В квартире было непривычно тихо. Нина повесила на крючок рабочую сумку, разулась и прошла на кухню. Большое овальное зеркало скользнуло по ней равнодушным взглядом и снова уставилось в стену. Нина давно смирилась с этим. Прошли те времена, когда зеркало незримыми мягкими, но властными руками привлекало её к себе и подолгу , с откровенным восхищением любовалось ею, поворачивая перед собою так и эдак. Всё тогда ладилось у Нины. Порхала она по квартире с лёгкостью мотылька, непременно что-нибудь напевая. Теперь же Нина торопилась разминуться с зеркалом, пронося своё располневшее, утратившее лёгкость тело.
Опустившись на табурет, Нина вытянула гудящие ноги. От постоянных недосыпаний гудело в ушах. Хотелось закрыть глаза и опуститься в спасительную, целительную ванну, именуемую сном. Но позволить себе такую роскошь Нина не могла – разинутые рты пустых кастрюль вопили громче пожарной сирены. Скоро примчатся домой сыновья, (их у неё трое), нужно будет что-то ставить на стол. Нина вздохнула и подошла к холодиль-нику. Пахнуло прохладой и той же пугающей пустотой. Взгляд зацепился за одинокую банку «кильки с автоматом», как шутливо называли в семье «крас-ную рыбу бедняков». Рядом – две луковицы. Ах, да! – внизу, на стекле, кверху лапками, лежал большой таракан. «Ну, братец, - усмехнулась Нина невесело, - если уж и ты в голодном обмороке, значит, дело дрянь. Валяй-ка в реанимацию». Она смахнула таракана в помойное ведро и задумалась: «Из кильки сварганю суп. А что потом? Остался последний червонец. Получку ждать бесполезно. Может в профком сходить?» Роль просительницы казалась ей унизительной, но, вспомнив сегодняшний завтрак своих чадушек, который и лёгким-то назвать нельзя, скорее – невесомым, она решительно пошла к вешалке.
Председательша профкома Виктория Викторовна ( или просто - Сушёная Вобла), развела своими изящными ручками: «Ну, что Вы, милочка, мы даже матерям-одиночкам сейчас помочь не можем, а Вы, всё-таки при муже.» Нина подумала с той же невесёлой усмешкой: «Да, имеется у нас в семье такой довесок», но вслух ничего не сказала. В горле комом застряло слово «милочка», огорчившее её, пожалуй, больше, чем сам отказ. Что-то мелкое, пренебрежительное было в этом слове, заставившее Нину поскорее уйти. Спускаясь по лестнице, она с горечью думала, что иных начальников не плохо было бы отправлять на курсы по обучению тактичности, этике или чему-нибудь в этом роде. «Милочка! - повторила она про себя, - Будто не мать троих детей, всю жизнь работавшая на производстве пришла, а некая фифочка с улицы забежала поживиться». Возвращаясь домой, Нина отводила глаза от продуктов, лежащих на лотках, от дородных тёток, продававших орехи и курагу. Впрочем, возле бойкой старушки с мешочком семечек она задержалась. «Пробуй, касатка, чистые, ядрёные, одна к одной и горелых нету», - заулыбалась та. Нина взяла две семечки: «Как торговля?» «Да, слава Богу, народишко есть, место шустрое. Так свернуть тебе кулёчек, ай нет?».
Едва Нина закончила нехитрую возню с обедом, как (почти друг за другом) явилась её «молодая гвардия», и квартира ожила, преобразилась. Защёлкали выключатели, загудел кран в ванной. Умытые сыновья уселись за стол. Налив им по тарелке супа, Нина тоже присела к столу: «Ну, ребятишки, будем совет держать. Денежки наши закончились, занимать больше не у кого.» Она помолчала, потом робко предложила: «Может быть кто-то из вас решится семечками поторговать? Купим на последнюю десятку, и. . .» Три пары глаз воззрились на неё с таким удивлением, что Нина сразу осознала всю обречённость своей затеи. «Ты чо, ма? Я – пас! Увидят ребята, засмеют!» -сказал старший. Нина и сама понимала, что Косте соваться на площадь нельзя. Она опустила голову. Вовка, работая ложкой так, будто ему предстоял зачёт по скоростному уничтожению пищи, умудрился с набитым ртом посоветовать: «Вся стать Илюшке торгануть. Он малой, ему всё до лампочки. Да и друганы его вовсю машины моют, газеты продают. Вот он пусть и чешет». Илья катал в ладонях хлебный мякиш, придавая ему форму сосиски, и молчал. Он вообще-то был не против этих самых семечек, но больно уж неожиданно свалилась на него роль купца. Сунув в рот хлебную колбаску, мальчишка буркнул: «Ладно, попробую. Только я Славку с собой возьму, ага?».
Пробивая в кассе овощного магазина чек, Нина с тревогой подумала: «Господи, то ли я делаю?» Но принимать обратное решение было поздно: касса мурлыкнула что-то на своём металлическом языке, и ловкие пальцы кассирши схватили протянутую Ниной десятку. Вечером, ссыпав обжаренные семечки в холщовый мешочек, Нина подыскала подходящий стаканчик и наказала сыновьям, что б они поглядывали за Илюшкой в окно.
Утром, с тяжелым сердцем она ушла на работу. Всю смену в голову лезли нехорошие мысли. Картины, одна страшней другой вставали перед расстро-енной женщиной: вот подростки издеваются над её сыном и отбирают мешочек с семечками, вот рэкетиры требуют денег у заплаканного Илюши. . .
Нина проклинала свою затею, дородных тёток, надоумивших её продавать семечки, и даже шуструю площадь с картавым венгерским названием, на которую день и ночь таращились окна квартиры. Дождавшись конца смены, как манны небесной, Нина бросилась домой. Никогда ещё двадцатиминутная дорога к дому не казалась ей такой длинной. Нажав кнопку звонка, (сил не было искать в сумке ключи), она со страхом прислушивалась к звукам за дверью. Открыл ей улыбающийся Володька. Нина вздохнула с облегчением и привычно спросила: «Как вы тут?»
«Нормально!» – крикнул сын, убегая в комнату. Нина увидела на табурете знакомый холщовый мешочек с семечками и даже обрадовалась: «Ну её, торговлю эту!» Подскочил Володька с новенькой пятидесяткой в руке: «Вот, мам, Илюшке дали». «Кто дал?» – изумлённо спросила Нина. «Антошкина мама, они во втором подъезде живут, знаешь? Вот она и дала. Илюшка успел три стакана продать, тут она подходит и говорит: «Иди, домой, Илюш, не детское это дело». – докладывал Володька, пританцовывая, - Костика ещё нет, Илья в булочную пошёл за хлебом.» – закончил он свой рапорт и, крутнувшись на пятке, убежал в комнату. Нина посмотрела на купюру. . .
Дверь ей открыла миловидная женщина в домашнем халате, явно не ново-русского пошиба. «Я отдам, только не скоро,..» - сказала Нина осипшим голосом. «А это не в долг, - улыбнулась Антошкина мама - и не милостыня. Это, Нинушка, вроде, как наша женская солидарность. Вам ведь памятник надо ставить, одна такой воз тащите. И не думайте об этом. Чем могла. . .»
Выйдя из подъезда, Нина увидела бабу Тоню. Та сидела на лавке с большим целлофановым пакетом у ног. «Тебя дожидаюсь.» – поднялась она навстречу. Сердце у Нины ёкнуло и во рту стало противно сухо. «Господи, опять мои чем-то ей досадили!» – подумала она, прекрасно зная скандальную репутацию бабы Тони. «Картошечки, вот, принесла тебе, мы вчера из деревни два мешка привезли, – неожиданно изрекла баба Тоня – ты возьми, Нин. . . мальчонку твово я сегодня видела. Возьми, мы все нынче дайками живем. Мне, вон, соседи давеча, сала кусок пожаловали. Так бери, - пододвинула она пакет опешившей Нине, - а то к дверям принесу и поставлю».
Давненько на душе у Нины не было так тепло. Журчала вода. Падали из-под ножа колечки картофельной шелухи. Лёгкий вздох, сорвавшийся с её губ, разительно отличался от недавних тяжёлых вздохов. Совсем некстати всплыло перед глазами делано-сочувствующее лицо Сушеной Воблы. Нина, по-ребячьи, показала ей язык. Отступила, пусть ненадолго, но всё же, мучи-тельная житейская проблема.
Не вернуть полёт мотылька, однако, даже зеркало заметило в Нине некую перемену и, задержав её на мгновение своей незримой мягкой дланью, ободряюще улыбнулось.
1999год.