Я поехал. Я даже не стал задаваться вопросом о том, как Лекарь сможет встретить меня. Как он узнает о том, что я приеду ровно в 10.20, а не, скажем, в 15.50. Мне было плевать.
Зюскинд я сказал то, что он велел. Она поначалу настаивала, чтобы мы ехали все вместе, но я убедил: незачем тащить Женю в эту поездку, всего лишь ради какого-то неизвестного лекарства, которое, возможно, еще и ничего не изменит и которое я вполне смогу привести сам. К тому же этот экстрасенс велел, чтобы я приехал один. Так что Зюскинд я не обманывал. Я умолчал только о Стрекодельфии, о которой говорил Лекарь, но не потому что хотел скрыть от жены какую-то тайну, а потому, что сам ничего не знал и не понимал.
До Уса, судя по тщательно изученному мной расписанию (оно висело в коридоре) оставалось еще около часа. За окном проносились чахлые деревья и кустарники, брошенные села и фермы без признака жизни. Настоящая, не нарисованная, не киношная глухомань.
Я думал, такое можно увидеть только в старых мультфильмах. Никаких тебе космодромов нет и в помине, и на протяжении многих километров ни одной, даже самой плохонькой телескопической вышки. На столике передо мной стояли только пустой стакан из-под отвратительного, чересчур сладкого чая, и еще – продолговатая деревянная коробка. Потому что я, несмотря на всю абсурдность требования Лекаря, сделал, что он просил. В крупнейшем антикварном магазине, где-то в самом левом центре Москвы (это место, судя по газетной рекламе, было знаменито именно антикварными магазинами) я после долгих колебаний выбрал этот набор деревянных курительных трубок. Сейчас он лежал передо мной. Я умышленно оставил крышку открытой и смотрел то на четырнадцать изящных, идеально гладких, очень красивых по форме трубок, каждая вырезана из разного сорта дерева, то на пейзаж за окном. Он, пейзаж то есть, был грустным, почти невыносимым, мучительным, он заставлял вспомнить глаза провожающей меня дочери. Выйдя из гостиницы, я сделал глупость: обернулся и взглянул наверх. Женя вместе с Зюскинд стояли у окна и смотрели мне вслед. Я не запомнил зареванное лицо Зюскинд, но я запомнил глаза дочки, внимательные, серьезные, как всегда. Почти всегда, особенно в последнее время. Белокурые, тщательно заплетенные косички спадали ей на плечи. Ничего, ничего, успокаивал я себя – это ведь всего лишь на пару дней. Но сейчас, когда я подъезжал к городу с глупым названием Ус, меня целиком и полностью охватило томительное предчувствие того, что я еще очень и очень нескоро увижу свою дочь и жену. Это чувство было неприятное, как постепенно охватывающий тело озноб.
Вообще-то только полное отчаяние и отсутствие надежды могло толкнуть на такой безрассудный поступок, сказал я себе, глядя на чахлые деревца и никчемный заводик, производящий как видно неизвестно что, а может, и ничего не производящий, и все это на самом подъезде к Усу. Только дурак или человек не в себе поверит какому-то незнакомому экстрасенсу, который, насколько я понял, вовсе даже и не обещал мне какую-то помощь с дочерью, а собирался отправить неизвестную, непонятную Стрекодельфию.
В купе заглянула проводница с красным лицом и улыбаясь как-то гадливо, сообщила, что Ус будет через пять минут.
Я с самого детства не ездил на поездах, потому для меня сейчас весь этот железнодорожный антураж со стуком колес, бесплатным чаем и заспанными проводницами казался чем-то диким. Я предпочитал передвигаться по миру как и все нормальные люди, на ветродромах или уж в крайнем случае на космолетах, но уж никак не трястись в железной коробке целую ночь, прежде чем наконец достичь желанной цели. На носу проводницы красовалась бородавка, и даже когда за ней захлопнулась дверь, я все вспоминал ее улыбку, в которой вовсе не было профессиональной приветливости и официальности, а наоборот, привиделось мне что-то интимное и оттого невозможное и противное, словно она знала лично обо мне все плюс еще нечто такое, чего не знал я сам.
Поезд медленно, тяжело затормозил. В окошко были видны встречающие – числом два с половиной. Был ли среди них Лекарь? Или же мне придется звонить ему из телефона-автомата (хорошо еще, что телефон у меня был с собой!)? Я убрал коробку с курительными трубками в свою сумку и вышел на перрон.
Убогая картина. Повторюсь, я думал, такого уже нигде не бывает.
Выпал первый снег, но и он не украсил панораму. Приземистое зданьице вокзала двух или трехсотлетней давности, искусственная пальма в окне зала ожидания, болезненного вида березы… Женщина в клетчатом пальто и дурацком берете, с огромным чемоданом, проходя мимо, толкнула меня, чертыхнулась, и, не подумав извиниться, поволокла свой тяжеленный чемодан дальше.
Лекарь, разумеется, меня на перроне не ждал. Я решил выйти в город. Хотя прежде надо было бы позвонить прямо из здания вокзала (а есть ли у них телефон вообще?) Прямо на выходе из вокзала на меня налетел пьяный мужик в шапке-ушанке, словно явившийся из старинного фильма про русский кризис 2009 года. Я прямо рот разинул: я уже давно видел пьяных людей только в кино. Неужели здесь, в этом захолустье, люди так скучают, что еще способны пить водку?
Автобусная остановка. Ровные ряды автобусов с боками и спинками, чинно расписанными графитти.
Я присел на лавочку возле ларька с песочными печеньями и американской кока-колой, просто присел, чтобы собраться с мыслями. Я даже не обратил внимания на то, что на лавке сидит еще какой-то человек. Не обратил, пока не услышал его голос:
- Существует фантастическая и недоказанная гипотеза, что в древности дольмены использовались для проведения мистических и медитативных практик, в частности, для отделения души от тела…
Он читал по какой-то бумажке. Также как и женщина, пять минут назад толкнувшая меня на перроне, одетый в нелепое клетчатое пальто (эта рыже-палевая клетка сегодня преследует меня), маленький, съежившийся, в очках с диоптриями. И читал он явно для моей персоны, потому что во время прочтения бросил на меня косой многозначительный взгляд, так что его взгляд, собственно, и состыковался с моим. И я спросил:
- Извините, вы, случайно, не Лекарь?
Он улыбнулся:
- А что, непохож?
Я пожал плечами.
- Было бы лучше, если б я явился тебе, окутанный грозовым облаком или верхом на драконе? Или в виде красавца с внешностью Апполона? Кстати, там, на перроне, тоже был я. Но ты меня не узнал, несмотря на то, что я даже толкнул тебя. Кстати, мне самому не нравится эта расцветка. По мне, так если клетка, то уж черно-белая. Или на худой конец, черно-красная. К тому же в этом пальто довольно-таки прохладно.
Женщина на перроне. Я неожиданно разозлился.
- Послушайте, я оставил жену и дочь не для того, чтобы…
- Ладно, ладно, не кипятись. Вставай, и пошли. Тебе срочно надо в Стрекодельфию, я ведь уже говорил. Но вход туда открывается только в сумерках. Так что подождем на моем рабочем месте. То есть в будке.
Мы встали и пошли туда, не знаю куда, а именно к железнодорожным путям, к их сложным перекрестьям и стрелкам.
Мы перешли через пути в нескольких местах. Кругом горели где синим, а где и предупредительным красным светом приземистые семафоры, и в конце концов я увидел слева нашу цель – маленькую будку, которая использовалась непонятно для чего.
Мы вошли внутрь; дверной проем оказался низким, пришлось пригнуться…
- Ноги вытирайте… Коля, снег же выпал, знаешь ведь. Вы ходите, ходите, а мне в грязюке утопай, - донесся с дивана недовольный голос толстой тетки.
Она только что проснулась, подняла хмурое лицо.
- Зоя, выйди, пожалуйста. Сходи к Семеновичам, что ли… Нам надо поговорить, а это не для твоих ушей, - сказал ей Лекарь.
В его голосе не было и следа упрашивающей, ласковой ноты, сейчас он был воплощением не просьбы – приказа.
Она поднялась, накинула подобие куртки на подобие халата и вышла наружу, в прохладную тьму. За ней остался след невнятного ворчания.
Утро там, снаружи, за треснувшим окошком будки, превратилось в день, а я начинал злиться все больше и больше, уже по-настоящему. Что я вообще тут делаю?
Железнодорожная будка была совсем не похожа на место, где шаман принимает посетителей. Скорей всего, Лекарь просто здесь работал, для прикрытия, так сказать, своей мистической деятельности.
Хотя рассуждать так тоже было глупо – ведь известно, что быть экстрасенсом сейчас – самое обычное и даже модное дело. Зачем это скрывать?
Связки чеснока свисали с потолка будки. Ржавые детали неизвестных механизмов теснились довольно аккуратными рядами на полках вдоль стен. Приборная панель у смотрового окошка, за которым густо повалил снег, пестрела непонятными символами, значками и лампочками. Во всем происходящем таился привкус мрачной игры – но мне сейчас было не до игр.
Лекарь включил ржавый электрический чайник, воткнув штепсель в розетку. И даже не проверив, есть ли в чайнике вода. Нечего и говорить, что последний раз я видел такие чайники в музее «Вещи, которые давно вышли из употребления», когда нас водили туда на экскурсию, а было мне лет пять.
- Будешь чай? – спросил Лекарь.
Мне так и хотелось сказать ему, что я приехал сюда не чаи распивать, но что-то удержало меня, и я прикусил язык.
Спустя минут десять чайник закипел. Все это время мы молчали; Лекарь присел на кособокую табуретку, а я – на диван. Он был грязный, покрытый тряпьем, и пахло от него женским телом и сушеными яблоками.
Перед тем, как заварить чай, Лекарь снял свое клетчатое пальто. Повесил его на вешалку в углу. Я только на минуту отвел от него свой рассеянный взгляд; краем глаза я успел заметить едва уловимое движение, оно-то и заставило меня вновь посмотреть в этот темный угол с вешалкой. Вместо пальто на крюке висела металлическая конструкция; приглядевшись, я увидел, что это часть скелета, модель человеческой кисти. Пригляделся еще, и мне показалось, что теперь я вижу железный цветок, прожилки листьев, сложные изгибы и сочленения стебля, местами закрученного так причудливо, что это походило на морские узлы, и еще – тычинки, длинные, тоже слегка изогнутые.
Наверно, обман зрения, затейливый оптический фокус, подстроенный и проделанный не без помощи фольги или зеркала. Да, да, сложная система спрятанных зеркал. Если я их сейчас не вижу, это значит только одно – я просто не успел разглядеть их в полумраке будки.
Я сделал вид, что не смотрю на дурацкий металлический цветок, и вообще.
- Как ни крути, чтобы попасть в Стрекодельфию, надо дождаться сумерек, - заявил Лекарь.
Кажется, он уже говорил про сумерки. Сумерки. Сглаживание, смягчение контуров всех вещей и предметов. Сфумато – так называл это гений всех времени и народов Леонардо да Винчи.
- Конечно, можно, если хочешь, потратить эти несколько часов иначе – например, погулять по городу… Но, можешь мне поверить, ничего интересного ты не увидишь. Только устанешь и промерзнешь понапрасну.
Лекарь заварил чай, насыпав заварку прямо в чайник (!), и разлил его по кружкам весьма подозрительной чистоты.
- Интересное я тут уже увидел, - заметил я. – Прямо на выходе из вокзала наткнулся на пьяного мужика. Что, неужели здесь еще встречаются пьяницы?
Он усмехнулся.
- Попей чайку. Рекомендую – этот чай очень бодрит.
Я сделал первый глоток и подумал: «Сейчас колдовские травы, несомненно добавленные этим персонажем в заварку, подействуют, и я отправлюсь прямиком в этот самый потусторонний мир, который он и называет Стрекодельфией. Все мы читали про действие галлюциногенных грибов и психотропных наркотиков. Вот и тут не обошлось чего-нибудь в этом роде. Сейчас. Сейчас…»
Но чай был самый обыкновенный, судя по привычному, будничному вкусу – крупнолистовой. Индийский.
- Что же касательно пьяниц, - продолжил Лекарь. – Тут они действительно имеются. Как и в некоторых других провинциальных городках. Вековые привычки тут очень сильны. И к тому же… мы даже не подозреваем, насколько сильны в нас гены. И еще… безделье, знаете ли. Ну так что? Пойдете прогуляться в город? Или будем ждать здесь?
- Даже не знаю, - ответил я, допивая «психоделический» чай.
- Единственное, что, пожалуй, стоит посмотреть – это Вчерашний Лабиринт. Ну и еще Музей Секретоскопов. Но все это ты вполне сможешь посмотреть, уже находясь в Стрекодельфии. Из особого окошка. Оттуда, кстати, даже лучше видно.
От всей этой недоговоренности я начинал не только злиться, но и уставать.
- Думаю, чуть-чуть еще посижу с вами, а потом пойду прогуляюсь. По городку, - сказал я.
- Ну, как знаешь, - равнодушно отозвался Лекарь. – Только вот к четырем часам приходи сюда. И не опаздывай. У тебя есть часы?
- Конечно.
- Ну вот. Следи за временем. В противном случае всегда существует риск, что оно будет следить за тобой. Не позже четырех – иначе стемнеет, и перейти в Стрекодельфию будет еще возможно, но сложно…
- Я все хочу спросить, - наконец решился я. – Вы вот все говорите про Стрекодельфию, про подарки ее обитателям, я, между прочим, купил эти курительные трубки, как вы советовали…
- И правильно.
- Ну… Стрекодельфия – это географическое место? Или когда вы говорите «попасть в Стрекодельфию» - это просто метафора перехода в иное психическое состояние? Одна из множества психоделических практик расширения сознания?
Лекарь улыбнулся.
- Если я скажу: первое, то есть место, или второе, то есть изменение сознания, - я совру в любом случае. Знаешь, не беги вперед паровоза. Терпеть не могу людей, которые торопятся узнать то, что они все равно пока не способны понять. Гхм… Это так, лирическое отступление. Ничего личного. Стрекодельфия – ни то, ни другое, и ты не поймешь, что это, пока не попадешь туда.
«Я должен тебя слушать, - подумал я. – А там, далеко, в Москве, в унылом гостиничном номере, моя дочь продолжает умирать… И я ничего не могу сделать. И сижу тут, слушаю идиотские сказки про идиотскую Стрекодельфию. Не вижу связи – как это может помочь? Ничего не понимаю».
Он словно услышал мои мысли.
- Тут понимать – рано. Преждевременно. Не надо спешить. И еще – не жди, что Стрекодельфия окажется для тебя чем-то вроде компьютерного стимулятора – знаешь, наверно, я больше чем уверен, бывают такие атмосферные приключенческие игры. Где целое состоит, словно мозаика, из разнородных кусочков-пейзажей – там не хватает трубы, здесь – телефонной трубки, справа – ты видишь металлические растения-башни, слева – лестницы-лабиринты. А все вместе собирается в одну-единственную картину. Нет, скорей для тебя это будет как путешествие Гулливера в страну лилипутов. Хотя, это тоже не подходит.
Он встал и начал ходить туда-сюда, измеряя шагами тесное пространство будки.
- Ничего не подходит. Я так и знал. Все сам увидишь. В свое время.
- Ладно, - сказал я. – Часы у меня есть, так что я пойду прогуляюсь.
- Тебе бы лучше сейчас отдохнуть. К тому ж, как я уже сказал, в Усе ничего сверхнеобычного не найти. Но – твоя воля. До встречи.
Я вышел из будки не без чувства облегчения. Отчего-то ныли ноги, словно сегодня мне пришлось пройти много километров.
Миновал пути, снова оказался в городке.
Снег прекратился. Подчиняясь внезапному порыву, я набрал на мобильном устройстве связи номер Зюскинд, хотя мы договорились, что во время этой моей трехдневной поездки созваниваться не будем – я, и Зюскинд, мы оба ненавидели разговоры по мобильнику – они не соединяют, а наоборот, разъединяют людей.
Я набрал ее номер, в окошке-передатчике уже высветился ее такой знакомый, родной, дымчато-голубой силуэт, но ржавый противный голос оператора сообщил, что услуги связи в данной географической широте недоступны.
Глухое место. Мобильная связь тут не берет. Ну, где еще такое возможно? Что ж, это даже к лучшему. Не придется нарушать обещание не звонить друг другу.
В первом попавшемся магазине, чьи стены были щедро разукрашены розово-лиловыми графитти, я купил бутылку водки и килограмм шоколадных конфет. Я совершенно не представлял себе, что может понадобиться мне в этой самой Стрекодельфии, и купил то, что купил – просто так, подчиняясь какому-то импульсу.
Покинул магазин. Мальчик, раздающий листовки, отошел к деревянному забору отдохнуть. Из его карманов торчали пачки рекламок, которые ему еще предстояло раздать прохожим. Он курил сигарету в длинном изысканном мундштуке, и это зрелище казалось фееричным, также как и облезлый, серый, сырой забор.
Я двинулся дальше по улице. Выпавший снег таял при такой вот нулевой температуре, и от каши под ногами мои выпендрежно-модные сапоги отсырели. Мой взгляд случайно скользнул, падая на витрину магазина, где, видимо, продавали одежду, и наткнулся на манекены, довольно красивые: белокурые волосы на плеч, утонченные лица, оливковая кожа (точнее, то, что имитировало кожу), пронзительные до умопомрачения глаза, длиннющие ресницы, элегантные жесты тонких рук с растопыренными пальчиками. Всегда питал слабость к манекенам – наверно, за то, что они идеальны.
Еще там, в витрине, сидела совсем юная, крошечная как лилипут продавщица (есть такой тип женщин, они до старости похожи на подростков и сохраняют инфантильность – тоненькие, невысокие). Она сидела на табуретке и завязывала длинные шнурки на ботинках манекена. Лицо продавщицы обрамляли волосы цвета молодого вороненка, глаза были как две черные пластмассовые пуговицы, и тут эта лилипутка бросила на меня взгляд, в котором скопилась вся тяжесть мироздания. Скорее всего, эта девушка сейчас переживала тяжелейший жизненный кризис, находилась на самом дне жизни: что-то в ее восприятии собственной судьбы и самой реальной судьбой не состыковывалось. Может, она хотела сейчас пересекать на ретро-дирижабле небо над Атлантикой, или бурить алмазные скважины на юге Франции? А вместо этого она работает продавцом в провинциальном магазине одежды, где ее с успехом мог бы заменить любой, даже самый простенький робот, но здесь, видно, о роботах не слыхали, раз уж водку до сих пор пьют.
Глядя на нее и на ее концентрированное страдание, я внезапно вспомнил о таком же черном, подвальном периоде своей жизни. Это было лет семь-восемь назад, еще до встречи с Зюскинд, до того, как мы поженились. Словом… в ранней юности. Мне было тогда, кажется, года двадцать два.
Поскольку человечество победило своего главного врага, то есть смерть, многие предпочитают дожить до пятидесяти, или, скажем, как некоторые экспериментаторы и любители приключений, даже до девяносто либо трехсот лет, просто из любопытства, - ну а потом, как правило, возвращают себе свою молодость. При помощи медицинских препаратов, какие можно купить в любой аптеке. Что до меня, то я вряд ли вернусь в свою молодость. Я это время вспоминаю не без содрогания.
Какое-то время после двадцати я, подобно многим, исступленно искал путь собственной реализации. Страсти и таланты кипели во мне, я ничем не увлекался с достаточной серьезностью, но перепробовал многое. Волны набегали на брег, разбивались, отступали и снова, следуя незыблемым законам мироздания, накатывали.
Одна любовная история перечеркивала другую, любое дело я бросал, чтобы с новой энергией взяться за следующее. Я написал длиннющий роман о древнем французском цирке, из тех времен, когда там демонстрировали левитирующих индийских монахов, бородатых девушек, людей-ящериц, трехметровых великанов или, наоборот, малюток длиной в сорок сантиметров. Роман отвергло пятьдесят издательств, отправить его в пятьдесят первое у меня не хватило пороху. Я снял любительский кинофильм по собственному сценарию с тогдашними друзьями и любовницами в ролях, а декорации любезно предоставила нам средневековая Греция, где мы за сущие копейки истощили половину запасов местного вина и вообще дурачились как могли. Нечего и говорить, что фильм провалился в любительском прокате и по сей день пылится на чердаке у меня дома. Я изваял из красного дерева ровно восемнадцать статуй, неожиданно открыв в себе талант скульптора, и тут фортуна подмигнула мне: удалось продать эту серию, названную мной довольно незатейливо – «Левые ботинки знаменитых полуночников». Ее купил итальянец Ландольфи, знаток современной скульптуры, которого очень осуждали серьезные искусствоведческие издания за неутолимую любовь к китчу. Изваяния мои установлены в поместье Ландольфи, в зарослях рододендронов и мхов, и видимо, успешно пугают своей несколько демонической красотой окрестных белок и мышей. Левый ботинок вполне можно перепутать с правым, и примерно с таким же успехом я хватался за все начинания после двадцати лет, ну и до встречи со своей будущей женой Зюскинд: я проводил исследования с новейшими психотропными веществами, разумеется, пробуя их на себе, расширяя сознание и потом в научной форме пытаясь изложить свои впечатления, я добровольно испытывал новейшие модели декоративных танков и водолазных костюмов, я спал с женщинами всех рас и возрастов, и такие эксперименты иногда поражали меня самого своим размахом и высотой полета. Я путешествовал по Антарктиде, ставил театральные спектакли, изобрел новую модель велосипеда. Вся эта петрушка закончилась тем, что однажды, безо всяких предупреждений и уж тем более веских на то причин, на меня снизошла самая настоящая апатия.
Мне стало все безразлично. Состояние длительного, примерно двухлетнего безразличия привело к тому, что я стал законченным игроманом, промотал родительское наследство, продал квартиру и преобразился в нищего и бездомного персонажа. Такими переполнены улицы, вы все их видели. Человечество победило смерть, но преодолеть собственные слабости и глупость оно оказалось не в состоянии.
Каждый волен выбирать себе любую жизнь из множества предоставленных ему вариантов, всё, что заблагорассудится. Вот и я, превратившись в игромана, опустился, образно выражаясь, на самое жизненное дно. В бытность свою рабом игры я не видел ничего, кроме колеса. Я просыпался, пил чай и топал в игровой клуб (тогда я еще не успел проиграть все состояние и разбазарить все имущество, а находился, так сказать, в процессе). Рулетка и однорукие бандиты были нынче не в моде, их держали в клубах лишь как дань традиции. Всем заправляло колесо.
Войдя в клуб (не чудо ли, что он находился прямо напротив дома, где я жил, можно сказать, в двух шагах), я приветствовал охранника и администраторшу. Они были двойняшками и походили друг на друга почти как близнецы – вот только у охранника на физиономии красовались жизнерадостные усы. Солнце ликовало и каждый день светило вовсю, раскрашивая цветами радуги мое личное нравственное падение. Деньги на игру на первых порах было добывать нетрудно: я занимал у друзей и знакомых, продавал книги из роскошной библиотеки и предметы обстановки, наконец, добрался и до родительского наследства: коллекции драгоценных камней, деловых акций и бумаг.
Всем этим мне до поры до времени удавалось подкармливать страсть к игре, и так апатия со своими подружками тоской и смутной неудовлетворенностью, словом, все они скопом – умолкали, прекращали непрерывно по-кузнечьи стрекотать и бормотать в моих ушах.
Колесо превратилось в наваждение; я заходил в клуб, отвечал на улыбки завсегдатаев и направлялся, минуя прочие ловушки для человеческой души, прямиком к психологическому креслу: оно очень мягкое, удобное, обволакивает ваше тело прямо как небесное облако. И вот она – ее величество Игра. Перед вами мелькают тысячи, миллионы картинок, мерцающих, мягких, пластичных, до них можно дотронуться, и можно услышать тот шум, который они издают, - только отгадать нужную почти невозможно. Вы перебираете разные комбинации, варианты, пробуете самые разные, самые традиционные и самые оригинальные способы, впадаете в азарт и в панику, в зависимости от того, сколько денег вы успели вложить во все это дело… Кресло способно выпустить вас из своих цепких лап только совсем обессиленным, почти больным. Вы можете просидеть в нем сутки, еще сутки, и не заметить, как день сменяется вечером, а ночь превращается в утро…
Выныривая из прошлого в настоящее, я подумал: теперь контуры жизни очерчены еще резче. То падение на жизненное дно было почти игрушечным и к тому же касалось только меня. Одного меня, лично. Теперь же беда пришла к самым близким моим людям, к тем, кого я любил беззаветней всего на свете – Жене и Зюскинд.
Прогуливаясь по Усу, я смотрел по большей части не на дома, в которых не было ничего интересного, что в самых обыкновенных, выстроившихся в рядки улиц и поводивших зыбкими, торчащими плечами, что даже и в тех, что явно являлись местными достопримечательностями. Например, двухэтажный музей Секретоскопов меня вовсе не впечатлил, как ни пытался, своими блеклыми витражами, башенками и нестандартной формой оконных проемов.
Вот почему я смотрел не на дома, а на деревья. Я наслаждался подступившей зимой, старался наслаждаться, хоть как-то забыть свою тревогу.
Мне всегда нравилась зима. Но в последние годы она пролетала почему-то слишком быстро, так что я не успевал насытиться. И все это – черно-белая лаконичность природы, паутинная сложность древесных ветвей, прочерченных на фоне пасмурного серого неба (почему-то я недолюбливал чересчур солнечные дни), - все это улетало, исчезало, таяло, заменялось истошным весенним криком и яркой зеленой суетой.
А сейчас, переходя через рельсы на пути к Лекарю, я даже не подозревал, что эта зима закончится для меня, едва начавшись. Потому что в Стрекодельфии, где мне вскоре предстояло оказаться, просто не существовало такого естесственного природного явления, как смена времен года.