Браки совершаются на небесах, и радуемся мы тому, насколько пре-дусмотрительны эти небеса, помещающие будущих супругов в соседние подъезды, или усаживающие за одну школьную парту, или располагающие в непосредственной близости их служебные столы, а иногда и приводящие их в одно и то же время на дежурные клубные танцы. Именно на таком приятном и полезном увеселении и познакоми-лись будущие члены одной губернской семьи, которая достойным своим укладом и образцовым порядком вполне заслужила того, чтобы рассказать о ней читателю.
Валя была благодарна мужу за то, что он женился на ней, полноватой, толстоногой, белобрысой, широколицей, причем взял ее замуж, не заставив долго ждать, а повел в загс радостную, сияющую, восемнадцатилетнюю, не успевшую приобрести печального женского опыта. Все девятнадцать лет своего многотрудного супружества была Валя преданной женой и образцовой хозяйкой, служила снизошедшему до нее мужчине верой и правдой, старалась изо всех сил и успела свить уютное гнездышко в полученной мужем квартире, наладить дома идеальный быт и вырастить дочь, которую уже вполне успешно выдала замуж за молоденького лейтенантика, посланного защищать родину аж на Дальний Восток.
Сама же приобрела профессию кондитера, справедливо полагая, что женственное это занятие может лишь способствовать строительству семейного очага и укреплению уз Гименея. На работе Валя сильно уставала, но темпы и качество домашнего труда не снижала, выполняя все свои обязанности с постоянным и похвальным рвением.
Валин муж, Николай Игнатьевич, мужчина хотя и некрупный, но цену себе знающий, имел чин прапорщика и все мужские достоинства с частицей "не": не курил, не очень сильно пил, не гулял, почти не утаивал от жены денег, разве что самую малость. Превыше всего положительный супруг ценил свою армейскую службу, позволившую ему, до восемнадцати лет не видевшему унитаза и газовой плиты, выбраться из глухой мордовской деревеньки и зажить вполне цивилизованной жизнью в губернском городе.
В военном училище, где он отдавал многолетний долг отчизне, в его обязанности была вверена уборка обширной образцовой территории, и ретивый прапорщик старался вовсю. Заставлял курсантов и солдатиков сдувать пылинки с глянцевой листвы, скоблить до блеска стены строений, драить до дыр идеальный асфальт, каждую неделю стирать многочисленные пестрые флаги, высаживать цветы абсолютно правильными геометрическими фигурами, ровнять кустарники с точностью до миллиметра и по зимнему времени выстраивать сугробы в сложные архитектурные сооружения с оптимальным наклоном откосов. Он на глаз отличал требуемые по уставу семьдесят пять градусов направляющей сугробов от угрожающих порядку и оборонной мощи страны семидесяти семи или семидесяти трех и, обнаружив неточности, серчал, заставляя нерадивых разрушать неверные построения и создавать новые, укладывающиеся в неопасные для отечества нормы.
Преданный своему делу, Николай Игнатьевич до зубовного скрежета боялся и до душевного трепета уважал вышестоящее армейское начальство, а родное училище почитал больше родины и семьи. Когда же капитализм показал свой отвратительный оскал, в стране началась череда антипатриотических безобразий и в результате происков проклятых америкашек уважаемое учебное заведение приказало долго жить, рьяный военный был вынужден несколько изменить род занятий и стал хранителем некогда славного музея боевой техники.
Поскольку процедура закрытия сопровождалась массовой распродажей всеми, кому не лень, всего, что имело хотя бы какую-то цену, то некогда обширный парк военных машин и механизмов заметно поубавился, так что музей оказался весьма скромным. Существенное сужение поля деятельности и резкое падение числа подчиненных заставило отменного прапорщика слегка загрустить и перенести служебное рвение домой.
Строгий муж и раньше свою покорную жену не баловал, требовал с нее не меньше, чем с солдат, не давал ей расслабляться и бездельничать, попусту прохлаждаться и валяться, заниматься всякими глупостями и бить баклуши, а уж теперь, от нечего делать, многократно усилил надзор, стал куда строже и придирчивее. С подозрением рассматривал полированные поверхности мебели, выискивая пылинки и микроскопические пятнышки, лично сверял соответствие фарфорового блеска унитаза с ведомыми только ему эталонами, строго оценивал сияние воротничков, исследовал требовательным пальцем остроту брючных складок, и если находил огрехи, начинал куражиться. Заходился в визгливом крике:
- Ты что, меня перед людьми опозорить хочешь?!
И швырял не соответствующие стандартам брюки или рубашки с балкона, с удовольствием наблюдая, как они ленивыми парашютиками опускались на землю, уже встречаемые вышколенной, запыхавшейся от стремительного спуска с пятого этажа женой.
Любил бдительный супруг проверять и качество приготовляемой женой пищи, но на обманчивые вкус, цвет и запах не полагался, удостоверяясь в наличии в блюдах необходимого количества белков, жиров, углеводов и витаминов при помощи таблиц из сталинской поваренной книги. Сверял размеры и форму очищенных картофелин, настаивая на их точнейшей одинаковости, строгой идентичности и конгруэнтности, и в случае несоответствий и несоразмерностей грозно тыкал в выделяющийся овощ коротким пальцем:
- Вот эта крупнее!
И с наслаждением опрокидывал кастрюльку в мусорное ведро.
- Да твоему недомерку просто не хрен делать, лучше бы бабу себе завел или с мужиками когда выпил, - горячились Валины приятельницы. - Да ты больше его в два раза, треснула бы по наглому хайлу, чтобы не куражился.
Валя и в девушках хрупкой не была, а сладкие кондитерские занятия сделали ее женщиной видной, пышной, ежедневный же каторжный труд на благо привередливого мужа позволил за два десятилетия так натренировать разнообразные группы мышц, что силачам и культуристам для подобных результатов понадобились бы тонны стали и пуды специальных препаратов, поэтому с мелким Николаем Игнатьевичем она могла бы справиться играючи.
Но покладистая кондитерша в память о матримониальном благодеянии супруга и просто в силу своей природной безответности сносила все безропотно и даже не переговаривалась. Подругам же отвечала:
- Не любит он меня, вот и все, а женился, потому что время пришло и так надо было. Решил, что буду надежной женой, хорошей домработницей. Вон я какая, некрасивая, неуклюжая, нога сороковой размер, а у него тридцать восьмой. Ну как ему меня любить? А с нелюбимой трудно всю жизнь прожить. Да я и сама виновата, ведь видела, за кого шла, а вот польстилась, побоялась в девках остаться. А про любовь никто из нас и не вспомнил.
- Да разве можно выходить замуж за мужика, у которого тридцать восьмой размер, я бы никогда не вышла, будь он хоть Сталиным, хоть Наполеоном! - возмущались подруги. – С таким размером надо ноги жене целовать, радоваться, что глаза на это закрывает. А по поводу красоты, это как посмотреть. В природе только пять процентов правильных лиц и тел, а замуж все выходят, и это самое делают все. На любую самостоятельную, да аккуратную, да хорошую хозяйку всегда желающие найдутся, и еще очередь выстроится. Цены ты себе не знаешь.
Сам же Николай Игнатьевич лишь совсем недавно задумался и о любви, и о женской красоте, почувствовав к ним непреодолимую тягу. Он, долгое время оценивавший женщин в системе параметров "готовка-уборка-стирка", вдруг обнаружил еще один неведомый ему прежде критерий женских достоинств и подолгу задерживался теперь взглядом на очах, ланитах и персях. Кто-то неведомый и жестокий постоянно преследовал стареющего беззащитного вояку, колол в сердце, щипал за краснеющие щеки, щекотал в самых укромных местах. А иногда трогал даже то, что умники из военных академий называли струнами души, не торопясь, перебирал их, заставляя трепетать и волноваться непривычную эту душу.
Помучавшись с полгода, доблестный военный не выдержал напора нахлынувших на него чувств и внезапно вознамерился дать им выход в стихах, которые полились из него, словно мутная вода из подставленного под водосточную трубу и переполненного до краев ушата. Желая порадовать читателя самобытностью армейской поэзии, мы приведем небольшой образец этого неподражаемого творчества, во всей полноте демонстрирующий и эстетические устремления автора, и его мужское смятение, и глубину его размышлений, и прелестные чистоту, наивность и свежесть авторского восприятия, лишь слегка поправив самобытную орфографию. Ошеломленные этим неповторимым стихосложением, мы выбрали произведение, просто завязав глаза и ткнув пальцем в первое попавшееся, и уверяем читателя, что все остальные стихотворения Николая Игнатьевича были ничуть не хуже ниже приведенного.
О женской красоте
Приглажен волос, завязаны косички
И снова ты девочка опять!
Но черной тушью подкрашены ресницы
С одним желанием женственнее стать.
Вот так всегда страдаем и болеем.
Как хочется нам красивой быть!
И денег на наряды не жалеем,
И мучаем себя, где их купить.
Опять маркуем, шьем и режем,
Бежим в фартовый магазин,
И кожу мажем кремом нежным,
Чтобы не было видно на красивом лице морщин.
Фигуру стараемся всегда держать в заданных размерах.
О боже! Как же все успеть?
Весь день проходит в нервах –
Надо срочно похудеть!
И так вот целый день, неделю, месяц,
И в голове такая круговерть!
На сколько похудеть? На два, на десять?
Кто же это может сказать, мне ответь.
А что тут отвечать, все ясно,
Ведь красота требует жертв.
А если ты выглядишь прекрасно –
Зачем тогда тебе худеть?
Другое дело: кремы, маски,
Помада, румяна, гель, пена и духи.
Все это нужно без подсказки
На кожу нежно нанести.
Ну что же, желанье быть красивой -
Прекрасное стремленье и мечта.
Пусть каждая из женщин станет обязательно счастли-вой,
И сделает ее такою – красота!
Какой ей быть? Худой или полной?
Да разве только в этом суть?
Важней всего для женщины быть здоровой,
А в остальном разберемся как-нибудь.
А ножницы опять ткани режут.
Она не забывает посещать фартовый магазин
И кожу мажет кремом нежным,
Чтоб не было видно на красивом лице морщин.
И как вчера по утрам к зеркалу стремится,
Чтобы посмотреться на свои глаза
И глядя на лицо надо определиться
Что делать вот сейчас она должна.
Не будем ей мешать, она в сей час прекрасна!
Приятно за процессом наблюдать.
Теперь надеюсь очевидно ясно:
У каждой женщины есть желание красивой стать.
И волосы уложены другой укладкой
И на лице другая помада, крем.
Опять она становится для нас загадкой.
И так все непрерывно каждый день!
Николай Игнатьевич был так увлечен своим новым занятием, что завел специальную тетрадь, толстую, дорогую, на кольцах, куда усердно заносил написанные произведения четким почерком, датируя днями, месяцами и даже часами. Затем заветных тетрадок стало две, а когда их количество возросло до трех, прапорщик, наведя справки, посетил редакции одного местного журнала и одного поэтического альманаха.
Редактор журнала, немолодой положительный дядечка в очках, попросил оставить тетрадки недели на две, а когда трепещущий автор пришел за ответом, стихи в принципе одобрил, похвалил за свежесть и актуальность, за непосредственность, но велел доработать и принести еще раз через полгодика. В альманахе же длинноволосый сопляк с еврейской фамилией, бегло полистав тетради, спросил:
- Вы шутите?
- Никак нет, - напрягся почуявший недоброе Николай Игнатьевич.
- Вы что, хотите, чтобы это было опубликовано?!
- Ну, а зачем же я пришел-то?
- Вы это называете стихами?
- А как же, складно же. Вот смотри: "ясно-прекрасно", "магазин-морщин".
- Вы настоящую поэзию когда-нибудь читали?
И, не обращая внимания на заверения Николая Игнатьевича, начал нести чушь про какую-то девушку, которая пела в хоре, про корабли в море, про тонкий голос и про плачущего ребенка, на что прапорщик умело парировал:
- Так и у меня про девушек. Какая разница: девушки или женщины?
Тогда сопливый нахал побледнел и сказал, что ничего подобного не видел, хотя читает стихи с четырех лет, пишет их с шести, и является автором пяти поэтических сборников; что даже в стихах дошколят и олигофренов гораздо больше смысла и куда совершеннее форма, чем в этих безграмотных виршах, которые назвать стихами у него даже под дулом пистолета язык не повернется; что в своей должности повидал он немало графоманов и тех, кто очень настойчиво пытается продвинуть собственное поэтическое ничтожество, но такой уникальной бездарности даже помыслить не мог.
Николая Игнатьевича, до этого не ведавшего, насколько болезненны муки, которые доставляет автору хула выстраданных им литературных творений, бросило в жар, и на миг пожалел он, что нет у него с собой того самого дула, про которое вякнул завистливый жиденок. Но как человек интеллигентный и за годы службы научившийся принимать оскорбления молча, лишь подвигал желваками, собрал тетради и вышел вон, даже не кивнув на прощание мерзавцу.
А потом долго радовался, что хмырь этот сразу, при нем, просмотрел его стихи, а то от него всего можно было ожидать. Кто знает, как он собрал свои сборники, может быть, просто крал чужие стихи, а может быть, облапошивал таких вот талантливых, но неопытных, как Николай Игнатьевич, ругал, чтобы расстроенные, обескураженные авторы отказались от мысли увидеть свои произведения напечатанными, а затем выпускал их в свет под своим паршивым именем.
В своем таланте Николай Игнатьевич был полностью уверен и от намерения напечататься не отказался, а пока, как и велел дядечка из журнала, шлифовал написанное, но и новое творил, по-прежнему вдохновляясь открывающейся ему ежедневно и повсеместно женской красотой. А свой недавно приобретенный интимный мир хотел от чужих глаз охранить и от жены тетрадки прятал, чувствуя, что каким-то образом переходит в них границы супружеской верности. Но Валя на поэтические запасы все же наткнулась, прочитала с недоумением и отвращением и после некоторых раздумий, ощущая себя почти воровкой и предательницей, все же решила показать их соседке-филологу.
- Посмотри, Ксюша, может быть, я чего-то не понимаю, может быть, во мне говорит личное? Не думала, что бывают такие стихи.
Умная Ксюша Валю очень любила и поэтому нашла в себе силы похмыкивая, прочитать несколько творений.
- Уникум! Убожество оно во всем убожество. Понимаешь, Валя, это замещение и сублимация.
- Это что такое?
- Он у тебя раньше не гулял?
- Да вроде нет, он же у меня деловой, службист, да и на деньги жадный. Женщинам же надо подарки дарить, ну и всякое такое.
- Так вот теперь время пришло, стареет, дуреет. Был у нас один местный поэт, признанный, между прочим, так он как до старости дожил, начал про девчонок писать. Всюду у него было: девчонка смеется, да девчонка хохочет, на коня вспрыгнуть хочет. Вот и у твоего, вся нерастраченная сперма изливается через перо на бумагу. Воздержание обуславливает два феномена: творчество и извращения. Садистом муженек твой уже давно стал, а теперь вот еще и творит, как может.
Расстроенная Валя мужу ничего не сказала, но от его бдительного ока скрыть что-либо было невозможно, и вскоре он обнаружил, что жена стихи читала, после чего закатил невиданный скандал, принес со службы металлический ящичек с замком и отныне свои опусы запирал на ключ. К жене же теперь относился как к врагу и лазутчику, контроль за ней еще ужесточил, изобретая для нее все новые задания и испытания, которые Валя преодолевала с прежним терпением, почти и не жалуясь никому.
Но отдушина, норка, где бедная Валя могла бы хоть на время скрыться от своего крохотного деспота, все же была необходима. Тоскуя по выросшей и вовремя сбежавшей от отцовской тирании дочери, Валя сердцем прикипела к внучатой племяннице и при каждом удобном случае норовила вырваться из дому к старшей сестре, чтобы отнести маленькой Ирочке гостинцы и поиграть с ней. Ирочке шел четвертый годик, но она до сих пор еще ничего не говорила, и расстроенные родители таскали ее по запугивающим их врачам, пока один старый педиатр не сказал:
- Дефектов развития нет, слышит отлично, все понимает, умненькая. Просто вашему ребенку ничего не нужно, вы удовлетворяете все ее желания, она и захотеть ничего не успевает, поэтому и молчит. Именно желания заставляют человека говорить, дайте ей возможность хоть чего-то пожелать
Но Ирочку продолжали баловать, она продолжала молчать, а родные ее потихоньку теряли надежду. Двухкомнатная квартирка Валиной сестры была перенаселена дочерью, зятем и пережившей сына старухой-свекровью, и женщины, прихватив любимую внучку, а иногда и четвертиночку с нехитрой закуской, в выходные отправлялись бродить по окрестностям. Они присаживались где-нибудь на солнышке, смотрели, как бегает по травке любопытное дитя, наливали по стопочке, закусывали принесенными Валей пирожками и радовались.
Одно время они гуляли в расположенном неподалеку Ботаническом саду, но когда его огородили, и вход в него стал доступен лишь тем, кто мог перелезть через забор или протиснуться в единственную узкую дыру, облюбовали в качестве места для прогулок краешек близлежащего старого кладбища. Такие счастливые дни, примиряющие Валю с неказистой жизнью, выдавались нечасто, и она ждала их, как ребенок дня рождения.
А Николай Игнатьевич, изобретая все новые испытания для безро-потной жены, казалось, давно уже превзошел собственную убогую фантазию, но все еще был неудовлетворен, стремясь в тайниках своего сознания познать пределы терпения супруги и границы ее даже им ощущаемого нравственного совершенства. Познал же их, как и полагается в познании, мгновенно и неожиданно. Яблоко упало на него в тот момент, когда однажды, явившись со службы, потребовал он обеда.
- Что на первое?
- Борщ.
- Давай сюда.
И жена поставила на стол глубокую тарелку с истинным чудом ку-линарного искусства, дымящимся, золотисто-пурпурным, оттененным деревенской сметаной, умопомрачительно пахнущим.
- А на второе?
- Как ты заказывал, гречка и бефстроганов.
Валя профессионально владела рецептами и технологиями приго-товления всевозможных разносолов и деликатесов, но, удовлетворяя простеньким пристрастиям мужа, была вынуждена довольствоваться лишь тем, что замечательно готовила блюда из меню училищной столовой.
- Накладывай.
- Так остынет же.
- Кому сказано, давай.
И жена без споров подала тарелку со вторым.
- На третье?
- Яблочный компот.
И она молча налила компот в стакан. А затем увидела, как муж вываливает кашу в изумительный борщ, а затем доливает бурое месиво компотом, поясняя:
- Все равно там все перемешается.
По-видимому, сознание покинуло бедную женщину, ибо уверены мы, что будучи слишком доброй и непростительно терпеливой никогда не смогла бы она в ясном уме совершить того, что сделала спустя несколько мгновений. Медленно-медленно, словно во сне, сняла Валя с плиты сотейник с тушеным мясом, как следует, замахнулась и со всей силы ударила родимого и талантливого кормильца по твердолобой голове, после чего не обратила внимания ни на вопль так долго пестуемого супруга, ни на мат и проклятия, вырывавшиеся из залитого соусом раззявленного рта, а молча направилась к двери и ушла, куда глаза глядят и куда ведут неисповедимые пути Господни.