Пилат давно и беспредельно скучал. Отец воспитал его мужем и воином, и ему было хорошо в боях, но походы для него закончились. Там, на севере, среди германских и галльских болот, в туманах Британии, в битвах с яростными рыжими гигантами оставил он свое сердце, свои силы и свой интерес к жизни. Теперь он был государственным служащим, и дни его были похожи один на другой, как камни вдоль пыльных восточных дорог. Великий император дал ему власть над вероломной, сладкоголосой и хитрой Иудеей, и он справлялся с ней по-военному сурово и жестко, заставляя восточных обманщиков следовать строгим римским правилам. Здесь, вдали от Рима, Пилат был почти богом, мог казнить и миловать, но был несчастлив.
Его раздражали непривычный быт, пыльные дороги и страшная жара. Не нравились ему и сами иудеи с их непонятным богом, с их спесью и высокомерием, с их дурацкими традициями и запретами, с их непонятной и сложно приготовляемой пищей, с их нежеланием смешиваться даже с римлянами. Это надо же, объявить себя единственным богоизбранным народом и открыто объявить об этом миру! На какое же отношение к себе после этого они рассчитывают? Но в интересах государства приходилось быть терпимым, и он, верный долгу, терпел.
Сегодняшний день, тягучий, как все дни на востоке, не обещал прокуратору ничего нового. Завтрашний Пейсах тоже не волновал его, потому что римская военная машина была прекрасно отлажена, войска приведены в готовность и с ожидаемыми в этот день беспорядками отлично справятся. Иудеи стекались на праздник в Иерушалаим со всех концов света, приехали из Александрии и Рима, из Дамаска и Афин, пришли изо всех уголков провинции, заполонили город, так что беспорядков, конечно, не миновать. Чужой праздник заставил и Пилата приехать из приморской и уже обжитой Кесарии в дышащий зноем и беспокойством город, и прокуратор был недоволен.
Пилат лежал в прохладных покоях царского дворца, пил разбавленное бледное вино и читал Овидия, чувствуя себя таким же изгнанником, как опальный поэт. Белое солнце еще только поднималось, но уже нечем было дышать, и день обещал быть обжигающим и мучительным. В такие дни его недовольство миром, его тоска усиливались, и он боялся этого ослепляющего, бесконечного и утомительного дня. Пилат мог бы лежать так сколько угодно, но покой его нарушил вошедший секретарь.
Умен был Марк Павсаний и трудолюбив, говорил на всех восточных языках, способен был дать дельный совет, при случае мог сготовить любимые прокуратором блюда, но в друзья не годился. Друзей своих, грубых и верных, Пилат тоже оставил в Британии, зарытыми в плодородной, жирной земле.
- К вам первосвященник, господин, говорит, дело срочное.
Пилат поморщился, он не благоволил к духовенству вообще, а к местному – в особенности. Но в Иудее главным был не царь, а первосвященник, и ссориться с ним здесь, в Иудее, где бог всего один, не следовало.
- Еще раннее утро, как смеет он беспокоить меня, - недовольно пробор-мотал Пилат, - эти иудеи ничего не боятся и ни к кому не имеют почтения. Ну ладно, пусть войдет.
А сам поднялся, вышел на затененную террасу и стал смотреть в пролет колонн на огромный бело-золотой Храм, возвышающийся на востоке над Давидовыми стенами и дворцом Асмонеев. Подумать только, и храм у иудеев только один. Так что волей-неволей поедешь сюда с другого конца света, если захочешь помолиться, как полагается. Этот тяжелый каменный храм для них значит больше, чем город, больше, чем царская власть. Храм, построенный великим Шломо, шесть веков назад разрушил яростный Навухаднецар, сжег, сравнял с землей, пленил иудеев. Но те вернулись на этот выжженный кусочек земли и отстроили храм, почитая это место центром мира, пуповиной планеты, связывающей ее с Небом. Пилат видел, как стоит этот храм, величественный и незыблемый, а к нему подъезжают маленькие арбы и снуют рядом крохотные озабоченные люди и думал, что так будет он стоять еще многие и многие века, когда ни Пилата, ни империи уже не будет.
И тут же услышал мягкие, едва слышные шаги. Даже недруги говорили, что Каиафа похож на Шломо, он и правда был редкостно хорош и умен. Но Пилат знал, что Каиафа еще и очень опасен, что он непримиримый и хитрый враг, и редко вступал с ним в откровенный спор. Пилат знал и то, зачем пришел первосвященник, но, усвоив хитрые восточные манеры, лениво спросил:
- Что привело тебя, Каиафа?
- Завтра Пейсах, прокуратор и Синедрион просит тебя, утвердить помилование одного из осужденных.
- Кто осужден на этот раз?
Старательный Павсаний еще вчера показал прокуратору дела преступников, рассказал о каждом, но Пилат знал, что на востоке не принято торопиться и сразу раскрывать свои карты. Каифа, как всегда в разговорах с прокуратором, был немногословен.
- Разбойники Бар Ава, Арье и Пиль, а также бродяга Иешуа. Первые трое участвовали в восстаниях, грабежах и убийствах, Иешуа проповедовал против церкви и римских властей.
- И кого же вы освобождаете, конечно, бродягу?
- Нет, прокуратор, мы просим помиловать Бар Аву.
Прокуратор не сомневался, что Каиафа ответит именно так. Проклятые иудеи ненавидели римлян, и делали все, чтобы ослабить великий Рим, поэтому спасали опаснейшего из приговоренных к смерти.
- Не скрою, я удивлен вашим выбором. Хорошо ли вы подумали, ведь вы отпускаете зачинщика бесчинств?
- Таких, как Бар Ава много, его действия не обдуманы и продиктованы заботой о собственной жизни. Он старался не умереть с голоду.
- Поэтому собрал отряд в двести человек и расправлялся на дорогах с римскими дозорами.
Пилат позволил себе сказать это так жестко, как ему хотелось..
- Эти сведения не вполне точны, прокуратор. Бар Ава всего лишь один из тех обездоленных, которых нынешние голод и нищета выгнали на дороги. И, к тому же, он раскаивается, я сам беседовал с ним
Пилат считал, что все иудеи являются врагами империи, и каждый по-своему опасен, поэтому нет совершенно никакой разницы, кого из преступников отпускать. Но ему хотелось хоть немного досадить умнику Каиафе, который с иудейской самонадеянностью уже все решил за него, римского наместника. Поэтому он сказал:
- Но тот, четвертый, никого не убивал. А эти трое нарушили вашу пер-вую заповедь "Не убий".
А сам подумал, что это нелепая, ханжеская и невыполнимая заповедь в мире, где идут непрерывные войны.
Но цель была достигнута, и Каиафа разозлился, его бархатные глаза загорелись
- Если бы ты, прокуратор, был хоть сколько-нибудь внимательным, к народу, которым назначен руководить, ты знал бы, что это далеко не первая заповедь. Иешуа же поступает гораздо более кощунственно, чем все убийцы, вместе взятые, потому что из шестисот тринадцати заповедей, данных моему народу, предлагает оставить лишь десять. И первую он тоже нарушает, объявляет себя новым богом.
Пилат заметно оживился, даже улыбнулся.
- Ты заинтересовал меня, Каиафа. Любопытно взглянуть на бродягу, который объявляет себя богом. И что, многие в это поверили?
- Тринадцать человек находятся с ним постоянно, но он собирает толпы народа, проповедуя свое учение.
- Я полагаю, что он сумасшедший. Зачем вам казнить безобидного сумасшедшего, Каиафа? Мы в Риме не обижаем юродивых.
- Именно сумасшедшие меняют мир, вам ли, римлянам, этого не знать.
Теперь разозлился Пилат. Наглый первосвященник намекал на то, что римские императоры часто обладали необузданным нравом, жестокостью и особыми пристрастиями в любви. Сверкнув глазами, прокуратор угрожающе сказал:
- Осторожно, Каиафа, ты говоришь опасные слова, не играй с огнем.
Но Каиафа уже притушил пламень, сжигающий его при разговорах с Пилатом.
- Ты зря сердишься, прокуратор. Я имел в виду, что в своих странствиях по свету вы встречали многих одержимых, ставших правителями и вождями племен. Так что же, прокуратор, ты утверждаешь наше решение?
Каиафа, как всегда гнул свое, волчьей хваткой вцеплялся в собеседника. Хотя откуда знать о волках ему, не бывавшему ни в Германии, ни в Британии. Прокуратору уже наскучил этот разговор, но он взял себе за правило никогда не соглашаться с Каиафой сразу.
- Но римские законы демократичны, они позволяют разным народам иметь собственных богов сообразно их склонностям и традициям. Мы, в отличие от вас, не запрещаем никаких богов, Каиафа. И насколько я помню, в римском праве не существует закона, который запрещал бы создавать новые веры, лишь бы они не были во вред императорской власти.
- Иешуа призывал разрушить Храм.
- Тогда он и в самом деле сумасшедший. Разве может он с кучкой бедолаг разрушить этот храм. Ваш храм не по силам разрушить даже римским осадным машинам.
- Ты прекрасно понял, о чем идет речь, прокуратор. Он имел в виду не физическое, а духовное разрушение.
- Духовное разрушение? Я не силен в ваших иудейских мудрствованиях, но понимаю, что духовное близко к мыслимому, умозрительному. Можем ли мы наказывать людей за помыслы? Тебе, наверное, тоже в своей жизни, хотелось кого-то убить, но тебя же не судили за убийство.
Видно было, что Каиафа очень разгневан, но он снова сумел сдержаться и нанести ответный удар.
-.Бродяга Иешуа называет себя богом и ставит себя выше всех людей, а значит и выше императора Тиберия. Разве позволено кому-нибудь в империи считать себя выше императора? Что сказал бы сам император, если бы узнал об этом?
Пилат решил, что пора отбросить бесконечные восточные церемонии и высказаться по-военному откровенно
-Ты снова вступаешь на опасный путь, Каиафа. Ты глуп, если пытаешься запугать меня, который ничего не боится, императорским гневом. Император мудр, и знает, кто ему друг, а кто – враг. И ты трижды глуп, если пытаешься перехитрить меня. Пока лишь ты навел меня на мысль, что тебе почему-то чрезвычайно необходимо казнить этого бродягу. Что, он так популярен в народе, Каиафа, отнимает у вас кусок хлеба?
Каиафа понял, что следует изменить тон, если он хочет добиться того, за чем пришел.
- Ты меня неправильно понял, прокуратор, не сердись. Я лишь хочу блага для своего небольшого народа так же, как ты хочешь для своего.
Хитрый Каиафа допустил ошибку, и Пилат понял, что на этот раз переиграет его.
- Я полагаю, что мой народ пострадает, если на волю будет отпущен разбойник, убивший множество римских воинов.
Лицо Каиафы побелело от гнева, но он смолчал. А Пилат решил добить его унижением.
-Основное правило, усвоенное мною на востоке - никогда не принимать скорых решений. Я должен подумать, ступай, я сообщу тебе, что я решил.
И Пилат сделал царственный жест, приказывающий Каиафе удалиться, который должен был еще больше разозлить первосвященника. А сам подумал:
- Тебя бы в болота, красавчик, да рядом парочку германцев покрепче. Тогда у тебя не было бы времени думать о всякой ерунде и сводить счеты с жалкими нищими только потому, что они что-то не так сказали про твоего невидимого бога.
Каиафа вышел, не поклонившись. А Пилат крикнул Павсания:
- Ты слышал наш разговор?
Павсанию было позволено присутствовать при разговорах прокуратора, но он вышел из-за колонны, как будто подслушивал.
- Да, прокуратор.
- Что скажешь?
- Зачем тебе ссориться с Каиафой? Если ты освободишь этого бродягу, прокуратор, они будут жаловаться в Рим.
- Они то и дело жалуются, не понимая, что тем самым кличут на себя беду.
Павсаний помялся в нерешительности.
- Что у тебя еще, Павсаний?
- Там к вам просится одна женщина.
Он сумел удивить Пилата. Павсаний знал о неприязни прокуратора к любым посетителям, а тем более к глупым и жалким женщинам. Что же, интересно, заставило осторожного грека просить за одну из них?
- Что за женщина?
- Ее зовут Мария, господин, она иудейка, простолюдинка. Стража доложила, что она просидела всю ночь на земле у дворца. Ее несколько раз прогоняли, но она возвращалась.
- Чего же она хочет?
- Она хочет поговорить с вами об осужденном Иешуа.
Пилат удивился еще больше. Павсаний только что слышал его разговор с Каиафой, сказал, что Каиафа опасен и намекнул, что его решение следует утвердить, а теперь просит его поговорить с женщиной, которая, наверняка, хочет просить за бродягу. Это было непохоже на мудрого советника, никогда не действовавшего вопреки здравому смыслу. День все равно был отвратительным, и прокуратор приказал:
- Зови, и будь на виду.
Женщина вошла через минуту. Она, покачиваясь, шла по тенистой террасе, постаревшая, бледная и измученная, но сердце Пилата сразу кольнуло, словно острым дамасским копьем:
- Она.
Это была та самая женщина, которую третьего дня заметил Пилат, проезжая в носилках по улицам запруженного народом города. Женщина стояла в большой толпе, но Пилат видел только ее, как луну среди звезд. Толпа слушала какого-то проповедника, и страстное, любящее, лицо женщины было обращено к говорившему мужчине. Мужчину Пилат не разглядел, да и не пытался, его потрясла женщина. Их у Пилата было великое множество, так непохожих друг на друга и все же совершенно одинаковых женщин. Белокожие германки, фиолетовые абиссинки, ленивые полнотелые сирийки, худые неистовые египтянки, умелые откровенные гречанки – каких только женщин не встречалось ему на военных дорогах. Ему дарили женщин, умащяли их благовониями, наряжали в драгоценные шелка, унизывали украшениями. Женщины ублажали его тело и уходили из его жизни, ненужные, как чужие вещи. Но эта… Никогда он не видел такого лица.
- Так хороши бывают только молодые еврейки, - подумал Пилат, проезжая мимо. – Наверное, когда-то именно перед такой женщиной не устоял мой отец, женился на ней и сделал ее несчастной. Как жаль, что эта женщина уже любит другого.
Он уехал, но вспоминал ее вечером, и на следующий день, а вот теперь она здесь, и пришла сама. Пилат внимательно рассматривал вошедшую. Ее яркие волосы были спутаны, лицо подурнело от слез, губы покусаны, глаза запали, белые ноги разбиты в кровь, но все равно, она была хороша.
- Она застудит ноги, здесь мраморный пол, - неожиданно подумал прокуратор.
Женщина низко поклонилась.
- О чем ты пришла просить меня?
Женщина упала на колени.
- Встань. Павсаний, налей ей вина.
Женщина послушно встала, взяла точеной рукой чашу, но не смогла удержать ее, поставила на мраморную балюстраду.
- Господин, ты великий и мудрый, в твоих руках огромная власть, ты можешь убить или помиловать любого. Спаси невинного.
И женщина зарыдала. Пилат поморщился.
- Прекрати, иначе тебя прогонят.
Женщина замолчала, собираясь с силами. Помогая ей, Пилат спросил:
- О ком ты хочешь просить меня?
- Об Иешуа, бродячем проповеднике, он не сделал ничего плохого господин, а его приговорили к смерти
- Ты же знаешь, что помиловать можно только одного. Синедрион отпускает Бар Аву.
Женщина побелела, как карфагенское полотно, но нашла в себе силы сказать.
- Я знаю, что все в твоих руках, прокуратор, а он невинен, как жертвенный агнец.
Прокуратор засмеялся:
- Хорош агнец! Да он объявил себя царем Иудейским и мессией, сыном божьим. Так может поступить только сумасшедший или наглец.
- Он не сумасшедший и не наглец, господин. Он и есть мессия.
Прокуратор внимательно, чуть прикрыв глаза, вглядывался в лицо женщины. Сердце его сжалось от знакомого чувства. Как жаль, что боги забрали у нее разум, такой же была и его мать. Женщина правильно поняла его взгляд.
- Ты принял меня за сумасшедшую, господин, но это не так, после встречи с Иешуа моя голова стала светлой и ясной, как никогда раньше. Я прошу тебя лишь об одном: поговори с ним, и ты сам все поймешь. Только поговори с ним.
Глупость и настойчивость женщины взбесили прокуратора.
- Что же нового может рассказать мне этот нищий, мне видевшему столько стран и народов, прошедшему столько битв, много раз убивавшему и не раз умиравшему? – яростно вскричал Пилат. – Чем может он меня удивить?
Но женщина не испугалась, лишь помолчала, подбирая слова.
- Он скажет тебе правду и спасет тебя, как спас меня.
- От чего же он тебя спас?
- От грязи и мрака, господин. Прежде, чем я узнала его, я была блудницей, и хуже моей жизни не было ничего на свете.
- А меня-то, римского прокуратора, от чего он может спасти?
- От тебя самого господин, от скуки, тоски и неверия.
- Ты говоришь глупые слова, женщина, - закричал Пилат так, как кричал там, на севере, когда от его крика зависела жизнь сотен людей. - Мое положение прекрасно, мне все завидуют, я принадлежу к великим мира сего, я смел и богат. Чем может мне помочь разговор с никому не известным нищим?
Но и теперь женщина не испугалась:
- Раз у тебя самого все так хорошо, что тебе, сильному и благополучному, стоит поговорить с ним?
Женщина была так упряма, что Пилат устал злиться.
- Люди никогда не поверят этому безумцу.
- Но ведь я-то поверила. Достаточно поверить одному.
- И ты веришь ему настолько, чтобы рисковать собой, осмеливаясь настаивать в разговоре со мной?
- Каждый, кто знает его, готов пожертвовать собственной жизнью, лишь бы он остался жив.
- Ты противоречишь себе, зачем ваши жертвы тому, кто сам может спасти любого. Пусть и себя спасет. Уговорит центурионов отпустить его из-под стражи. А еще лучше пусть спасет Каиафу, тогда тот в благодарность помилует его.
- Он не станет спасать себя, господин.
- Почему?
- Его предназначение - умереть за всех, искупить первородный грех, так задумано богом еще до начала времен.
- Так зачем же ты хочешь помешать ему в этом?
Женщина заговорила горячо и страстно.
- Мне все равно, прокуратор, мне все равно, мессия он или нет, мне нет дела до других людей, пусть остаются грешными, пусть все погибнут. Я же хочу только одного: чтобы он остался со мной хотя бы еще на некоторое время.
- А ты подумала, что если это замысел вашего бога, то ни мне, ни тебе не удастся помешать ему?
- Я думала, господин, я всю ночь думала. Господь позволил человеку выбирать между добром и злом, значит, каждый может изменить и свою жизнь, и жизнь других. Да и неведомы нам Его замыслы, может быть, Он горюет сейчас и ждет, чтобы кто-нибудь спас его сына. Вдруг это ты?
Эта несчастная упрямица придумала себе жалкое объяснение, помогающее ей свести концы с концами в своих неосуществимых грезах. Спорить с этим было совсем уж бессмысленно, и Пилат переменил тему:
- И ты готова на все пойти ради его спасения?
Женщина ответила мгновенно:
- На все, господин.
- И убить готова?
Женщина подумала.
- Да.
- Даже себя?
- Себя не задумываясь.
- А меня?
Женщина помолчала, взвешивая последствия своего ответа, но сказала твердо:
- И тебя, господин.
Небывалый восторг и восхищение охватили Пилата, и он закричал:
-Слышал, Павсаний, как со мной разговаривают просители, которых ты приводишь?
Павсаний, которому лучше других был известен нрав прокуратора, опустил голову и задрожал.
- А готова ли ты расплатиться за спасение своего Иешуа собственным телом?
Лицо женщины исказилось отвращением и ужасом, но она начала развязывать пояс своего платья. Пилат смотрел на нее, не отрываясь, и глаза его наполнились слезами, но он опомнился
- Ты не поняла меня, я просто спросил.
Женщина беззвучно заплакала, потеряв последнюю надежду, а прокуратор рассматривал слезы, медленно катившиеся по неповторимому лицу. Невыносимо больно было смотреть, как эта женщина убивается по другому, и Пилат сказал:
- Так ты говоришь, что все ученики преданы ему? А знаешь ли ты, что один из них показал на него?
Женщина прекратила плакать, а ее глаза загорелись такой ненавистью, что Пилат снова залюбовался.
- Иегуда, мерзавец! – закричала она.
- Кто сказал тебе?
- Я знала, я чувствовала, что так будет.
- Что же заставило этого Иегуду так поступить?
- Зависть низшего к высшему, господин.
- Почему же ты, чувствуя, что Иегуда донесет, не сказала об этом ос-тальным?
- Учитель не позволяет плохо говорить о людях, да и сам он все это знал.
- Ты хочешь сказать, Иешуа знал о том, что Иегуда предатель и не прогнал его от себя? – не поверил Пилат.
- Именно так и было, господин.
Силы у Пилата кончились.
- Ты мне наговорила столько, что и сто ученых греков не разберут. Я утомился, ступай.
И видя бесконечное страдание в глазах женщины, добавил:
- Я поговорю с Иешуа. Павсаний, пусть приведут его, когда солнце уйдет из зенита.
А когда Мария вышла, приказал еще:
- Пусть за ней следят, глаз не спускают, но только незаметно, отвечаешь головой.
Павсаний поклонился и ушел. А прокуратор загляделся на отставленную женщиной чашу.