Я не видел её ног, хотя они были идеальны. Не слышал её хохота, хотя он звучал. Не замечал платья, хотя оно было винного цвета. Умом я понимал, что она танцует, но ощутить ничего не мог. Все мои клетки испытывали шок, будто мне разорвало руки, а я ещё не успел осознать себя чувствующим боль. Всё, что было сейчас передо мной, – это бордовый вихрь, состоящий из складок платья, испанской музыки и крови от моих невидимых разорванных рук.
Она работала танцовщицей в каком-то отвратительном заведении, в которое я завалился уже сильно пьяным после ссоры с женой. Мне было все равно, куда пойти, лишь бы там было шумно и пахло спиртным. В баре гудели голоса. Где-то рядом два краснорожих мужика месили друг друга кулаками. Я протолкался ближе к столу, на котором, стуча каблучками, вертелся винный вихрь.
Я смотрел на неё всего несколько секунд, ослеплённый, оглушённый и онемевший, а потом все исчезло.
Очнулся я оттого, что на лоб легла знакомая прохладная рука. Я разлепил губы, чтобы назвать жену по имени, но вместо этого произнёс нечто сиплое и непонятное.
– Отдыхай, – грустно прошептала она.
Я прокашлялся.
– Маш… прости. Я вчера…
Прохладная Машина рука погладила меня по щеке.
– Отдыхай.
Через полчаса я окончательно проснулся и обнаружил на затылке шишку.
– …
– Тебя по голове ударили, – сказала Маша, опередив мой вопрос.
– …
– Вчера ночью.
– …
– Возле какого-то кабака.
– …
– Я пошла за тобой, так и нашла…
Я пристыженно замолчал. Вчера я накричал на неё из-за пустяка и, хлопнув дверью, пошёл напиваться. А сегодня она, такая светлая и тихая, наливает мне холодного пива и гладит прохладными руками. Как можно меня любить?
– Маш…
– М?
Я хотел сказать, что у меня ноют глаза, но устыдился. Она и так делает для меня всё. Не хватало ещё ей жаловаться…
– Прости. Я тебя люблю.
Она улыбнулась и ответила как всегда:
– Я люблю тебя больше.
И это не значило, что она любит меня больше, чем я её. Это значило, что она любит меня больше всего.
На работу я опоздал порядочно. Начальник зашел, сухо сказал что-то про последний раз, кинул на стол флэшку и вышел. Я вздохнул. С флэшки надо было перекинуть статьи на компьютер – и верстать, верстать, верстать. Работая в ежедневной газете, невозможно отложить дела на завтра.
Я с трудом заставлял себя верстать. Толи меня так сильно приложили по голове, толи выпил я вчера многовато, но от яркого света глаза слезились и болели. А тут еще и за компьютером торчать. Я запустил пальцы в волосы и зажмурился. И в ушах неожиданно застучали каблучки и кастаньеты, под веками вспыхнули бордовые пятна. Я помотал головой, обругал себя и стал старательно думать о Маше.
Когда начальник снова заглянул, я так и сидел, закрыв лицо.
– Что такое? – спросил он явно не так сердито, как собирался спросить.
– Да… глаза что-то…
Он секунда молчал, и я уж было подумал, что он меня отпустит.
– Ну, глаза, не глаза… Работай, короче.
И я честно доработал до конца дня, утешаясь тем, что я, наверное, заболел, и если я сейчас хорошенько себя погоняю, то завтра наверняка разболеюсь совсем сильно – и тогда можно будет не приходить на работу. И мне действительно становилось хуже. Когда я дошел до дома, у меня начало звенеть в ушах. Звенеть чем-то странным, заливисто-хохочущим. Я протянул руку к дверному звонку, потом в голове опять застучали кастаньеты, и я, привалившись к стене, потерял сознание. Маша растормошила меня почти сразу.
– Что с тобой! Мамочки…
Я посмотрел на неё, и мне вдруг стало тошно. Я с отвращением сбросил её руки.
– Пошла!
– Серёженька…
– Оставь меня! Пошла вон!
Она обессилено застыла, а я… я себя не контролировал. У меня в голове бушевали вихри бордового цвета, и Машина мягкая прохлада была им ненавистна. Я наотмашь ударил её по щеке и, зажав уши, выбежал на улицу, боясь, что от её голоса меня вывернет наизнанку. А она плакала мне в след. Мне хотелось вытереть руку, которая прикоснулась к её лицу, но я не смог оторвать ладони от ушей. Я бежал по городу, не понимая, что у меня перед глазами, но ощущая спиной, как её мерзкие всхлипы пытаются меня догнать.
Я бежал, пока не ударился плечом о какую-то дверь. Ударился – и меня выбросило в душное и шумное нутро кабака. И там, в самом центре этого нутра, кружились и трепетали складки платья. Я едва успел увидеть их – и наступило блаженство. Голова прошла, глаза не резало, а тошнотворный Машин образ растворился. Если я и был болен, то теперь полностью излечился.
Я незряче схватил кого-то за локоть и спросил:
– Кто это?
– Карина, – ответили мне.
И я повторил:
– Карина…
– Слышь, мужик, ты на неё не заглядывайся особо. Она, это… сука… она – колдует.
Я медленно повернул к нему голову. И вцепился в горло. Я даже не успел подумать о том, что не ожидал от себя такого, что «сука» – это, скорее всего, междометие… А мы уже катились по полу. Нас нельзя было отличить друг от друга: его лицо налилось кровью, он бился и хрипел от недостатка воздуха. И я тоже багровел, и бился, и хрипел ему в рожу:
– Она не сука! Она не сука! Она не сука!!!
Вдруг мне на плечо легла ладонь с алым браслетом – и из рук ушла вся сила. Несчастный мужик, страшно кашляя, отползал от меня. А я сидел, боясь шевельнуться. Рука Карины. На мне лежит рука Карины! Пёс не бывает так счастлив от хозяйской ласки, как счастлив был сейчас я. Но меня, как пса отругали.
– Не делай так никогда, – прозвенело над правым ухом.
А потом меня вытолкали за дверь, и я, шатаясь и давясь слезами, побрел домой. Я действительно плакал. Плакал искренне и неудержимо, как от детской обиды. А плечо горело от свежего прикосновения, и от рукава все ещё веяло запахом её духов. Карина…
Знаю, что я накричал на жену, знаю, что ударил. Но очнулся я опять от её лёгкой прохлады. Маша сидела на краешке дивана и трогала мой лоб. На тумбочке стоял графин с водой и кружка.
– Ты как?
Я облизал губы.
– Маш… я вчера… Так по-глупому вышло…
Она не ответила, и я поднялся на локте, стараясь сократить расстояние между нашими глазами.
– Ну прости… Я был не в себе. Правда! Заболел, кажется… Я не сильно тебя?
– Ничего, – чуть улыбнулась она.
Ей всегда шли гладко убранные волосы, а сегодня она их распустила. Я убрал с её лица светлые пряди и тяжело вздохнул. Небольшой, но всё-таки синяк… «Не делай так никогда», – неожиданно вспомнилось мне. Опустив глаза, я начал одеваться.
– Не ходи. Я позвонила тебе на работу, сказала: ты болеешь. Твой шеф дал тебе выходной. Говорит, ты ещё вчера жаловался.
– Спасибо. Маш, я тебя люблю.
– Я люблю тебя больше.
К обеду все началось снова. Заныли глаза, заболела голова. А теперь еще стало трудно дышать. Меня все раздражало, а Маша – особенно. Она говорила мне нечто ласковое, а я ворчал, что она говорит неразборчиво, и я ничего не понимаю. Через несколько часов меня опять начало мутить от её вида. Плюс ко всему рука стала терять чувствительность. Я перестал воспринимать реальность. Пространство вокруг меня растворялось и плавилось, уступая место духам, вину и кастаньетам. В правом ухе звенел гневный и властный голос Карины. Не делай так… Маша не выдержала и прижалась ко мне. Её близость выдернула меня из бордового омута и накрыла выжигающей дурнотой. Я скорчился, меня рвало желчью, а она гладила меня по голове и плакала, и мне становилось хуже. Не было даже сил оттолкнуть её. В ушах стучало. Вдруг она испуганно охнула.
– Серёжа… да у тебя кровь!
Я почувствовал тёплую струйку, бегущую вниз по шее, вскинул руку, но не смог ощутить собственного движения. Я посмотрел на руку и понял, что почти не вижу. Я застонал, не в силах больше терпеть боль, но дыхания хватило лишь на один стон, да и тот я едва услышал. Мне никогда раньше не было больно отовсюду! Маша, рыдая, судорожно набирала скорую, и мне казалось, она сломает свои тонкие пальцы о трубку – так сильно она сжимала руки.
И я всё понял. Я увидел Карину, и у меня заболели глаза. Я услышал её, и потекла кровь из уха. Я думал о ней, и теперь голова раскалывается. Она дотронулась до моего плеча, и рука отнялась. Я вдохнул её запах и стал задыхаться. Мне нужно к ней!
Я собрал все силы, которые у меня оставались, и зашептал, опустошая полные лёгкие на каждое слово.
– Я знаю… как… вылечить… девушка… в том… баре…
Маша кинулась ко мне, бросив телефон, и вцепилась в плечи.
– Какая? Какая девушка?!
– Карина…
– Сейчас!
Она даже ничего не спрашивала. Молча и упрямо помогала мне встать, доковылять до машины, залезть внутрь. А я безуспешно боролся с тошнотой, не смея сказать ей, почему мне так плохо. Благодарность и стыд мешались во мне с невыразимым отвращением, и это меня мучило. Ну зачем я тогда пошёл в этот кабак?!
Когда мы доехали, Маша хотела помочь мне дойти до двери, но я отстранил её. Должно быть, у меня был страшный взгляд: Маша резко вдохнула и сделала шаг назад. А я развернулся и ввалился в бар. Я проковылял к самой сцене, где танцевала Карина. Схватил её за подол платья и прохрипел:
– Зачем ты это делаешь?
Она скосила на меня чернющие глаза. Очаровательно извинилась перед публикой и за воротник протащила меня в служебное помещение. Мне постепенно легчало. Её ладонь, будто прожигающая рубашку, меня самого только грела.
– Ну? – спросила она, прикрыв дверь.
– Зачем ты творишь это со мной?
– О чем ты?
– Хватит! – я разъярился мгновенно.
Я впечатал её лопатками в стену и зарычал, толи повелительно, толи умоляюще:
– Не мучай меня! Зачем ты меня мучишь?!
А она неожиданно улыбнулась, да так вызывающе, что у меня вышибло весь воздух из едва залеченных лёгких.
– Я люблю мучить мужчин вроде тебя… – жарко зашептала она. – Глупых и верных, как собаки.
– Я женат!
– Она не может быть твоей хозяйкой. Я же знаю, тебе нужна хозяйка! А я – могу…
После этих слов она разделась и... и я изменил супруге. Карина полностью погрузила меня в бордовый огненный вихрь её чертова колдовства, и тем сделала меня счастливейшим псом на свете. Но я понимал, что после этого я весь, весь насквозь буду болен ею, и не смогу отойти от неё ни на минуту.
И это было страшно.
Спустя каких-то полчаса мы вернулись в зал. Она поднялась на сцену и закружилась, отбивая каблуками дробь. А я с куском раскалённого чугуна вместо сердца побрел к Маше. Жена сидела в машине, прижав к губам сцепленные пальцы. Я молча сел на соседнее сидение.
– Ты как?
– Маш… я так не могу.
Она ждала, пока я продолжу. А я не хотел, так не хотел говорить ей!
– Понимаешь, это какая-то странная болезнь… Карина… У меня болит то, чего она касалась. Глаза болели, после того как я посмотрел… а теперь, понимаешь…
Я давился и, как рыбьей костью, царапал горло каждым словом.
– Теперь… Маша, прости… В общем, я… мне больше нельзя от неё никуда. Я тогда умру. Потому что…
– Оставайся у неё, если тебе так не будет больно.
Она поняла всё. Моя маленькая и светлая Маша мужественно не плакала, и я сам едва не зарыдал оттого, что мужества у неё было больше, чем у меня. Я сглотнул, смачивая обожженное тяжелыми словами горло, и закончил почти шепотом.
– Мне кажется, я люблю её…
И Маша ответила:
– Я люблю тебя больше.
От последующих дней у меня в памяти мало что осталось. Я метался между двумя крайностями: одна называлась болью, вторую звали Кариной. Сам не знаю, в которой из них я был безумнее. Время и расстояние между ними продолжали сокращаться. Я не мог покинуть её больше, чем на полчаса, и отойти дальше, чем в другую комнату. Я выходил за дверь и невыносимо осторожно вспоминал Машу. Мне было стыдно и страшно думать о ней. Минут через десять начиналась тошнота, и я возвращался. Перестав узнавать себя в зеркалах, я стал их избегать. Мои глаза не искали ничего кроме Карины и ни на чем больше не желали фокусироваться. Я продолжал курить и напиваться, но мои лёгкие наполнялись только запахом её духов, а мозг пьянел только от её голоса.
Я продолжал умирать.
И я не выдержал в один из бессчетных вечеров. Мой мир сконцентрировался на сцене в желтоватом клубке света и вертелся, вертелся, вертелся. А я стоял, зажмурившись, курил и пытался хоть на минуту выбросить из головы бордовые вихри и вернуть себе способность мыслить и решать. Мне отчаянно нужна была эта способность. Не знаю, откуда во мне, безвольном, нашлись на это силы, но я смог, находясь подле Карины, приглушить власть её присутствия. Наверное, я просто был на грани, когда скрытые ранее силы выплёскиваются наружу.
Я выдернул из чьих-то рук стакан виски. И раньше, чем складки платья успели совершить один оборот вокруг прекрасных ног Карины, я разбил стакан о её лицо. Она замерла. Мокрые волосы по инерции хлестнули по щеке, частично налипнув на кожу.
– Что творишь? Выйди вон! – звонко крикнула она.
А я уже рухнул в пропасть, и меня было не остановить. Я бросил ей в лицо недокуренную сигарету. «Ты смеялась, когда я горел, сука! Теперь гори сама!» Она закричала жутко и безобразно. Она покатилась по полу, и изгибы её тела превратились в изломы. Они неестественно забилась, стирая остатки воспоминаний о грации её танца.
Секунд пять ничто не двигалось и не звучало, кроме неё. А затем посетители кинулись к ней, пытаясь сбить огонь, крича наперебой, толкаясь, матерясь, забыв обо мне. Я знал: они хватятся меня, если промедлю хоть секунду. И я не стал медлить. Почти бегом прошел к выходу, вскочил на удачно подвернувшийся автобус и упал на сидение. И только тогда у меня затряслись руки и налились свинцом коленки. Убил я её? А даже если и нет – она уже никогда не будет так подчиняющее красива. Огонь пропитал её запахом дыма, выжег чёрные дыры на платье, испепелил волосы. Я уничтожил её колдовство. Теперь я поправлюсь…
Облегченно смеясь, я утёр пот со лба. И вдруг понял, что у меня ноют глаза. Я вскинулся, прислушиваясь к себе с таким страхом, какого раньше не знал. В голове пронёсся один, всего один крохотный винный сполох.
Неужели?..
Неизлечимо…
Я взревел и всадил ладони в лоб.
– Нет! Ну нет же! Не может быть! Нет!!!
Внутри и снаружи, повсюду, медленно нарастала знакомая ненавистная боль. Проклятье… Проклятье тебе, Карина!
– Мужчина, вам плохо? – опасливо потрясла меня за плечо пенсионерка с соседнего сидения.
– Да-а-а-а! – завыл я с надрывом, обратив к ней красное, со вздувшимися жилами лицо.
Она, может, хотела помочь, но я был слишком страшен, и мой крик заставил её вжаться в сидение. Я вскочил, захлебываясь ужасом, остервенело заколотил в двери. Водителю хватило взгляда в зеркало, чтобы понять, что мне действительно надо выйти. Я вывалился из автобуса и побежал, крича и корчась, куда-то по тёмным улицам. Я ничего уже не мог хотеть, но ноги сами принесли меня к дому. Глаза уже почти не видели, дышать было трудно, но меня хватило на ещё один истошный вопль. Я упал на колени под знакомыми окнами и закричал:
– Маша! Маша-а!!! Выйди, убей меня! Мне больно, Маша…
На последней гласной я сорвал голос, и звуки перестали исходить из горла. И я, уткнувшись локтями в тротуар, мог только раздирать челюсти немым криком. Только бы услышала, только бы она услышала… А потом меня затошнило. Никогда в жизни я так не радовался тошноте. Это была сама страшная и долгожданная судорога в моей жизни: со слепотой, удушьем, нестерпимой болью, но с пониманием того, что человек, могущий всё это прекратить – приближается.
– Серёженька!
Я ощутил обнимающую меня, тошнотворную, такую любимую прохладу. Немеющая кожа почти не чувствовала Машиных слёз.
– Прикончи меня… – беззвучно прошептал я.
Ненадолго тошнота отхлынула, а потом накатилась снова. Маша уходила, а затем вернулась. Моих сил уже перестало хватать даже на судороги. Боль отняла у меня власть над всеми мышцами, которых касались каринины руки. И я неожиданно понял, что у меня не болит сердце. Наверное, это было единственное, чем она так и не смогла завладеть. Единственное, что всё еще принадлежало Маше. И я мысленно улыбнулся тому, что не умру, целиком подчинённый Карине.
А потом и сердце пронзило болью. Но она была иной. Это был самый обычный, милосердный кухонный нож.
– Я люблю тебя больше, – скорее догадался, чем услышал я.
И это значило, что она любит меня больше моей жизни.