще нельзя было говорить. Ни плохо, ни хорошо. Просто нельзя. Теперь можно и говорят всякую чушь. Я вообще могу говорить обо всем только с двумя нациями - с русскими и евреями. О евреях можно писать, но не надо выделять их из других наций. У каждой свои слабости. Евреи - не хуже других.
   - Я не привык к благодетелям, к благотворительности в свою пользу, я привык наоборот.
   - Эмигранты собрались издавать свой журнал здесь, в России. Это глупость. Смысл их творчества однообразен: как им там плохо и тяжело, но все же лучше, чем здесь. Они пишут, живя там, как плохо мы живем здесь! Но они не имеют права писать это! Чтобы критиковать Россию, нужно жить ее жизнью.
   - С Перельманом тяжело работать, он плохо платит и звонит всегда ночью. У него там день, у нас ночь, нужно искать компромиссы, а ему это даже в голову не приходит.
  Думаю, Аннинских поначалу шокировала моя провинциальная дикость. Александра Николаевна делала вид, что не замечает этого, а Лев Александрович иногда похохатывал, когда я говорил или что-то делал неправильно. Я же старался перенять главное - не говорить о людях плохо, не перетягивать одеяло на себя, не якать, дать высказаться другим, стараться больше отдать, чем взять. Александра Николаевна рассказывала мне о художниках:
   - Холсты и кисти дороги, они покупают это, экономя на всем. От них уходят жены, забирая детей, они живут в конурах и пишут, пишут - святые люди! Еще я очень люблю музейных работников. Это едва ли не лучшая часть интеллигенции. Бессеребренники, всю жизнь работают за гроши. Совершенно особые люди.
   Или спрашивала у меня:
   - А скажите, Сережа, когда пишешь - интереснее живется?
   - Конечно, Александра Николаевна, - отвечал я. – Даже путешествую, во многом, потому, что мне это нужно для работы. Когда не пишу, жизнь становится серой, бессмысленной.
   Лев Александрович подавал голос из своей комнаты, где он работал за компьютером:
   - И видишь все совсем по-другому! Ярче и глубже! Потому что есть сверхзадача, особое, поэтическое напряжение души...
   Сверхзадача – одно из любимых словечек Льва Александровича. Он, как вулкан, извергает идеи, эмоции. Мысль его парадоксальна и блестяща, слушать его изрядный труд и большое наслаждение. Но изредка нужно говорить самому, иначе он усмехнется:
   - А что это вы всё молчите?
   - Я слушаю.
   - Ага, слушаете. Потом придёте домой, и будете нас описывать.
   Я краснею оттого, что Лев Александрович прав. Но не записать впечатления было бы преступлением, уж слишком редко встречаются такие яркие люди. За все годы, что я их знаю, не вспомнить ни одного проявления мелкого эгоизма - только доброта и предупредительность. Немудрено, что количество людей, с которыми приходится им общаться, огромно. При этом, знаю, им даже в голову не приходит спрятаться от людей, как делают многие. Они щедро себя раздаривают, при этом ничего не просят, им всё дают и предлагают сами.
   Лев Александрович говорил мне:
   - Деньги – только выражение взаимоотношений между людьми, причем очень точное.
   - Чаще всего мы оперируем мифами. Любое название – миф. Существует миф о коммунизме, социализме. А жизнь гораздо сложнее любой схемы.
   - Мировое правительство? Определенные консультативные органы существуют, но ведь и руководство СССР пыталось быть таким мировым правительством. Здесь не удалось, у тех, на Западе, получается чуть лучше, но тоже не получится. Жизнь слишком многообразна и непредсказуема.
   Иногда мы с Аннинским отправлялись на его лекцию в «Институт литературного творчества и журналистики». Опускались в метро, я поглядывал на уткнувшихся в книги людей, Лев Александрович слушал музыку в наушниках, поставив кассету в портативный плеер.
   - Не оставляют русские книгу, - отвлекал я его. – Мы всё ещё читающая нация!
   - Москвичи ездят с книгами, чтобы не терять время, - кивал Аннинский, - этим их сразу можно отличить от приезжего.
   - А что вы такое слушаете?
   - Классику, и современный авангард, - усмехался Лев Александрович. - Дочь приносит, чтобы я был в курсе. Нужно знать и это, для расширения, так сказать, ассоциативного ряда…   
   Эскалатор увлекал нас к поверхности земли, у станции «Тургеневская» теснились фешенебельные кварталы новых домов с зеркальными стеклами, кондиционерами, спутниковыми антеннами. Становилось обидно за десятиэтажку Аннинских:
   - В таком доме должны жить вы, Лев Александрович, и лучшие ученые, педагоги, музыканты! А у нас живут воры и торгаши!
   - Мне всё равно где жить, - отмахивался Аннинский, - не хочется терять время на приобретение и охрану собственности. Единственное, что меня угнетает – негде поставить книги, нет места.
   Быт Льва Александровича интересовал и вправду мало. Когда в квартире у Аннинских делали ремонт, Лев Александрович злился и нервничал из-за потерянного времени. Александра Николаевна попросила купить жалюзи, он принес, но сорвался, едва не истоптал эти модные и совершенно безразличные для него железки.
   На лекции, как и в жизни, терять время Аннинский не любит, сразу переходит к делу. Выбежит на трибуну и оповестит всех:
   - Только что прочитал постмодернистов - «Русскую красавицу» Ерофеева, «Голубое сало» Сорокина, «Поколение» Пелевина! Лучше б не читал. Там совсем нет реальности. Даже физиологической реальности нет. Одно больное воображение. Постмодернисты уничтожают реальность. У Пелевина лучшее – «Чапаев и пустота»…
   Лев Александрович постоянно, как пылесос, собирает информацию, обогащая «банк данных» своей гигантской памяти. За обедом лихорадочно переключает каналы телевизора и сопит от злости:
   - Не могу смотреть телевизор, хотя надо, все-таки информация…
   - Для слишком уж среднего человека? – предполагаю я.
   - Ниже среднего. Я понимаю, о них тоже нужно заботиться. У них ведь нет денег, чтобы выписывать газеты и покупать книги. Это для них единственный канал общения с миром,  на понятном языке…
   - Но слишком уж слаб человек, - говорю я, - и телевизор лишь подтверждает это. Ведь показывают то, что востребовано: тупой юмор, пошлейшие сериалы.
   - Да, Россия слаба, потому что люди слабы. Слишком многие легко всему верят и продаются, а купить всегда есть желающие, - соглашается Аннинский.
   До шестидесяти пяти Лев Александрович был спортивен и чрезвычайно подвижен. А в пятьдесят пять мускулы имел, как у Бельмондо, я видел на фотографии. Думаю, он многим женщинам нравился. При этом Аннинские чрезвычайно преданы друг другу, сохранив любовь до старости. Лев Александрович мужественно борется с возрастом - ест на завтрак сырую гречневую крупу, обливается холодной водой, упражняется с гантелями. Глядя на него, я радуюсь - при желании, можно быть здоровым и деятельным до семидесяти пяти лет! Впрочем, у Аннинских особые гены. Отцу Александры Николаевны исполнилось 62 года, когда она родилась. Какое было здоровое и сильное поколение! Отчасти поэтому, наверное, их дети выиграли величайшую в мире войну, с которой у Аннинских особые счёты. Осенью 1941 началась эвакуация, приближался голод, отец Александры Николаевны решил остаться в Москве. Выживали, продавая картины и книги. Хорошая картина по цене равнялась буханке хлеба! Приближенные к служебным кухням составили себе изрядные коллекции, а отец Александры Николаевны и ее дядя умерли от военных лишений…
   Аннинский часто подчеркивал:
   - Приходит осознание, что в 20 веке у русских два главных года, 14 и 41, а вовсе не 17 и 37. И последние - следствие первых!
   …Москва в заходящем солнце красива, из окна Аннинских я смотрю на розовые от заката дома, и запоминаю навсегда:
   - В русских глупости нет, дури много.
   - Нет неособенных наций, все особенные. Если возникнет общий язык, человечество перестанет развиваться. Развитие происходит от взаимообогащения, от конфликтов и кризисов.
  Находясь рядом с Львом Александровичем, как от источника тока высокого напряжения, подзаряжаешься энергией, жизнелюбием. Но такой генератор энергии может и ударить ненароком! Аннинский не любит вялых мыслей и вялых людей. Многие, знаю, обижаются на него, потому что не увековечил своим пером, не оценил, не заметил. Но в литературной критике Аннинский пронзительно беспристрастен, объективен до беспощадности, умудряясь при этом никого не обругать, не унизить. Работа такая – давать правильные оценки, выстраивать и соблюдать верную иерархию. Я тоже, грешен, обижался на «чрезмерную» объективность Аннинского по отношению ко мне, но потом научился отделять человеческие отношения от профессиональных.
   Аннинский – непоседа. Ему тяжело высидеть долго и в сильно пьяных компаниях, скучно становится. В молодые годы он уклонялся от затяжных дружеских посиделок, ссылаясь на жену - она де, мегера, не позволяет гулять, отбирает все деньги. Добрейшая Александра Николаевна долго не понимала, почему на нее с таким  ужасом смотрят знакомцы Льва Александровича. 
   Оба они – страстные путешественники. Застать их дома, пока здоровье Александры Николаевны было в порядке, удавалось с большим трудом. Зато после Аннинский рассказывал:
   - В Нью-Йорке у берега океана ветер, летают газеты по широким улицам, и евреи кричат: «Сима, Мойша! Купи лимонов на этой улице!» Примаковы, Маслюковы - будто и не уезжал из России. Ведь говорят на русском! Евреи – «люди воздуха», - они есть везде. Спокойно разговаривать не могут, кричат с одной стороны улицы на другую. Американцы скучно живут. Работают по двенадцать часов в день, с одним выходным, две недели отпуска в год. И главное, не отпросишься, как у нас, не уйдешь пораньше. Не «заколешь» день, не сбежишь на больничный - уволят. У нас же - гуляй Вася! Мы делаем вид, что работаем, работодатели делают вид, что платят! Пригороды Нью-Йорка разбиты на квадраты, каждый квадрат это лес, и в лес встроены домики. Сразу их и не видно. Нет заборов, между домами пять-десять метров леса и все. Участки земли есть, но это лес. Наши русские евреи, конечно, за домом делают грядки - патиссоны, чесночок, лучок. Нью-Йорк на широте Ташкента, летом жара, теплая осень. Домики с виду небольшие, но используется внутри каждый метр. Комфортабельные теплые подвалы - в них подсобки или мастерские. Мансарды обязательно жилые. На каждом этаже туалет и ванная. Кондиционеры, много пластика, много простора. Американцы, обычно, даже не знакомы с соседями. Изолированное проживание. А в семьях творится порой чудовищное.
   - У многих сейчас потому «планетарное» мышление, что люди мотаются с одной стороны планеты на другую. Слетать в Америку проще, чем съездить в прошлом веке на Кавказ. Сейчас плати пятьсот долларов и вперед. Оформляешь заграничный паспорт, встаешь пораньше, идешь к посольству, платишь за визу символические деньги. Пятьсот долларов туда, пятьсот обратно и ты слетал в Америку.
   - Они там счастливы? – спрашивал я.
   - Никто не скажет. Молодые довольны. Если есть работа - будешь жить. Для этого надо много работать. Зачем только? Зачем много работать и хорошо жить? И что это, хорошо жить? Иметь просторный дом в пригороде Нью-Йорка значит ли хорошо жить? И что это, быть счастливым? Не знаю. Безденежье, одиночество, страх перед смертью, старость, болезни везде одни и те же. С маленькими национальными отличиями. С нашей точки зрения две тысячи долларов зарплаты - много. Но там покупательная способность доллара примерно равна рублю. Книга стоит пятнадцать-двадцать долларов. Мои книги разлетелись по пятнадцать моментально. Это хороший способ зарабатывать - продавать там свои книги. Но мы американцам совершенно не интересны. Приходят на встречу эмигранты и слависты. Всё. У американцев своя жизнь. Они живут очень замкнуто. Насильственная американизация России - полная глупость! Все равно ничего не получится. Народы совершенно разные. Американцы - нация бывших неудачников. В Америку уезжали неудачники, поэтому у них такой культ успеха.
   - Слово стоит очень дорого, - часто повторял Аннинский. – Вот евреи, например, сделали государство из одного слова Израиль! Они уехали туда, а теперь обрывают телефоны, хотят печататься. Я им говорю: «Печатайтесь там!» – Здесь никто не читает. – «Если надо чтобы читали, зачем было уезжать?» – Напечатайте, я написал не хуже других! – «Мы печатаем не то, что не хуже, только особенное». Не понимают! Иногда кажется, что национальное сознание устарело и надо мыслить планетарными категориями. Это легче всего сделать еврею. Их родина - вся планета. Они очень легки на подъем и везде хорошо приспосабливаются. В сознании еврея, если русский, то - мужик. Грубоватый, простой, бесхитростный. А логика, по отношению к мужикам, такая - не нужно посторонним говорить о семитских проблемах. Русский мужик ненавидит богатых, а тут ему говорят: виноват не богатый, а еврей. Или: все богатые – евреи! Разве это правда? Так ведь недалеко до погромов. Но это есть? Может и есть, но в ограблении России замешаны сотые доли евреев. Другие к этому не причастны. Почему же именно евреев нужно изгонять и уничтожать?
   - Один наш знакомый лощеный башкир говорит: «Во всем виновато «европство»! При этом надел майку с европейскими надписями и европейский костюм. Тогда надень тюрбан и халат, если во все виновато «европство»! Неувязочка выходит!
   - Интеллигенция во многом придумала народ! Такого его, каким его изобразили Толстой, Щедрин, Куприн – не было. Во всём этом есть что-то от фразы: «Болеть с похмелья за народ»…
   Мне думается, как мыслитель Аннинский ещё не до конца прочитан и оценен. Я же читал его книги, впиваясь в мысли, как в апельсин:
    «Диалектика свободы и принуждения в том, что «темные силы» хотят того же, чего хочешь ты сам»…
    «Свобода равносильна несчастью, но отказ от свободы невозможен, она - абсолютная ценность»…
   «Человек изначально обречен и должен сгореть от переизбытка солнца»…
   «Того, Кто держит поводок, можно назвать, взмолившись: теперь отпусти меня... А поводок этот - свобода и пока этот искус свободой не пройдешь до конца - не отпустит»...
   «Распинаются демагоги, болтают умники, лгут хозяева больших кабинетов, молокососы точат картонные мечи. Митинги, шествия, голодовки, перебинтованные головы - содом, бред, театр абсурда, парад невменяемых, всеобщее помешательство»…
   «Блажь дураков перестает быть блаженной»…
   «Роли смешаны, имена затерты»…
   «Блажен человек, которому Господь не вменит греха... Не вменит, и не отменит. Прощены будут беззакония. Но прежде свершатся. Грех так же неотвратим, как возмездие».
   «Трагедия свершается притворившись игрой в поддавки».
   «Мать будет говорить правду, вождь - лгать, но слова будут одни и те же».
   «Бог это мы все... Всё понимающий и всемогущий. Просто некоторые персонифицируют его, другие нет, но без его присутствия мир бессмыслен»...
   «Обращение Симона к Богу-отцу: «Младенец-Христос - спасение Твое, которое Ты уготовил пред лицом всех народов, свет к просвещению язычников, и слава народа Твоего Израиля»... А Богоматери Марии сказал Симон: «Лежит Сей (младенец) на падение и на восстание многих в Израиле и предмет пререканий - и Тебе Самой оружие пройдет душу»...
   Мы часто говорили со Львом Александровичем о национальности вообще, о русских комплексах в частности. Аннинский, мне кажется, мучительно размышлял об этом всю жизнь.
   - Так всё же нация это дар Божий или испытание? – спрашивал я за чаем. – И что делать с русской ненавистью и завистью, которые в провинции многие испытывают к Москве?
   - Наша страна недаром сейчас трещит по нациям-швам, - вспыхивал Аннинский, забывая о еде. – И понять что-то можно, лишь противопоставив, проведя поребрик. Закон единства и борьбы противоположностей. Бордюр по питерски - «поребрик». А Москва без конца нарастает приезжими, как любая столица. Есть многосторонний «комплекс столицы», который притягивает людей, и властно изменяет их. На самом деле нет смысла противопоставлять Москву и провинцию. Москвичи - это выходцы из провинции, в Москве они быстро теряют корни, но вся живая кровь в столицах - из провинции. Москва без провинции не выживет. Я очень люблю ездить по российским городам, это безумно интересно.
   - Почему распался Советский Союз? Никакая империя не живет слишком долго. Империи возникают там, где надо соединить разнородное. Просто существует в некоторых местах геополитическая реальность, требующая такого типа государства. Первая мировая война и вторая мировая война были попытками Германии объединить Европу. Мы должны были защищаться и наш русский тоталитаризм, отчасти, был попыткой всего народа стать армией. А в 90-х годах мы начали считать, что у нас нет внешней угрозы, и разбежались по национальным квартирам, что было выгодно национальным элитам, в том числе религиозным элитам. Но в нашей многонациональной стране должны быть надрелигиозные структуры, «меченосцы», как говорил Сталин. Национальное, поколенческое, религиозное в жизни стран иногда выходит вперед. Даже у атеистов, живущих в странах с разной религией, разное мироощущение и разная психология.
   - Так нас победили в 90-х, или мы сами виноваты в случившемся? – донимал я Льва Александровича.
   - Отчасти сами, - говорил он. – Например, главным законом Степи была верность слову. Если ты нарушал свое слово, тебе выпускали кишки. Так вот, русские были редко верны своему слову, из-за этого случалось много лишних кровопролитий во времена татарских набегов. А на Западе воспринимали это как русское коварство. Может быть, это из-за молодости нации. Вот в этом с американцами у нас много общего! Молодые нации, открытые, с упрощенным бытом и культурой, по сравнению с Европой. Но следует различать культуру и цивилизацию! Культуры без цивилизации не бывает, но культура выше цивилизации.
   - Однополюсного мира не может быть, или он возникает на очень короткое время, как сейчас. Однополюсному миру все сопротивляются, и вскоре возникает многополюсный, как вариант - двухполюсный.
   - Евреи вынужденно стали носителями западной культуры. В Израиле они говорят: «В России мы хотели быть евреями - нам не позволили. Тогда мы уехали в Израиль и стали, наконец, русскими»! Тот, кто хочет быть евреем, наверное, должен ехать в Израиль. Тот, кто хочет жить в России, должен жить по русским законам. Но существует особый народ - «русские евреи». Не хотят ехать в Израиль, и не желают становиться абсолютно русскими. Нужно ли ненавидеть их за это?
   - Почему возвращаются артисты из Израиля? Потому, что там нет особой русской публики, это можно понять и тут незачем злорадствовать. Нужно жить по законам той страны, где ты живешь, но и помнить, откуда ты - тоже нужно. Что касается религии… Как и Капица, могу сказать о себе: «Я русский православный атеист».
   - Меня унижает какая-то внешняя неряшливость российского бытия, - говорил я. – Зачем же так мусорить, устраивая из своего города помойку?
   - Помойка у нас потому, - смеялся Аннинский, - что некогда подмести полы. Мы думаем о другом, о горнем!
   - Во время конфликта 93 года, - вздыхал он, - я просто ходил по Москве и мучился, потому что не мог ничем и никому помочь. Мои дети и внуки стреляли друг в друга, мне было жаль и тех, и других. Когда распадался Союз, было чувство, что в этом некоторая подлость. Я говорил себе, что, наверное, так надо, нужно стиснуть зубы и пережить этот момент, но подлость момента присутствовала.
   - Так надо? – ужасался я. – Люди голосовали за сохранение Союза! А я, когда распадался Союз, впал в ступор, в уныние…
   - Уныние мне неизвестно, его у меня не бывает, - отмахивался Лев Александрович. - Только тягостное чувство бессилия. Какое может быть уныние, когда все интересно?! Любопытство гонит меня. Это лето было богато поездками. Иркутск, Польша - сначала Варшава, затем Гданьск. После - Уральск в Казахстане. Там еще патерналистская цивилизация, там еще чтят аксакалов и это не хуже, чем отношения между людьми на Западе. Не хуже и не лучше - разные цивилизации.
   Иногда я жаловался Аннинскому, что мне тяжело писать – давит ответственность, дрожишь над каждым словом, боясь выпустить его из рук. Поражался  его работоспособности, мастерству, ведь он пишет сложнейшие вещи так, что получается музыка. Его тексты о каком-нибудь авторе часто гораздо богаче и ценнее по мысли, по душевному изяществу, чем оригинальный текст. Аннинский обогащает чужой текст смыслами, привнесенными от себя.
   - Я, как аэродинамическая труба, - смеялся Лев Александрович. - Пропускаю через себя воздух времени и свидетельствую его. Беру поэта, хорошего или плохого, это не важно, потому что даже в плохом поэте есть наше время. Беру одно его стихотворение о любви, через любовь показываю его отношение к миру. Мне иногда говорят: «Где вы все это взяли у данного поэта? Ничего из того, что вы написали, в этом поэте нет». Я отвечаю: «Теперь будет». Работать я могу везде. Хорошо, конечно, когда не мешают, благословенна тишина. Но, в принципе, я могу работать везде. Я ведь наполовину еврей, а еврей может молиться везде, хоть в туалете, прислонившись лбом к стене. («Это я правильно подметил, - думалось мне, - молитвенное отношение к работе!»)  Сначала я пишу рукой, привык к этому ритму, ведь нужно проговаривать слова в том ритме, в котором пишешь, а потом перепечатываю на компьютере. Самое сложное - композиция. Она диктует ритм, темп, она должна вызреть, прийти сама. А когда уже родился материал, и вызрела композиция, то записать все это одно удовольствие. Но сначала я должен пропустить все через себя, пережить вместе с автором его опыт. В этом труд. А записывать, работать со словом, обрабатывать, для меня это не труд.
   Мы часто говорили со Львом Александровичем и Александрой Николаевной об их родителях. Отец Льва Александровича, казак из станицы Аннинской, что на берегу Бузулука, директор съемочных групп Мосфильма, «на седьмой день войны ушел на фронт, а на семнадцатый – сгинул»… Поиски отца для Аннинского были, мне кажется, отчасти поиском самого себя, осознанием своей кровной связи с Россией. Кроме того, трогательная сыновняя любовь, желание вернуть отца из небытия, восстановив прерванную летопись рода… Лев Александрович многие годы, с педантичным упорством шел по исчезающему отцовскому следу. Тщательно изучил родительские письма и дневники, встретился со многими людьми – в Москве, Ростове-на-Дону, Белоруссии, станице Ново-Аннинской, Новочеркасске, - которые могли что-то помнить. Изъездил те места в Белой Руси, где отец бедовал свои последние месяцы. «Какое это было мучение и какое счастье – расспрашивать плачущих старушек и крепящихся стариков»… Директор труппы киностудии «Мосфильм», рядовой Иванов-Аннинский ехал на фронт, когда «их эшелон разбомбили при подходе к фронту за Идрицей, и они лесами пошли на Невель». Он попал на минное поле, был ранен, оказался в немецком концентрационном лагере… Прошлое медленно, иногда чудесным образом, отдавало свои тайны! Совсем недавно Лев Александрович узнал с исчерпывающей точностью: отца расстреляли в Полоцке. Там есть братская могила, где покоится двадцать тысяч наших отцов и дедов…
   Батюшка Александры Николаевны – из обедневших орловских дворян Коробовых. Она рассказывала, как отец ещё в юности отказался от услуг своего единственного дворового крестьянина, и потому прослыл в своей семье опасным вольнодумцем. Оказывается, в царской России за бедность могли дворянства лишить!
   - Мы ездили к родным в пригороды Москвы, там стояли двухэтажные деревянные дома с выгребными туалетами. Так вот все дома, вся улица насквозь была пропитана запахами туалетов. Там жили рабочие, и такая была Москва.
   - В 41 мы не знали – эвакуироваться, или оставаться. Те, кто уезжал, многие погибли, или потеряли маленьких детей. Немцы ведь бомбили эшелоны. В Москве еще были зенитки, а там, в поле поезда были беззащитны. У наших соседей при бомбежке мать потеряла детей, мальчик нашелся, потому что знал, как его зовут, а девочки пропали, и она их нашла только через 26 лет, они выросли без нее... И мой отец решил, что мы не поедем, лучше погибнем вместе. Когда начиналась бомбежка, мы собирались в подвале с толстыми стенами, ждали смерти. А старики поднимались на крышу, чтобы тушить зажигалки в ящиках с песком. Некоторые плакали, когда падали бомбы, а моя мать говорила: «Ну что вы, Зина, еще рано бояться, еще не страшно»! Плачущие успокаивались, а Зина всякий раз спрашивала: «Теперь уже пора, уже можно бояться?»
   - Перед революцией отец снимал одну, потом две комнаты в подвале у домовладельца. Тот был умным человеком и еще в 1916 году понял, что будет революция. Распродал жильцам комнаты недорого, вместе с обстановкой. Уехал за границу, как многие тогда делали».
    О жизни своих родителей Аннинские написали книги: «Три дочери Залмана», «Жизнь Иванова», «Дом в Леонтьевском»…
   Александра Николаевна, милая, всё научала меня:
   - Читайте написанное вслух. Пишите короткими фразами. Главное отличие художественной прозы от не художественной - ритм».
   Когда я уходил, Александра Николаевна всякий раз не отпускала меня без подарка. Иной раз неудобно было, - и так отнял у них время, да ещё съел весь обед, - а отказываться нельзя, обидятся. И теперь у меня хранятся, как реликвия, старенький ноутбук Аннинского, подаренные им книги, учебник русского языка, подготовленный Александрой Николаевной…
   Сейчас она болеет и раздает свои вещи, будто прощаясь. А мне хочется плакать от этого, мне плохо оттого, что я в чем-то не помог им, чего-то недодал. Да ещё обижался, бывало! А они стараются не беспокоить, ничего не просят, не говорят о своих болезнях, просто живут, раздаривая себя людям. Добро исходит от них, как драгоценное миро, исцеляющее тело и душу. Счастье быть рядом с ними, но и ответственность. Мне всегда казалось, что я не оправдываю надежд Аннинских. Но я старался. И буду стараться, мои милые, родные люди с московской улочки Удальцова.
                2000 - 2006

                ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА
               
   В последнее время не спится по утрам. В такие часы хорошо думать о былом счастье, любви, молодости, вспоминать лето. На дворе поздний октябрь, из окна тянет холодом, на лужах за окном толстая корка льда. Но ведь мир огромен, в нем всегда найдется место для тепла и счастья, где-то и сейчас есть лето, молодость, припекающее спину солнце, запахи нагретой земли. В наших краях после них всегда осень, работа, бесконечная погоня за чем-то ускользающим, призрачным. За чувством призванности, мобилизованности. Куда мы все ждем мобилизации? Душа не насыщается земным, ищет горнего, надмирного, небесного. Вокруг нас гудящий, искрящийся, как трансформаторная будка, мир, в нем нет покоя и тишины, тесто истории замешано на крови и пепле. Где-то наверху, или внутри нас, все бывшее сохраняется, даже то, что случилось с другими. Стоит закрыть глаза, и мне слышно, как гудит от копыт чужой конницы земля, трещит горящая солома деревенской крыши, глиняный пол хижины с грохотом растрескивается в пламени. Кричат обезумевшие от страха женщины, стонут изрубленные мужчины, плачут дети. Явственно вижу перед собой большую реку, отряд крымских татар ведет пленников: женщины привязаны одна к другой, а дети бегут рядом. Впереди у них дорога через бескрайнюю степь, Бахчисарай, с его ханским дворцом и пещерами караимов на горном плато Чуфут-Кале, кого-то ждет Херсонес - горячие камни, обжигающе яркое солнце, изумрудное море, лоснящиеся гроздья винограда, горьковатый запах полыни, череда белых колонн греческих бизилик, кладбищенские камни погибших в походах воинов республики. Других рабов продадут за море, в Турцию и Персию, всю жизнь им будут мерещиться русские березы в дрожащем от жары воздухе. Русская кровь тысячу лет вливалась в кровь татар, персов, турок. Эти самые турки и образовались из малоазиатских племен, курдов, татар, черкесов, туркмен, славянских юношей-янычар, греков, арабов и огромного количества грузинок, украинок, полек, продаваемых татарами на невольничьих базарах. Но и русские привозили из южных походов темноволосых красавиц с бронзовой кожей, те болели, умирали от холода и тоски, отцам оставались их смуглые дети. Так, без конца, смешиваются живущие рядом народы. И сегодня в одном лишь Пакистане больше двух тысяч семей, в которых русские, украинские жены. И так почти в каждой стране Ближнего Востока, да и в Европе. Нации взаимопроникают друг в друга. Палестинские арабы и евреи, как доказали генетики, имеют одинаковые гены! Те же генетики окончательно разрешили спор о происхождении русских – в большинстве из живущих в России, кроме славянской крови, есть азиатские гены тюркских народов, угров, персов, алан... Да еще немецкие, польские, семитские корни. Да ведь не в генах дело! Гораздо важнее впитанная с детства культура, сказки, услышанные младенцем, неосознаваемая еще речь прохожего, первый учитель, дворовая компания, детские книжки и еще многое, что приводит к желанию называть себя русским, евреем, татарином... Как смогли сохранить нацию евреи, две тысячи лет живущие в диаспоре? Почему они, при всех смешанных браках (посмотрите на русского еврея - курносый нос, русые волосы и ничего семитского), упорно называют себя евреями?! Все дело в религии, культуре, самосознании. Все дело в том, кем хочешь себя называть. Ведь и русские выстояли в тысячелетнем, почти беспрерывном бою только благодаря особости своей, православному самостоянию. Почему же сейчас мы должны все это бросить? Захотят ли тогда наши дети, внуки называть себя русскими? Не спится от этих мыслей. Что делать с ними? Одеваюсь потеплее, включаю компьютер. На улице за окном совсем рассвело, трепещут мерзлые листья садовой облепихи, топорщатся в огороде мерзлые венчики капустных обрубков, тает выпавший ночью первый снег. «История снова вздыбилась, точно река в первый день ледохода. – Записываю на экране первую фразу. - Вокруг ледяное крошево, скрежет. Серый пористый лед несет к океану старое красное знамя, звездочку Ильича, горн пионера. Лед уплывает, река изменяет русло, с тоской и надеждой мы вглядываемся в новые берега...»

  Едкая грязь на лобовом стекле автомобиля, бензиновая гарь над городской дорогой, но впереди благодать, отдохновение в Ясной. Она здесь вроде монастыря, что сберегает округу от химической грязи, душевной пустоты, некрасивости мира и безнадежности российского упадка. Здесь все по-другому, внемонастырское инобытие. Весной, я помню, она была прозрачна и светла от непривычно яркого солнца, в легкой дымке от весенних костров, с побеленными стенами дома Волконского. Теперь – осень. Блестит на солнце вода, поблескивают железом крыши деревни, хрустят посыпанные гравием дорожки. Наступающий 20 век снился Льву Николаевичу в кошмарах. Хорошо, что старик не дожил до революции, умер в неведении, думая, что народы, хоть и медленно, движутся к Богу. Прошлый век часто доказывал, что люди торопятся в обратном направлении. Впрочем, Толстой не умер. Кажется, он жил всегда и никогда не умрет. В его глазах на старых фотографиях смертная тоска, делающая его родным и близким. В этих глазах чудовищная дерзость таланта, надрыв от непосильной ноши. Юродивый граф, богоборец и богопроводник, он так лихо закрутил свою судьбу, что мы до сих пор чувствуем ее упругое биение, гул вечности над Ясной Поляной. Невидимая спираль здесь всасывает небо, явственно звучит и резонирует космическая симфония мироздания.
   Осенью в Ясной тишина, предсмертные запахи травы и листьев. Умирает лето, земля больше не отзывается на прикосновение руки, холодная и сырая. Пронзительна тишина, издалека слышится перестук поезда и разговор вон тех, едва видимых, людей. Начинается дождь, знобит холодную воду большого пруда, дрожки и сани мокнут возле конюшни. По дороге меж яблонь молодая мамаша везет коляску, в ней пухлый младенец, он держит в руке медовый пряник. Рядом с коляской семенит трехлетний бутуз и тут же яснополянская ослица Маня – ее интересует пряник. Младенец флегматично помахивает им, трехлетний братец истошно визжит, глядя на зубы и волосатую морду ослицы. У Мани острые зубы, она долго щупает пряник и руку младенца лохматыми губами, чтобы не навредить ему, потом кусает. Вдруг страшно трещат доски, экскурсанты бросаются прочь от конюшни. Огромный жеребец проламывает дощатую преграду, выпрыгивает из конюшни, взбрыкивает, падает, поскользнувшись на траве, пружинисто вскакивает, бьет копытом. Его пытается увести конюх, но тщетно: жеребец нервничает, злобно фыркает и трясет головой.
   Солнце тщится прогреть студень воздуха, промерзшие за ночь земля и деревья оттаивают. Потеют окна, заборы, трава и ветви. Рядом с красным гравием дорожки ярко желтое пятно свежих липовых опилок - восхитительно яркий мазок невидимого импрессиониста на зеленом фоне травы, зеленых крыш музея. Пахнет лошадьми, гниющими листьями яблонь, щекочет ноздри дым осеннего костра. Хочется помедлить, остановиться...
               
   Когда человек приходит в мой отделанный кафелем, сверкающий чистотой и пахнущий хлоркой, кабинет (с гинекологическим креслом за ширмой, с разложенными на столике острыми никелированными орудиями лечения, которые больше напоминают орудия пыток), с него разом соскакивает все напускное, чем люди обычно украшают себя - власть, богатство, положение в обществе и сопутствующая всему этому надменность. Остается страдающее тело и запутавшаяся, бредущая наощупь, душа. Остается маленький, грешный, такой понятный и близкий человечек. Ему больно, за каждое, даже самое небольшое, удовольствие ему часто приходится платить страданиями, и плата эта, порой, бывает настолько большой, что разменивается жизнью.
  Со мной уже пятнадцать лет работает Мария Федоровна, медсестра, она в больнице так давно, и у нее настолько хорошая память, что мне не нужен компьютер для учета больных, кажется, она знает все про каждого. Ее память – что-то вроде интернет-сайта «Компромат.ру». Входит в кабинет солидный, достойный, вальяжный дяденька, в пыжиковой шапке и кожаном плаще, а Мария Федоровна ему: «Здрасьте… Почему вы не приходите кровь сдавать?» Человек теряется, прошлые грехи всплывают у него в памяти, он дергается и раскрывается. Его можно брать голыми руками.
   В нашем кабинете можно задавать напрямую такие вопросы, за которые в жизни могут побить. Но мы научились задавать эти вопросы в тактичной форме: «С кем вы сейчас живете половой жизнью?»  «Вы были с ней?» «Когда вы в последний раз были с женщиной?» «А с мужчиной?» Для многих из нас быть с женщиной, или с мужчиной – это и означает жить, существовать. «Я люблю, значит, я существую». Но, вообще-то, любовью здесь часто не пахнет. Впрочем, нельзя судить. Мы все слабы, а наше главное человеческое дело - помогать друг другу.
   И все же настоящая любовь здесь так редка, что я помню каждую встречу с ней. В последний раз это была женщина пятидесяти лет, очень домашняя, еще симпатичная - у нее мы обнаружили сифилис, когда она устраивалась на работу. Я сразу понял - она любит мужа! Таких, как она, мне всегда жалко. Человек живет в своем уютном, домашнем мирке за укрепленной дверью и плотно закрытыми окнами, ничего плохого не делает, но злая жизнь вламывается не через окно или дверь, а вползает в кровать вместе с любовью мужа. Узнав диагноз, женщина вначале бодрится.
- Этого не может быть, - говорит она спокойно. – Муж работает шофером в Москве, в приближенной к правительству структуре. Там очень все строго.
   Мне вспоминается похожая на нее пациентка, которая заявила, что у них в семье не может быть сифилиса, потому что у нее муж – оперирующий хирург!
- Что вы за него отвечаете?! – возмущается Мария Федоровна. – Вы только за себя можете отвечать!
   Марии Федоровне пятьдесят лет, она давно разведена и с предубеждением относится к мужчинам. Профессиональный опыт подсказывает ей, что им доверять нельзя.
- Он там все время занят, очень устает, у них там нет на это времени!
- На это нужно всего пять минут! – делится Мария Федоровна жизненным опытом.
- Может быть это ошибка? – не сдает позиций несчастная.
   Чуть позже, когда мы перепроверили анализы дважды, она исступленно рыдает, осознавая случившееся, расставаясь с чистой, ничем не замутненной любовью. Я чувствую себя преступником и отхожу в сторону. Какая гадкая работа! Как хорошо было бы оставить ее в счастливом неведении; вызвать мужа, научить его, как соврать этой счастливой дурочке про бытовой сифилис, про драку с наркоманом, от которого заразился, или еще что-нибудь. Но в потоке больных не успеваешь прочувствовать ситуацию и невольно становишься палачом любви, семейного счастья, домашнего покоя, которого теперь никогда не будет у этой женщины. Смотрю на нее с грустью и восхищением: дожить до пятидесяти, сохранив такую любовь, такую веру в мужа – какое счастье! Нужно все же обмануть ее, она поверит самой простенькой лжи, которую я подскажу ее мужу. Потому что жить с правдой она не сможет, для этого нужно быть очень сильным.

   В жизни человека, если он любит собак, умещается их, обычно, всего три, четыре. С детства мне очень хотелось иметь пса, да отец не разрешал заводить. Потом я учился, жил с семьей в институтском общежитии, в служебной маленькой квартирке, собаке там было бы тесно. Переехав на родину, едва заложив с отцом и тестем фундамент своего дома, я торопился купить щенка. Попался щенок немецкой овчарки, и это был удачный выбор. Счастье - чувствовать рядом с собой бугрящееся мышцами, сильное плечо твоего друга, который готов для тебя на все. Преданность большой собаки дорого стоит, а преданность немецких овчарок легендарна. Бывало, в смертельно больную или сильно провинившуюся овчарку стреляет хозяин, и она, умирая, оставляя за собой полосу крови, ползет к нему, чтобы в последний раз лизнуть его руки... После этого с подозрением смотришь на дворнягу, жалкое существо, которое готово лечь на спину перед любым, кто сильнее, или просить еду у каждого, кто покажет что-нибудь вкусное. Как боец, на собачьем ринге немецкая овчарка уступит, конечно же, какому-нибудь «питбулю». Но «питбуль» - тупое существо со свинячьими глазками, - не будет прислушиваться к каждому твоему слову, не станет круглосуточно патрулировать усадьбу, высматривая потенциальных нарушителей. Не сможет неусыпно охранять вашего маленького ребенка, или тащить вас на шлейке по лыжне… Верность и преданность для меня гораздо важнее, чем все другие качества человека или собаки. Важнее, чем ум, красота, или сила, хотя немецкие овчарки красивы, умны и сильны.
   По телевизору тогда потчевали старым американским фильмом с Вейсмюллером в главной роли, который лихо прыгал по лианам и боролся с крокодилом, защищая полуголую красавицу – мы, шутя, назвали щенка Тарзаном, в надежде, что пес будет такой же смелый и сильный. Щенок был маленький, черный, пушистый, он жалобно постанывал от страха, когда я нес его, спрятав на груди под рубахой. От него сладко пахло собачьей шерстью, молоком и, вообще, младенцем. Щенки пахнут, как дети. Когда я уносил щенка, громадных размеров кобель, папаша Тарзана, провожал меня строгим волчьим взглядом, от которого волосы шевелились на голове. Казалось, он сейчас бросится, но все обошлось. Вскоре щенок уже лежал дома в картонной коробке, скулил от страха, то и дело оставляя лужицы на полу. Уже через месяц Тарзан превратился в собачьего подростка на толстых лапах, с непомерно большой головой. Он кипел энергией: если не спал, то грыз тапки, носился из комнаты в комнату, устраивал засады на людей в коридоре, драл обои, много ел и оставлял после себя лужицы. Не успел вырасти, как заболел энтеритом и едва не умер. Тогда было тяжелое время, девяносто второй год, мы не могли его прокормить, он всегда был голодным. Я ходил с ним гулять по ночному городу в надежде, что моя собака найдет себе какую-нибудь кость, выброшенную из окна. Болел он мужественно, хотя изнемог и не мог ходить, но не скулил, всякий раз благодарно лизал руки, когда мы старались ему помочь. Потом он выздоровел, стал большим, сильным и прожил с нами свою короткую - тринадцать с половиной лет, - собачью жизнь. Он катал нас на санях и лыжах, подавал голос, защищал своим присутствием, был преданным и по-мужски ласковым. Подойдет, сдержанно ткнется головой в колени, и ты знаешь – если будет нужно, он умрет за тебя. Однажды он и вправду меня выручил. Я тренировался вечером в безлюдном парке, и меня стали окружать наркоманы. Тарзан бегал где-то вдали, я не успел даже окликнуть его, он сам почувствовал опасность, стремительно появился из темноты и легко уладил дело, сделав для этого всего лишь несколько прыжков. Он с места, как пружина, взмывал в воздух, щелкая клыкастой пастью перед лицами нападающих, и они ушли, бессильно угрожая мне. Может быть, в тот вечер он спас мне жизнь.
   Он был мужественным до самого конца. В старости у него стали появляться язвы на коже, он терпел, не подавал виду, что ему больно. На прогулке он все так же бросался в воду за палкой, хотя плыл уже с трудом, у него дрожали от слабости лапы. Я боялся его предсмертной жалкости! Он молча справился и со старостью. Перед смертью ему было очень тяжело, он едва лакал даже воду и не мог двигаться, едва поднимал большую голову. Я перенес конуру в гараж, ему хотелось находиться в укрытии, собаки не любят умирать на людях. Я гладил его тяжелую голову с карими, все понимающими глазами, подернутыми старческой беловатой пленкой, а у него уже не было сил показать, что он тоже любит меня. В его глазах было что-то похожее на удивление и какая-то предсмертная сосредоточенность. Мы нашли его в гараже застывшим в предсмертном движении - он полз куда-то, наверное, к нам, за помощью, а мне было некогда… Я сам похоронил его возле дома, за изгородью, чтобы он лежал рядом, пока я жив.

   Покончив с дневными, суетными делами, поужинав и отключив телефон, устраиваюсь в мягком свете торшера на диване в гостиной, поглядывая на большой книжный стеллаж, закрывающий стену. Книги стоят, прижимаясь тесно друг к другу, каждая из них чем-то памятна или дорога мне, ведь я начал их собирать еще студентом, покупая несколько томов со стипендии, да еще из той суммы, что давали мне родители на питание. С восемнадцати лет я, сумасшедший, вознамерился стать писателем. С детства обожал книги, читал их под одеялом вместо учебников, брал штурмом взрослые библиотеки. Однажды мне самому захотелось родить слово и выплеснуть его на бумагу. С той поры минуло уже больше двадцати лет, не знаю, можно ли назвать меня писателем, отношения с литературой у меня платонические. Изредка получаю случайный гонорар из какого-нибудь журнала, но литература дает мне, быть может, более важное - чувство причастности бытия, чувство вовлеченности в жизнь и еще нечто, труднообъяснимое. Когда, после долгого труда, на чистом листе бумаги появляется текст, состоящий из гладко сцепленных, упакованных в изящную форму слов, посещает меня удивительное, ни с чем не сравнимое чувство полета, могущества. Извлеченные из пустоты слова мерцают, на глазах приобретая устойчивость мрамора. В этом есть вещий смысл и правда, мысли о скорой смерти уже не кажутся тогда катастрофичными. Волшебство и наслаждение - называть вещи своими именами, - ведь они, вещи и события, неприкаянные, пока их не увидит писатель. Быть может, словотворец для того и живет, чтобы узнавать и называть созданное Богом, как Адам в шестой день творения. Литература для меня - сладкое бремя, дао, спасение от соборного упоения пошлостью, которое захлестывает мир. Кроме того, скажу по секрету, литература дает мне особые отношения с небом, ведь иногда я провижу, кажется, тот горний мерцающий мир, который требует умолчания...
   Этим вечером я достаю из старого портфеля свои бумаги, раскладываю перед собой фотоальбом с «южными» фотографиями. Жена гремит на кухне кастрюлями, бубнит новостями телевизор, а я уже вновь, будто наяву, чувствую волнующий запах самшита и лавровишни, вижу перед собой кавказские горы, теплое море у их подножья, мерцающие в южном небе яркие звезды, лунную дорожку на море. Есть в Крыму и на Кавказе непостижимая обетованность, каждый год езжу туда несколько раз, не только летом. Горы Кавказа и яйла Крыма не впускают на побережье Черного моря холодный воздух, и там, даже зимой, сохраняется узкая полоса земли, где иной раз в декабре, январе воздух прогревается до пятнадцати градусов. Сидя зимой в Тульской губернии, приятно думать, что есть в России место, где даже в январе зеленеют деревья, работают бассейны с подогретой морской водой и можно, если нет шторма, пройтись по набережной к еще работающему кафе с видом на море.  Летом города Черного моря излишне многолюдны и жарки, хотя похожи на цветущие парки, с муравьиной толчеей набережных, с вечной атмосферой праздника, с белыми яхтами на рейде.
   На Кавказе я люблю останавливаться в том городке, где помнят Бестужева-Марлинского. Это был хороший писатель. Александр Сергеевич дружил с ним и напрямую заимствовал у Бестужева некоторые литературные сюжеты. Летом 1837 на многопушечном фрегате «Анна» ссыльный писатель прибыл сюда из Сухума, предчувствуя свою скорую гибель. «Мое железное русское здоровье... растаяло в жарах Грузии. Я вывез лихорадку из Тифлиса... и с тех пор, хотя на время подавленная хинином, она преследовала меня... Я был так худ, что вы бы смогли сквозь меня наблюдать колебания звезд». Перед боем с горцами на мысе Адлер написал записку: «...Прошу благословения у матери, целую родных, всем добрым людям передаю привет русского...» 7 июня 1837 года он высадился здесь с десантом и погиб, тела его так и не нашли. Быть может, он упал в Мзымту, утонул в болоте или был пленен горцами. В последнем случае он, со своей малярией, все равно бы не протянул, наверное, больше двух месяцев. Сейчас трудно поверить, но места здесь были гнилые, для русских гибельные из-за сырости, комаров, малярии. Когда к середине 19 века завершилась Кавказская война, многие горские племена не пожелали оставаться под властью «неверных», переселялись в Турцию; эта земля у моря долго пустовала, северяне предпочитали селиться повыше, в горах, там было меньше комаров, и климат напоминал среднюю полосу России. Так появились многие горные поселки, например, знаменитая ныне Красная Поляна. У моря, вдоль Мзымты, на ее левом берегу, лежит Имеретинская долина. Раньше она состояла из покрытых ольховым лесом и папоротниками малярийных болот - ее называли долиной смерти. В двадцатом веке долину осушили сложной дренажной системой, высадили эвкалипты, ивы - эти деревья работают, как живые насосы, испаряя много воды. Кроме того, в болотах и озерцах развели «водную пузырчатку», растение, своими пузырьками мешающее развитию личинок малярийного комара. В озера выпустили живородящих рыбок гамбузий, которые питаются этими личинками. Небольшие  болота просто заливали нефтью, чтобы маслянистая пленка убивала все живое. К 1956 году малярию победили! Только потом здесь, на месте плантаций фейхоа и виноградников, начали строить санатории. Адлер выстроен поверх тысячелетних болот и вся земля его насыпная. Селились тут, еще в царское время, люди разных национальностей: грузины, абхазы, греки, армяне, русские, эстонцы. Их потомки живут здесь до сих пор, и потому город напоминает лабораторию по этнографии. Тихие улочки, обрамленные пальмами, ивами, кипарисами, петляют меж домов, которые сильно теснятся и тянутся ввысь, потому что земля тут, как в любой курортной зоне, очень дорогая. Она много раз продавалась, меняла хозяев, а потому некоторые участки причудливой формы, с въездами и выездами для тех, кто строился в глубине квартала. Клочок земли приносит здесь летом изрядные деньги, везде пристройки, летние кухни, веранды, клетушки для отдыхающих. В конце 20 века клетушки начали сносить, людям разрешили строить многоэтажные частные гостиницы, они появляются на глазах, на каждой улице.
   Одна из самых больших прелестей юга - вечнозеленые растения, которые цветут здесь круглый год. В декабре и январе - маслины, камелии, хризантемы, гортензии. В феврале, марте - японские вишни, магнолии, рододендроны. Здесь непривычно яркие, для северного взгляда, краски: ближние горы летом и осенью темно-зеленые, а дальние - бирюзовые или светло-голубые, как на картинах Кента и Рериха. Море изменяет свой цвет ежеминутно. Под ярким июльским солнцем оно изумрудное, в облачную погоду напоминает ртуть, а вечером, в свете фонарей, вода маслянисто-черная, с едва заметным свечением. Во время заката фиолетовые полосы меж облаками сменяются бордовыми, вишневыми, оранжевыми; заходящее солнце похоже на огромный светящийся апельсин, стремительно падающий в море.
   Воздух у моря вязкий, пахучий, иногда приторный, его можно вдыхать, как дорогие духи, пить, как лекарство. Пахнет магнолиями, хвоей лиственниц, восточными специями, вином, чуть подгнившими фруктами. Сочетание тепла, красоты и курортной безмятежности создает впечатление эдема, парадиза, рая. Даже здешние животные, кажется, чувствуют это и не ссорятся друг с другом. Благодушные собаки лежат на асфальте вместе с кошками, о них спотыкаешься в темноте. Утром дворняги спешат к рынку, где на прилавках лежат жгуты копченого сыра, круги еще влажного сулугуни, пахлава, окруженная роем ос, истекающая медом. Заговорщицки подмигивают усатые торговцы вином, предлагая испробовать домашнюю «изабеллу». Блестят, точно лакированные, ряды копченых кур, благоухают фиолетовые кучки базилика, возвышаются горки ярко-желтых лимонов, бархатистых розовых персиков, гроздья сиреневых и красных палочек «чучхелла», слепленных из вареного виноградного сока, муки, сахара и орехов. Рядом с пивным и винным отделом, в аквариуме с аэрацией, копошатся живые раки. Но съесть местные продукты еще нужно суметь. Если вы решите, например, вымыть на рынке только что купленный инжир, горцы станут искренне возмущаться, передавая друг другу подробности чудовищной дикости приезжих. Рядом с рынком есть частная пекарня; в маленькое окошко можно увидеть, как со стенок раскаленного чана снимают румяные лаваши с подгоревшим, посыпанным пеплом бочком. Абхаз и армянин тут же спорят, чей рецепт лаваша удачнее, а женщины в очереди молчат, безропотно пропуская вперед любого мужчину.
   .Летом весь народ стекается к пляжу, гвалт иногда там стоит неимоверный. Среди поджаренных на солнце тел бродят разносчики еды: «Дэвачки, сладкай сочнай виноград! Холодное пиво! Самое холодное на всем побережье! Рыба, рыба, бели амур, копченый форель! Хачапури с сыром, сладкие трубачки!» С пирса взывают продавцы увеселений: «Осталось всего три места на водный банан! Можно попрыгать по волнам и получить массу удовольствия! Прогулочка в открытом море всего за пятьдесят рублей!» Включает мегафон и спасательная станция: «Волков Женя, девяти лет, из Пензы, срочно подойди к спасательной станции, тебя ждет бабушка!» На пляже целый день сменяется череда обнаженных тел, блестит море. Даже закрыв глаза, чувствуешь кожей солнце и горячие камни пляжа, пену большой волны, лижущей твои протянутые к морю ноги, слышишь детский визг, похожий на крики чаек. Ревут где-то в горах двигатели самолета, лайнер появляется из-за деревьев, иногда он взлетает за стаей птиц и тогда сам кажется большой белой чайкой. У берега весь день по волнам снуют водные мотоциклы, похожие на огромных жуков-плавунцов, пускающих над собой китовые фонтанчики. На раскаленных от солнца камнях жарится молодежь, старики возлежат под навесами. Пожилой грузин - арбузный живот и тонкие ноги, - на угловом топчане угощает вином всех проходящих молодых женщин. Все вокруг что-то едят, пьют. Качаются на волнах желтые лодки спасателей и надувные прогулочные катамараны...
   Летом, из-за обилия отдыхающих, почти в каждом дворе огороженные кирпичом, досками, шифером закуты, натянуты бельевые веревки, сушатся мочалки, плавки и полотенца, развешаны пластмассовые тазики. Во дворе, подле треснутой вазы с торчащим из нее засохшим цветком, отмокает подгоревшая кастрюля, высится горка банок из-под пива. Рыжий кот, с бельмом на подбитом глазу, заглядывает в тарелку рассеянного пляжника. На обеденном столе фаянсовая солонка, накрытая от мух стручком горького перца или долькой чеснока. Сменяются постояльцы, чередой следуют застолья, встречи, проводы, чемоданная суета. Бледнолицые северянки записывают кухонные рецепты хозяек: «Синенькие я прокручиваю на мясорубке и пеку на костре, а перец не пеку - грею на солнце...» Каплет вода из крана умывальника, лает собака, пахнет шампунем из дворового душа, виноградная лоза взбирается на капроновую подвязку рядом с кухонным столом...
   От июньского солнца на побережье нигде не спрятаться. В домах к девяти утра раскаляются стены и крыши, выгоняя людей на улицу - бетон и шифер остывают лишь к полуночи. Только во время дождя можно днем поваляться с книгой в постели, слушая вертолетный шум вентилятора и щелчки виноградного секатора в огороде, чувствуя, как льется в открытое окно запах влажных магнолий. Есть способ и солнечным днем избавиться от дневной жары - отправиться в горы. С каждой сотней метров вверх температура заметно падает. Переходить Мзымту лучше всего за форелевым хозяйством по деревянному мостику, что висит на смазанных солидолом толстых железных канатах. Если задержаться над рекой, любуясь пенными бурунами, под вами обязательно проплывут надувные плоты и катамараны сплавщиков. Молодежь на плотах, одетая в оранжевые спасательные жилеты, будет кричать и смеяться в радостном возбуждении, а рулевой, загорелый до темной бронзы, окатит вас речным холодом, зачерпнув его пластмассовым веслом. Собака поплывет через реку, сносимая течением. Если собаку погладить, она дружески вымажет вас грязными лапами, а потом будет долго бежать рядом. В горном лесу по горячим от солнца каменным плитам, перевитым бугристыми корнями, снуют ящерки, влажная земля издает волнующий парной запах. Облепленные мхом деревья создают над головой стрекочущий полог, над обрывом пасется бесстрашная коза. В гуще леса, если не шуметь, можно встретить дикого кабана, спокойно подбирающего желуди, алычу и опавшие груши. Среди колючих лиан, иглицы и боярышника в лесу встречается древовидная кавказская черника - если повезет, вы отведаете ее сладких лечебных ягод. Лес на Кавказе сырой, тропинка петляет по влажным слоистым уступам. В покрытые мхом стволы деревьев пускает корни папоротник. В зарослях бука, дуба, дикой груши кричит и трещит ветками встревоженная птица; под обрывом шумит река, ноги скользят по влажным мергелевым плитам, истертым ногами туристов до полированной гладкости. Подниматься приходится над самой кручей, дух захватывает от высоты и открывающегося внизу пространства. Бьет в лицо холодный верховой ветер, через пропасть летит бабочка, мерещится Набоков со своим альпийским сачком; висит паук меж колючих веток, срываются из-под ног и летят к мутно-зеленой воде камни. Там, едва различимый, качается на тарзанке мальчишка. В горах вас ждет много находок: провал или пещера с крошащимся потолком и сухими листьями туристического ложа, заброшенный адыгейский сад, остов греческого монастыря, горная пасека. Идти можно долго, недаром людей тянет в этот особый, звенящий цикадами, пульсирующий, близкий к небу, мир. От недостатка кислорода, или от чего-то еще появляется необъяснимое чувство взволнованности, почти эйфории. В горах долго не чувствуешь усталости, лишь дома, взглянув на карту, осознаешь, что прошагал километров пятнадцать. Если вам наскучит Мзымта, советую прогуляться к реке Ахцу; в фотоальбоме вашем навсегда останутся «орлиные» скалы, где, по преданию, был прикован Прометей, темный вход в Ахштырскую пещеру - в ней сохранились рисунки доисторического человека, - мрачно-загадочная тисовая роща, водопады. Если в горах внезапно налетит дождь, лучше всего раздеться и спрятать одежду в непромокаемый пакет, а самим нырнуть в каменную ванну, пробитую водопадом, - ее называют здесь «чертова купель», - потом насухо вытереться и согреться стаканчиком «твиши», который подадут у входа в ущелье.
   Начиная с августа, в этих краях часты смерчи. До ноября, иной раз, в большом Сочи к полудню летняя погода - можно купаться, воздух вполне прогревается. Осенним утром, едва проснувшись, все курортники с надеждой глядят на небо и слушают радио. По утрам нередок туман, каплет дождь, и потому кажется, что солнца уже не будет. Но к одиннадцати часам ветер обычно разгоняет облака, они повисают далеко в горах, ожидая сумерек. Блестят вечером кожистые листья магнолий, волнующе пахнет кофе и шашлыком возле прибрежной кофейни. По набережной можно долго идти мимо танцующих пар, столиков, официантов, которые разносят пиво, фруктовый салат, дымящееся мясо. Но с августа все чаще к побережью прорывается северный ветер, налетают дожди. Когда над морем сталкивается теплый и холодный воздух, из грозовой тучи рождается вырост, который вращается против часовой стрелки. Он тянется вниз, а навстречу ему, из моря, появляется еще один водяной хобот. Два этих выроста соединяются, образуя вихревой столб, который несется по морю. Выходящий на сушу большой смерч опасен - вода придает вихрю устойчивость. Смерч, двигаясь обычно по руслу реки, проходит иногда три-четыре километра внутрь побережья и там осыпается; вода устремляется в реку, несется вниз гигантской волной. Мощный смерч вышел на берег в августе 2002 года под Новороссийском, в районе Сухой балки погибло тогда больше ста человек. В сентябре 2001 года смерч бушевал в Адлере. Мне рассказывали: был обычный сентябрьский день, накрапывал небольшой дождь, в ботаническом парке «Южные культуры», что на левом берегу Мзымты, гуляли курортники, любуясь платановой аллеей, бамбуковой рощей, тюльпанными деревьями, прудами с цветущими лотосами, гиацинтами, лилиями. Потемнело небо, стремительно налетел ураган, который срывал крыши с домов, повалил огромные двухсотлетние платаны, три метра в обхвате. В небо подняло корову, автомобиль, сломанные ветви деревьев. За пятьдесят секунд был почти уничтожен уникальный парк, четыреста редких деревьев, погибли несколько человек. Парк «Южные культуры» до сих пор не может оправиться после того урагана. Осеннее море в темноте иногда светится из-за обилия в воде фосфоресцирующего планктона; говорят, водяной столб, идущий ночью по морю, тоже порой испускает зеленое и голубое свечение. Очень красиво, наверное, когда вы не на пути смерча...
   К ноябрю все же становится холодно; море мутнеет из-за частых штормов, но листья деревьев еще долго зеленые. Осенний день короток, быстро падает на город ранняя темнота, в такие вечера хорошо гулять у моря. Осенью вода заметно теплее воздуха, она парит, отдавая тепло, набережная долго не спит, впитывая этот прощальный подарок лета. Посреди набережная торчит причал - свайный выступ из железа и бетона. На самом его конце в свете шахтерских фонарей и керосиновых ламп рыбаки ловят сардинок, возле них всегда лежит собака, положив голову на лапы. Иногда она поднимает голову, испуская протяжные, томительные взвои. При шторме волны ударяют о сваи причала с такой силой, что многотонная громада из железа и бетона дрожит, взлетают вверх фонтаны соленых брызг, накрывая неосторожных зевак. Ночной шторм завораживает. С ревом обрушивается на берег вода, шуршит мокрый гравий, воздух насыщен брызгами, от моря поднимается пар. Во время шторма в свете фонарей по мокрым камням бродят босые люди. Они высматривают потерянные купальщиками золотые цепочки, серьги, монеты, которые может выбросить море. Но и без ветра море волнуется, колышется, дышит. Светится на воде лунная дорожка, исчерченная волнами. Прибрежные деревья и кусты окружены в полнолуние таинственным желтым ореолом.
   Приезжие возле моря заняты обычными курортными развлечениями: смотрят в телескоп на луну; тащат из светящегося стеклянного куба никелированной механической рукой плюшевые игрушки; поют у телевизора-караоке. Если пройти на дебаркадер и посмотреть на берег, он кажется гирляндой разноцветных огней. Внизу искрится море, тебе жаль оставлять его и этот праздничный город. Но всегда нужно уезжать.  Напитавшись щедростью южного солнца и запахом йода, можно вновь работать, дышать бензиновым воздухом, злиться, нервничать, смотреть вечером фотоальбом и туристическую карту, представляя новые города, куда отправишься скоро.
   
  Она была спокойна, красива и счастлива. Родилась в благополучной семье, без особого труда закончила школу, вышла замуж, родила сына, жила в удачно купленной родителями просторной квартире, работала в нашей больнице. Муж хорошо зарабатывал и баловал ее. Она могла позволить себе массаж, баню, хорошую косметику, парное мясо, творог, фрукты и соки. Каждый год они с мужем уезжали к морю, к сорока годам ей нельзя было дать и тридцати пяти. Румяная, высокая, красивая, дорого и со вкусом одетая, она пользовалась мужским вниманием. Ей нравились щедрые, состоятельные мужчины. В обеденный перерыв она говорила товаркам, что идет в магазин, возвращалась счастливая. Никого из этих мужчин, думаю, она не любила. Как-то сказала мне, что любовь приносит страдания, а потому хорошо, чтобы тебя любили, а ты сама - нет. В больнице считали, что ей очень повезло в жизни - умеет жить, да и Бог любит ее. Иногда она держала себя надменно, будто была выше и умнее других, но ей это прощали, злости в ней не было. Могла она подарить товарке вышедшую из моды вещь или овощи с дачи, которые вырастили ее родители. А потом случилось то, что никак не укладывалось в моей голове. У нее заболел желудок, и после одного из обследований у нее обнаружили язву. Через неделю во время операции у нее нашли опухоль! Не верилось в страшный диагноз, - внешне она стала еще красивее, немного похудев от болезни, - думалось, все обойдется, потому что не может Бог просто так сломать настолько удачную и красивую вещь, которой она была. Потом ее положили на химиотерапию - и красивая, цветущая женщина исчезла. Выписавшись из больницы, она лежала дома, почти прозрачная от худобы, муж ухаживал за ней, целовал ее похудевшие пальчики, кормил с ложечки. Она думала, наверное - если б ей поправиться, она стала бы жить как-то совсем по-другому. Говорят, она плакала целыми днями, потом начались боли, и она кричала. Мысль, что она умирает, казалась невероятной. Если жизнь дается нам для того, чтобы радоваться, думал я, то она жила правильно, убивать ее было незачем. Выходит, жизнь создана для того, чтобы страдать? У нее в жизни было мало страданий, может быть, теперь она добирала недостающие?
   Она, пока еще были силы, начала ходить в церковь. Простила ли она Богу случившееся с ней? Господь милосерден и милостив, но зачем же Он убивал ее так рано? В этом была тайна, открылась ли она ей? В последние месяцы жизни она лежала дома; внутри страшно болело, потеряв терпение, она кричала, пока ей не введут наркотик. Тогда боль немного отпускала, голова прояснялась, она вспоминала, наверное, свою короткую жизнь, с ужасом думала, что жила легко и бездумно, как животное или растение, и вот лишь теперь, такой ценой, узнала Бога. Пришлось ударить ее болезнью, чтобы она очнулась от животной жизни, может быть, Господь ударил ее слишком сильно? Иногда в церкви, когда у нее была еще возможность ходить туда, из-за склоненных голов молящихся, в мерцании свечей, сквозь блики и отсветы дрожащего пламени виделось ей, наверное, уже нечто сущее, чего пока не узнать нам. Она выполняла жизненную работу - мучилась и терпела, выжигая животные радость и благополучие, которыми согрешила. Господи, прости и помилуй нас, грешных!
   Я не пошел на похороны, чтобы запомнить ее красивой.

   Весной я покупаю навоз, чтобы наш крохотный участок земли возле дома смог родить что-нибудь. Сейчас возделывание земли многие считают чудачеством, говорят, что дешевле купить и, мол, каждый должен заниматься своим делом. Врач должен лечить больных, писатель строчить книги, а крестьянин копать землю. Но во мне течет и крестьянская кровь, весной тянет на грядки, да и просто хочется есть овощи, фрукты, ягоды, выращенные без химических удобрений. Кроме того, страшно запускать землю в нашей непредсказуемой стране, где каждые пятнадцать лет война, революция или финансовый кризис.
   Привозной навоз дорог, но у меня есть прицеп к старенькой машине, и можно договориться с Цветковым, который живет недалеко, в деревне Бегичево. С ним у нас особые отношения; Александр Васильевич любит у меня лечиться, а мне нравится его лечить. Александр Васильевич всю жизнь прожил в деревне, и даже облик имеет классический – в поношенном зипуне, сапогах или валенках, в треухе заячьем, на телеге или с вещмешком за плечами. Он честен, прост и наивен, как неиспорченный ребенок. Не зная его, мне было трудно поверить, что сохранились еще такие люди в нашей полумертвой, несчастной деревне, которую весь двадцатый век, с небольшими перерывами, терзали, утюжили, гноили… Но вот живы еще крестьяне, хоть мало их, впору в красную книгу заносить. Многие русские, такие как Александр Васильевич - люди особого склада. На европейский взгляд они незрелы, чудоковаты, ребячливы. Таким людям, как детям, нужен хороший отец – Бог, или добрый царь-президент. Когда отец рядом, то русский весел и сыт. А если нет – безотцовщина, вселенское сиротство. Русские сейчас – такие сироты, пропадают без отца, при гулящей матери России, которая отдается всякому встречному, поперечному. Если не воспринимать все только европейски образованным умом, а вслушаться сердцем, то, может, и нужно так жить, как дети-крестьяне.  Может быть, это не Цветков виноват, что не совпадает с нынешней страшной, беспутной жизнью, а мир виноват, уходя от доброты и любви? Мы судим Цветкова по меркам земного мира, по небесным же законам мир плох, а Цветков хорош: суетливый, худой, черноволосый, с утиным носом, в драной одежде. Александр Васильевич зимой беден, а весной и осенью, когда его лошадь начинает работать, сравнительно благополучен. Он вспахивает на лошади огороды, картошку окучивает, возит на телеге сено.
   Чтобы выбраться к врачу, в город, ему нужно идти к асфальтовой дороге, по которой ездят автобусы, семь километров. Зимой - по занесенной снегом тропинке, осенью и весной - по грязи. Приезжает он всегда в базарный день, чтобы зайти еще в собес, чтобы купить на рынке свинину, хлеб, колбасу, водку, соль, и по хозяйству что-нибудь – замок или электрических лампочек. Приходит он утром, в неурочное время, когда не хочется мне отрываться от компьютера, но Александру Васильевичу все можно, ведь он почти сказочный персонаж в нашей хищной, тертой городской жизни. Представляется он так: «Передайте, что пришел парень из деревни». Или еще - «пацан из деревни», - хотя ему скоро пятьдесят лет, и я всегда обращаюсь к нему уважительно, на «вы». Мне нравится с ним разговаривать. Другие мои пациенты рассуждают о качестве иномарок, о том, как поедут отдыхать в Турцию, Египет, Адлер или Геленджик, хвастают, как «расслаблялись с девочками» в бане... А Цветков говорит о другом. Пока я измеряю его давление, беру анализ крови, Александр Васильевич рассуждает:
   - Молодняк - он весь гнилой! Он все импортное любит покушать, а надо все свое – хрен, квас, редьку… и все другое такое.
   - Сейчас машину в деревне иметь опасно, убьют! Прям колеса откручивай и складай! Жизнь такая, что надо автомат иметь и собачку. Собачка учуяла, ты вышел и засадил ему в лоб! А потом, с этим автоматом, в Москву! Народ распустили! Раньше такого не было!
   - Для нас главное – трасса, электрическая линия. Два раза у нас срезали. Спасибо москвичи у нас два дома в деревне купили, они сразу Путину пишут. Но все равно полтора-два месяца задержка, пока восстановят. А в Мясновке, где психбольница была, год электричества не было. Щас металл цыганы сбирают. Раньше цветной, а щас всякий. Прям что увидят железное – резаком режут, у себя складают, а потом сюда в город сплавляют. Полиция со всем этим не справляется. По тиливизиру говорили - на пятнадцать человек в Москве один милицинер, - и все равно мало. Распустили народ! Скоро черные все захватют. У нас совхоз развалился, черные взяли землю и выращивают укроп на Москву, говорят выгодно. У нас было три тысячи голов скота, а сейчас одни помещенья разваленные, поля бурьяном заросли...
   - Замок в деревне сейчас на дом нельзя навесить! Если замок – значит есть что взять, обязательно своротят. Или решетку выдерут с окна. Раньше ставни красивые были, теперь – решетки. И в Думе они зря сидят, не решают никак сельское хозяйство приподнять. Нетрудоспособные отовсюду в деревню понаехали, дома скупили...
   Я не во всем с ним согласен. Что плохого в том, если кое-кто из пожилых людей продаст квартиры в городе и купит дом в деревне? Это Александр Васильевич со зла говорит, будто они продают квартиры из жадности, чтобы деньги большие получить. Деньги проживут, мол, пропьют, а работать не могут, ну и начинают воровать у деревенских. Милиции в селах нет, один участковый на несколько деревень - и на селе, я согласен, царит право сильного. Кто смел, тот и съел. Городские воры отнимают у старух коров и свиней, срезают провода, режут металл – заборы, газопроводы. Две недели назад в одной из деревень газ провели, старухи двадцать лет ждали, так за ночь все трубы лихоимцы срезали, на металлолом сдали! Пункты металлоприема – сейчас прямой инструмент разрушения России. Эти пункты, если без них нельзя, открывать нужно при милиции, чтобы сразу арестовывать тех, кто режет газопроводы, провода, кладбищенские ограды и памятники. В частные руки никак нельзя отдавать нефть, металл, газ, при нынешней людской бессовестности. Семьдесят лет искусственно насаждаемого безверия и отрицательной людской селекции выдали на-гора очень много человеческой шелухи, пены, шлака. Эта пена, как всегда, наверху - насилует, грабит, уничтожает низовой русский народ, которым держится еще страна.
   Особенно зверствуют в селах, по словам Александра Васильевича, иноплеменники - цыгане, кавказцы. Крестьяне в своих избах, брошенные государством, как в оккупации. Иноплеменники насилуют женщин, бьют мужиков, эксплуатируют крестьян, заставляя работать на своих укропных плантациях. Крестьяне, в который уже раз, оказались не нужны власти, жизнь в деревне теплится иной раз не благодаря, а вопреки ей. Но мне кажется, Россия еще вернется к своей деревне, хребтом чувствую – снова близятся тяжелые времена. Негде будет взять импортных окорочков, масла и сахара, поневоле придется распахать сельские пустоши, возродить, хоть и на новый лад, наши деревни. Все это будет, будет, вот увидите.
 
   В маленьком городке Свобода, в Курской губернии, после залатанных узких дорог, мелькания придорожных яблонь, лип, низеньких домиков, машина замирает у ворот древней обители, за ними - длинный спуск вниз по уступчатой каменной дорожке, и вторые узилища с предупреждением: нельзя, мол, здесь ходить голым и слишком уж веселиться. И вот уже за вторыми вратами увидишь огромную долину, заливные луга реки Тускарь, с береговыми ветлами, ракитами, а за рекой, насколько глаз хватит - села, поля. Весной из каждого дерева здесь поет соловей, которых так много, что дух захватывает. Да еще иволга свистит, сова ухает, кукушка ведет монотонный счет. По рассветным дорожкам, фыркая, бегают ежи, в реке всплескивает рыба - местный мужик, при мне, за двадцать минут, на рассвете, без труда вытащил трех здоровенных голавлей и отправился домой завтракать. Вдоль берега, в сыроватом еще лесу, множество родников, отмеченных маленькими часовенками или небольшими крестами. Сочится из земли водица, которую много веков на Руси считают святой и целебной. В 13 веке некий охотник нашел здесь в корнях дерева (потому здешний монастырь называется «Курская Коренная пустынь») лежащую ликом вниз икону с изображением Богоматери, молитвенно воздевшей руки над младенцем в сверкающей сфере. Когда ту икону подняли, из-под нее, сказывают, и хлынула вода. Икона эта и открывшийся источник стали величайшими святынями Курской земли. Много преданий связано с этим чудом; не раз икона являла нашим предкам свои чудесные свойства, молва о ней дошла до царя Федора Иоанновича, он и велел устроить здесь монастырь. Сама икона долго хранилась в Курске, ежегодно устраивали крестный ход от города к монастырю, на двадцать семь верст, при огромном числе паломников. Сей крестный ход и опошлил Илья Ефимович Репин, - по тогдашней моде атеист и вегетарианец, - на знаменитом своем полотне «Крестный ход в Курской губернии». Помните? В пыли, по бескрайней российской дороге, идет многотысячная процессия: истовые лица фанатиков, конный жандарм взмахивает нагайкой, сытые священники, оплывший жиром купчина с золотой цепью на толстом пузе и его барынька с иконой в руках... Думаю, все так и было, но Илья Ефимович не показал многие тысячи по настоящему верующих, хороших, добрых людей, и потому его картина очень тенденциозна. Кроме того, вина священников, жандармов, и купчин омыта кровью нескольких революций, всё теперь воспринимается по-другому. Народ наш без икон оказался в глубочайшей исторической яме, слава Богу, что вера не умерла на Руси, у священников сейчас в Коренной бледные и худые лица. Когда-то в монастыре был огромный Рождественский собор и Церковь Живоносного Источника над чудесным родником, вода собиралась внутри в маленьком бассейне, этой водой совершались бесчисленные исцеления. Большевики, в своем богоборческом рвении, разрушили оба храма, источник залили бетоном, да только вода пробилась ниже, сразу в нескольких местах: тяжело бороться с природой и Богом. С людьми проще - священников тогда почти всех расстреляли. Сейчас в Коренной пустыни высится сохранившаяся колокольня, отстраивают монашеские кельи уступами. На холме, возле железной лестницы, подмытой весенними ручьями, у расписанной художниками монастырской трапезной, превращенной временно в главный храм пустыни - коленопреклоненный памятник Серафиму Саровскому. Незабвенный, родной Серафимушка молится на камне, повернувшись лицом к Иерусалиму, над головой его металлический нимб. Возле главного источника почти всегда толпятся люди с бутылями. На богоборческом бетоне выстроена церковь с удивительно низкими сводами - высокому человеку иногда приходится нагибаться. Приехавшие за водой миряне шушукаются здесь о том, как уплыла чудотворная икона с белыми в США, как «не далась в руки красным». Рядом с трапезной, на двери братского корпуса записка, наскоро прикрепленная к двери: «Состояние старца ухудшилось, просим его не беспокоить, молитесь за него и простите».
   Наверху, за оградой монастыря, копошится небольшая ярмарка с нехитрым товаром – колбаса, рыба, газированная вода. Но когда-то возле этих стен собиралась знаменитая на всю Россию Коренная ярмарка, по величине и значению вторая после Макарьевской Нижегородской. В советские времена в городке Свобода работали заводы, птицефабрика гремела на всю область, но сейчас запустение - все разворовали, когда можно стало: у себя все украли. Коренную пустынь обозвали Свобода, но не помогло, свобода от Бога оказалась порченой, ядовитой. Долго еще русские будут вздрагивать при словах «гласность», «перестройка». Растащили все, как во многих местах на Руси, надеясь, что власти потом восстановят. Не поняли сразу, что никто восстанавливать не будет. Вот и сидят местные без работы, ждут, что и землю у них отнимут, а тогда мужику русскому, точно, конец. И бороться не могут, не знают как бороться – мы стали деклассированным обществом без корней даже на самой коренной этой земле. И на каждом шагу, как везде на Руси, эти беспривязные, свободные люди. Через пустынь идут местные сельские жители. Бабы – задастые, приземистые, - по грязи пробираются в тапках. Свои туфли, сапожки из дешевого турецкого и китайского кожзаменителя несут в руках. Мужички, с почти черными лицами от постоянной работы на солнце, непрерывно матюгаются. И в сумке у них - самогон! Если повыбрать мат, из того, что бормочут они, остается: «Понаехали тут... А я вот умирать буду, а в Бога не поверю!» И когда черпали пригоршней воду из целебного источника, охлаждая мокрой ладонью красные вспаренные загривки, то говорили свое обычное: «Горло, горло промочи, чтоб самогон лучше шел!» А все ж и на них здесь смотреть не так страшно, потому что Пустынь строится, деревенская ребятня будет каждый день ходить мимо, быть может, хотя бы двое-трое из села вырастут другими. Россия большая, двое-трое из каждого села вольются в православный народ, в котором будут монахи, добрые матери, настоящие мужики - строители храмов, рабочие, священники, космонавты, инженеры, солдаты, готовые умереть за родину и веру. И будет стоять Россия, пробиваясь упрямой родниковой водой сквозь бетон похабной, безверной жизни, будут петь соловьи над этим чудесным источником.
                2006



                Шорохов и Кувакин.

   Они приехали вечером из Москвы, с Домодедовской, на маршрутке до Тулы, где их ждала встречающая сторона – недавний именинник, наш общий товарищ, Гена Поляков. Фотограф, журналист, обаятельно расхристанный, искренне православный, весёлый, артистически взлохмаченный, он купил себе недавно старый УАЗ и теперь собирался устроить для московских знакомцев деревенский пикник, совмещённый с джип-сафари вдоль верхней Упы. Я был приглашён в компанию как редактор литературного альманаха: мне хотелось взглянуть на московских поэтов патриотического крыла. В Туле общение с этим крылом у меня не сложилось – как-то зашёл к Виктору Фёдоровичу Пахомову (добротный поэт, фронтовик, художник-любитель), руководителю тульских литературных патриотов, и был испуган слишком короткой дистанцией между людьми. Да они ещё по советской привычке играли в начальников и подчинённых! Виктор Фёдорович, хороший поэт и неважный дипломат, не читав моих книг, сразу объявил, что в таком возрасте рано заниматься литературой. А у меня, к тому времени, дочь училась в старших классах, я уже выпустил две книги, выстроил дом, стал популярным доктором… «В семьдесят лет, что ли, начинать заниматься литературой? В семьдесят нужно уже заканчивать!» - раздражённо (и неправильно) думал я, глядя на тульских коллег по цеху. Больше в особняк на Каминского я не ходил.
   …Когда Гена посигналил с улицы, я отменил прием, взял из морозильника припасённую курицу, захватил водку, пиво, подарок для именинника и отправился за ними на своей недавно купленной импортной машине, чтобы свободно уехать с пикника, если захочется. Неуютно мне было в крошечном корейском автомобиле, рядом с их патриотическим УАЗом, я мысленно ругал жену, которая очень хотела именно заграничный тарантас. До этого нравственного падения я пятнадцать лет покупал только отечественные машины. Вскоре начались колдобистые просёлки, УАЗ там чувствовал себя гораздо вольготнее, мои ругательства становились крепче, но тут мы подкатили к дому в одном из шахтёрских посёлков, коих много возле нашего городка. Смеркалось, накрапывал дождь, мне стало совестно перед москвичами, я был уверен, что пикник на воздухе теперь не состоится, хотя сразу за домами начинались овраги, защитные лесополосы, луговины, заросшие сорняком и уставленные муравьиными кучами. Матушка Гены хлебосольно встречала нас в своём домике, где мы едва помещались в тесном коридоре, на маленькой кухоньке, под низкими потолками. Строили шахтёрские бараки на скорую руку после войны, думая, что лепят времянки, надеялись переехать в городские, просторные хоромы, да так и остались в бараках многие русские люди…
   Мы разместились за круглым столом, покрытым клеёнкой, я приглядывался к приезжим. Кувакин - небольшого роста, 45 лет, с седеющей бородой, очень мягкий, застенчивый, сидел, опустив глаза, как девушка, мне было странно видеть это, я привык думать, что москвичи – хитрованы и шустрики, а здесь была какая-то земляная, крестьянская неповреждённость. Его кто-то вызвонил.
  - Как ваши дела? – кричал в трубку Кувакин. И, выслушав ответ: - Я вас целую, обнимаю и благословляю!
  Выйдя на кухню мыть овощи для салата, я потихоньку спрашивал Гену о гостях. Он сказал мне, что родные Кувакина перебралась в Германию, поселились возле Мюнхена, а Кувакин вернулся, не смог жить без России. Кувакин в молодости приехал в Москву из мордовской глубинки, учился в литературном институте, сейчас работает в каком-то издательстве. После десяти лет поэтического молчания, на высоте личных страданий, ему вновь стали являться стихи. Не так много, чтобы называть его крупным пиитом, подумал я, но некоторые стихи хороши. Гена давал мне читать тонкий сборник раннего Кувакина:

  «Я хотел бы гармонию петь,
   Но она не для этого мира.
   Остаётся молчать. Только плеть,
   Под старинным названием лира,

   Без пощады и хлещет, и жжёт,
   И язвит без пощады, и дразнит.
   И порою всю ночь напролёт
   Предаёт лихорадочно казни».

   Одним словом, Кувакин мне сразу понравился, а Шорохова я пока не чувствовал. Он был молод, нордически красив и мужественен, высок ростом, силён, дерзок – похож на викинга. Говорил жёстко, отрывисто, хлёстко, видно было, что тестостерона в человеке достаточно, даже слишком, а избыток гормонов часто мешает. Шорохов был, по словам Гены, в то время не женат, это сочетание гипертрофированной мужественности и, пусть временного, одиночества выдавало какую-то личную трагедию, надлом.
   - Когда я начинаю выступления в публичных местах, чтобы сразу прекратить сюсюканье, я говорю: «Как гуманист, я считаю главным изобретением 20 века ковровые бомбардировки». Все сюсюкающие сразу замолкают, и начинается серьёзный разговор, - сказал, испытующе глядя на меня, Шорохов. Чуть позже выяснилось, что Алексей любит Ницше, культивирует в себе «сильного человека». «Слава Богу, - подумал я, - что Господь не позволил тебе прийти к ницшеанской вседозволенности… Вот, пожалуйста, православие спасло ещё одного человека!»
  Было ясно, что Алексей – прирождённый лидер, рыцарь, идущий по жизни в стальных доспехах. Рядом с ним чувствуешь себя защищённым, хочется распрямить спину, привыкшую к партизанской войне, чтобы идти в лобовую атаку. Но женщины, думал я, любят уют и тепло, им трудно жить при вечной мобилизации. «Алексей женщин, видимо, подавляет, а это не каждой понравится. Человек слаб, - размышлял я, - нужно прощать ближним слабости, иначе рискуешь остаться одиноким».  Забавно было наблюдать сочетание могучего, яростного Шорохова, и уставшего, надломленного, вечно страдающего Кувакина, который даже мысли свои выражал неясно, проглатывая звуки, сбиваясь в словах. «Как же он умудряется писать хорошие стихи?» - недоумевал я.

 «Мир держится на старых истинах.
   Поэт – на вечном положеньи
   Скитальца в чащах многолиственных
   Оттенков смысла и значений.

   Весь лихорадкою охваченный,
   Он мучается нужным словом,
   Свершая труд, уже оплаченный
   Толпы старинным приговором».

   - Вы не поймёте, - то и дело повторял Кувакин после своих сбивчивых эскапад.
   - Если бы не стихи, Кувакина следовало бы убить, - сказал, будто прочитав мои мысли, Шорохов. – Без стихов это совершенно пропащий человек!
   - Вы хотели бы опубликоваться в альманахе? – спросил я Кувакина.
   - Не знаю, – задумался он и начал философствовать.
   - Да тебе ещё никто по-хорошему и не предлагал! - одёрнул его, смеясь, Шорохов.
   Перед трапезой мы дружно помолились на картонные иконы Спасителя и Богородицы, которые стояли тут же, на холодильнике. Я прислушивался к внутреннему чувству – есть в этой публичной молитве, перед выпивкой, фальшь, или нет? Фальши не было. На душе потеплело. Теперь оставалось немного выпить, чтобы стать на вечер почти что родственниками.
   - Я надеюсь, ни у кого с собой нет диктофона? – всё ещё подозрительно глядя на меня, спросил Кувакин слабым сбивчивым голосом, поднимаясь с рюмкой водки в руках. – Давайте выпьем за новорожденного...
   «У меня и без диктофона хорошая память», - подумал я, опрокидывая в себя холодную водку, закусывая фирменным салатом Шорохова: он по-солдатски крупно нашинковал помидоры, лук, огурцы, приправив овощи растительным маслом и зеленью.
   После тостов, одарив именинника ёмкой фляжкой и охотничьим фонарем, Шорохов без обиняков продекламировал:

 «Когда о Родине приходится молчать,
   Чтоб не подставить и не сдать невольно,
   И на устах не тронута печать
   Любви великой и почти подпольной, -

   Смири гордыню, странствуй по Руси!
   Тебе откроются её леса и люди.
   Пока рубаху ветер парусит –
   Никто твоё молчанье не осудит.

   Но в самый час оттаивать уста,
   Когда наступит благостная осень, -
   От твоего нательного креста
   Пахнёт жильём и светлым шумом сосен!»
   
   - А теперь почитайте вы, Сергей, - предложил Шорохов, - чтобы мы поняли, с кем имеем дело!
   - Я не могу писать таких стихов.
   - Жаль, поэзия превыше всего! – разочарованно произнёс Шорохов. – Все остальные жанры вторичны!
     Я пожал плечами, Толстой думал по другому, возражать не хотелось, взрослые люди редко меняют позицию, обычно только ссорятся в споре.
   - Почитайте ещё, - попросил я, желая вслушаться в мелодику стихов Шорохова.

 «Без креста, без молитвы, без песен.
   Как же ночь-то была тяжела!
   Никому уже неинтересен,
   Одного он, наверно, желал:

   Как во сне, как в зловещем тумане,
   Отстраняя последний свой час,
   Он надеялся, будто обманет
   Тот для всех одинаковый глас,

   И шептал: «Хоть немного помедлю
   В этом сером болотном краю…» -
   Оставляя желанную землю,
   Беспощадную землю свою!

   И уже пролетая над полем,
   Где смешались и снег, и вода,
   Навсегда расставался он с болью,
   Кроме той, что при взгляде сюда».

   - Очень хорошо, браво, - искренне сказал я. – Это о ком-то умершем?
   - Теперь на реку бы, - кивнул Шорохов, - если не выберемся на реку, мы приехали зря…
   Я отправился на разведку, за входной дверью лил сильный дождь, было зябко, темно и сыро.
   - Это ничего, - сказал Шорохов, - давайте собираться.
    Когда мы, вымокнув уже при погрузке, сели в УАЗ - под ногами дрова, в багажнике мангал, шампуры, сумка с веселящими жидкостями, остро пахнущее мясо, - когда в свете фар побежала залитая жидкой грязью колея, и гости, раскачиваясь, ухая в ямины вместе с машиной, радостно оживились, я понял: нашим поэтам душно в Москве! Им не хватает простора, воли, мужских поступков! Дождь превратился в ливень, Алексей и Гена смеялись, гикали на зайца, который выбежал под колёса, а Кувакин призывал молиться, чтобы утихомирить дождь. Мы, посмеиваясь, остановились, Кувакин затих в молитве, прислонившись головой к стеклу, и дождь прекратился!
   - У нас есть время до четырех часов, - скромно сказал Кувакин. – Потом снова пойдет дождь. Если хотите больше времени – молитесь теперь сами.
   Эта бытовая простота и действенность веры московского поэта были так удивительны… «Ах, как может молиться русский грешный и слабый человек, - думал я. - Как сладостна молитва после греха! И Бог продолжает при этом любить нас, ведь мы до сих пор живы!»
   Гена остановил машину на берегу Упы – вокруг клубился ночной туман, с веток деревьев капало, сноп света от подаренного фонаря бил в пронизанное редкими каплями небо. Гена и Алексей побежали к реке, а мы с Кувакиным принялись разжигать огонь. Александр, стоя на четвереньках, и в позе лягушки, вертелся у костра, подкладывал щепу, раздувал пламя, путано объяснял мне:
   - Долго ждёшь первую фразу… каждую строчку… иногда неделями… а написать самому, проявить самовольство нельзя… всё написанное будет ненужным…
   - В прозе тоже так, - кивнул я. – Хорошим получается лишь то, что уже созрело, давно выношено.
   - Да, да! Приёмами тут объяснить ничего нельзя!
   - Почему вы не остались в Германии, Александр? – спрашивал я, желая выяснить очень важное для меня. – Ведь там поэту, в бытовом плане, уютнее. И оправдать себя легко можно: живущий за рубежом наш поэт пропагандирует русский язык и русскую культуру!
   - Как это всё оставить? – Кувакин поглядел на сырой луг, мерцающую в темноте реку, голос его дрожал. - Мы получили эту землю от Бога, и… Я не смог жить в Мюнхене… Там нельзя встретить рассвет у реки… Там нет рассветов!
   Мы были уже сильно пьяны для того, чтобы рисоваться. Рассветы там есть, но, как поэт, Кувакин говорил правду, и эта правда была вкусна для меня. Я устал от наших уступок и предательств, от умных слов, которыми всегда это покрывается, и, наверное, потому сейчас испытывал чувство катарсиса. Я вдруг понял, что счастлив рядом с этими ребятами.
   Вскоре шашлык был готов, мы пили водку, закусывая горячим дымящимся мясом, но голова работала чётко и ясно, только кружилась сильно. Кувакин и Шорохов помнили огромное количество стихов, читали Рубцова, Блока, Георгия Иванова. Читали, выкрикивая стихи в тёмное небо, пробуя их на вкус, наслаждаясь ими. После особо удачной строфы, помолчав немного, еще ощущая вибрацию поэтической фразы в душе, говорили, смачно прищурясь: «Это вам не Роберт Рождественский, и даже не Евгений Евтушенко!»
   - «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека»…, - в поэтическом трансе бормотал Кувакин, - Это лучшие строки мировой поэзии!
   А Шорохов, на высоте экзальтации, читал «Символ Веры»: поднимая лицо к падающим с неба редким каплям, произносил - «Верую…», - как, наверное, произносит молитву православный воин перед боем. И это сочетание неба, внятно говорящего с нами, в темноте поблёскивающей реки, лучших русских стихов, молитвы, было так пронзительно, что у меня болело сердце. «Молодцы ребята, правильно живут, - думал я, - только бессонные ночи, в сочетании с таким количеством водки, может выдержать лишь молодой и здоровый организм Алексея. Как выдерживает это всё бедный Кувакин?»
   Я посмотрел на него. На лице Александра выступила болезненная испарина, он был в таком напряжении, что я боялся, как бы не пришлось оказывать медицинскую помощь – вдруг сердце не выдержит? Кувакин у костра теперь шептал мне своё программное:
 
 «Смиритесь силы ада –
   Грядёт российский царь.
   Он восстановит стадо –
   Жизнь потечёт как встарь.

   Как встарь забьётся сердце,
   Как встарь очнётся ум.
   Откроется наследство,
   Уляжется самум.

   И белый, белый, белый
   Ударит звездопад.
   Из смелых самый смелый
   Скомандует: «Назад!»

   Назад – к святой свободе,
   Назад – в открытый храм,
   Назад – к своей природе,
   К цветным и вещим снам.

   Прозрел ослепший инок.
   Глядит – издалека
   Плывут, как будто льдины,
   Грядущие века».

  - Где же нам взять царя? – спросил я, чтобы снизить градус парения, всерьёз опасаясь за Кувакина. – Ведь нету подходящего!
  - Нам нужно его вымолить! – в один голос вскричали Кувакин и Шорохов. Подумалось, что такие, и вправду, могут вымолить. От одной этой мысли, от осознания силы, сохранившейся в нас, мне хотелось кричать, петь. Шорохов, словно почувствовав это, оглянулся в поисках возвышения.
   - Пойдём, брат, на бугор, - сказал он Гене, догадавшись, что я петь не умею.
   Они обнялись, встали над обрывом, начали не слишком ладно:
   - Степь да степь кругом, путь далёк лежит…
   Не звучало. Мы добавили ещё горячительного, и песня окрепла. Кувакин теперь помогал певцам, неумело дирижируя перед ними.
   - Заболеешь! – говорил я Кувакину, запахивая на его груди, едва прикрытой рубашкой и галстуком, старую куртку Гены. Было уже очень холодно, туман поднимался от реки, а Кувакин хрипел и кашлял.
   - И хорошо, - отталкивал меня Кувакин, упрямо распахивая куртку, - пусть я заболею и умру, так надо!
   -  И, набравшись сил, чуя смертный час…, - разносилось по-над рекой.
   Я принялся сбрызгивать пивом новую порцию сырых шашлыков, Кувакин выхватывал у меня бутылку и отпивал – пива ему было жаль, а себя нет.
   - Душа человеческая живёт в слове, - говорил в это время утоливший песенный голод Шорохов, - а народные песни, стихи, суть проявления этой души…
   «И выбирает она безошибочно, - думал я. - Вот стихи Рубцова: очень просто, иногда кажется, что безыскусно даже, а как здорово и светло!» 
   В четыре двадцать стало светать, вновь начался дождь, мы погрузились в машину. Поэты заснули, ревел мотор, хлюпала грязь под колёсами, Алексей несколько раз сильно ударился головой о боковое стекло. Мне спать не хотелось, я думал о том, что нужно бы написать обо всём, что было сегодня. Я знал, что теперь стану следить за жизнью этих ребят, удивлялся, как сближают шашлык под дождем и выпитая вместе водка.
   У домика Гены стали прощаться. Шорохов даже после бессонной ночи казался свежим, а Кувакин был изможден предельно, вокруг его глаз легли синие тени. Но глаза эти - сияли!

   Теперь уже минуло несколько лет… Я поглядываю на них издалека. Шорохов женился на молоденькой девушке, но прожил с ней недолго, проклятие одиночества пока ещё висит над этим русским викингом. Кувакин завёл другую семью, и легко ужился с женщиной, мягкий человек. У него вырос животик, он стал забавным, стареньким, восстал из пепла, ведь он был уже сгоревшим человеком, когда мы виделись, я боялся, что он скоро умрёт. «Господь продлил его дни», - думал я, и радовался этому. Мне всегда радостно, когда я вспоминаю их. Они вызрели в полновесные человеческие колосья, а потому имеют право писать. Мне хочется увидеть, как Шорохов разовьётся в большого литературного критика или поэта, как напишет свои лучшие стихи восставший из пепла Кувакин, если Бог даст нам ещё немного времени.
               
                2007


Из цикла «Пушкарская слобода». Эпизод 3.

                По дороге в Одуев.
   Лето выдалось на редкость удачным – без сильной жары и засухи, но и без частых дождей. Почему-то раньше обычного, в конце июля, откочевали к югу стрижи, небо казалось теперь пустынным и брошенным. Долгими и прохладными стали ночи, в лугах вызрели травы, среди колосков полевых злаковых тут и там торчали кусты репейника и расторопши, в их красных колючих головках ещё копошились пчёлы. Приближалась осень, могли начаться дожди. Пушкарёв заторопился путешествовать – взял на работе отпуск и стал готовить к поездкам свои «Жигули».
   Выезжали рано утром – рядом жена Валентина, позади, в автомобильном прицепе, гремели закопчённые чайник и котелок, раскладные стол и стулья. Там же были уложены палатка, спальные мешки, запас хвороста и бензина в канистрах. «Левый» бензин покупали дёшево у знакомого шофера крупного предприятия - иначе Пушкарёвым, с их бюджетными зарплатами, пришлось бы забыть о всяких поездках.
   После городской автомобильной сутолоки вскоре начались пустынные просёлки. Пушкарёв блаженно жмурил глаза, как в детстве высовывал голову к пахнущему травой и нагретому асфальтом ветру, выбирая маршрут по наименее людным дорогам. Он испытывал острое наслаждение уже от одного только вида засеянных ячменем полей, леса, от кривых улочек встречных городков, из тех, что уснули в 19 веке, вдали от железных дорог. По ночам всю зиму снились ему пыльные мостовые на холме возле церкви, где из-под асфальта виден древний булыжник, где теснятся двухэтажные купеческие домики, выкрашенные яркой, точно акварель, краской, где спит заброшенное сельское кладбище, чуть движется обмелевшая река в зарослях прибрежных вётел, где светятся белым наливом яблоневые сады...
   Сейчас Пушкарёвы направлялись в Одоев. Древний городок (его не так давно разжаловали в посёлки), едва ли не старший на тульской земле, давно манил Пушкарёвых, но раньше они всегда проезжали мимо – в Оптину Пустынь, Козельск, Белёв. Но теперь на окраине городка, в уникальном, северной архитектуры храме - сводчатый потолок трапезной, поддерживаемый центральной колонной, шатровая колокольня, - открылся монастырь, и Пушкарёвым хотелось испробовать его на вкус. Внешне эти гнёзда православных аскетов часто похожи, но в одном тебя накрывает особое состояние (православные называют его благодатью), в другом - нет… Маловерам объяснить это невозможно, да Пушкарёвы и не пытались: как опишешь посещающее на монастырской службе чувство внятности и глубины происходящего, как передать изливающееся сверху небесное тепло, просветлённое внутреннее зрение, чувство любви и внутренней гармонии, что возникают после причастия?
   На пути остановились завтракать в сосновом лесу - это был единственный хвойный лес в округе, и воздух, напоенный запахом сосновой смолы, хвои, мощные охряные стволы, похожие на колонны зелёного природного храма, воспринимались экзотикой. Пушкарёв устраивал бивуак, а Валентина в походном джинсовом костюме суетилась возле костра. Пушкарёв и Валентина расписались несколько лет назад, но прежде долго были друзьями – вместе работали в одной газете, сообща попали в оппозицию к главному редактору и претерпели гонения, сидели за одним столом на служебных праздниках. Первая семья у Пушкарёва не сложилась, первая жена Юля считала, что Пушкарёв неудачник: до сорока лет не купил иномарки, путешествует, «как лох», по «скучной» России, да ещё с палаткой! Она хотела импортную машину, заграничных поездок, ярких впечатлений, а Пушкарёв был равнодушен к деньгам, из принципа ездил на отечественном рыдване, вечно экономил, чурался светских «тусовок» и больших городов.
  - Неужели всю жизнь мне с тобой по нашим лесам и помойкам таскаться?! – кричала Юля. – Неужели хоть раз, как все порядочные люди, нельзя поехать в Хургаду, Бодрум, или, на худой конец, в Ялту?!
  - Это у кого худой? – невозмутимо спрашивал Пушкарёв, не желая ссориться, привычно изображая домашнего придурка.
   С планами отправиться за границу Пушкарёв вроде бы соглашался, но когда начинался отпуск, вновь уезжал на север восстанавливать какой-нибудь монастырь. Первое время после развода Пушкарёв сильно тосковал без жены, затем смирился, решив, что семейное счастье не для него. Женщины в редакции пытались его приватизировать, но Пушкарёв страшился новых разочарований, сторонился и Валентины, пока она не взмолилась показать ей Оптину Пустынь. Они отправились туда вместе, и Пушкарёв сдался, ему вдруг понравилось быть рядом с Валентиной, которая привнесла в его сумрачную жизнь обаяние молодости и веселья. Пушкарёв теперь часто называл её домашним клоуном: она была остра на язык и никогда не унывала. К примеру, когда у них родился ребёнок, и жена едва оправилась от родовых порывов, Пушкарёв с изумлением обнаружил на детском горшке аккуратную надпись: «От благодарных потомков»… Теперь, когда они уезжали, маленький Юрка оставался с бабушкой, и Пушкарёвы каждые три часа звонили домой по сотовому телефону.
   - Ну-с, моя милая, давай выпьем за начало нашего блаженного путешествия, - сказал Пушкарёв, обнимая Валентину и чокаясь с ней походными стаканами из нержавейки. Ему хотелось, чтобы жена расслабились после домашней предотъездной суеты, сам же он едва пригубил ароматную «Изабеллу», опасаясь гаишников. – Мне так радостно, что мы снова едем!
   Вскоре после привала начался Одоевский район, потянулись деревни с разрушенными храмами. В этих краях Пушкарёвы часто бывали прошлой осенью, когда ездили за грибами. Деревни здесь всегда отличались скудостью жизни. «Как они только живы при такой бедности…», - записал в дневнике Л.Н.Толстой, когда по дороге в Оптину, он заезжал в Ченцовы Дворы, Манаёнки. Сейчас здесь местных жителей оставалось мало, дома скупили дачники, уезжающие на зиму в города. Может, потому храмы тут стояли в руинах, как в советское время, когда их разбирали для постройки сараев, или размещали в них овощехранилище, столовую, клуб. Причём туалет в этом случае обязательно делали в алтаре.
  - Советский эксперимент ведь почему не удался? Без Бога Союз не выжил, - размышлял вслух Пушкарёв, глядя на бегущую под колёса дорогу, - никто не захотел защищать фальшивые идеи главенства пролетариата и земной справедливости! Всё равно ведь в стране главенствовала номенклатура, а справедливости на земле вообще не бывает! Зря они выгнали помещиков! – мудрствовал Пушкарёв. – Помещик был иногда единственным хорошо образованным человеком в селе, на свои деньги строил храм, содержал школу для крестьянских детей. Как можно было выгонять такого ценного человека?! Нет, эти герои зачем-то убили помещика и свалили крест на его церкви, а теперь удивляются, почему без священника у них всё через пень колоду!
  - Герой всегда в одиночестве, - поправила Валентина. – А когда героев много, это уже хулиганы.
  - Нет! Почему здесь всё так?! - крикнул Пушкарёв. – Потому что Бога обмануть хотели! Мол, сами с усами, и без Него справимся! А не вышло... 
  - Да, лоханулись ребята… Но простые люди в этой разрухе не всегда и виноваты! Они бы и сейчас, может, колхозами жили, да ведь нынче такое соотношение цен, устроенное сверху, что жить в деревне за счёт своего труда невыгодно, и почти все молодые свалили в города. Ты же сам знаешь!
  - Вечно у тебя простые люди не виноваты! Нет простых людей, запомни это! Все сложные! И все мы виноваты! Терпим этот дурдом! Зачем ввозить столько синтетических, вредных продуктов из-за границы? Да, наши мясо, зерно и молоко стали б, наверное, в два раза дороже, но деревни бы расцвели! Ради этого я бы согласился и заплатить! Да и стабилизационный фонд на это, частично, не жалко потратить!
  - Тут же всё разворуют, - махнула рукой Валентина. – Да и Вашингтонский обком не даст уже закрыть границы, милый! Глобализм и демократия, вот выбор поколения пепси!
  - Я думаю, если им там, в Москве, денег жалко на сельское хозяйство, может, хотя бы заповедников здесь наделали, чтобы разрухи не было?
  - А наши деревни и есть заповедники! Резервации для тех, кто ещё хочет жить по старинке! А разруха… Помнишь у Булгакова? «Разруха не на улицах, а в головах, батенька!» Смотри, какое небо красивое!
    В Одоеве Пушкарёв остановился на центральной улице, нагретой солнцем, удивительно пустынной, точно город вымер. Навстречу шли мужики с берёзовыми вениками в авоськах.
  - Ух ты! - улыбаясь, хлопала в ладоши Валентина. – Они по субботам всё ещё ходят в баню! Здесь традиции хранят, как в Англии!
  - Люди встречаются в бане, пьют чай с травами, подолгу беседуют, - мечтательно вздохнул Пушкарёв.
  - Насчёт чая с травами ты точно не угадал. Зануда ты мой! Знаешь, кто такой зануда в России? Это мужик, который всё время возвращается с рыбалки трезвый и с рыбой!
   Они вышли из машины размять ноги, отыскали хозяйственный магазин, полагая, что здесь товары дешевле, однако все лавки оказались закрытыми, хотя, по расписанию, должны бы ещё работать. В этом было что-то домашнее, уютное: и вправду, зачем сидеть в магазине, если все ушли в баню, а проверяющий – твой кум, сват, или сосед? Пушкарёвы поторопились войти в ближайшую продуктовую лавку. Она располагалась в старом купеческом доме, и название у неё было - «Всякая всячина». На прилавке в сапогах топтался бородатый подвыпивший мужик, он крепил к потолку липкие ленты для ловли мух, веселя продавщицу:
   - Моя сегодня нашла у меня деньги, и орёт: «Это что, заначка?! Зачем тебе?» А я так спокойно отвечаю: «Дура, ты телевизор смотришь?! Это не заначка! Это стабилизационный фонд!»
   Пушкарёвы купили мороженое, вышли на улицу. День начал портиться, северный горизонт затянула синяя туча, обещая дождь. Из дома напротив, - Пушкарёвы разглядели на нём табличку «Администрация», - высыпали наряженные люди: свадебные ленты через плечо, цветы и бутылки шампанского в руках. Компания то и дело фотографировалась, гурьбой направляясь к стоящему тут же памятнику Ленину. Надраенные до блеска «Волги», в бантах и куклах, медленно ехали за ними, торжественно гудя. Из торопящихся мимо пыльных легковушек сигналили, что-то кричали молодожёнам радостные земляки. На здании администрации Пушкарёвы обнаружили новенький плакат: «С праздником, дорогие одоевцы!»
 - А что сегодня за праздник? - спросила Валентина у встречных детей, которые объедали разноцветные рулоны сладкой ваты.
  - День города, - ответил пятилетний мальчик, солидно вытерев фиолетовые губы ладонью. – Сегодня фейвелк пулять будут!
    Напротив администрации Пушкарёвы нашли щит с расписанием праздников:
1. Выступление фольклорного ансамбля
2. Велопробег по улицам города
3. Выставка филимоновской игрушки
4. Краеведческий музей - день открытых дверей
5. Фейерверк
   Начался дождь, и Пушкарёвы решили, что самое лучшее сейчас - отправиться в краеведческий музей. Располагался он в одноэтажном здании на площади. Рядом с его входом стояли ржавые противотанковые «ежи», несколько старых камней-надгробий. Пушкарёв открыл музейный путеводитель, выяснил, что камни эти спас от местных вандалов первый директор Одоевского краеведческого - Иван Васильевич Папунен. Одно из надгробий - камень с могилы Дмитрия Ухтомского, большого русского архитектора 18 века: он строил в Москве Красные ворота, Нескучный сад, колокольню Троице-Сергиевой Лавры… Состарившись, уехал в родовую одоевскую деревню Дубки. Когда умер, его сын поставил рядом с могилой отца и матери церковь.
   В музее начиналась экскурсия. Учительского вида женщина лет пятидесяти внушала молодым усмешливым посетителям:
   - В Одоеве живут замечательные люди, ребята! Вы должны гордиться своей родиной! Не думайте, что живёте в каком-то маленьком, безвестном поселке! У нас древний город и жили здесь всегда особые люди, самые лучшие на свете!
   Шествуя из одного зала в другой, экскурсовод сообщила про участие одоевцев в Куликовской битве, про двенадцать пережитых набегов татар, осаду города князем Витовтом в 1407, Соборную горку, князей Одоевских, и Воротынских, которые с 14 века, сообща, владели одоевским княжеством. Представители древних княжеских и боярских родов, происходивших от Черниговского князя Михаила Всеволодовича, в 14 веке «отложились» от Литвы, предпочтя «греческую веру», это стало поводом для войны между Россией и Литвой! В 1495 году Московским договором Литва признала вотчины князей Воротынских достоянием России. Но Иван Грозный оказался страшнее западных сюзеренов, он казнил тех, кто мог соперничать с ним знатностью происхождения – Воротынскому князю Михаилу Ивановичу и Одоевскому Никите Романовичу опричники царя отрубили головы. Потомками казнённых были декабрист Александр Одоевский (тот самый, который написал «из искры возгорится пламя»), и один из создателей Московской консерватории Владимир Одоевский. К сожалению, невозможно было сейчас представить, как выглядела здешняя крепость, в Одоеве не сохранилось никаких дореволюционных вещей, кроме фотографий. Пушкарёв, рассматривая пожелтевшие фото, ждал возможности спросить у экскурсовода про имение Мирковичей в селе Николо-Жупань, где после революции некоторое время размещался дом отдыха советских писателей – там бывал Горький, а в 1936 полгода жил Пастернак, вернувшийся из-за границы.
   Валентина ещё дома вычитала в музейном справочнике, что в 70-х годах прошлого века министерство культуры выделило деньги на реставрацию храма Анастасова монастыря, но местные жители тут же расхитили всю медь с куполов. А в 50-х из надгробных плит монастырского некрополя сделали каменные полы в местном коровнике. Поэтому, когда экскурсовод в очередной раз стала нахваливать «самых лучших на свете людей», Валентина спросила:
   - Простите, а одоевские церкви кто разрушал? Свои, или приехал кто?
   - Свои! – радостно, почти с гордостью, выкрикнула экскурсовод, не успев сообразить, почему её спрашивают.
   Теперь она  рассказывала про местных купцов, которые были, фактически, хозяевами города - не позволили провести сюда железную дорогу, боялись конкуренции. И прогадали. Город стал быстро чахнуть, потому что товары начали возить по железной дороге, а не по рекам.
   - Простите, а купцов после революции расстреливали или просто ссылали? – не унималась Валентина.
   - И расстреливали, и ссылали! – энергично воскликнула экскурсовод.
   - Свои, или приезжие?
   - Свои, – уже спокойнее сказала вещунья. – Мы ведь на всё горазды. И на хорошее, и на плохое. Наталья Николаевна, продолжайте экскурсию, у меня что-то горло пересохло!
   Пушкарёв сердито ткнул Валентину в бок. Зачем обижать хороших людей? Теперь экскурсию вела молодая красавица, новый директор музея, Наталья Николаевна Ерохина. В комнате, наполненной стеклянными шкафами, с глиняными фигурками на полках, она вдохновенно рассказывала про Николая Васильевича Денисова – художника, который в конце 20 века, вместе с Папуненом, восстанавливал филимоновский промысел. Денисов специально для этого вернулся из подмосковного Загорска в Одоев. К тому времени здесь лишь некоторые старушки могли вылепить глиняную свистульку с характерной росписью. Денисов разыскал на заводе под Тулой потомственных мастериц дочь и мать Орловых, уговорил их вернуться в Одоев, нашёл в Абрамцевском училище нескольких способных студенток, убедил одоевское районное начальство выделить девчонкам квартиры и дом в городе под мастерскую. Заманил в Одоев Константина Николаевича Кехаиди, который сейчас устраивает ежегодный фестиваль народных ремёсел под Одоевом, куда приезжают лучшие российские мастера передавать детям свои секреты. Пушкарёв смотрел на красавицу Наталью Николаевну, думал: «Если одеть её в бальное платье, и перенести на два века назад, она могла бы блистать на раутах, как та, другая Наталья Николаевна, из Полотняного Завода! Но сейчас ей не до бальных платьев! Она, и такие, как Денисов, Папунен, Кехаиди, спасают едва горящую свечу Одоевской районной культуры от холодного ветра пошлой рациональности. И пока находятся люди, передающие эту свечу из рук в руки, есть шанс, что душа России не погибнет».
   Когда молодёжь, щебеча и хихикая, выпорхнула из музея, Пушкарёв упросил Наталью Николаевну вернуться к могильному камню помещика Воейкова. У Пушкарёва было особое отношение к этому человеку. Всякий раз, когда ездили за грибами, Пушкарёвы останавливались в его селе, возле чудом сохранившихся лип заброшенного помещичьего парка, изумительной колокольни семнадцатого века, с извилистыми дымоходами в стенах, с балконом на втором этаже для крестного хода. Во втором ярусе колокольни, в крошечном храме с огромными зияющими проёмами от выбитых витражей, сохранились дубовые доски иконостаса, кованные петли входных дверей. Пушкарёвы карабкались на второй этаж по изъеденной временем и непогодой лестнице, пробовали стереть со стен алтаря похабные надписи, выпалывали траву и молодые деревца на балконе. Привозили с собой церковные свечи, открывали молитвослов, читали ектению. Голуби, что гнездились на третьем ярусе, влетали в оконные проёмы, ветер поднимал пыль с рассыпающегося кирпича, задувал пламя свечей, но Пушкарёвы зажигали их снова и снова. Повернувшись лицом к алтарю, просили прощения у Господа за всё, что мы сделали с родиной: «Пастырю добрый, душу Твою положивый о нас, сведый сокровенная, содеянная мною, Едине Блажа, упаси мя разумом заблудшаго, и исхити мя от волка, Агнче Божий, и помилуй мя. Отягчён сном уныния, помрачаюся прелестью греховною: но даруй ми утро покаяния…»
  - Что вы знаете о Воейкове? – тормошил сейчас Наталью Николаевну, волнуясь, Пушкарёв.
   Красавица отвечала, смиренно опустив руки:
  - Он был героем Полтавской битвы, имел охранную грамоту от царя, и подчинялся только ему. Когда-то в его имении была удивительная церковь, знатная усадьба, но сейчас храм, помещичий дом и другие постройки безвозвратно утеряны. Папунену едва удалось спасти этот могильный камень, который  валялся возле полуразрушенной колокольни.
   «Эта колокольня, - думал Пушкарёв, - одна там торчит среди лопухов, крапивы, молодых деревьев. Смотреть на неё страшно, как на затопленную колокольню в Калязине. И Воейков лежит рядом с ней без могильного камня, забытый всеми. Его кости топчут люди, за которых он воевал. Наверное, мы тоже прошлись по его могиле…» 
   Пушкаревы простились с Натальей Николаевной, вышли на улицу. Дождевая туча уползла на юг, выглянуло солнце, земля слегка парила. Пушкарёвы двинулись к монастырю. Остановились у Соборной горки, проникли за земляной вал в месте, где когда-то были ворота крепости. Хотелось взглянуть вниз, на реку, с той крутизны, где погиб Колупаев. Его сбросили с крепостных стен Соборной горки за отказ принять присягу Лжедмитрию. Теперь там внизу, на маленьком пляже, резвилась загорелая ребятня – они цепочкой сплавлялись по реке, оседлав надувные матрасы и резиновые камеры отцовских машин.
   Миновав реку, Пушкарёвы свернули направо у ног «белого всадника» - памятника бойцам нашей конной дивизии, в 1942 освобождавшей Одоев. Свеженасыпанная щёбенка дороги, петляющей среди выгоревшей травы речной поймы, вела к храму. Монастырь вставал вдали, на пригорке, как призрак, словно поднимаясь из-под земли. Трудно было поверить глазам: как здесь, в глуши, среди провинциальной скудости, после всех наших социальных экспериментов, уцелел этот громадный храм, само воплощение родины, завет, переданный рукой невидимых наших предков? Пушкарёв остановил машину и заплакал, снял шапку, отправился к храму пешком, обнял руками его белые стены и, запрокинув голову, смотрел и смотрел на уходящую ввысь известковую кладку, на купола, и облака над ними. Сел на траву, чтобы успокоиться, достал путеводитель, прочитал Валентине вслух: «По свидетельству «Вкладной книги», приложенной к древнему монастырскому Синодику, этот монастырь «ставили и строили» князья Воротынские, а именно Иван Воротынский – вскоре после одержанной им победы над татарами под Тулой, в 1517 году. Монастырь назвали Анастасов по имени первого игумена Анастасия. «Вкладная книга» и Синодик, в ряду других фамилий, говорят о роде окольничего Михаила Колупаева. Меж имён его рода записан и Никита Луппович Колупаев, «тот самый, который с ворами креста не целовал», за что был сброшен с башни «Одуевской» крепости и погребён в «Настасовом монастыре». В 1784 монастырь упразднили, храм был превращён в приходскую церковь. Но с 2000 года монастырь начали восстанавливать молодые оптинские монахи, в 2002 году его открыли распоряжением тульского архиепископа. Около главного храма есть монастырское кладбище, где когда-то был памятник Никите»…
  - Смотри, теперь на его могиле поклонный крест! - подскочила Валентина.
   Ударил колокол, Пушкарёвы по деревянному настилу проникли в большой сумрачный зал – там ещё лежали строительные материалы, на стенах в глубоких трещинах едва просматривались остатки закопченных, кем-то сбитых древних фресок. Долгая монастырская служба начиналась в бывшей трапезной. Входили туда через низкую дверь, которая заставляла поклониться перед иконами всех, кого она пропускала. Возле знаменитого столба, поддерживающего низкие своды трапезной, стояла свечная конторка. Хранительницей её была молодая женщина богатырской стати – экономка монастыря. На небольшом возвышении чернецы пели свои стихиры, читали псалмы, молились, и Пушкарёв, повернувшись лицом к иконам, умиротворённо повторял вместе с ними: «Пресвятая Троица, помилуй нас; Господи, очисти грехи наши; Владыко, прости беззакония наши; Святый, посети и исцели немощи наши, имени Твоего ради». В грубых кирзовых сапогах и рясах, подпоясанные армейскими ремнями, углублённые в себя, чернецы эти были гвардейцами воинства Христова. Пушкарёв считал за честь хотя бы постоять рядом с ними. Мирское его сознание отвлекалось от молитвы – метровой толщины стены, белые мощные своды, полы из некрашеных досок, уличный звук мастерка, подравнивающего кирпич, щебет ласточек из-за окна действовали на него, как музыка. Он замечал чёрные перекладины под сводами, увядающие георгины на полу в вазах, старый коврик у распятия, кирпичную печь у дальней стены. Чтобы не отвлекаться, Пушкарёв закрывал глаза и молился: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие моё. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя»…
   Садилось солнце, чернецы не включали свет, в наступивших сумерках иконы слегка мерцали, подсвеченные лампадами. Когда Пушкарёв уже потерял счёт времени, растворился в происходящем, иноки закрыли служебную книгу, стали подходить к кресту. Пушкарёвы тоже приложились к нему, оставили немного денег в жестяном ящике на конторке, вышли на улицу. Прозрачный вечерний воздух доносил из Одоева далёкую музыка, рёв недоенной коровы, жужжание бензопилы. А здесь, возле церкви, господствовал птичий щебет, сухой треск сотен кузнечиков, запах полыни. Пушкарёву хотелось ещё взглянуть на монастырские деревни Рымнино и Филимоново, найти раскоп знаменитой синей глины, которая при обжиге становится белоснежной, но сил уже не было двигаться. Пушкарёвы спустились на машине к реке, разбили палатку, разожгли костер из привезённых с собой дров, сидели у костра, обнявшись. От реки несло влажной прохладой, вода невидимо булькала на перекатах, из прибрежного камыша взлетали утки, возле берега на небольшом плёсе играла мелкая рыба. Валентина позвонила домой, чтобы узнать, как себя чувствуют родные. Пушкарёв думал о том, что возле монастыря все их земные тяготы и неудачи кажутся мелкими, случайными, как пятна на давно не мытом стекле. Здесь, рядом с храмом, ты смотришь вдаль, сквозь стекло, и оттого перестаёшь замечать эти пятна. Мир становится вновь по-детски ярок, сочен и свеж…
   Они ложились спать поздно. На высоком берегу реки, как часовой, охраняя Пушкарёвых и всю нашу землю, незыблемой громадой стоял монастырь. Наутро Пушкарёвых ждала дорога, и оттого, что на земле нашей, кроме предательства и тлена, есть музеи, школы, библиотеки, храмы и монастыри, наполненные верными людьми, у Пушкарёва на душе было тепло и спокойно.
                2007
               

Из цикла «Пушкарская слобода». Эпизод 4.

                Тьмутараканское царство
    В сентябре, когда к городу приближались дожди, Пушкарёв решил больше не откладывать поездку в Тамань - в газетах вычитал, что где-то возле Тузлинской косы начнут строить промышленный порт, а это значило, что нынешней Тамани скоро не станет. Хотелось застать ещё тихую, спящую где-то на краю русской земли станицу, давно мечталось там оказаться, многое с этим Тьмутараканским царством для Пушкарёва было связано. Во-первых, само название станицы - будто из детской сказки: «У лукоморья дуб зелёный, златая цепь на дубе том…» Похоже, о Тамани вымолвил это Пушкин, ведь он бывал здесь, в августе 1820 с семьёй генерала Раевского переезжал из Пятигорска в Крым. В письме брату Льву докладывал: «С полуострова Таманя древнего Тьмутараканского княжества открылись мне берега Крыма». Лука, - Пушкарёв смотрел в словаре, - это песчаная коса в море, их много на Таманском полуострове, и рощи дубов тут имеются, а уж преданий, памятных историй про скифов, Босфорское царство, Тьмутаракань, казаков здесь так много, что и десяти писателям хватило бы. Вот и Лихоносов не миновал Тьмутараканское княжество, его повесть «Осень в Тамани» давно помещена была Пушкарёвым на полке среди самых нужных и любимых книг. Он даже наизусть некоторые строки из повести знал: «Сентябрь уже стоял, несла прохладу новая осень. Где они все, мои предки?» Для Пушкарёва это были не пустые слова, ведь чёрные болгары, от которых вёл родословную отец, когда-то имели здесь столицу - в Фанагории, рядом с нынешней станицей Сенной. Да и казаки, по мнению историков, впитали в себя кровь новгородских ушкуйников: в 16 веке новгородцы спасались на Дону от гнева Ивана Грозного. Мать Пушкарёва была родом как раз из Новгородской губернии. Помимо крови, русичи, создавшие на Таманском полуострове Тьмутараканское княжество, казались близкими Пушкарёву стремлением жить подальше от столиц и начальства. Он тоже не любил руководить и подчиняться, это мешало делать то, к чему душа расположена. Пушкарёва давно интересовала древняя история, а казаки, получалось, были носителями традиций Новгородского вече, первой русской демократии - настоящей, а не той, что создают в России сейчас, густо замешанной на деньгах. В сознании Пушкарёва все они – скифы, эллины, чёрные болгары, хазары и половцы, тьмутараканские русичи, новгородские ушкуйники, казаки, Лихоносов и Лермонтов, - оказались связаны так тесно, что дух захватывало.
   «Перестали воевать русские пределы половцы, породнились касоги, умолкли призывы князей, и над заросшими дорогами не слышатся золотые звоны колоколов… Вот по этой дороге девять веков назад бежал летописец Никон… Пугало на небеси страшное видение, зримы были три солнца…», - сомнамбулически бормотал Пушкарёв, укладывая вещи в машину. После городской суеты до кожного зуда хотелось ему отпускного уединения, раздумчивой неторопливости, мечтал он древние камни излазать в одиночестве, а затоптанные пляжниками модные курорты Кавказа и Крыма давно уже отказывали Пушкарёву в этом. Какое там одиночество? Из-под людей моря и берега летом не видно, суета праздная и пустая. Нет, нет, подальше от Сочи, Геленджика и Анапы, в глушь, на окраину, а куда ещё дальше Тьмутаракини? Там и железной дороги-то нет, кроме редких автобусов разве экскурсионные экипажи встретишь. Но экскурсии Пушкарёв недолюбливал: что можно понять и почувствовать за три часа бешеной гонки?
   Стараясь ничего не забыть, Пушкарёвы загрузили машину так, что пришлось подкачивать шины. Приближался воздушный фронт, Пушкарёву хотелось выехать посуху, но едва он вырулил на большую дорогу, как их нагнали тучи – дождь не отпускал до самого Ростова. Тысячу километров мчались они в серой пелене, и останавливаться не хотелось. Исключение сделали для Задонска, опустились на колени перед ракой, где лежал святитель Тихон, приложились лбами к холодному стеклу, молились о прощении и помощи. У святого источника не было очереди, Пушкарёвы трижды окунулись в ледяную воду, паломников распугал дождь, который непрерывно бил в крышу купальни. А после уже ничего не видели, кроме туч, серых обочин, льющейся с неба воды. Ревел новый мотор, в машине тихо играла музыка. Пушкарёв представлял себя Ноем в лодке, пережидающим потоп - суетный мир, казалось, остался далеко позади, напомнив о себе лишь в Ростове. У поста ГАИ их полоса движения внезапно стала встречной, переход был обозначен блёкло-жёлтой краской, и Пушкарёв не успел сразу взять вправо. Когда он выбрался из машины, устало глядя на картинно возмущённых половцев и хазар с полосатыми жезлами, с него потребовали сумму, которая составляла половину его отпускного бюджета. После долгих препирательств и торговли Пушкарёв отдал в пять раз меньше, и вновь уселся за руль.
- Ну что, ободрали? – спросила Валентина.
- Ага. Негласный дорожный сбор. «Соловьи-разбойники свистят на южном тракте». Нет, всё же особые люди идут работать в ГАИ, - Пушкарёв теперь внимательно разглядывал дорожные знаки, опасаясь нового подвоха.
- Большой штраф? Отдал бы права, а дома новые сделал!
- Они хотели машину досматривать! Тебе хочется вынимать и снова загружать все вещи? Да и опасно всё это, мне говорили: здесь, на юге, при досмотре могут и наркотики подбросить в машину! Потом остановят на следующем посту, и тогда уже никуда ехать не придётся!
   Когда стемнело, заночевали в крупной станице, больше похожей на город чистыми улицами, большой площадью, на которую смотрели фасадами собственный театр с ярко освящённым портиком, универмаг и маленькая гостиница. Утром поднялись затемно, думая, что половцы ещё спят, и ошиблись. На рассвете вдоль обочин уже стояли хищные экипажи, собирая дань с проходящих караванов. Возле специально устроенных дорожных ловушек половцы размахивали своими полосатыми жезлами власти, совали в нос вырезки из газет с табличками штрафов, и требовали денег, денег, денег...
   - В шестьдесят восьмом Лихоносов добирался сюда не так, - заметил Пушкарёв на очередной остановке, разглядывая карту дорог. Валентина достала взятую с собой «Осень в Тамани», нашла нужное: «Утром выплыли прогулочным катером к Темрюку и, не дождавшись Славянска, сошли на маленькой пристани...»
   - Сейчас никаких катеров там, конечно же, не осталось, - махнула рукой она, - мы жили на Волге, так ещё при Ельцине почти все катера сдали на металлолом, или начальство их приватизировало!
    Пушкарёв молча разгонял машину, выбрав на карте дорогу подальше от больших городов – она петляла меж блёклых осенних полей с увядшими помидорами, сгоревшими на солнце подсолнухами, вызревшими арбузами, кабачками. У обочин там и тут стояли ржавые будки продавцов урожая, возле них тормозили горожане, дешёвые помидоры и кабачки закупали ящиками. Машина Пушкарёвых неслась мимо, через камышовые плавни, ухоженные станицы, взлетала по мосткам над каналами с мутной водой. Пушкарёв озирался, примечая возвышенности - выбирал место, где бы он устроил оборону. Остановился безошибочно у длинной обрывистой сопки меж плавней и озёр, где было удобнее всего ставить пулемёты, тут же обнаружил братскую могилу с красной звездой: здесь, в сорок третьем, устроена была «голубая линия» немцев. Пушкарёв поднялся к могиле, склонился в поминальной молитве, сел на траву, глядя с кручи вниз. Чтобы взять эти сопки, наши положили тысячи, десятки тысяч людей! Именно тут наша десантная дивизия стала «таманской», после самоубийственного штурма. Глядя на безмолвные каменистые обрывы, Пушкарёв представлял треск пулемётов, крики командиров, выстрелы орудий, хрипы раненых, дым от минных разрывов. Сейчас здесь, позвякивая колокольчиками, паслось стадо коров, трещали кузнечики, пахло увядающими степными травами и бензиновой гарью – тяжело груженые машины натужно ползли вверх по узкой дороге. Валентина достала из машины походную газовую плитку, вскоре принесла Пушкарёву бутерброд и кружку с горячим кофе.
   - Они и представить себе не могли, - говорил Пушкарёв, кивая на золотые буквы фамилий, выбитые на камне, - что среди нас, их детей и внуков, найдутся люди, которые станут предателями и сами растащат, или отдадут всё! Не могли представить, что спустя пятьдесят лет Крым станет не наш, что Украина и Россия будут разными государствами, чуть ли не враждебными друг другу... Что с нами случилось?
  - Не рви себе душу, - прошептала Валентина, обнимая Пушкарёва, - мы отдыхать приехали, или как? Не заводись!
  - Вина очень хочется! Когда же доедем?!
   Повлеклись дальше, мимо станичных винокурен, где Пушкарёв закупал образцы местных зелий, стараясь вызнать у продавцов детали производства.
  - Нет здесь столько лозы, чтобы поить всю страну, - разочарованно итожил он, примечая молодость окрестных виноградников, - и то, что мы пьём дома под маркой Тамани, здесь, по большей части, не производят! Где-то в Краснодаре или Подмосковье разливают подделку, клеят фальшивые этикетки, развозят по магазинам! И ведь так настрополились, гады, что уже почти невозможно отличить хорошую подделку от настоящего вина!
   - Сейчас время подделок, - соглашалась Валентина, пробуя «розовое Сукко».
  - И многие люди тоже стали подделками! - злился Пушкарёв. - Снаружи вроде нормальный человек, а чуть тронешь, внутри гниль и труха. Выход один, жить в своем маленьком замкнутом мире, куда вход разрешён только для проверенного, испытанного, иначе с ума сойти можно!
  - Вот это розовое – неплохое! – смеялась Валентина. -  Тебе понравится!
    Пушкарёв устал от дороги, его тошнило от мельканья деревьев и встречных машин, мир казался враждебным, безблагостным. «Существует проблема чужого мира, - раздражённо думал Пушкарёв, усилием воли сдерживая головокруженье усталости, - мы живём в оккупированном, захваченном кем-то мире. И подсознательно чувствуем: нужно ввязаться в драку, или бежать. Но куда бежать? С кем сражаться? Ты долго обходил эти вопросы, не желая провести жизнь на баррикадах! Но в результате живёшь в чужом мире! Скоро помирать - может, уже поздно бояться? Но ведь ты всегда считал, что главное – не увязнуть в ненависти, сохранить любовь к людям. Как совместить войну и любовь?» Валентина щипала Пушкарёва за бок, мешая уснуть за рулём, громко читала вслух Лихоносова: «Бывает, что слово или взгляд тронут в тебе патриотическую струну, сверкнёт молния и вдруг широко видится судьба родного народа. Могу ему только сочувствовать, но бранного слова никогда не произнесу».
   - Вот видишь, нельзя ругать свой народ, - Валентина поднимала лицо от книги. – А ты иногда ругаешь в своих статьях! Мы не имеем на это права!
   - Смотря кого считать своим народом! – упрямился, глядя на дорогу, Пушкарёв. - Равнодушных продажных чиновников, которые озабочены только личным благополучием, или монахов, учёных, библиотекарей и солдат. Не могу простить себе нашей нынешней слабости!
   - Хватит! – Валентина даже пристукнула книгой по своим коленям. - Вот слушай: «Как хорошо ступать по старой земле! Успевай же насладиться родимой стороной, не бурчи на жизнь, она прекрасна». И ещё: «До чего же короток наш миг на земле, и мы не успеваем обнять всё сущее и пожить для высоких дум и возвышенного причастия к траве и звёздам». Ты понял?..
   На полчаса остановились в Темрюке, чтобы передохнуть, запастись коньяком - он оказался менее ароматным, нежели поддельный «армянский», - и покатили вдоль Азовского моря. Сильный ветер гнал серые пенистые валы на белёсый ракушечный пляж. Бросив машину на пустом берегу, Пушкарёв разделся, кинулся в солёную пену, чтобы взбодрить себя холодной водой. Он играл с волнами, ныряя под них, когда рядом с его машиной, топча ракушки мощными колёсами, остановился джип с затемненными стёклами. Валентина гуляла у машины, Пушкарёв поплыл к берегу, припоминая, где у него в багажнике монтировка. Из джипа выбрались двое крепких молодцов, и, когда Пушкарёв приблизился, один из них улыбнулся:
– Тульские?
  Пушкарёв молча кивнул, на всякий случай открыл багажник, положил сверху вещей ломик, сделанный из толстой арматуры. Ветер усиливался, раздувая платье Валентины. Вдали, у Голубицкой, кто-то кувыркался в волнах, буксируемый огромным воздушным змеем.
- Я бывал в Туле, - продолжал парень. – Хороший город. Мне там операцию делали. Почти бесплатно. А у нас тут, и в Анапе, люди слегка деньгами избалованы. Куда направляетесь?
- В Тамань, - сказал Пушкарёв, натягивая майку на мокрые плечи.
- Хороший выбор, - заметил парень, глядя на море, - там мало приезжих, тихо, казаки живут ещё по старинке. Хотите, я дам адрес моей таманской тётки?
   Парень накарябал на бумажке адрес и телефон, советуя выключать мобильный на побережье, чтобы украинцы не сняли деньги за «роуминг». Пушкарёв тепло пожал ему руку. 
    После знаменитой Сенной, где Пушкарёв купил фанагорийского шампанского и кагора, вскоре начались пригороды Тамани. Посёлок не вызывал неприязни, чего Пушкарёв боялся, потому что ждал этой поездки, а реальность всегда проигрывает долгому ожиданию.  В центре Тамани высился бронзовый памятник - Антон Головатый, атаман запорожских казаков, в 1792 отбивший у турок этот берег, держал своё знамя железной рукой. Пушкарёв отыскал рядом с Головатым недорогую гостиницу, наконец-то расслабился после дороги, вознаградив себя коньяком.
   Утром Валентина осталась готовить завтрак, а Пушкарёв направился в посёлок, жадно вслушиваясь в таманскую речь, припоминая лихоносовского Юхима. Но сейчас здесь все говорили правильным русским языком, сказывался телевизор и всеобщее школьное образование. Дома Пушкарёв пришпилил на стену список обязательных таманских посещений: музей Лермонтова, грязевые вулканы, коса Тузла, раскопки Гермонассы, дегустационный зал, археологический музей и музей казачьего быта. Днем, когда осеннее солнце разогревало воздух, Пушкарёвы отправлялись загорать и купаться. Пляжное дело в Тамани находилось ещё в зачаточном состоянии. Любители солнца ютились на асфальте набережной, или на деревянных настилах, выступающих в мелкий Керченский пролив. Сама кромка берега, усыпанная валунами, была покрыта, как матрацем, толстым слоем выброшенных морем водорослей. В этих камнях селилась разная живность – небольшие серые змеи, которых днём изредка можно было увидеть в воде; мелкие крабы, молодая крыса, что иногда выходила искать хлебные крошки, остающиеся от пляжников. Она осторожно пробиралась по камням вдоль парапета, то и дело укрываясь под водорослями, не посягая на человеческую территорию. Увидев крысу, женщины в купальниках сначала визжали, но спустя несколько минут уже снимали её на фото и видео, как местную достопримечательность. Тут же, на солёных камнях, резвились собаки местных рыбаков – многие таманцы утром и на закате выплывали в залив ловить хамсу и бычков. Просмоленные деревянные челны рыбаков остались в прошлом, резиновые плоскодонки удобнее во времена, когда лодку приходится забирать с собой, чтоб не украли. Прямо у пляжа устроен был музей Лермонтова, Пушкарёв его посетил в первую очередь – две глинобитные побелённые хаты, «крытые камышом и обведённые оградой из булыжника», во дворе казачья тележка, чёлн, каменный колодец. Теперь, лежа на берегу, Пушкарёв иногда посматривал наверх, на белые стены музейных лачужек, читал вслух из взятого с собой томика Лермонтова: «Тамань – самый скверный городишко из всех приморских городов России. Я там чуть-чуть не умер с голода, да ещё вдобавок меня хотели утопить...»
   - Залив так мелок, - комментировал Пушкарёв, - что утопить кого-нибудь трудновато. Значит, Михаил Юрьевич здесь не купался, только смотрел на море с берега. А ведь сначала я заподозрил, что это его самого какая-то девчонка вытолкала из лодки в воду, чтобы остудить его пыл. Ведь здесь не Тарханы, казачки не так уступчивы, как пензенские дворовые девки!
   - Всех вас, гадов распутных, надо утопить! – проявила женскую солидарность Валентина.
   - А вообще, его Печорин не вызывает симпатии. Смотри, как он разговаривает с людьми: «Веди меня куда-нибудь, разбойник! Хоть к чёрту, только к месту!» – закричал я… «Кто же мне отопрёт дверь?» - сказал я, ударив в неё ногою… Я засветил серную спичку и поднёс её к носу мальчика…» Что б ты сказала, если б к тебе в дом, пинком открыв дверь, ввалился незнакомый мужик, освещая твоё лицо спичкой?
  - Хватила бы его кочергой по спине! Мало бы не показалось!
  - А вот здесь Михаил Юрьевич напортачил: описывает ночь, и говорит, что «внизу с беспрерывным ропотом плескались тёмно-синие волны». Разве могут быть ночью волны синими? Ночью они серые, или чёрные. Пишет, что Печорин три ночи до Тамани не спал, и вдруг он бежит следить за слепым мальчиком. Прямо какой-то Шерлок Холмс! Большой выдумщик был наш классик!
  - А ты сомневался? Ему ведь и было, когда писал это, лет двадцать пять? Мальчишка!
  - Гениальный мальчишка, - поправлял Пушкарёв, - так написал, что триста лет его цитируем. Хотя многое явно придумано! Его слепой мальчик говорит прекрасным литературным языком, чуть ли не белыми стихами, как выпускник филологического факультета: «Янко не боится ни моря, ни ветров, ни тумана, ни береговых сторожей; прислушайся-ка: это не вода плещет, меня не обманешь, - это его длинные вёсла». Романтик был наш Михаил Юрьевич! Байроническая натура!
  - А картины у него хорошие?
  - Здесь копии, но даже по копиям видно, что неплохой... А самое удачное в «Тамани» - словосочетание «честные контрабандисты»! Очень хорошо сказал! А знаешь, что Михаил Юрьевич говорил про женскую красоту?
  - Начинается…
  - «…Нос очень много значит. Правильный нос в России реже маленькой ножки». Твой бы ему понравился. А вот с маленькими ножками у тебя проблема!
   - Жалко, что бабы в то время книг не писали! Очень интересно, что они думали о мужской красоте! Нос там, или что-то ещё у вас маленькое…
  - Ах так… За это буду мучить тебя путеводителем!
   Пушкарёв отхлебнул вина, лёг на живот, и стал зачитывать:
  - Тэ-э-экс… Животные краснодарского края... Если вы окажетесь в горном лесу возле Туапсе, то можете встретить кавказского медведя, рысь и даже дикого гамадрила!
- Я уже встретила, - отзывалась разомлевшая на солнце Валентина.
- Простите, мы не помешаем? – из-за спины Пушкарёва спросил кто-то с характерным уральским выговором. Пушкарёвы обернулись – по деревянному настилу к ним приближались мужчина и женщина лет пятидесяти.
  - Не помешаете. Идите сюда, тут лестница, заходить в воду удобнее, - Пушкарёв сдвинулся, освобождая место. Уральский мужичок разделся, постоял на солнце – худой, бледный, в длинных семейных трусах, - и бесстрашно полез в холодное море.
  - Как вода, Коля? – тревожно вопрошала его полненькая спутница. Коля не отвечал, брёл, почёсываясь, по мелководью в сторону Крыма, ища глубины, чтобы окунуться.
  - Мы сегодня только приехали, - общительная толстушка расстилала на крашеных досках пляжные полотенца. - Коля решил посетить места предков!
  - Вода холодная, - на всякий случай предупредил Пушкарёв, - не разрешайте вашему мужу долго купаться, а то будет простатит.
  - У нас дома, на Урале, вода редко прогревается, и ничего! Коля привычный. Но по крови он казак!
  - Настоящий казак? – поднял голову Пушкарёв. - Можно его расспросить немного?
  - Не советую. Немного не получится! Если только заикнётесь про казаков, до вечера не уйдёте отсюда! Он специалист по этой теме, и большой зануда!
  - А кем же он работает? - спросил жадный до новых людей Пушкарёв. Толстушка немного смутилась:
  - Они в шахте соль добывают… На калийные удобрения. Ему предлагали пойти в инженеры, и специальное образование у него есть, а он принципиально хочет быть рабочим! Честный и порядочный человек… Ох и намучилась я с ним!
  - Порядочный человек всегда немного зануда! Как его по отчеству? – смеясь, вопрошал Пушкарёв, испытывая симпатию к этим непосредственным и, видимо, хорошим людям.
   Коля выходил из воды трясущийся, скрюченный, в обвисших мокрых трусах. Ничто не выдавало в нем степного рыцаря, который должен быть, по Гоголю, мощным, пузатым, лоснящимся от сала.
  - Идите быстрее греться, Николай Иванович, мы освободили вам место под солнцем! – крикнул ему Пушкарёв и, когда тот улёгся рядом с женой на ворсистые полотенца, спросил, специально подначивая, чтобы придать остроту разговору, зная уже, что Коля не обидится:
  - Так в чём смысл сегодняшнего казачества, Николай Иванович? Иногда мне кажется, что казаки сейчас – это ряженые с красными лампасами и шинелями! Есть сейчас у казаков серьезное дело?
   Коля перестал дрожать, покосился на жену, воинственно уселся на полотенце:
  - У казаков всегда одно дело – родину защищать!
  - От кого же вы хотите защищать родину? – не унимался Пушкарёв.
  - Такие всегда найдутся!
  - Ну, те, от кого защищать надо, высоко сидят, далеко глядят. Казакам до них не добраться, нагайкой их не отходишь…
  - Уже одно наше присутствие сдерживает многих, - недобро усмехнулся Коля.
  - Это правда, - кивнул Пушкарёв. – Иногда нужно лишь обозначить силу и решимость драться, чтобы изменить ситуацию. Вы знаете, я недавно перечитал Ключевского, интересовался историей казаков. Раньше думал – они все южане, или выходцы с украинских земель. Но Ключевский пишет, что зарождалось казачество у Тулы и Рязани, в верховьях Дона!
  - Не только! – возбудился Коля. – Казаки, это люди, близкие славянам, освоившие для жизни Дикую Степь. Казачество втягивало людей от Волги до Дуная! 
   - Ну да, хорошо они осваивали! Просто молодые мужики, готовые рисковать жизнью, ходили в степь охотиться, рыбачить и грабить половцев! Промышляли зверем, рыбой, пчелой и татарином, а на зиму возвращались в города. Ведь и Запорожская Сечь расходилась на зиму, оставляя трёхтысячный гарнизон на Хортице для охраны лагеря! А вы из каких казаков – Донских, или Запорожских?
  - Мой род ведётся от атамана Головатова! – весомо произнёс Коля. - Видели памятник?
  - Значит из украинских, которых Екатерина переселила на Кубань? Украинские в шестнадцатом веке наделали много шума, оказавшись на стыке России, Речи Посполитой и Турции!
  - Да говорю я вам, казаки – это не только украинцы! При Стефане Батории составили список одного казачьего отряда, там оказались мужики из Вильнюса, Полоцка, Кракова, москали из Рязани и с Волги, серб, немец и даже крымский татарин!
  - И всё же Ключевский называл их «продажная сабля»! Грабить польского пана и ходить на турок - это был их бизнес. Да и на Москву они смотрели, как на «казацкий хлеб»! Всё изменилось, когда гетман Сагайдачный со своим войском Запорожским записался в киевское православное братство! У казаков появилась идея, они стали защищать православие, и этим стали близки русским. Без православия казаки бы так и остались обычными бандитами, степными пиратами.
   - Русские туркам тоже, знаете ли, не казались интеллигентами… А многим на Западе мы и сейчас…
  - А вы сейчас в церковь ходите? – повернулся Пушкарёв к толстушке.
  - Не-а, - смутилась она. – Не церковные мы люди.
  - Коммунистами были?
  - Не-а. Коммунистов Коля не любит, после того, что они сделали с казаками.
  - Да уж, - Пушкарёв вздохнул, - уничтожать одну из самых здоровых, пассионарных частей народа… Только коммунисты и могли додуматься! Ведь почему Россия сейчас так ослабела? Я думаю потому, что весь двадцатый век мы сами, помимо войн, убивали наших лучших людей! В погромщики, доносчики, охранники и палачи ведь идут худшие! А часто именно они и выживали, вместе с теми, кто не высовывался…
  - А вы сами кто? Нас допрашиваете, а про себя молчите! Не из КГБ, случайно? – подозрительно спросил Коля.
  - Не-а, - в тон к ним отвечал Пушкарёв. – Провинциальный журналистишка, и никаких Головатых среди предков. Из тех, видимо, кто не высовывался в прошлых поколениях!
  Теперь лежали молча. Пушкарёв вспомнил, как в музее Лермонтова старая татарка, из экскурсантов, объявила своим взрослым детям так, чтобы слышали окружающие:
  - Я должна открыть вам тайну: мы ведём свой род от самого Казы-Гирея…
  - Ну, хватит уже, мама! – вскричали дети, которые, похоже, слышали эту легенду не в первый раз. А тульский знакомый Пушкарёва, известный поэт, приняв на грудь, часто вворачивал в разговоре - он, де, из рода Рюриковичей. Было в этом желании иметь знатных предков, гордиться ими, что-то общее для человеческой природы, Пушкарёв решил сформулировать мысль точнее, да не успел.
- Вот, подарил Хрущёв Крым, - сердито воскликнул Коля, глядя на полускрытые в морской дымке керченские берега. – Потому что казаки под запретом были! Мы б не дали! Но всё это временно! Тут всё наше будет!
   Женщины давно перестали обращать внимание на мужчин.
   - Вам хорошо, вы живёте рядом с Москвой, - частила жена казака. – А мы всегда мечтали переехать в столицу, да не судьба видно!
   - В Москве не очень уютно, - успокаивала её Валентина. – Слишком много людей. За тишину, чистый воздух и воду там нужно платить, и тратить два часа в день на дорогу к работе! Да ещё автомобильные пробки, угольная пыль на подоконнике, маленькие квартирки... Мы предпочитаем жить на природе – можно ходить по грибы, косить траву, пить родниковую воду и деревенское молоко, а по выходным, если захочется, в Москву, на выставку или в театр.
   Пушкарёв молчал, слушал женщин, хохочущие крики чаек, любовную воркотню голубей на крыше кафе, плеск воды под деревянным настилом, вдыхал йодистый запах гниющих водорослей, смотрел на скрытые в серебристой дымке силуэты рыбачьих кораблей возле крымского берега, и думал, что ему, правда, всё равно, где жить, лишь бы на родине, и чтобы рядом был монастырь, лес, река и люди, которых ты любишь.
   - Вы где остановились? - спросил Пушкарёв, начав собирать вещи.
   - У меня здесь тётка, - закурил казак, - совсем старая! Если умрёт, дом придётся продать. А мне жаль! Вот сижу и думаю – может нам жить сюда перебраться? Всё равно скоро на пенсию…
   Пушкарёв заметил про себя, как много хороших людей вокруг, а уральцы особенно добры, искренни, почти родственное чувство к ним испытывал.
   - Нам пора, - сказал Пушкарёв, - очень рад был познакомиться.
   - Записывай наш телефон, - поднялся Коля, - в другой раз у нас остановитесь!..
   Вечером увиделись вновь, чтобы вместе отправиться в археологический музей. В новом здании с прозрачными стенами, в уютном внутреннем дворике рос камыш у маленького пруда, дремали греческие колонны. Кроме обычных дольменов, половецких каменных баб и греческих амфор, обнаруживалось в музее несколько любопытных экспонатов: осколок Тьмутараканского камня, подтверждающий, что здесь, на полуострове, когда-то было русское княжество, и большая надгробная плита римского воина, совсем недавно вывернутая из земли плугом тракториста. На другой день Коля попросил отвезти его на косу Тузла - «геополитическим артефактом» называл её в своих статьях Пушкарёв. Здесь, на полосе российской земли, отсыпанной на мелководье из огромных камней, стрелой пущенной к островку в Керченском проливе, у Пушкарёва началось странное изменение сознания. Возле солёных озёр у основания косы, где в камышовых плавнях блаженствовали чайки, цапли, бакланы, утки разных мастей, слышался ему какой-то заунывный воющий звук, точно кто-то плакал, или дул порывами штормовой ветер. Тревожное чувство не оставляло Пушкарёва и когда он бродил по ракушечным насыпям вдоль косы. На её окончании грудились рыбаки, Пушкарёв медлил за их спинами, примечая бодрую поклёвку, прозрачную холодную воду, которая слегка волновалась, уток, что вертелись на мелководье, ожидая подачки - у него было ясное чувство, что над всем этим нависает что-то тёмное, как проклятие. Пушкарёв хотел уловить расплывчатые детали будущего, но различал только вселенский гул и вибрацию, как перед большим землетрясением.
  Спустя три дня Коля с женой отправились в Темрюк осматривать «военную горку», а Пушкарёвы решили посетить развалины Гермонассы. Сгущался вечер, воздух напоминал глинтвейн пьянящим запахом степных трав, солнце падало в море, окрашивая его бордовыми красками, ворота заповедника уже затворили. Пушкарёвы, недолго думая, перемахнули через ограду, двинулись каменистой тропой к морю, ожидая, что их окликнут. Никому до них не было дела; у самого берега под ногами вскоре открылся громадный раскоп – чрево земли зияло, как на операции, в глубине виднелось тайное, обычно интимно скрытое от взглядов. На оранжевых волнах, за обрывом, в резиновых лодках покачивались, смеясь, рыболовы, берег то и дело ронял камни в наступающее море. Видно было, что уже скоро стены древнего городища упадут вниз, и Пушкарёв, оправдывая себя этим, принялся ковырять боковину раскопа. Отсыпая грунт найденной тут же дощечкой, извлёк на свет челюсть какого-то животного, разбитую амфору, глиняную черепицу… Рыхлая земля перемежалась тут с углями, видно было, что Гермонассу несколько раз сжигали. 
 - Откуда берётся почва, которой всё позасыпало? – спрашивала Валентина, копаясь рядом.
 - Это пыль с полей, её приносит ветер, - Пушкарёв находил один предмет за другим, - ещё сгнившая трава и листья деревьев. Песок от выветривания гор, помёт насекомых, птиц и животных, их перегнившие трупы, космическая пыль... По миллиметру в год за тысячу лет складывается метр почвы!
 - А ракушки? – Валентина очищала от земли несколько больших раковин.
 - Наверное, их притащило сетями. А может, их принесли дети. За две тысячи лет здесь играло много детей! И все они сейчас мёртвые, как странно…
 - Посуды здесь много побили!
   Пушкарёв не отвечал, держа в руках изогнутую ручку амфоры и словно растворяясь во времени, представляя, как шесть тысяч лет назад, в самом начале обозримой истории, какой-то неведомый народ, родственный современным баскам, строил здесь и вдоль других морских побережий каменные дольмены. Причём со временем техника строительства их снижалась, точно люди забывали что-то! А вначале, рядом с первоисточником, они двигали многотонные глыбы, словно издеваясь над гравитацией! Четыре тысячи лет назад сюда пришли племена из Месопотамии, где человек, судя по священным книгам древних народов, был воссоздан, инициирован после великого потопа. Они принесли с собой гончарный круг, колесо, способность плавить металл, привычку ценить золото и серебро. Эти люди породнились с потомками строителей дольменов, образуя абхазов, адыгов, шапсугов, черкес. Может быть, обитал здесь и какой-то карликовый народ, ведь адыгейцы называют дольмены «испун» - жилище карликов. И черкесские легенды говорят, что дольмены были построены великанами, как жилища для карликов! Затем к морю вышли степные кочевники, древние греки называли их киммерийцами, скифами, сарматами, меотами. И только две с половиной тысячи лет назад тут поселились сами греки. Выходцы из Милета, Коринфа, Фокея построили на берегах Чёрного и Азовского морей Ольвию, Тиру, Пантикопей, Фанагорию, Горгиппию, Никопсию… Степные кочевники скифы, потом гунны (хунны) из монгольских и прибайкальских степей, были их противниками. В борьбе с ними греки создали государство Боспор, с центральным полисом Пантикопей, на месте сегодняшней Керчи. Границы государства доходили до Танаиса, современного Ростова-на-Дону! Отсюда вывозили в Грецию скот, зерно, кожи, рабов. А покупали боспорийцы оливковое масло, посуду, металлы, ткани. Произошло неизбежное: греки породнились со скифами и киммерийцами - этот смешанный народ, возглавляемый царём Митридатом, воевал даже с Римом! За 63 года до Рождества Христова Митридат, преданный сыном и соратниками, проиграл безнадёжную войну, Боспор сделался римской провинцией, на берега Чёрного моря пришли первые христиане. Кроме Андрея Первозванного в летописях остался миссионер Инал, который ещё в первом веке после Рождества Христова крестил людей в море там, где сейчас Джубга. Затем гунны всё же разграбили Боспорское царство и сожгли цветущие города. Извечное противостояние меж Востоком и Западом тогдашний Запад у Чёрного моря проигрывал. Степняки обладали более мощными луками, да и трудно горожанам в пешем строю противостоять степной коннице, не всегда защищали даже мощные городские стены... Военное преимущество кочевников сгубило боспорийцев, жизнь в их городах едва теплилась. В шестом веке Фанагорию своей столицей сделали болгарские племена, в свою очередь вытесненные отсюда через полтора столетия хазарами. В девятом веке явились печенеги, к 965 году славянский князь Святослав Игоревич, разбив хазар и печенегов, создал здесь Тьмутараканское княжество. Именно в Тьмутаракани, на месте нынешней Тамани, знаменитый Мстислав Владимирович бился врукопашную с Редедей, князем касогов. В благодарность за победу Мстислав велел построить церковь, названную в честь Богородицы. В этой церкви священствовал знаменитый летописец Никон, похороненный позже в Киеве, в подземельях Печерского монастыря. Русское княжество продержалось здесь два века, потом Тьмутаракань захватили половцы, в 12 веке – византийцы, снова половцы, а чуть позже татаро-монголы, которые разрешили своим союзникам генуэзцам строить здесь крепости. В 15 веке Крым и всё Причерноморье подмяли под себя турки. Когда Россия начала укрепляться, расширяясь на восток, запад, север и юг, чеченцы и адыги, естественно, воевали на стороне турок. Чеченский шейх Мансур много месяцев держал оборону в крепости Анапа. Но Россия была на подъёме, с Александром Васильевичем Суворовым долго не повоюешь, и с генералом Ермоловым тоже… На Кавказе разыгралась масштабная трагедия уничтожения и выселения местных племён: чтобы лишить возможности воевать, их под конвоем отправляли на север, в Сибирь, позволяли переселяться в Турцию, на русской части Кавказа укоренялись казаки, русские, армяне, татары, евреи… Там, триста лет назад - источник нынешней вражды между русскими и чеченцами… Пушкарёв отдал Валентине осколки сосуда, изнутри отполированные дочерна пищей или вином, отошёл в сторону, лёг на сохлую траву. Под заходящим солнцем играла невидимая музыка, Пушкарёв явственно слышал её и чьи-то вскрики, шёпоты - спрессованное в спираль время раскручивалось перед ним. Стрекотали цикады, яснее в темноте делались огни Керчи, зияли рядом трещины осыпающегося в море обрыва. Пушкарёв мысленно разговаривал с умершими: «Выросли, состарились, умерли, и легли в эту землю, стали землёй, возле сёл и городов наполовину состоящую из навоза, крови, спермы, слёз и костей. А сейчас она чиста и свята. «Из земли взят, в землю уйдёшь», - неспроста у людей, не оторванных от природы, мистическое к ней отношение». И его сейчас тянуло раствориться в этой земле! Море тихо плескалось внизу, звёзды ярче проступали из темнеющего неба. От сознания громадности мироздания, от мысли, что сейчас открыта перед ним огромная часть разумной Вселенной, Пушкарёву казалось, что чувствует и понимает он больше, чем всегда. Некая тайна приблизилась к краю его сознания и должна была вот-вот стать его мыслью, словом, он с обмиранием сердца ждал этого, не двигаясь, боясь спугнуть подступающее озарение. Знал уже краешек этой тайны – о связи всего сущего, не случайности каждого события, о стройной картине мира, которую мы не сможем охватить целиком, как муравей не может осознать гору, ползая по небольшой части её склона. Пушкарёв же сейчас будто поднялся над этой горой и восхитился красотой увиденного. Ему стало покойно и хорошо: всё совершалось своим путём, человеческие слабости и предательства были слишком мелки, чтобы повлиять на красоту общей картины. «Мир всё так же прекрасен, Господь поругаем не бывает, - думал Пушкарёв. – Просто народ, предающий свою историю и своих предков, подлежит уничтожению. И очень скоро мы поймём, подписан ли наш приговор, или поживём ещё»...
   Пушкарёв поднялся, отёр лицо ладонью - ему казалось, что на лице у него паутина, будто он лежал здесь целую вечность. Валентина тихо сидела в сторонке, охраняя его покой, давая возможность побыть наедине с мыслями.
  - Ну что, пойдём? – едва слышно спросила она, удивив Пушкарёва чистотой и мелодичностью голоса. Сердце Пушкарёва вдруг наполнилось жалостью к ней, он представил, как Валентина состарится: поседеют её светло-русые волосы, станет дряблой упругая кожа, выцветут рдяные свежие губы. И Пушкарёву захотелось целовать их сейчас, скорее, пока они ещё не увяли!
   Они долго не спали в гостинице возле горящей свечи, среди обёрток от шоколада и черепков античной посуды, пили шампанское, говорили о будущем. Пушкарёв с тоской и радостью думал, что завтра у них будет ещё один день, в котором они пока молоды и здоровы - главные испытания ещё впереди, он уже знал, как это будет.
   Назавтра погода испортилась, Пушкарёв не мог отделаться от тягостного чувства нависающего над Таманью несчастья, ему казалось, что нужно скорее уехать.
   - У нас мало времени, а Россия слишком большая, чтобы долго сидеть в одном городе, - внушал он Валентине, которая хотела остаться.
   Впереди их ждала бесприютная, огромная родина, и в ней множество мест, которые вызывали мимолётную боль в сердце оттого, что никогда не будешь там больше. Ночевали уже на Дону, в среднем его течении, среди меловых гор, хазарских городищ, сосновых боров. Молились утром в пещерном храме Костомаровского монастыря, у иконы Богородицы, расстрелянной кем-то в порыве революционного помешательства. Икона эта была написана для сырых пещер на металле, воронки от пуль сияли свежим железом, точно всё случилось вчера. Богородица смотрела на приходящих с укором и любовью, из пулевых воронок сочилась кровь. Пушкарёв долго стоял перед иконой, его притягивал взгляд Богородицы, не давала отойти теплота её рук, которую он чувствовал, припадая к ним губами. В соседней пещере, под многометровым слоем камня, седая монахиня, уже не от мира сего, радостно пела стихиры и псалмы, научая молодых паломников правильно креститься. Там, в отдалённой пещерке покаяния, где легендарный чернец десятилетиями исповедовал грешный и святой народ, Пушкарёв, стоя коленями на меловом полу, просил Господа сохранить родину.

   В ноябре Тамань снова напомнила о себе, предчувствия Пушкарёва не обманули. Жестокий шторм погубил в Керченском проливе наши корабли, гружёные серой и мазутом - нефть опустилась на дно, чтобы годами подниматься наверх, отравляя воду и пляжи. Пушкарёв разыскал в записной книжке телефон Коли, тот яростно кричал в трубку:
  - Это были речные суда! Им вообще было нельзя выходить в море! А капитанам велели не обращать внимания на штормовое предупреждение! Представь, укрыться негде, начали запрашивать у соседей разрешения войти в крымский канал возле Керчи, а те промолчали! Волны пять метров! Танкер разломило пополам, как гнилой банан! Двадцать человек сгинуло! Рыбу теперь здесь ловить нельзя, а многие жили этим!
   Пушкарёв звал Колю в Тулу, обещал показать Ясную Поляну, Спасское-Лутовиново, Поленово. Когда положил трубку, представил маленький конец света в ноябрьской Тамани - серое небо, холодный ветер с дождём, всплывшую рыбу. Замерзающих среди грязных водорослей, вымазанных в мазуте уток, бакланов, мертвых людей и чаек на косе Тузла. Пушкарёв сел за компьютер, продолжая статью о том, что приближается мировой шторм, и нас ждёт горе, если мы так и будем думать лишь о деньгах, плавая на старых речных судах в бушующем море современной политики. Пушкарёв писал, что нужно быстрее укреплять армию и производство, развивать своё сельское хозяйство, возрождать деревни, внедрять энергосберегающие технологии, а не тратить деньги на бесконечный блеф, роскошь, на дорогие здания, иномарки, рестораны. Писал, что земля надрывается от похотей человечества, и скоро мы должны получить оплеуху, которая заставит нас опомниться. Пушкарёв считал, что русским нужно предпочесть отечественные продукты, которые не требуют длительной транспортировки, затрат энергии на их обработку и упаковку; нужно строить поближе к земле небольшие, но тёплые дома; покупать экономичные автомобили, а не громадные расточительные экипажи... Тут Пушкарёв опомнился, выключил компьютер, стал одеваться. Говорить это было бессмысленно, ведь сегодняшние люди – избалованные дети хмельного времени нефтяного изобилия, они не послушают, потому что привыкли так жить, их теперь сможет изменить только время. Пушкарёв оделся, вышел во двор, завёл машину, погрузил в багажник пустые канистры. Он решил сделать запас бензина и продовольствия, опасаясь, что всё это может скоро пригодиться.
                Ноябрь 2007

               

                РАЗГОВОРЫ С СОБОЙ               

                2005
               Невидимый мир тонких, не изученных нами энергий и материй, конечно же, существует, но мы еще плохо понимаем, как устроено пространство и время на этом уровне. Знаем лишь, что они не однородны, не линейны, многовекторны. Параметры внешнего мира определяются нашими пятью слабыми органами чувств. Если б мы смогли адекватно воспринимать «тонкие» энергии, перед нами открылась бы совершенно другая картина мира. Правда, мы все же контактируем с миром этим на уровне интуиции, судьбы, молитвы, колдовства, магии, глубокого творчества. Есть опытные «контактеры», владеющие особыми методиками, есть профаны, и любители. Причем контакты с невидимым проще случаются в «низких сферах», которые к нам ближе. Чтобы пробиться к высокому, горнему, нужны большие усилия. Эти усилия мы называем постом, самоограничением и молитвой. Люди, которые игнорируют невидимый мир, властно и непрерывно влияющий на нас, похожи на слепых, утверждающих, что и без глаз они хорошо ориентируются в мире. По большому счету, конечно, почти все мы такие слепцы, лишенные духовного зрения. Нарушая божественные законы жизни на Земле, мы лишаем себя контакта с высшим миром тонким энергий, а это делает нашу жизнь гораздо хуже, скуднее. Если же человеку достает ума и воли жить по горним заповедям, то для него начинается невидимая посторонним, напряженная внутренняя жизнь, настолько интересная, что по сравнению с ней меркнут все скудные развлечения земного мира.

   Сейчас Россия переживает нефтяное опьянение. Но пройдет еще десять-пятнадцать лет, и добыча нефти станет уменьшаться. Нам все равно придется стать обычной страной, живущей по общемировым экономическим законам, а потому нашим главным богатством является не газ и нефть, а хорошее образование, здоровье и талант нашего народа. Все, что делается в ущерб этим ценностям - преступление перед Россией.

   Военные операции чрезвычайно разорительны, Америка подорвала свою экономику и доллар войнами в Югославии, Афганистане, Ираке. Правда, ее боятся, с ней считаются, она теперь является мировым арбитром, полицейским, ее элиты наиболее влиятельны в мире... Но самым большим и важным континентом все равно является Евразия. Американские стратеги это понимают, и потому изо всех сил стараются здесь закрепиться.

   Чем объяснить патологическую русофобию Бжезинского? Просто он лучше других понимает, что Россия – одно из главных звеньев в противостоянии Западу, кроме Китая, Индии, мусульманских стран. По своей духовной сущности Россия не может жить на американский манер, хотя бы в силу своего Православия.

   Простым людям на Западе незачем враждовать с Россией. Они зарабатывают деньги, развлекаются, путешествуют, живут в свое удовольствие. Нам противостоят геополитики, мыслящие большими категориями. Интересно узнать, насколько простые американцы осознают связь между своим высоким уровнем жизни и мировым насилием, позволяющим этот высокий уровень жизни обеспечивать?

   Тот «мягкий» геноцид, который, по воле мирового правительства, и сейчас проводится в России, имеет несколько целей. Одна из них - сдерживание непредсказуемого и свободолюбивого славяно-тюркского этноса. Другая – стратегическое ограничение рождаемости на планете, нулевой экономический рост и деиндустриализация большинства стран. Мировые элиты контролируют рождаемость, чтобы перенаселение не закончилось войной, экологическим бедствием или мировой эпидемией. Они считают, что планета сейчас имеет максимально допустимое число жителей, вынося чрезвычайные экологические нагрузки: еще немного, и все экосистемы, уже и сейчас предельно деградировавшие, будут стремительно разрушаться. Один из симптомов этого разрушения – потепление климата с катастрофическими ураганами. Руководителей многих стран мировое правительство заставляет идти на ограничение рождаемости (для себя США пока делают исключение), а сдерживать рождаемость можно лишь несколькими способами - держать большую часть людей полуголодными, как в России, Колумбии, Африке, лишить их полноценной медицинской помощи, не бороться с социальными болезнями (СПИД, туберкулез, наркомания, алкоголизм). Мировые стратеги считают, что от социальных болезней погибают наименее приспособленные члены общества, как бы человеческий брак. Те, кто способны к самоконтролю и самоорганизации, то есть наиболее ценные, сумеют защитить себя от этих болезней. Конечно, есть издержки - случайные заражения социально адаптированных особей, - но издержки случаются всегда, в некоторых технических системах они достигают 50% (теплоэлектростанции, двигатели внутреннего сгорания), 20% (при передаче электроэнергии на большие расстояния), а здесь всего 10-15% от общего числа заболевших, не больше. Кроме нищеты и социальных болезней сдерживающим рождаемость фактором являются подконтрольные СМИ, которые внушают обществу деструктивные установки, страх, тревожность, мешающие размножению. Именно поэтому в новостях по радио и теле говорят преимущественно о несчастьях, катастрофах, человеческих смертях, экономических кризисах, а художественные фильмы внушают молодежи самоубийственные способы поведения.

   Средний человек очень часто, как минимум один раз в полтора часа, впадает в «трансовые» состояния, делаясь очень внушаемым. Если ввести его в такое состояние и одновременно дать словесное повеление - человек выполнит его. В толпе человек автоматически впадает в транс. Этим часто пользуются наши кукловоды. Аналогично действуют яркие ритмичные воздействия, музыка, необычные раздражители, поэтому идеальным инструментом для погружения в индивидуальный транс является телевизор.

              Свободный политический выбор, в современных условиях тотального контроля над массовым сознанием и системой махинаций на выборах, почти невозможен. Побеждает тот, в чьих руках СМИ, особенно телевидение - главный психотронный генератор современности. Вообще же множество разновидностей психотронных генераторов существует уже более 20 лет, они стали обыденностью, ежегодно совершенствуясь, напряженно работая в любой развитой стране. Поэтому всем, кто хочет думать самостоятельно, нужно знать о специфических формах самозащиты. Особенно актуально это во время выборных компаний. Кроме того, даже в случае фактической победы на выборах, объявить народу могут какой угодно результат. Например, в 1996 году Зюганов победил на президентских выборах в России, он сам отдал победу Ельцину, на многих избирательных участках, после подсчета голосов и команды из центра, были уничтожены старые избирательные бланки и заполнены новые. Это не домыслы, я лично знаком с людьми, которые делали это.

               Общаться и дружить комфортно с ровней, но мне интереснее общаться с теми, кто духовно больше меня. Но тут всегда рискуешь оказаться неблагодарным.

               Большие войны и революции кардинальным образом изменяют жизнь народов, которые в них участвуют. Проигравшие рискуют исчезнуть с лица земли. Русские победили в 1945 – и остались жить. Если бы мы тогда ушли из Москвы и Ленинграда, откатились за Волгу, если бы оставшиеся на захваченной территории смирились с оккупацией, стали сотрудничать с новой властью, то к 1945 году у немцев и американцев была бы ядерная бомба. И война неизбежно переросла бы в ядерную фазу. Американским бомбардировкам подверглись бы наиболее значимые германские города, немцы бомбардировали бы Англию и наши промышленные центры за Уралом. Ценой чудовищных жертв, вместе с другими странами антигитлеровской коалиции, мы все же спасли Европу и себя от ядерной катастрофы. Вторично спаслись от нее, создав свою атомную бомбу в 1949, когда возможность бомбардировки наших крупнейших городов была вновь очень высока. Я понимаю, что Россия воспринимается многими в мире, как величайшая опасность, ведь наши войска были в Париже и Берлине, при генерале Скобелеве русские едва не вошли в Константинополь; многие считают, что режим Сталина был не лучше режима Гитлера, в России тоже существовали концентрационные лагеря, не менее страшные, чем Освенцим и Бухенвальд; церкви и священнослужители уничтожались вплоть до 1941 года; элементы политической свободы (полной свободы не бывает) были уничтожены Россией не только на своей территории, но и в Восточной Европе… Но для нас, русских, та Победа всегда останется, прежде всего, героическим актом самопожертвования наших отцов, дедов и прадедов, которые дали возможность нам жить, отстояли наше право дышать, любить, молиться Богу, думать.

               Кроме ядерных ракет, авиации, военного космоса, наиглавнейшим сейчас является волновое оружие: СВЧ, ультразвуковое, лазерное, скалярное. Есть возможность создать на огромной территории волны такой мощи, что ничего живого там не останется. Подводные лодки с крылатыми ракетами, авианосцы сейчас нужны лишь на случай наступательной, локальной войны. Для США они средство экспансии, а мы ведь никого не собираемся захватывать, нам бы свое удержать. Для нас, наверное, оружием выбора, кроме ядерных ракет, являются волновые генераторы на земле, в космосе, на самолетах. Укрыться от ядерных ракет и деструктивных волн трудно, нужны бункеры, с толстыми бетонными стенами под землей или в толще гор, а их можно создать только для небольшого количества людей. Но самое главное - нам нужно освоить, наконец, способы защиты от информационного оружия, которым изменяют сознание масс. Именно этим оружием нас победили. Нужно выработать механизмы, которые не позволили бы спецслужбам стран-конкурентов, их масонским ложам, управлять нашими руководителями, как управляли Горбачевым и Ельциным.

               Обычный солдат слишком уязвим сейчас, воевать скоро можно будет лишь в дорогих защитных скафандрах, на особой технике. Огромные армии уже не нужны, они дороги и никчемны. Почти вся биомасса людей на планете может быть легко уничтожена в несколько часов, так что обычным людям просто разрешают жить на земле те, в чьих руках новое оружие. Неуютно от этих мыслей? Нужно сделать так, чтобы это оружие никогда не было применено, а потому для совместного выживания на планете придется искать компромиссы, стараясь, конечно, сохранить свою идентичность, остаться собой.
         
              Непослушных политиков, писателей, артистов сейчас не убивают (за редкими исключениями), их просто исключают из пространства СМИ, диффамируют или замалчивают. Одно из главных средств борьбы с новым тоталитаризмом – независимые СМИ. Даже у арабов есть свои телепередатчики, неужели технически гениальные русские не могут себе этого позволить?

               В 19 веке распалась Османская империя и возросла Российская. В 20-м погибли империи Англии, Франции, России. В 21-м веке придет черед Американской финансовой и политической империи. Доллар перестает быть мировой валютой, объединенная Европа проводит все более самостоятельную политику, да и Россия еще может прийти в себя после чудовищного поражения, если мы сумеем сохранить науку, образование и преодолеем демографический кризис.

              Классиками становятся те, без чьих произведений нельзя представить себе литературного процесса в его непрерывном развитии. К некоторым текстам почему-то хочется обращаться вновь и вновь, чтобы иллюстрировать свои мысли. Тексты эти становятся культурным «подсознанием» народов. Кто становится классиком? Помимо качества текста, важно, чтобы автор вызывал уважение не только интеллектуальной мощью, но еще и верностью своим идеалам, силой духа, независимостью.

              Жестокость по отношению к себе и абсолютная откровенность, искренность – едва ли не главные инструменты творческой личности.

               Человеческая дихотомия фатальна: в человеке всегда, кроме Бога, есть дьявол. Предсказать заранее, с кем ты столкнешься в конкретном человеке в данный момент, невозможно. Нужно радоваться, если столкнешься с Богом, и бежать в противоположном случае. В земном есть всегда черное и белое, потому оно и не удовлетворяет. Земное ущербно. Тление изначально заложено даже в любви, родственных чувствах, молодости, счастье.

   Невозможно представить, чтобы Рубцов, Шукшин или Есенин добровольно эмигрировали, они плоть от плоти народной. Добровольно уехать, значит извергнуть себя из народа, увы.

               Общий, универсальный взгляд на вещи дает огромные преимущества, помогает принимать верные решения. Обладателям фрагментарного знания может быть свойственна огромная энергия, но эта энергия чаще всего расходуется впустую.

   Невидимые сущности из мира тонких энергий, привязанные к жилью, в народе называемы домовыми. От них можно сбежать, уехать, или ослабить их влияние, освятив жилище. Но для домового, кажется, нужен именно дом, усадьба, замок - в однокомнатной «хрущобе» им тесновато.

   Конституционный суд России в начале 2005 года не разрешил зарегистрировать вновь созданную христианскую партию. Мотивировка прелюбопытная: «иначе у нас в Думе будут сидеть две православные партии, одна мусульманская, одна иудейская и одна буддийская». Нужно было добавить в этот список еще одну масонскую, и одну атеистическую, от союза потребителей. А сейчас сидят пять масонских и атеистических (хотя, конечно, некоторые члены этих партий не масоны, и не атеисты), то есть пять, по сути, антихристианских, антимусульманских, антибуддийских партий. С иудаизмом отношения у масонов более сложные. Выдали себя члены Конституционного суда. А ведь масонов и атеистов у нас в стране не так много, то есть они непропорционально широко представлены в Думе и правительстве России. Думается, что спасением для нас стал бы именно православный президент – но, конечно, не религиозный фанатик. И пусть у него премьер-министром будет мусульманин, но не ваххабит. Министром финансов – иудей, но такой, который не станет уничтожать сограждан-гоев. Министром МЧС – буддист. Ну, и для политкорректности, чтобы угодить Европе и Америке, один из министров, желательно по физкультуре и спорту, пусть будет масоном, или атеистом, но чтоб тоже без экстремизма. Потому что сейчас наши доморощенные масоны и атеисты ведут себя, как экстремисты: в богатейшей стране, продающей нефть и газ за рубеж, держат на разрушающе голодном пайке армию и науку, не говоря уже о зарплатах бюджетников и детских пособиях. Кто может вести себя так? Только религиозные экстремисты по отношению к представителям чуждых религий. Масонство, и атеизм, по сути, своеобразные религии, а религиозный фанатизм и экстремизм – болезнь, которую нужно безжалостно искоренять.

   Масонство действительно «прогрессивно», сейчас оно и вправду локомотив истории, но ведь там, впереди, не райские кущи, а конец истории, мира, света! Вам туда надо?

   Главный вопрос сейчас - удастся ли России вместе с Китаем, Индией, мусульманскими странами сохранить самобытность, или эти страны будут поглощены глобальной цивилизацией «нового мирового порядка». Основа нашей самобытности, кроме специфической культуры – православие. В Китае - конфуцианство и даосизм. В Индии - индуизм. Если мы не сохраним самобытность, то будем растворены в глобальной цивилизации, переварены ее желудочным соком. Что в этом плохого? Это нельзя объяснить, можно только почувствовать. Во-первых, это больно и страшно, а во-вторых, цивилизациям свойственно чувство самосохранения так же, как людям, животным.

   Итак, нам предстоит решающая фаза сопротивления, или уход с исторической сцены, государственное небытие, общественная смерть. Нам объясняют, что умирать не страшно, атомы мертвого тела не погибнут, а будут существовать в другой форме, в других соединениях. Предлагают мыслить категориями атома, но многие русские все еще мыслят категориями тела - России. И потому СМИ сейчас настойчиво атомизируют общество, чтобы мы не сопротивлялись.   

   Быть потребителем гораздо комфортнее, чем творцом. Что же заставляет людей пускаться в это опасное и тяжелое плавание - творчество? Детская радость созидателя, надежда на признание, наивное желание славы. Поэтому импульсивное, профаническое творчество имеет право на существование, не нужно лишь пытаться представлять свои наивные рисунки и стихи явлением культуры, потому что в ответ вы получите насмешку, презрение, или равнодушие. Творчество – кровавая вещь.

   Бывает, что мастерство есть, а творчества нет, потому что душа пустая и сказать нечего.

   Тамплиерам, например, для их обрядов желательна башня с винтовой лестницей, и подвал. Там они проводят свои ритуалы. Хотя сейчас масоны уходят от ритуалов, некогда ерундой заниматься, когда в руках власть над миром.

   Одиночный лидер сопротивления сейчас не удержится против гигантской сетевой машины «нового мирового порядка», его легко уничтожат, купят, или сломают. Лидеров должно быть много, необходима именно сетевая структура из тех, кто не хочет быть жертвенным мясом в чужих руках. Руководители сопротивления должны находиться под жестким контролем рядовых воинов, потому что перерождение любого человека может быть стремительным. Власть должна находиться у коллективного органа, отдельному человеку можно доверить лишь право погибнуть за Родину.

   Сам по себе капитализм, в мирной жизни, весьма эффективное устройство общества, но только народный капитализм, с развитыми элементами социализма. А у нас капитализм пока олигархический и людоедский, да еще не в мирное время, а в условиях вялотекущей гражданской войны. Его создание стало возможным из-за нашей гражданской слабости, неопытности. Необходимо учиться протестовать, устраивать акции гражданского неповиновения (голодовки, блокаду трубопроводов и дорог) всякий раз, когда власть, эти лукавые слуги народа, действуют не в наших интересах. Сейчас многие всё ещё не понимают своих интересов, или трусят протестовать, ограничиваясь бурчанием на кухне. Очень важны сейчас независимые, народные средства массовой информации, которые могут диффамировать предателей, обозначить их, чтобы народ знал, кто является его врагом, и понимал, что с нами делают.

   Явление «нового мессии», наверное, и будет концом современной человеческой истории. Цивилизация погибнет, начнется новый «эон», новая человеческая цивилизация, как уже не раз бывало на Земле.

   Наши СМИ именуют «антиглобалистов» анархистами. Это неверный термин. «Глобализм», то есть объединение всей планеты под единым началом – одно из давно известных условий конца нынешнего мира. «Антиглобалисты», сознательно или нет, противятся этому, сохраняя народы под сенью Бога, продлевая этим земную историю. То есть они поддерживают привычную иерархию мироздания, а не ищут свободы от нее. В этом смысле «глобалисты» (к ним принадлежит большинство современных крупных политиков, бизнесменов, сильных мира сего) гораздо большие анархисты.

  «Глобализм» - новая форма расизма, только не по национальным, а по цивилизационным признакам. Православной, исламской, буддийской цивилизациям навязывают западную систему ценностей, заставляя играть по своим правилам, на чужом поле. На таких условиях всегда проигрывают.

  Для комфортной жизни в современном обществе полезна рафинированная буржуазность, но для духовной жизни она губительна. Существует закон взаимоотрицания духа и тела. Русские всегда на первое место ставили дух, мало кто помнит богатых, власть имущих из прошлого, даже царей путают. Зато половина страны, как родственников, помнят старцев, мучеников-христиан. На Западе все по-другому. Характерна история королевской семьи Монако, жирующей на игорных домах Монте-Карло и транзите наркотиков. Американская актриса Грейс, со всеми вытекающими этой профессии, становится женой принца Монако, полноватого сибарита, по сути наркоторговца, и вся страна упивается пошлейшими подробностями их свадьбы, семейной жизни, которая, несмотря на огромные деньги, оказалась несчастной. И эта несчастность особенно подогревает интерес толпы, которой нравится, что «богатые тоже плачут»... Для русских, слава Богу, это непредставимо. Русские, думаю, никогда не будут восхищаться Абрамовичем и Березовским, упоенно следить за подробностями жизни Ксении Собчак. Буржуазность для русских - навоз, на котором должны расти цветы социального общества. Впрочем, тоталитаризм хуже буржуазности. При тоталитаризме десятую часть народа согнали в концентрационные лагеря, уничтожали священников, насиловали монахинь. Лучше мириться с жирной и склизкой буржуазностью, чем воспевать кровавый, пахнущий мертвечиной тоталитаризм.

   У нас есть оправдание нашему бытовому прозябанию – православие и русская культура. Они все искупают. Россия – монастырь. Здесь нельзя быть богатым. Атеисту же в России никуда не деться от комплекса неполноценности. Именно поэтому русофобия – настолько частая болезнь наших атеистов. Для нее, вне православия, есть все основания.

   Народы, по весьма точному определению одного из философов, это «мысли Бога», а потому сегодняшняя унификация народов – очередное убийство Бога. Кое-кто скажет, что разделение народов это, напротив, наказание Господа, выраженное в притче о Вавилонской башне; что, унифицируя народы, мы приближаемся к первоначальному замыслу Господа; скажут, что человечество таким образом избавится от войн, пусть для этого придется уничтожить несогласные народы… С точки зрения мировой глобальной элиты все это, может, и здорово, но уничтожаемым народам эта идея вряд ли понравится. А русский народ пока принадлежит именно к уничтожаемым! Общение и взаимодействие народов иногда сопровождается столкновениями, но неужели, чтобы хрусталь не звенел и не мешал спать, нужно разбить всю посуду? Народ  - это особый способ существования большой группы людей в определенных географических, климатических, экономических, исторических условиях. Человек не может полноценно говорить, думать без того, что дает ему народ – без языка, культуры, национальной истории. Народы – цветы человеческой цивилизации. У каждого неповторимый аромат и форма. Представим себе садовника, уничтожающего одни цветы в угоду другим: он или глуп, или злонамерен. Большинство народов естественным образом сохраняет ту численность, которую может прокормить их земля. Но есть исключения – евреи, армяне, у которых своей земли мало, которые привыкли жить в рассеянии, умея сохранить свою идентичность вне родины. Еще одно исключение – русские, которых сейчас гораздо меньше, нежели позволяет наша земля. Причина малочисленности русских в том, что мы не жили естественным образом в последние сто лет, пережив чудовищные войны и революции.

   Человек сам по себе, вне народа, это «голем», малоодушевленная пластическая масса. Существование человека, вне народа и конкретной религии, в виде устойчивой духовной сущности почти невозможно. Поэтому народы сейчас и расформировывают. Сильным мира сего вместо народов нужна толпа «големов», свойства и качества которых можно изменять по собственному желанию.

   Десять-двенадцать прозаиков и столько же поэтов из каждого поколения умещаются в общественном сознании, больше не помещается. Войдет человек в это число, или нет, порой бывает ясно уже при жизни, но все же гораздо чаще – после смерти. Причем с временным отдалением от жизни поколения список этих прозаиков и поэтов меняется. Всплывают неизвестные или неоцененные ранее имена, вытесняющие порой тех, кто был на слуху при жизни. Границы поколения – 10-15 лет, иногда чуть больше. Поколение - это люди, выросшие в сходных исторических условиях, сравнительно близкие по возрасту. Пока не пришло время полного осознания прошлого, у каждого человека свой список русских литературных поколений. Мои восьмидесятилетние – Солженицын, Носов, Нагибин, Астафьев, Шукшин… Семидесятилетние - Распутин, Белов, Искандер, Довлатов, Лихоносов, Аннинский, Зульфикаров, Бродский, Ахмадуллина… Шестидесятилетние – Лимонов, Бежин, Крупин, Курбатов, Личутин, Бондаренко, Проханов… Из таких вот личных предпочтений образуется общенациональный список, который со временем каменеет, об этих людях начинают говорить учебники, а другие становятся доступными лишь историкам литературы. 
 
   После сорока лет начинается распад физический, но, до поры, он еще не касается мозга, и творчество, до шестидесяти, лишь возрастает.

   Жизнь в старости полна неразрешимых противоречий. Но все их весьма успешно разрешает смерть.

   Деструктивные секты, движения издавна обильны в Европе: бугумилы, павликиане… Наша средневековая княжна, выданная замуж в Европу, сбежала от гиббелинов, со свидетельствами страшных сатанинских обрядов, которым они предаются (после этого княжна ушла в монастырь в Чернигове). Сатанизм всегда был моден в высших европейских и американских кругах. Гуманизм, декларируемый такими людьми, абсолютно лжив, он имеет кровавую подкладку. Но говорят и держатся перед камерой они прекрасно.

   Мужественны ли монахи? Многие да, и это удивительно, ведь мужественность часто входит в противоречие с Богом. Женственность – гораздо реже.

   Говорят, что демократия есть внимание к меньшинствам, возможность для них сказать свое слово. С одной стороны, меньшинством могут быть христиане, а могут - сатанисты. Но, конечно, человек должен иметь право выбора. Зло, или добро он выберет, это дело каждого. Не нужно навязывать ему выбор силой, насильственное добро неуловимым образом становится злом.

   Семья Бушей торгует нефтью и бензином: по логике «демократического» общества у нас президентом должен был бы стать Ходорковский, Аликперов, или Абрамович. Но наш народ не любит богатых, в отличие от американцев, и, кроме того, среди наших олигархов почти нет русских. Чтобы так грабить народ, нужно быть чужим человеком. Ведь народ – это родственники. Пятнадцать-двадцать поколений назад у большинства из нас были общие предки.

   Демократия, рынок – главные ценности западного общества. Но демократия, по сути, это власть денег в политике. А на экономическом рынке деньги властвуют по определению. В России же деньги никогда не были главным, и, чтобы вжиться в «демократию», русским приходится ломать глубочайшие душевные стереотипы, и этот процесс очень разрушителен для народной души.

   За что посадили Ходорковского? Говорят, он пытался бороться за президентскую власть, начав тратить громадные деньги на подкуп депутатов, и целых депутатских фракций, инициируя трансформацию России из президентской республики в парламентскую. Если смотреть отвлеченно, парламентская республика очень хороша, но в наших конкретных условиях не все так просто. Дело в том, что многие живущие сегодня в России лишены стержня, а потому в наш парламент легко пройти людям с большими деньгами, просто купив избирателей где-нибудь в Туве или на Чукотке. Механизм таких избирательных компаний продемонстрировали Абрамович, Нарусова, и многие другие. Потом олигарху достаточно купить какую-нибудь депутатскую фракцию, взяв на себя ее финансирование, и у руля страны, по логике «демократии», оказывается тот, у кого больше всех денег. Но у нас в стране пока нет «демократии», и потому фокус у Ходорковского не прошел. Плохо это или хорошо? Каждый решает сам.

   Мой земляк скупил половину города, имеет большой дом, несколько квартир и дорогих иномарок: добился того, о чем мечтал, но почему-то несчастен. Страдает от ожирения, впал в депрессию, почти перестал выходить из дома... При этом очень боится смерти, хотя смерть для него стала бы освобождением от непосильных и уже ненужных для души тягот. Он так ничего и не понял, не выдержав испытания деньгами. Ведь большие деньги – страшное испытание.

   Человеку нужно еще заслужить право критиковать Родину. Можем ли мы вообще судить ее? Все дело в том, что считать Россией. Сборище деклассированных элементов в спальных районах, озабоченных только своим заработком и семейным благополучием, или выборку лучших: монахов, офицеров, солдат, просто добрых людей, которые сражаются за Россию.

   Великороссы 19 века и ныне живущие в России – совершенно разные народы. Подавляющее большинство живущих сейчас в России – дети простонародья, которым еще предстоит многому научиться в жизни. От того, как быстро научимся, и зависит наше будущее.

   Нельзя говорить об абстрактной совести, о совести вообще. Совесть – это связь с Богом, а люди разных национальностей верят по-разному, да еще встречаются атеисты и сатанисты. Самая сложная ситуация у тех людей, которые наполовину, на треть, на четверть евреи, татары, азербайджанцы... В какого Бога им верить? Какими заповедями руководствоваться? У многих полукровок расщепленное сознание, удобнее всего для них быть атеистами, избегая многих духовных проблем, которые так сложны, что могут сломать человека.

   Идет война, нужно избегать ненужных жестокостей, но в принципиальных вопросах, когда это необходимо, жесткость (в том числе жесткость мысли) допустима, как средство выживания. А сейчас речь идет о выживании России.

   Слишком много поражений было в последнее время, и если думать только о них, с ума сойти можно. Нужно думать о победах. Наша маленькая победа уже в том, что мы еще до сих пор живы.

   Террористические акции в большинстве случаев – многоходовые комбинации по моделированию общественного сознания. Сложнейшие комбинации, как в шахматах, или бильярде, когда играют высокие профессионалы. Кроме забитого шара учитывается перестановка позиции третьим шаром. Ведь открытые войны между развитыми странами слишком разрушительны, поэтому война ведется протекционистскими действиями в экономике, валютными интервенциями, движением капиталов, и террористическими актами.

   Когда либеральный критик Бавильский говорит о том, что Сорокин больше Солженицына, потому что «сильнее изменил литературу», он лукавит. Говорит, что Солженицын боролся с тоталитаризмом, и Сорокин тоже. Но дело в том, что Солженицын был на стороне Господа, Сорокин же – на противоположной стороне. Проблема Бавильского и его единомышленников в том, что Господь существует. Умолчание о нравственной составляющей человеческого бытия, о совести, как связи с Богом, есть сознательное нарушение вселенской иерархии, закамуфлированная хула на Духа Святого, страшное преступление. То, что делает Сорокин – это точно разработанный «культурный шок», который обычно используют для изменения сознания. Культурный шок, психологический надлом, вследствие нарушения табу и сочетания не сочетаемого, когда у людей перегорают духовные предохранители. Бывает культурный шок со знаком плюс, у Сорокина – со знаком минус.

   Ельциным кукловоды манипулировали полностью, и Россия едва устояла. Путин не всегда подчиняется им, это их страшно бесит, хотя они стараются делать милые, добрые лица.

   Русская интеллигенция, в начале 20 века, первая была виновата в случившейся революции. Произошло  забесовление, массовая апостасия интеллигенции, даже из духовных училищ люди выходили атеистами. И Господь решил дать возможность нашей родине семьдесят лет пожить без Него. Что из этого вышло – все знают. Из «роковых яиц» вылупился новый человек, который проспал, предал, продал Россию.

   Наши отличия в духовных вопросах хорошо выразил израильский публицист Арье Барац: «В рамках иудаизма сатанизм невозможен. Возможно позитивное отношение к смертоносной служебной силе… Бог и человек судятся, а ангелы – судебные исполнители…» Существует каббалистическая концепция «искр» (ницоцот) добра и неизбежно их покрывающих «скорлуп» (клипот) зла. Масоны тоже говорят, что «благо можно получить и от сатаны, коего употребляет Бог для очищения душ». Масоны во многом восприняли иудаистическую духовную традицию.

   Розанов имел кучу заблуждений, но он был живой, а у Писарева, Чернышевского, Белинского, Герцена «идеи» вместо жизни. У Розанова политических идей не было, и потому ему все равно, где печататься – в черносотенной газете или в либеральном журнале.

                2006
   С возрастом часто происходит оскудение эмоций, снижение способностей к творчеству из-за атрофия правого, образного полушария человеческого мозга. В служебной жизни мы больше работаем левым полушарием, а правое, отвечающее за творчество, интуицию, любовь, в том числе к Господу, используем реже. Поэтому, чтобы подольше оставаться полноценным человеком, нужно тренировать его – писать стихи, рисовать (пусть неумело, для себя и друзей), музицировать, петь, танцевать, любить, молиться и верить в Бога.

  Психологические особенности американского народа, как в зеркале, отобразились в трагедии Нового Орлеана, затопленного ураганом: эвакуировали сначала белое население, затем афроамериканцев, в последнюю очередь иностранцев (у нас все было бы наоборот, иностранцев спасали бы в первую очередь). Оставшись без надзора полиции, негры стали грабить дома и магазины, а национальные гвардейцы, присланные для охраны стадиона, в котором сидели 30 000 человек, насиловали девушек и стреляли в протестующих. Мародерства, конечно, и у нас было бы много, но в остальном… Я не хотел бы жить в Америке.

   Беслан стал телевизионным рычагом для давления на заказчиков этого детоубийства, которые хорошо известны нашим властям. То же самое происходило с подлодкой «Курск», когда на американскую администрацию давили возможностью огласки роли американских лодок в этой катастрофе.

   Человеческая жизнь подразумевает путь, дорогу, и в конце пути человек должен быть ближе к цели (Богу), чем вначале. А у нас обычна апостасия, как итог жизни большинства. Мы живем не в том направлении...

   Запад боится православных больше, чем мусульман, это ясно видно на примере Сербии. Албанцы вошли в Косово на плечах американцев, на каждом втором албанском доме и сейчас висит американский флаг или портрет Клинтона. Чечня – наше Косово. Если бы Россия ушла из Чечни, новым Косово стал бы Дагестан, затем Кабардино-Балкария, Татарстан, Башкирия, пока Россия не превратилась бы по размерам и влиятельности в нынешнюю Сербию. Американцы хотят быть единственной империей на земном шаре, а все остальные ими разрушаются.

   В литературе, как и в спорте, деньги получают лишь первые десятки прозаиков, критиков и поэтов. Но, чтобы эти выдающиеся появились, нужны тысячи рядовых бойцов, которые сейчас вынуждены зарабатывать на хлеб сами.

   Жизнь сейчас, при наличии денег, так сладка, что человек увязает в ней как муха в меде - не вырвать лап. Это главная ловушка современности. Именно в ней чаще всего губят душу.

   Познер говорит, что православие – главная проблема России, мешающая жить так же сладко, как на Западе. Отчасти так, но это взгляд постороннего человека. По-моему,  главная проблема православия в том, что мы слишком пассивны, позволяя ежеминутно грабить и насиловать нас.

   Нищета способствует религиозному фанатизму, потому что нигде, кроме Неба, тогда не найти утешения, да и собственный психологический статус хорошо повышается верой, богатых начинаешь презирать, как богоотступников.

   Тех старух в православных церквях, которые шпыняют и поучают впервые пришедших, один монах назвал «православными ведьмами». Они многих отталкивают от церкви, поэтому обычный городской храм, где порой много таких старух, не лучшее место для воцерковления. Поезжайте в хороший монастырь, или поймите, что эти злобные старухи – не православие. Напротив, они стоят между Богом и вами. При этом, конечно, в храмах много и настоящих подвижниц - смиренных, иногда прозорливых, мудрых, которых вы можете раздражать своим неправильным поведением. Поэтому лучше воцерковляться в монастыре, или в маленьком сельском храме, где с вами будут лишь Господь, ангелы и святые.

   Мечта мирового правительства - нулевой экономический рост, отказ от национального самосознания, независимости и суверенитета в большинстве стран. Для решения этой задачи трудятся несколько сотен специальных институтов и мозговых центров, более пяти тысяч социальных инженеров. Нет ни одного национального правительства в мире, которое, в той или иной степени, не подчинялось бы мировому правительству. Если кто-то отказывается подчиняться, его или убивают, как Альдо Моро в Италии, Бхутто в Пакистане; или же со страной поступают, как с Афганистаном, Югославией, Ираком.

   Мировая экономика включает наркобизнес, как свой крупнейший элемент. Например, Ливан – это ближневосточная Швейцария, где отмываются деньги от наркотрафиков. Болгария – одно из важных звеньев поставки героина в Европу через систему TIR («треугольный международный маршрут») - преимущественно болгарские грузовики с этим знаком не досматриваются на границах ЕЭС, т.к. везут скоропортящийся товар. Они и перевозили, до последнего времени, большую часть предназначенного для Европы героина. Кстати, самая высокая степень очистки героина достигается в лабораториях на французском берегу, возле Ниццы. Один из главных посредников европейского наркотрафика – княжеская семья Монако. А вы думали, за счет чего живет семья Гримальди? Гонконг – крупнейший центр торговли золотом и опиумом. Бирманские и южно-китайские производители опиумного мака привыкли получать за опиум золото, не доверяя долларам. Большая часть опиума производится в Иране, Афганистане, Пакистане, Тайланде, Ливане, Турции. Большая часть кокаина - в Перу, Эквадоре, Боливии, Колумбии. Опиум сейчас перерабатывают в героин. Китай тоже продолжает вырабатывать опиум в своих южных провинциях. В деле многие известные организации. МВФ тоже связан с торговлей наркотиками. МВФ может легко обрушить валюту любой страны, оперируя наркодолларами, а может, напротив, повысить спрос на эту валюту. Алкоголь и наркотики – главный бизнес мировой экономики, дающий иногда больше доходов, чем нефть. Больше половины богатейших семей мира делают деньги именно в этой сфере. Самый большой потребитель наркотиков – США. На втором месте Европейский Союз. Затем Юго-Восточная Азия. Не хочется терять мировым наркоторговцам и такой завидный рынок, как Россия. Наркотики – не только выгодный бизнес, но и главный инструмент по контролю над массами. Слегка наркотизированные граждане, «новые кочевники» без роду и племени – вот лучший материал для нового мирового порядка. Поэтому вся мировая борьба с наркотиками – фарс для профанов. Ее разрешают вести лишь с низовыми распространителями, которые тут же заменяются новыми. А верхушка наркоторговли имеет весьма респектабельный вид, мы их часто видим по телевизору.

   Америка сейчас управляется представителями 300 богатейших семей. У Великобритания есть 100 таких же. Все они связаны браками, общим бизнесом, университетами и масонскими клубами. Представители этих семей и входят, преимущественно, в костяк мирового правительства.

   В современной российской эстраде приветствуются специальные словечки из наркокультуры. Это давняя традиция. Одним из первых пропагандистов наркотиков был ансамбль «Битлз», буквально выращенный Тавистокским институтом. Их двенадцати-атональная музыкальная система, с повторяющимися тяжелыми звуками, напоминает музыку жрецов культа Диониса и Ваала. Кроме Леннона и Маккартни над этой музыкой работал известный психотехник Тео Адорно. Лексика культурной революции семидесятых, термины «рок», «тинейджер», «кул» (клево) были разработаны Тавистокским институтом, об этом на Западе сейчас говорят открыто.

   Эрготамин, и ЛСД, синтезированный известной фармацевтической фирмой «Сандоз», первыми пропагандировали американский философ и писатель Олдос Хаксли, американский поэт Алан Гинсберг.

   Конечным результатом новостных блоков по телевидению, где нагнетаются несчастья, ужасы, и вал противоречивых новостей, является деморализация населения, которая нужна, чтобы люди не сопротивлялись операциям, проводимым на их сознании. Между тем, многие наши проблемы искусственно созданы социальными инженерами кукловодов.

   Молодежь отделяет себя от взрослых особыми словечками, пирсингом, модной одеждой и музыкой, не понимая, что словечки, эту одежду и даже некоторые тексты песенок придумали пожилые люди из Тавистокского института.

   Не надо думать, что зомбируют лишь Россию, огромная работа проводится с населением США, именно там находится полигон для обкатки мировых технологий по социальному планированию.

   Картина действительности рассыпается в мозаику, пока не знаешь планов и методов мирового правительства, их иерархий и ценностей. Кто, например, знает о докторе Курте Левине, который разрабатывал новые методы современной войны по изменению образа человека? Он был одним из тех, кто организовал «Гарвардскую психологическую клинику» и знаменитый «Институт социальных исследований» под эгидой Тавистокского института - пушки, которые стреляют по нам вот уже тридцать пять лет.

   10 мая 2006 года президент Путин озвучивает программу «О любви, о женщинах, о детях», в дополнение к «Национальным проектам». Первая реакция – радостное ошеломление, благодарность президенту, чувство победы: страна почти спасена! Но потом начинают мучить сомнения. Почему же в предыдущие семь лет правления Путина нельзя было повысить пособие и хоть немного облегчить демографический кризис? Что вдруг случилось? Может, просто выборы на носу, а потом все пойдет по старому? Кроме того, исполнение предложений отложено на 2007 год, пока же решили ограничиться аплодисментами. Но в нашей стране слишком много хороших инициатив центрального руководства было загублено чиновниками на местах, и потому есть опасения, что новые посулы президента встанут в один ряд с обещанием Хрущева построить коммунизм к 1980 году; заверением Горбачева дать отдельную квартиру каждой семье к 2000 году; клятвой Ельцина, что тяготы реформ продлятся только шесть-восемь месяцев… Есть опасение, что весомое денежное пособие наши мамочки получат лишь в год выборов президента, а затем эти деньги будут все больше нивелироваться инфляцией… Но, все равно, это лучшее предложение Путина за все время его правления. Даже если наших женщин в очередной раз обманут, этот обман будет во благо.

  В годы перестройки мы привыкли оценивать себя слабыми, а между тем сам Ален Даллес, составляя программу уничтожения русских, назвал нас «самым непокорным народом». Русские подтвердили свое право на существование тысячью лет почти непрерывных сражений. Мы выстоим и в сегодняшней войне. После первых отступлений, как в 1812 и 1941, мы теперь озлились, вырыли окопы, и отбросить нас ещё дальше будет сложнее. Мы поняли, кто против нас воюет, каким оружием, и уже можем обороняться. А делать это мы умеем лучше других народов. Сейчас нужно держаться, вцепившись зубами в родную землю, не глядя на потери, как в Брестской крепости, Сталинграде, Севастополе, в Аджимушкайских каменоломнях. Нужно больше рожать детей, учиться, сохранять свое производство и науку, пусть пока без больших зарплат, и не бежать из России. Нам нужно сохранить Родину своим трудом, молитвой и добрыми детьми.

   В молодости легко быть счастливым. Неиспорченная детская душа радуется уже оттого, что живёт, любит, любима. А потом, с возрастом, многие люди понемногу теряют эту способность, и для суррогатного счастья испорченной душе взрослого человека уже нужны деньги, власть, алкоголь или наркотики. Но способность радоваться самому простому иногда вновь появляется у мудрых стариков, когда каждый день воспринимается ими, как последний.

   Богатые и облечённые властью люди в России, независимо от национальности, часто ведут себя по отношению к собственному народу, как оккупанты. Они вывозят из страны сотни миллиардов долларов, сохраняя в стране нищенские зарплаты для миллионов, зная, что в стране три миллиона бездомных детей, пять миллионов бомжей, многим работающим семьям не хватает зарплаты даже на питание и квартплату… Пока народ не родит жертвенную и деятельную патриотическую элиту, в России будет продолжаться гражданская война между народом и бессовестной, обезумевшей от денег и власти верхушкой.

   Виртуозно работать с архетипами мировой и русской души – вот задача писателя. Для этого нужен особый дар, научиться этому невозможно. В России, за последние сорок лет, лучше всего это получалось у Василия Ивановича Белова, Виктора Петровича Астафьева, Василия Макаровича Шукшина, Валентина Григорьевича Распутина, Тимура Касымовича Зульфикарова. Сейчас есть множество новых писателей, владеющих литературным языком, фабулой и сюжетом, но так тронуть народную душу не может пока никто. Есть ли среди молодых потенциально столь же мощные? Они должны быть, просто эти люди не занимаются литературой, потому что сейчас в России, будучи серьёзным писателем, невозможно прокормить семью. Такой человек сейчас должен быть кем-то вроде монаха, отшельника, чтобы отказаться от многого в этой жизни ради литературы. Но где взять такого Божьего самородка, с певучей народной душой, если наша молодёжь с пелёнок развращена и выхолощена телевизором? Кроме того, у нынешнего писателя нет прежней многомиллионной аудитории, да и читать - не модно. Современное информационное общество отвлекло наше внимание от мыслей и чувств лучших писателей мутным потоком информации, человек не успевает отплёвываться.

   На днях я впервые увидел пролетария-западника! Пахнущий перегаром, нечесаный мужик лет сорока пяти явился на приём удалять свои бородавки. Сказал, что закончил политехнический институт, интересуется литературой, мы заговорили о писателе Хафизове, с которым мой пациент сдружился в семидесятых годах прошлого века – сдружился, по его словам, на почве общей симпатии к джинсам, рок-музыке и девушкам без комплексов.
   - Только Хафизов последнее время ударился в патриотизм, - осуждающе сказал товарищ.
   - Но ведь патриотизм не самое плохое качество, - сказал я, осматривая его бородавки. – Если Россию захватят или подчинят, нам с вами, если не погибнем под бомбёжками, в лучшем случае придётся работать дворниками, или разнорабочими у оккупантов. Или вы считаете, что дворником в комендатуре у оккупантов работать лучше, чем инженером, или врачом в собственной стране?
   Он вздрогнул, видимо я наступил на его больную мозоль.
   - А мы и так живём под оккупацией, - хрипло сказал он. – И я работаю не инженером, а дворником у оккупантов. Я ведь теперь пролетарий. Как вы думаете, кому принадлежит наше государство?
   - Никому, - сказал я. – Оно никому не принадлежит, и действует по своим, не человеческим, законам.
   - Нет, - отрезал дворник, - наше государство принадлежит чиновникам, а нас они используют в качестве рабов, как самые настоящие оккупанты. Не думаю, что на службе у НАТО будет хуже. Там люди интеллигентнее.
   «Ничего себе», - подумал я, обкалывая его бородавки обезболивающим средством. А вслух сказал:
   - Я тоже не люблю чиновников, но Россия и чиновники - это разные вещи.
   - Почти одно и то же, - пробурчал он. – И я не понимаю расхожие патриотические лозунги. Вот говорят, что демократы ограбили народ. Но как можно украсть то, что вам не принадлежало? Вам что, при социализме принадлежали заводы и нефтяные скважины? Вы могли принести домой немного нефти? Или вот патриоты радуются, что посадили Ходорковского. А я у них спрашиваю: чего вы радуетесь? У вас что, в кармане от этого что-то прибавилось? Или вот ещё - меня коробит, что некоторые люди веселились, глядя на падающие небоскрёбы в Америке.
   - Радоваться тут нечему... А что касается ограбления народа, то вы не правы, - сказал я, испепеляя его бородавки электричеством. - При социализме часть денег от продажи нефти, газа, металлов, леса всё же шла на бесплатное образование, здравоохранение, жильё для очерёдников, на детские сады и спортивные кружки для детей. А сейчас почти все деньги в карманах у олигархов, разве не так?
   Он помотал головой, мы ещё поспорили, так и не придя к общему знаменателю. Я подумал, что привычка идеализировать всё западное так прочно въелась ему в мозги, что перестроиться он уже не сможет, привык, что там всё лучше – музыка, джинсы, пиво. А других потребностей в молодости у него и не было. При всём несовпадении мыслей, как ни странно, я находил в нём что-то привлекательное, и какое-то время не мог понять – что? Потом догадался: идеализм. Дожить почти до старости, и остаться идеалистом – это привлекательная черта. Хотя идеалы западничества в нынешней России для многих выцвели, обветшали. Ведь у нас перед глазами Югославия, Ирак - их «вбомбили» в демократию, посыпали землю обедненным ураном, убили тысячи ни в чём не повинных мирных жителей, спровоцировали в Ираке гражданскую войну…

   То, что называют сейчас демократией, есть власть денег, власть богатых. 

   По сути, у нас в стране четыре цивилизации – православная, мусульманская, иудейская и ещё цивилизация атеистов. Они все живут по разным законам, и, когда мы что-то утверждаем, это верно для одних, и абсолютная ложь для других. У нас правда разная! Мы даже под одинаковыми словами понимаем иное. Поэтому, желая говорить с человеком, начинать нужно с символа веры, а потом уже двигаться дальше.

                2007
   Сейчас литераторы группируются вокруг литературных премий, писательских чтений, издательств и журналов, а не вокруг Союза писателей. Это раньше Союз писателей выдавал квартиры, деньги, путевки в дома творчества, оплачивал выступления, помогал издавать книги, обеспечивал пропуск в спецполиклинику. Писательские Союзы уже не нужны сегодняшней власти, писателей нынче подкармливают по другим каналам – одних литературных премий сейчас в России несколько сотен! А есть ещё гранты, гонорары от массовых изданий, возможность выступить на телевидении, экранизации произведений и т.п.

   Издатели утверждают, что массовый читатель предпочитает романы (покупают книги, в основном, женщины, а им хочется погрузиться в атмосферу незамысловатого, лирического текста, свыкнуться с героем, как с родным человеком), а книги рассказов раскупаются хуже. Но в журналах, альманахах удобнее публиковать как раз рассказы и стихи, а не романы. Поэтому рассказ никогда не умрёт. Печатные журналы и альманахи – тот орган, который гарантирует хоть какое-то качество текстов для читателя, потому что в Интернете хорошие тексты тонут в океане самодеятельной литературы, которая на 99% является откровенной графоманией. Сам факт публикации в серьезном журнале или альманахе является знаком качества. В этом один из смыслов моей издательской работы – указать дезориентированному читателю на истинные имена.

   Сложнейшие духовные коллизии возникают у пишущего человека, когда он приходит к церкви. Восторженному неофиту кажется, что всё просто – вот истина, и нужно лишь донести её до всех. И писатель начинает проповедовать, хотя не имеет на это права! Чтобы проповедовать, нужно хотя бы самому жить по тем законам, которые исповедуешь, а что взять с писателя? Это, чаще всего, анархически расхристанное существо в мятой одежде, с растрепанными волосами. Даже Толстого не воспринимали, как проповедника, что уж говорить про обычного литератора! Но писать, как прежде, искренний неофит уже не может, у него начинается ломка, творческий кризис, который трудно преодолеть, потому что верующему человеку кажется, что писать больше незачем, всё уже сказано в Библии, Талмуде, Коране. Но мне думается, у писателя есть одна важная нерелигиозная миссия. Религии часто разъединяют людей, а литература (и культура вообще) может объединять. Читая книги, мы начинаем лучше понимать друг друга, прощаем друг другу наши отличия. Писатель должен быть проводником любви среди жестокостей религиозных крайностей.

   В Советском Союзе неспроста было не принято говорить о национальностях, и разных религиях. Всё это чрезвычайно интимно, здесь нужен максимальный такт и осторожность, а пишущие сейчас (и я тоже, простите) иногда забываются. Нужно быть крайне осторожным, чтобы теперь уже Россию не разнесло в клочья.

   Путешествовать нужно хотя бы затем, чтобы знать, как чувствует себя пришлый человек на чужбине, увидеть, что твой способ жизни не единственный на свете, чтобы лучше понять себя и другого. Когда сидишь безвылазно дома, многих вещей понять невозможно.

   Трудно иметь много друзей – души и времени на всех не хватает. Поэтому настоящих друзей всегда мало.

   С начала 90-х годов 20 века напряжение в советском обществе, как в земной коре возле разлома, нарастало, загоняемое внутрь привычным страхом, давлением сверху. Когда власть центра ослабела, и давление уменьшилось, начались тектонические сдвиги, как при сильнейшем землетрясении - пласты социальной жизни сдвинулись и вернуть всё на своё место теперь уже невозможно. Сомневаюсь, что сейчас можно собрать воедино Западную Украину и Таджикистан, Прибалтику и Узбекистан... Советский Союз был уникальным образованием, последней мировой империей, которую обрушили с чудовищным грохотом и огромными жертвами. Но могло быть хуже, сама Россия чудом уцелела, велик был шанс и её распада! Многое просто не зависело от воли русского народа. Прибалтика и Западная Украина не хотели спать с нами под одним одеялом, и осуждать их трудно: мы всё же совершенно разные народы. Хватит посыпать голову пеплом, нужно учится жить по новым правилам. Лучше ходить друг к другу в гости, чем выкрикивать из-за забора ругательства, и делать мелкие пакости, припоминая старые обиды.

   Религия – один из главных инструментов инаковости. Поэтому западные политики так ненавидят наше Православие. Оно мешает сделать нас стерильным унифицированным продуктом глобального общества, идеальным потребителем западных товаров и культуры. Готовы ли мы оплачивать издержки сохранения веры и аутентичности? Если мы зрелый самостоятельный народ, то другого выхода нет. Если же не готовы – русский народ должен исчезнуть. Выбор таков: Православие или смерть. Это для русских уже не пафос, а обыденная реальность.

   Мне сейчас, порой, уже и не хочется писать – ведь на помойках валяются даже собрания сочинений Лескова и Достоевского. Но отступать, бросать свою винтовку нельзя, хотя бы вокруг многие и сделали это. У меня нет другого оружия.

   Валентин Григорьевич Распутин стареет с огромным чувством достоинства. Ушёл в затвор, отложил перо, чтобы не уронить имени старческими строчками. Позволяет себе лишь редкие выступления перед читателями и поклонниками, чтобы донести свои мысли. Эти выступления – последние капли из того колодезя совести, ума и таланта, который поил нас тридцать последних лет нашей, часто безмозглой, жизни. Если бы мы слушали наших лучших писателей, а не Ельцина и Гайдара, наша жизнь сложилась бы совсем по-другому.

   Чтобы произнести – нужно осознать. Писательство подталкивает к осознанию.

   Обрядовая часть церкви, околоцерковные предрассудки – порой то же самое, что окололитературная возня. Часто мешает и отвлекает. Главное – максимальное приближение к заповедям Господа, а не количество поклонов, и поставленных свечек. У некоторых же из нас вся вера сводится именно к обрядовой суете, а глаза пустые и поступки лживые.

   Контроль над человеком сейчас тотальный – прослушиваются телефоны, перлюстрируется электронная почта в Интернете. Любая квартира, при желании, контролируется через телевизор, или монитор компьютера, которые, оказывается, умеют работать как микрофон и передатчик, при использовании спецтехники. А сотовый телефон вообще готов служить микрофоном и передатчиком для спецслужб даже в выключенном состоянии, позволяя отслеживать наше местонахождение, транслируя наши разговоры и вне сети! С работающего компьютера реально считывать тексты, которые только набираются на экране. Неугодного человека легко можно трансформировать в направлении, необходимом спецслужбам – подавить его волю, интеллектуальную активность специальными волнами или препаратами; разрушить его здоровье; диффамировать, используя пороки и слабости; запугать; уничтожить при необходимости, причём так, что это будет выглядеть естественной смертью; лишить свободы, наконец, для острастки ему подобных. Поэтому сейчас все долгоживущие политические или протестные лидеры, преступные группировки, работают в общей системе, находясь под жёстким контролем спецслужб. Их не трогают потому, что они выполняют свою, необходимую системе, функцию.

   Мобильный телефон – идеальный чип слежения, который человек всегда носит с собой.

   Для веры нужен большой ум и душевная чуткость к знакам Неба, или детская непосредственность в восприятии Бога. Поэтому искренне, горячо веруют, чаще всего, интеллигенты и люди простого труда. Те, кто ушёл от земли, и ещё не пришёл к знанию, в Боге не нуждаются, Он мешает им, не позволяя служить похотям власти, денег, самодовольной успокоенности.

   Стоит лишь богатому стать добрее – из-за приобщения к вере, или в силу душевного развития, - как бизнес его начинает страдать и рушится. Я много раз наблюдал это. Всё это ясно показывает, кто покровительствует богатым. 

   Вчера были в онкодиспансере, это один из худших дней в моей жизни. После несколько раз дома засыпал и просыпался с мыслью: «Добро пожаловать в ад». Какой-то хохот стоял в душе, лукавый потешался своей властью над нами, хулил Господа… Главное было – не отступиться, всё выдержать. «Не как я хочу, но как Ты, Господи!» И ведь все последние дни перед страшным известием было ясное чувство, что происходящее вокруг фальшиво, поверхностно, что какое-то важное событие вот-вот произойдёт... Вот она, эта важная и грозная работа души, которая нам предстояла.      

   Болезни часто полезны для души, перестаёшь думать о суетном, укрупняются мысли, душа освобождается от наносного. Понимаешь, что много времени уделял глупостям. И вправду, нужно торопиться делать добро, иначе умрёшь, а позади только мелкая, глупая суета. Когда же позади что-то хорошее, умирать не так страшно.

   После перестройки многие молодые в России, судя по опросам, хотели быть бандитами и проститутками, а сейчас хотят быть чиновниками! Это многое говорит о нравственном состоянии современной России.

   Старикам, если посчастливилось жить рядом с молодыми, нужно быть осторожными. Не создавать лишних проблем, не навязывать свою точку зрения. Логика, ценности, образ жизни у разных поколений сильно отличаются, и глупо думать, что именно твой образ жизни единственно правильный.

   В старости счастье – смотреть на здоровых детей и внуков, видеть, как твоя жизнь продолжается в них. Но понимаешь это ясно лишь после сорока пяти, когда уже родить не можешь. Сколько же ошибок мы совершаем в молодости, отказываясь от рождения детей!
 
   В советское время был такой писатель Варлам Шаламов. Он провёл 15 лет в лагерях по обвинению в контрреволюционной пропаганде – всего лишь давал читать знакомым известное сейчас письмо Ленина к съезду партии. А потом Шаламова уже гребли по разнарядке. В лагере он умудрился написать хорошие стихи, а когда освободился, и был реабилитирован - «лагерные» рассказы. Ни один из них при его жизни, кажется, так и не был опубликован в России. Напечатали за границей, и на Шаламова снова начались гонения. Уж слишком страшная, для того времени, правда была в его текстах, да и сейчас не хочется человеку знать этой правды о себе. Шаламова публично осуждали, травили, замалчивали. Проведя молодость в заключении, Шаламов не успел завести семью, и в конце 70-х, больного, одинокого, отрёкшегося от своих рассказов, его поместили в дом престарелых, а в 1982, слепого, умирающего, перевели в специнтернат для психохроников, где он умер в три дня. Нашему брату, писателю всегда нужно помнить о Шаламове, чтобы не отрываться от русской действительности, реально смотреть на мир.

   Уж очень много в сегодняшней России людей, готовых пойти на всё ради благополучия и выживания. Это результат страшного для России 20 века – огромное количество людей, для которых достоинство было дороже самой жизни, уничтожили, вытеснили за границу, сломали, как Шаламова, оставив без потомства. Многие пассионарии погибли молодыми на войне, защищая родину. Произошло явное падение русской пассионарности, приведшее Россию в историческую яму. Теперь нужно время, чтобы дети, внуки сохранившихся, выживших пассионариев, «людей долгой воли», размножились, поднялись снизу к образованию, власти, вытеснив, хотя бы частично, слабых людей вроде Горбачёва, Яковлева, Ельцина, Козырева, бесстыдно торговавших Россией.

   Главное, находясь рядом с маленьким человеком, не выказывать своих слабостей, иначе тебя обязательно ударят в уязвимое место, из удовольствия унизить, из желания манипулировать и влиять. И нанеся удар, такой человек будет продолжать улыбаться тебе! Именно такие станут, с весёлым оскалом, походя топтать не принявших чипы и электронные паспорта. Именно такие наполняют, в большинстве своём, партии власти. Эти люди присягнут любой идее, лишь бы это давало им возможность двигаться наверх, унижая других.

   С возрастом у многих скудеют эмоции, жизнь уже не доставляет такого острого удовольствия, как в детстве и молодости. Чтобы эмоции вернулись, таким нужен шок, адреналин, пограничное состояние психики, и многие ищут этот адреналин в горах, опасных путешествиях, сексуальных приключениях. Другие смиряются с эмоциональной тупостью, жизнь их неизбежно упрощается, ведь уже почти не к чему стремиться! Не нужны дорогая одежда (выходить некуда), путешествия (они оставляют равнодушным и забирают слишком много сил), секс (все партнёрши или партнёры стали пожилыми людьми). И потому старикам кажется, что раньше всё было лучше, ведь жизнь приносила больше радости!

   Путешествуя на машине, встретил у Никитского монастыря в Переславле-Залесском литовского старичка на ржавеньких «Жигулях». Он спрашивал у меня дорогу на запад, был очень бодр и страшен. Кожа на небритом лице, как гуттаперча, складчатое обвисшее лицо… Я вздрогнул, потому что буду таким же. Вспомнил своих милых друзей, красивых и в семьдесят лет. Подумал, что глупо трястись над здоровьем, чтобы прожить дольше. «Отказ от вредных привычек может существенно продлить ваше жалкое существование». Но у моих семидесятилетних друзей насыщенная, хорошая жизнь! Или монахи, священники – их жизнь полна смысла, независимо от возраста, больше того, с возрастом их жизнь лишь настаивается. Благословенна старость, когда она позволяет служить Богу и людям.

   Какое ещё может быть личное благополучие, если тело вот-вот начнёт распадаться? Есть смысл жить, только если думаешь о других.

   В протестантские секты западного толка, которых сейчас очень много в России, уходят, чаще всего, полукровки. Им там гораздо комфортнее: заграничные поездки, денежная помощь, не нужно опускаться на колени перед православным батюшкой, и выстаивать долгих утомительных служб. Они говорят, что для Христа не было эллина или иудея – все, мол, браться во Христе... Но когда смотришь на них, яснее понимаешь, что наша родина держится на православии. Бежать из православия, значит, как ни крути, в душе предать нашу Родину. И вправду, многие из этих людей стремятся уехать жить за границу. Смена религии – свидетельство недовольства родиной, а недовольство Россией, и даже ненависть к ней, среди наших людей встречаются очень часто. Причина этого в глубинной ненормальности, неустроенности нашей жизни, ежедневном чувстве унижения от бессилия что-то изменить, исправить. И, если в жилах есть, скажем, немецкая, армянская, еврейская кровь, велик соблазн думать: «Это не я, это русские виноваты».

   Личное благополучие – фикция, обманка, симулякр, - оно слишком быстротечно, и обязательно проходит. Зачем думать о том, что всё равно скоро исчезнет? Только народ, человеческая цивилизация бессмертны на довольно длительном промежутке времени, только они – ценность. Народ и цивилизация в своих лучших проявлениях, потому что есть и худшие. Наш народ, если представить его человеком, взбалмошен и порой совершает вещи, которые трудно понять разумом. «Крышу» у нашего народа от эмоций, порой, срывает полностью, и тогда он убивает своего царя (непосредственные убийцы были почти сплошь русские), отказывается от своей веры, терзает насмерть своих священников, сжигает иконы, отказывается от своей земли (она сейчас брошена). Но сердце у русского народа всё же не безнадёжно, это видно по русским святым. Именно их, как нравственный идеал, благодатно и безошибочно выбрало мудрое русское сердце.

  На секунду включаешь телевизор, и в глаза, в душу бьёт сильнейший запах тлена: всё, что они говорят, их интонации, их пустые глаза наполнены ложью и тленом. Хотя есть, конечно, и хорошие авторские передачи.

   В головах у молодых порой чудовищная каша. Моя знакомая девушка на днях проколола себе нос, язык и пупок, вставив туда какие-то железки. Проколоть нос в салоне стоит тридцать долларов, эти деньги она зарабатывала месяц, торгуя в палатке по выходным! На вопрос: «Зачем?» - она, едва ворочая распухшим языком, знаете, что ответила? «Это лечебный пирсинг!» Что они хотят у себя вылечить? Через три дня все эти железки воспалились, и теперь она в шрамах - пострадала на поле боя со своей глупостью.

   Кустурица – безусловный гений, балканский Феллини. Причём для меня он гораздо теплее Феллини, у того чуждые нам архетипы. «Андеграунд», «Время цыган» - удивительные шедевры: сочные, яркие, пьянящий коктейль из праздника и трагедии, точно как в жизни.

   Когда выходишь из дома в город, появляется непрерывное ощущение «пира во время чумы». Ведь эпидемия уже свирепствует – наркомании, СПИДа, гепатита С, уносящих десятки тысяч молодых жизней ежегодно! При этом гнойный, хихикающий, смакующий трупы телевизор, ежеминутно растлевающий оставшихся в живых, а мы всё веселимся, празднуем «день пива», «день города», «день химиков», «день металлургов»... Что должно ещё случиться, чтобы мы одумались, стёрли с глаз плёнку фальшивого благополучия, услышали предсмертные хрипы наших умирающих детей?

   После сорока пяти лет жизнь тех, кто ещё сопротивляется старению, похожа на бой: ежедневно потери, падают самые близкие и дорогие, а ты идёшь в дыму, как терминатор, отстреливаясь от напастей и болезней, и на тебе с каждым годом всё больше искусственного – лицо, фигура, улыбка, зубы, суставы, сердечные клапаны…

   Организационное оружие сейчас эффективнее, чем бомбёжки, причём воюющие страны остаются как бы в хороших отношениях, продолжают торговать, элиты этих стран вместе стригут купоны и катаются на лыжах. Бомбёжки применяются, когда необходима телевизионная картинка устрашения, для этого могут и собственные небоскрёбы взорвать, как в Америке.

   Как можно бороться с продажностью элит? Только самоорганизацией, инициативой снизу тех, кто хочет остаться жить в России. Нужно развивать земское движение, другого пути нет, хотя нам будут мешать.

   Учиться, конечно, всегда полезно, только ценность учёбы гораздо выше в молодости, чем в старости. Упустил время - закостенел, сформировался на более низком уровне. Поэтому, когда молодые люди транжирят время на компьютерные игры, бесконечные развлечения, а не учатся самоотверженно, на них можно махнуть рукой: из них ничего не получится.

   В сорок пять лет уже поздно менять направление своего движения, к сорока пяти годам нужно набрать высоту и лететь, медленно снижаясь или поднимаясь, если повезёт с ветром. В сорок пять лет подняться с нового аэродрома уже трудно, а вот привычно лететь, долго пользуясь набранной высотой, вполне можно.

   Смотрю на осу, тонущую в чашке с мёдом: так и богатый человек увязает, захлёбывается в богатстве, которое могло бы питать, а вот губит, если увязаешь в нем с головой.

  Мне повстречалась в парке знакомая пожилая женщина - из интеллигентных, начитанных. Она давно переехала к нам из Сибири, но всё ещё чувствуется в ней другая порода. Она часто мне говорит:
- В Сибири люди лучше!
- Почему, как вам кажется?
- Там декабристы были! Сам прах их создает в Сибири другую духовную атмосферу!
   «Невелик прок от праха, - думаю я. - Просто в суровых условиях Сибири сильнее естественный отбор, и выживали сильнейшие. Плюс, как и на севере, там давно не было захватчиков, а потому люди добрее. Плюс дальше от начальства и столиц – нравственный климат более здоровый»…
   Но сейчас она о другом:
- Я приехала из Италии, думала, буду радоваться, но уже несколько дней плачу. Меня никто не обижал, у меня всё нормально, но слёзы текут! Мне за нашу страну обидно! У итальянцев нет нефти, газа, леса, но живут они лучше, чем мы! Почему же мы такие несчастные?!
- Об этом можно написать книгу, и такие книги есть. Например «Почему Россия не Америка» Паршина.
- Деньги от нефти и газа идут в частные карманы, вот вся причина!
- Но вы же сами сказали, что в Италии нет газа и нефти!
   Попрощались, разошлись в разные стороны. «Это всё из тех проклятых вопросов, на которых можно сломать голову или душу. Но жизнь меняется, – думалось мне. – И нам не нужно падать духом. Лучше, как Чехов, выдавливать из себя раба, воспитывать в себе чувство ответственности, не ждать изменений сверху, а улучшать жизнь рядом с собой. Украсить стену своего дома, выложить плиткой тротуар, посадить на пустыре дерево, уничтожить ближайшую помойку, заставить ребёнка, бросившего на тротуар пакет из-под чипсов, отнести его в мусорницу, одёрнуть подростка, который ругается матом. Главное - не молчать, не терпеть всё это, пусть иногда твои усилия кажутся безнадёжными. Ведь Россия понемногу выздоравливает»...

   В Германии, США у ребёнка много прав, но мало к нему требований! Родитель обязан давать ему карманные деньги, не имеет права кричать, иначе ребёнок может сам уйти в интернат, или сдать строгого родителя в полицию. Но когда такой ребёнок вырастает, на работе с него начинают жёстко требовать, и он становится невротиком. Каждый третий взрослый житель США пользуется транквилизаторами, антидепрессантами.

   Деньги, время и силы, вложенные в молодёжь, приносят гораздо больше плодов, чем инвестированные в зрелость или старость.

   Почему так быстро сдаёмся и портимся? Жизнь тяжела, наверное. С другой стороны, на улицах бросаются в глаза именно падшие. Хороших людей не видно и не слышно, они работают, или отдыхают, им по улицам бродить некогда, а потому центр города отдан на откуп бездельникам, их порокам.

   Неужели наверху не понимают, что на государственные зарплаты, в большинстве случаев, прожить невозможно? Вот главная причина вездесущей коррупции! Сделайте нормальными зарплаты – полторы-две тысячи евро, - и психология людей изменится.

   Марлен Дитрих, подруга Хэмингуэя и любимая женщина Ремарка, лучшим российским писателем считала Паустовского. У него есть пронзительный рассказ «Телеграмма», о человеческом одиночестве и детской неблагодарности по отношению к родителям. Как и героиня рассказа, Марлен Дитрих тоже, наверное, в погоне за успехом не смогла даже похоронить мать, и потом её мучила совесть. Говорят, она встала на колени перед смертельно больным Паустовским, которого привезли, по её просьбе, из больницы на сцену ЦДЛ. На коленях она в слезах целовала его руку. Весь зал тогда встал и аплодировал стоя. Марлен Дитрих объяснила, что прочла много книг, но самое большое потрясение испытала при чтении рассказа «Телеграмма», случайно обнаружив его в сборнике для немецкого юношества. «Я чувствовала некий долг – поцеловать руку писателя, который это написал. И вот – сбылось! Я счастлива, что успела это сделать. Спасибо вам всем – и спасибо России!» Её не зря любили Ремарк и Хемингуэй... Помимо красоты у неё было доброе, хорошее сердце.

   Низкие люди очень любят прикрываться высокими целями. Поэтому, когда незнакомые говорят о высоком, будьте осторожны. Хорошие люди обычно мало говорят (если это не их профессия), они заняты делом.

  «Мужчина должен построить дом, посадить дерево, вырастить сына». В современной жизни это выглядит так: человек в молодости должен выучиться и получить хорошую профессию (до 25 лет), создать семью и родить ребёнка (до 30 лет), купить себе дом или квартиру (до 40 лет), стать профессионалом. Чтобы затем пользоваться всем этим, продолжая плодотворно работать, в окружении детей и внуков. К сорока пяти годам большая часть людей теряет свои главные инструменты врастания в жизнь - сексуальную привлекательность, способность расти в новой профессии. И если хотя бы чего-то из списка древней пословицы нет, человек воспринимается неудачником.

   Русские люди с безошибочной точностью выбирают для себя героев и святых. Последним, по времени, национальным святым стал Женя Родионов – среди предательств и слабости нашей «элиты» он выстоял перед лицом жестокой смерти, не снял креста перед врагами. Нам всем сейчас так не хватает его жертвенности и любви.

   После сорока лет человек самой жизнью призван заботиться об уходящих людях - его родители состарились, прошло опьянение молодостью, скоро и сам он станет пожилым. А большинству молодых некогда, они увлечены любовью, укоренением в жизнь. Тем большее восхищение вызывают молодые, которые внимательны к старикам.

   Сейчас невозможно остаться душевно здоровым, не приняв для себя норм хотя бы частичного затвора, не введя собственной цензуры для пошлости, грязи, которыми переполнены СМИ.

   Многие сейчас даже не прячут свою слабость, считают её в порядке вещей – мол, все так живут. После очередной низости остаются самодовольными, спокойными, легко оправдывая себя.

   Существуют «метеоневротики» – люди, для коих климат, в котором они живут, не подходит по генетической предрасположенности, по их физическому складу. Он ввергает их в невроз, в болезни. Чаще всего в нашей полосе людям не хватает солнца и тепла. И многим из нас, для здоровья, в декабре-феврале нужно с недельку погреться на солнце. Немудрено, что зимой в Египет россияне сейчас отправляются, как к себе на дачу. Жаль, что мы не можем ездить поездом в Батуми, Ленкорань. Грузия и Азербайджан теряют громадные деньги, ссорясь с Россией…

  Сорокин сейчас испуган, сидит почти взаперти в своём подмосковном доме: ехал по Боровскому шоссе на мотороллере, его зацепила боком какая-то большая машина, сбросила в кювет. Это ж как нужно оторваться от жизни родной страны, чтобы, живя в России, воспевать калоедов и ездить по нашим дорогам на мотороллере!

   Мы все, кажется, не вполне люди. Чтобы называться людьми, нужно жить как-то совсем по-другому.

   После дневной суеты с радостью, почти восторгом возвращаюсь в свою комфортабельную келью. Мне нужен именно уединённый дом, а не квартира, хоть небольшой кусочек земли с деревьями и травой. Только здесь я могу полноценно работать.

   Некоторые люди забывают, что на земле они гости, начинают вести себя по-хозяйски - хищно командуя, причмокивая и жуя. Благословенна смерть, иначе деваться было б некуда от этих «хозяев жизни» - от Чингисхана, Сталина, Гитлера, и миллионов маленьких тиранов, которые есть на каждой улице.

   В России не приживутся большие частные дома, в будущем все эти огромные новострои будут растащены по кирпичу владельцами окрестных лачуг. Дома в России должны быть приземисты, с толстыми стенами, с прилегающими к дому сараями, гаражами, чтобы экономить тепло.

   Здоровая душа не может, и не должна мириться с происходящим, а потому литературными героями становятся бунтари.

   Сижу за компьютером ночью, а днём часто пустая беготня, служба, от которой ничего не прибавляется в мире. Благословенна ночь, когда мы можем жить, а не функционировать.

   Что думает и чувствует человек, который занимается тем, что люди часто делали и в просвещённом 20 веке - в многочисленных концлагерях, застенках, где людей зверски пытали, насиловали, расстреливали, вешали, расчленяли? Что думали заплечных дел мастера в подвалах ЧК? Что думали фашисты, когда уничтожали евреев, славян, цыган? Что думали кампучийские убийцы? Думали, что уничтожают «классовых врагов» или «неполноценных», людей второго и третьего сорта. Вот это идейное деление людей на врагов и своих, на полноценных и неполноценных – одна из главных уловок дьявола, для того, чтобы превратить человека в монстра. Писателю, философу нужно быть крайне осторожным в словах и мыслях, разделяющих людей, чтобы его идеи не воспламенили политических маньяков, иначе вновь увидим выпущенные кишки, раздроблённые черепа, изнасилованных женщин, разорванных на куски детей. От тех, кто проповедует классовую, национальную, идейную исключительность всегда попахивает мертвечиной.

   Двадцатый век показал - в принципе, «гуманизм» провалился. Человек не смог противодействовать тому аду, той бестии, которые внутри него. Хрупкий мир, что держался в Европе сорок лет (до войны в Югославии) стал возможен лишь благодаря страху перед атомным оружием. Оно и сейчас продолжает спасать нас, между большими странами сохраняется беспрецедентная осторожность в разрешении мировых разногласий. Боже упаси нас стать слабыми!

   У всего есть плохие и хорошие стороны. Если бы советский проект (у него было множество положительных сторон) не рухнул, большинство из нас так бы и не узнали Бога. Это была духовная тюрьма.

   Всю жизнь у меня конфликты с чиновниками, не могу приучить себя реагировать на таблички, которые они вешают над своими дверями, на размер и обстановку их кабинетов. Не производят на меня впечатления их суровые взгляды и набыченные позы, я не очень люблю цирк и клоунов. Такой клоун может любую мину состроить, но сзади на штанах у него отвисшая и грязная мошна, в которой неутолённая похоть власти, стремление к неправедному обогащению, лживое жонглирование словами, смердящая гордыня…

   Не очень хорошо, когда у власти женщины. Власть – слишком тяжёлое бремя для слабой женской психики.

   Мне, как человеку с российским менталитетом, часто хочется нарушать законы и правила, иначе я чувствую себя некомфортно. Это великолепно в творчестве, но плохо в рутинной кропотливой работе.

                2008
         
   Бунт молодёжи против отцовского миропорядка иногда переходит в бунт против Бога. А это уже духовная катастрофа. Родителям нужно быть очень мудрыми и осторожными, чтобы охранить детей от этого. Не навязывать выросшим детям себя, своего порядка вещей в мелочах – настаивать можно, когда дело касается самых главных принципов.

   Многие, подводя итоги года, вспоминают, где отдыхали-расслаблялись, и только некоторые думают, что удалось сделать. А ведь это счастье, когда твоя работа – действительно главное для тебя.

   Средняя продолжительность жизни мужчины в России – 57 лет. И нет повода думать, что ты проживёшь дольше. Что ты сделал такого, чтобы прожить дольше? И как подумаешь, что осталось всего 12 полных лет, то мысли сразу проясняются и укрупняются. Жаль тратить время на мелкую суету.
 
   Мы не успеваем жить - в молодости думаем, что только готовимся к жизни, всё вокруг будто понарошку, а потом вдруг оказывается, что жить поздно.

   В больших империях честные художники редко умирают от старости – Овидия сослали, Цицерона казнили, Сократа принудили принять яд… Гумилёв, Мандельштам, Солженицын, Шаламов были не первыми жертвами больших, властных империй. Но чаще именно в такой стране художник становится значимым для мировой культуры.

   Существует непреложный психологический закон: мы начинаем ненавидеть человека, которому сами сделали подлость, как бы оправдывая себя этим.

   Страшно, когда в человеке есть комплекс «маленького человека»: он убеждён в своей незначительности, думает, что от него ничего не зависит, а значит можно сделать любую подлость – она, мол, тоже будет маленькой, и ничего не будет значить. Сталин воспитал этот комплекс у слишком многих из нас. И я боюсь «маленьких людей» - не знаешь, чего ждать от них: сегодня они улыбаются и льстят, а завтра ужалят, пнут, если увидят, что ты оступился. Мне нравится общаться с большими людьми, которые боятся сделать подлость.

   Можно ли восстановить русскую деревню? Можно, как ни странно - пусть не крестьянством, так фермерством. Для современного человека нет ничего невозможного. На землю, при необходимости, вернутся грамотные и трезвые работники, оснащённые современной техникой - один такой, со своим трактором и комбайном, будет стоить небольшого колхоза. Да и крестьяне – то есть христиане, живущие на земле, - полностью не исчезли, и с каждым годом их будет становиться больше, ведь цены на продовольствие начали быстро расти, а значит, жизнь на земле, в деревне, скоро перестанет быть убыточной.

   Февраль 2008. Мы приближаемся к острой фазе мирового финансового кризиса, жизнь скоро в очередной раз сильно изменится. В благополучные для России годы начала 21 века мы упустили очень много возможностей для внедрения передовых технологий, модернизации производства, восстановления деревни, оживления науки. Мы кутили и наслаждались жизнью, но скоро трудные времена, а значит, Россия будет иметь ещё один повод показать, как она может сосредотачиваться в трудностях. Поэтому бояться не надо, нужно проявить свои лучшие качества, и тогда мы, после трудностей и страданий, сможем выйти из кризиса обновлёнными. Пусть отвалятся подгнившие струпья прежних ран, сойдёт ненужный жир, мы должны быть поджары и сильны на пути в будущее.