Телевизор я смотреть не могу. Если только там боевик какой-нибудь со Шварцниггреом. Чтоб не отпускало с первой до последней минуты. Но такое бывает редко. Можно брать в прокате видеокассеты. Я беру. Их тоже нехватает. Да и невозможно пялиться в дурацкий ящик более нескольких часов в сутки.
Мне нужно что-то, чтобы занять мозг. Чтобы не думать. Чтобы не возвращаться вновь и вновь к тому глухому кошмару, в который превратилась для меня повседневность. Можно читать книги, фантастику какую-нибудь. Помогает, но мало.
Хуже всего обстоит дело со сном. Я всеми силами стараюсь отдалить сон. Я знаю, что мне будет сниться. Я просыпаюсь с криками по нескольку раз за ночь. Собственно, за ночь – это не совсем верно. Для меня нет ночи как времени сна. Момент отхотда ко сну каждый день для меня отодвигается на час. Я не иду спать, как все нормальные люди. Я тяну и тяну, пока не начнинаю отключаться. Иначе мне просто не заснуть. Момент перед сном, когда мозг уже расторможен, но еще осознает происходящее хуже самих снов. Перед глазами начинают вертеться воспоминания, видения и символы, из которых будут ткать мое сновидение. А защитные механизмы подсознания еще не заработали, и разум опознает каждый из терзающих меня мотивов, вместе со всеми его корнями. Поэтому я стараюсь сократить этот период насколько это возможно. Я не иду в постель до тех пор, пока не начинаю засыпать на ходу.
Поэтому сегодня я засну на час позже чем вчера. И проснусь на час позже. А то и на два. Последний период сна уже лишен кошмарных сновидений, он похож на летаргию. Меня почти невозможно разбудить. И тело длит этот отрезок столько, сколько получится. Это как общая анестезия. Никаких ощущений. Никаких воспоминаний. Благодать.
Поэтому в сутках для меня не 24 часа, а где-то двадцать пять с половиной. Сегодня я лягу спать часа в 4 пополудни. Проснусь в полночь. Через несколько дней я засну в 8 вечера и мой суточный ритм совпадет с нормальным. На несколько дней.
Лучше всего мне помогают компьютерные игры. Какие-нибудь стратегии, куда можно вжиться, и заняться планированием строительтсва, развитием царства-государства, подготовкой небылвалого танкового прорыва. Почему-то они довольно легко оккупируют мой мозг. И тогда я забываюсь. Но играть бесконечно тоже нельзя. Рано или поздно начинают болеть глаза, и приходиться выдирать себя из этого такого уютного, простого и захватывающего, но иллюзоного мира в реальность. И снова мне становится больно, и снова начинается лихорадочный поиск – чем бы эту боль заглушить, чем бы затуманить мозг?
В таком состоянии большинство народу спивается. Но пить я тоже не могу. Мне достался редкий дар – мой организм обладает железным иммунитетом на алкоголь и алкоголизм. Я могу заливать в себя спиртное. И довольнро много. Могу немного опьянеть. Но как только количество алкоголя в крови зашкаливает за некую черту, как тут же срабатывает стоп кран. Я попросту засыпаю. Прежде, чем наступает настоящее опьянение – то измененное состояние сознания, к которому собственно и стремятся, когда решают «напиться». Бывает, что перед погружением в сон меня выворачивает. Это если до этого я успил влить себя достаточное количество пойла, и оно весело плескается у меня в желудке, обещая еще некоторое время продолжать впитываться в кровь.
Можно, конечно, попытаться разрушить этот иммунитет. Для этого просто надо заставлять себя пить когда не хочется. Каждый день и понемногу. Может получиться. Но я не хочу. Не хочу становиться алкоголиком.
В нашем подъезде живет алкоголичка по имени Юля. Жалкое зрелище. Живой старушечий скелет. Морщины. Землистый цвет лица. Тоскливый безразличный взгляд. По ветру от нее лучше не вставать. Я помню ее беззубую и какую-то виноватую улыбку, когда пол года назад она переехала в однушку в нашем подъезде в результате какого-то сложного размена, оставив дочь с родителями. И мы с ней впервые столкнулись на лестнице. И она меня узнала, и каким-то чудом я ее тоже, хотя это казалось совершенно невозможным. И мы несколько секунд глядели друг на друга, пока в каждом из нас оживали наши детские воспоминания. Нам было что вспомнить.
Когда-то мы учились с ней в паралельных классах. Она была красавицей, ноги от ушей, с небольшой, но вполне заметной грудкой. Я помню, как у меня все внутри сжималось при каждом взгляде на нее. Я помню шов на ее колготках. Я помню, как на чьем-то дне рождения в результате какой-то игры нам с ней выпало поцеловаться. Нас запусили за занавеску, и в окно светила луна, и мы вдруг поняли, что мы здесь одни, что наша бравада осталась там, снаружи, а здесь нас никто не видит, и мы действительно собираемся поцеловаться, потому что оба этого хотим. И мы оба знали, что для каждого из нас это первый раз.
В зимнем лунном свете ее лицо стало вдруг серьезным и каким-то грустным, и она застыла в ожидании, чуть склонив голову. От батаереи шел жар, а в форточку струился морозный воздух. И я потянулся к ней губами, и коснулся ее щеки, захватив уголок ее губ. И тут же отпрянул, потому что меня пробил какой-то похожий на электрический заряд. Нам с ней было по 12 лет.
История эта не имела продолжения, а через некоторое время я ушел в другую школу.
Почему-то в тот день нам было стыдно друг перед другом за наше с ней общее детство. Хотя стыдиться бы следовало того, чем Юлька стала сегодня, на 32 году жизни, двадцать лет спустя. Старуха. Развалина. Насмешка над человеком.
Нет, я так не хочу. Лучше сдохнуть. Вообщем-то, в моем положении это действительно самое лучшее. Жаль, я не суицидальный тип.
Люди делятся на склонных и не склонных к самоубийствам. Те, кто склонны могут покончить с собой порой из-за сущей безделицы. Те, кто не склонны... Что ж, я знаю, что я не могу себя убить. Это противоестественно. Попробуйте, к примеру, задушить себя собственными руками. Как бы вам не было худо, ничего у вас не получится.
Так что сам я этого сделать не могу. Но, может быть, мне помогут? Может Г-сподь Всевышний обо мне позаботиться и приберет. Собственно, я не перестаю Его об этом просить. И у Него нет причин мне не помочь. Вон сколько наруду гибнет в разных неприятных ситуациях – от войн и до бытовых убийств. Зачем Ему кого-то насильно держать в этой жизни? Так что, я думаю, в конце концов Он меня услышит. Вдруг, этот миг уже близко? Так скорей бы уж.
- Давай, глотай!
- Что пора уже? – она не отвечает. В одной руке чашка теплого чая, в другой пригоршня таблеток. Что ж, значит - и вправду пора.
Поначалу мне казалось, что старый доктор – пессимист и перестраховщих, что после укола Дженифер пришла в себя, и дальше все с ней будет в порядке. Она немедленно развела бурную хозяйственную деятельность, сновала туда-сюда, что-то прибирала, что-то вытирала, затеяла подавать нам чай, достала откуда-то яблочный пирог, явно не сегодня испеченный, но вполне съедобный.
Снаружи послышался требовательный автомобильный гудок, и я вышел узнать, кто там еще и что надо. Приехала труповозка. Дженифер не знала, где ключ от ворот, и я велел ей сидеть и никуда не высовываться. Вместе с санитарной командой мы взломали громадный висячий замок, а потом бесконечно долго заталкивали тела в черные мешки и грузили их в машину. Потом они собрались заполнять какие-то документы, и я послал к ним доктора, а сам побежал смывать с себя грязь, пот и прикосновения к неживому. На этот раз вода была теплой и я задремал, лежа в ванной.
Мне снилось летная школа в Крыму, где нас дрессировали летать на И-16, и командир 1 учебной эскадрилии, костерящий меня за то, что вместо боевого разворота у меня опять получилась косая петля. За небрежное отношение к выполнению учебной программы он вызвал меня на дуэль. Мне снилось, как я тупо пялюсь в каокой-то нелепый цветной документ, в котором я должен указать, какой самолет мне требуется для дуэли, количество необходимого топлива, сведение пулеметов, начальную позицию, что-то еще... Потом я нажал на какую-то кнопку и сразу оказался в воздухе. «При схождении не стрелять!» Орал по радио комэск, и я не мог понять, где я, и что происходит. А потом я встал в вираж, и меня хлестнуло очередью. «Что он делает?!» - подумал я, - «он же стреляет по-настоящему», и тут я проиграл еще пару градусов виража и пули защелкали по обшивке, все чаще и оглушительнее...
Я вынырнул из сновидения, когда осознал, что на самом деле это не звук попаданий пуль в самолет, а стук в дверь.
- Молодой человек! Молодой человек! Вы здесь уже почти час, вам это известно? Молодой человек! Вы меня слышите?
- Да! Просите, доктор, я задремал в ванной! Который час?
- Половина шестого. Прошу Вас, выходите скорее, мне нужна ваша помощь. С Дженифер опять худо.
Я стряхнул с себя сонное одеревенение, эти несколько минут не освежили меня и не дали отдыха, скорее наоборот. Открыл кран, сунул голову под холодную воду.
- Что я должен делать, доктор?
- Не знаю... У нее нетипичный шоковый ступор... Вы впечатались в ее сознание как связующее звено между реальностью и ее собственным мозгом, который пытается любыми средствами от этой реальности отгородится, выпасть из нее. Понимаете?
- Кажется... Почему бы нам не отправить ее в госпиталь?
- В какой? Физически она в порядке... А там, где занимаются недугами души – ей не помогут. Колоть препараты я ей тоже не могу. Они дадут лишь временный эффект, а потом наступит реакция и будет только хуже.
- Так чего же вы хотите от меня?
- Я хочу, чтобы вы были рядом с ней. Говорили с ней, просили приготовить ужин, спрашивали о чем-нибудь, что-то рассказывали, трясли ее за плечи, если она отключается. Кормили с ложки, если понадобиться. На вас она реагирует. Да, я понимаю, что Вы – офицер, а не сиделка. Но я прошу Вас остаться хотя бы до завтра. Если она нормально проспит ночь...
- Доктор, я никак не могу, - я затянул последний ремень и еще раз промокнул мокрые волосы полотенцем - я должен вернуться в полк...
Старый док обреченно пожал плечами.
В тот вечер в расположение полка я все-таки не вернулся. Когда я добился, чтобы Алона позвали к телефону, он флегматично сказал мне:
- Мартефи, не дергайся. Твой самолет к завтрашнему утру готов не будет точно, и к вечеру скорее всего тоже.
- Ты мог бы передать мне машину кого-нибудь из молодых...
- Мог бы, но не стану. Если я буду оставлять их безлошадными всякий раз, когда кто-то из «ассов» гробит свой аппарат, они никогда не почувствуют себя бойцами.
- Алон, ты не можешь настолько ослаблять эскадрилию. У тебя и так нет третьего звеньевого...
- Да, и я бы намлил тебе шею за разбитый самолет и за то положение, в которое ты меня поставил. Твое счастье, что ты в любом случае пока нелетный. Комполка получил относительно тебя указание от военной полиции. Не пугайся, ничего страшного, какие-то формальности. Но ты вроде как пока в их ведении. Да и в любом случае через час стемнеет, и своим ходом тебе по ночному времени не добраться. Поэтому сиди где сидишь. Я так понимаю, у тебя там курорт. Вот и кукуй. За счет ближайшей положенной тебе увольнительной.
- Давай, глотай!
- Что пора уже? – она не отвечает. В одной руке чашка теплого чая, в другой пригоршня таблеток. Значит - и вправду пора.
- Чай слишком горячий! – жалуюсь я.
- Ну и что? Ты же всегда пьешь горячий.
- Понимаешь, некоторые препараты могут разложиться под действием такой температуры и не дать нужного эффекта.
- Так запей водой.
- Можно, конечно, и водой, но тогда они будут медленнее всасываться в кровь. Нужно либо теплое питье, либо газировка. Чтобы было интенсивное всасывание. Борис Евгеньевич говорил что это важно. Что все эти таблеточки лучше работают вместе, как единый коктейль.
- Зачем ты вообще пьешь эту гадость!
- Затем, что без нее будет совсем плохо. Так я хоть как-то держусь. Могу давать уроки, консультации, еще чего-нибудь. Могу делать вид, что все в порядке, когда до меня добирается Сара.
- Вот именно - делать вид! Ей уже два года, а тебя для нее все равно что нет.
- Ну не скажи. Конечно я не такой, как раньше, и я не даю ей того, что получали ТЕ дети... Я знаю, это несправедливо, но ведь лучше так, чем ничего, правда?
Она нехотя соглашается. Чуть заметный кивок головой.
- Если сравнивать это с тем, что в среднем получает ребенок, то вообщем для нее не все так плохо. А без «этой гадости» я бы и так не смог. Помнишь, как было по началу...
Она помнит. Тогда я не спал сутками, и по большей части лежал уставившись в одну точку. Она и сама была тогода не намного лучше меня.
- Я же обхожусь как-то без них.
- Тебе нельзя, так что и говорить не о чем. Так что очень хорошо, что обходишься.
Мы вместе глядим на ее шестимесячное пузо. Она стоит передо мной, все еще держа в руках чай и таблетки, а я обхватываю ее руками сидя на кровати, и прижимаюсь к ее вздувлшемуся животику щекой. Животик привычно пинает меня в прижатую щеку.
- Почувствовал? – тихо улыбается она.
- Еще бы!
- Чем это он?
- Ногой, локтем... Может, головой. Какая разница?
- Никакой, но ведь интересно же...
На ночь доктор прописал всем порцию виски. Дженифер храбро проглотила свою, потом закашлялась.
- А теперь всем спать! – распорядился доктор. – Дженифер, ночью нам придется к тебе время от времени заглядывать. Так что не пугайся, и оставь лампу гореть.
Дженифер послушно кивнула.
Я спал, и мне снилась теория глубокой операции. Я помню, как мне однажды объяснял ее наш политрук. Англичане, французы, американцы – все они живут вчерашним днем – говорил он. Их военная мысль забуксовала, завороженная оборонительными линииями Большой Империалистической. Когда армии сидели друг против друга в окопах, и любые аттаки разбивались о ряды колючки, опутавшей пулеметные гнезда.
- Фашист и человеконенавистник Дуэ предлагает вываливать бомбы на головы мирного населения, пока оно не потребует от своего правительства капитуляции. Не так будет действовать революционная красная армия. Пусть империалисты думают отситдеться за своими оборонительными линиями. А мы сперва обрушим на них огонь тяжелой артилерии. Чего лыбишься? Мало? Мало, согласен. Тяжелая артиллерия и в первую мировую была. Но тогда ее применяли недостаточно массировано. Сегодня мы умеем быстро и скрытно сосредоточить на отдельрных участках фронта колоссальную огневую мощь. Плюс у нас есть принципиално новые артиллерийские системы.
- А после того, как боги войны накидают своих плюх, в дело идем мы – авиация. Артиллерия бьет вслепую, а авиация потом прицельно выбивает точечные цели, ключевые позиции, доты... Вообщем, не мне вам рассказывать, что умеют наши штурмовики.
- А теперь – танки. Тут политрук подхватил со стола здоровущую картоху, пару раз прошелся по ней ножом, и опустил перед нами на стол картофельный обрезок, удивительно напоминающий танк.
- Все видели Т-35?
Т-35 видели все. Пять башен. Три орудия. Крепость на гусеницах.
- Т-35 – танк прорыва. Он рвет ряды колючей проволоки и уничтожает живую силу противника в окопах, подавляет пулементные гнезда и огневые точки. Как сядет всей своей тушей над окопом, так и увидят господа импереиалисты, чего стоят все их Мажино и Маннергеймы. Так в обороне противника образуется дыра.А потом в эту дыру мы запускаем пехоту и средние танки Т-28, чтобы разметали все, что к фронту прилегает. Чтоб враги пробитую брешь не законопатили. Чтоб не ввели в действие резервы. Да чтобы не получилось организованного отхода, чтобы бежали без оглядки до самого океана. Но прорыв фронта и зачистка близлежащих районов – это еще только предисловие.
А теория глубокой операции начинается с легкого танка. С того, который идет в этот расчищенный коридор. Почему он легкий? Да чтобы быстро двигаться! Он идет в тыл. На 200 километров... На 300... За одну ночь!
- Ну, это уж вы хватили, товарищ политрук! За ночь на 300 километров. Что ж он, как грузовик прет?
- А и как грузовик. А то и быстрее. Что в песне поется? "Броня крепка, и танки наши быстры". А насколько быстры – болтать не велено. Болтун, он кто? Правильно, находка для шпиона. Но вам, товарищи летчики, я могу сказать – менять аэродромы вы будете часто и быстро. Наши глубокие операции расчитаны на очень большую глубину.
- И вот когда этот легкий танк появится где нибудь на улицах вражеской столицы, там не уже никто не придет с линейкой, чтобы померять ему толщину брони и калибр орудия... И деморализует врага он гораздо лучше, чем слепая бомбежка. Бомба – она падает без разбору, и на друзей, и на врагов. А зачем нам друзей бомбить, а?
- А как же враги, товарищ политрук?
- А вы подумайте, товарищи бойцы. Используйте научное мышление и марксистский подход. Для врагов у нас есть войска особого назначения, чтобы вести с ними беспощадную классовую борьбу на освобожденных территориях. Так что не прав, не прав господин Дуэ!
Я был очень даже в курсе насчет марксисткого подхода войск особого назначения к классовой борьбе на освобожденных территориях. И очень хорошо понимал, что политрук не врет, говорит все как есть. И воплощение этих планов в жизнь всего лишь вопрос времени. Все это я слушал в 36 году. Перед тем, как попал в Испанию. А с сентября 1939 весь мир наблюдал применение теории глубокой операции на практике. Правда, применяла ее не Советская Россия, а нацистская Германия, и называлась она блицкригом. Польша, Югославия, Франция, которая до сих пор не понимает, как это могло случится. Теперь вот Британия. Британия делила танки на пехотные и крейсерские. Британия жила где-то в прошлом столетии. Наяву я всегда содрагался при мысли о том, какую глубокую операцию могла сотворить в Европе РККА.
И я никак не мог понять, почему Советы поддерживают Гитлера. На словах вроде бы осуждают, а на деле... И вот, в ту ночь мне приснилось...
Мне приснилась карта Европы, поделенная на красную и коричневую половины. Потом чья-то рука приложила к карте линейку и прочертила линию от Белостока до Берлина. Прикинул расстояние – 640 километров. Если, скажем, за 8 часов – то надо двигаться со скоростью 80 км. в час. Таких танков нет. Такая скорость на гусеницах невозможна. А потом я увидел, как люди хлопочут вокруг танка, снимая с него гусеницы. Танк без гусениц ездить не может. У него нет колес, у него катки. И вдруг я вспомнил, что у советских БТ – как раз таки колеса... И я увидел колонну БТ, летящик по шоссе. На колесах. И я знал, что они собрались с утра быть в Берлине. На их пути лежали Варшава, Познань, Мюнхеберг. Но командующий только усмехался в усы. На Варшаву двигались отряды диверсантов. На Познань, на Зелов и на Мюнхеберг валились парашютисты. Все мосты на пути следования захвачены. Карта Европы постепенно становиться красной. Но это лишь заключительный аккорд большой симфонии.
А потом я увидел, как для того, чтобы прозвучал этот аккорд, техники хлопочут у ангаров, снаряжая самолеты для первого удара – по аэродромам. Как загружаются десантными отрядами траспортники. Как сосредотачиваются ночами артполки. Как двигаются цистерны с горючим. Все это течет к границам нескончаемым потоком ночами, а с первым светом замирает под маскировочными сетками.
А потом я вдруг понял, насколько беззащитны войска в момент тайного развертываения и сосредоточения перед наступлением. Во время войны их маневр прикрывает линия фронта. А ведь между Германией и Советами мир. И даже пакт. Между Германией и Советами – тонкая цепь пограничных застав. Была между ними Польша, уж скоро год, как нет Польши. Месяц назад Сталин откусил от Румынии Буковину, в Эстонии, Латвии и Литве размещены совесткие гарнизоны, не сегодня-завтра их тоже примут в СССР.
А потом я вдруг увидел, как тоже самое происходит с другой, коричневой стороны. И опять техники хлопотали у самолетов, и опять грузились десантники. Но на этот раз на летном поле застыли в темноте Юнкерсы. 87-мые "лаптежники", 52-ые транспортные, 88-е, о которых мы пока только слышали, встречаться с ними еще не приходилось. До, Москвы, конечно, не 640 километров, и у немцев нет танков на колесах, но ведь и не за одну ночь они собрались докатиться до Москвы. И если их удар придется на момент, когда советские войска в стадии развертывания... Вот краснозвездый мехкорпус движется к границе. Его мощь наверно равна половине танковых войск Германии Но сейчас танки на платформах, танкисты – в теплушках, тыловые части – на грузовиках, связь вообще неизвестно где – секрет. Командование позади в 500 километрах. Чтобы опрокинуть этот мехкорпус сейчас достаточно одного пехотного батальона. Ну полка. При соответствующей поддержке. И я видел, как через неделю после начала боев нацисты занимают Смоленск, нацелевая свои танковые клинья на Можайск, Ленинград и Ростов. И как карта становится коричневой. А я очень хорошо представлял, что будет означать коричневая карта. И меня затрясло, и я проснулся...
Ночь была безлунной, вокруг меня стояла кромешная тьма. Все тело ныло. Часы показывали одиннадцать ночи. Я зажег керосиновую лампу и пошел проведать Дженифер.
- Господи! Опять они...
Дебильный музон запущенный на зубодробительную громкость потрясал панельные перекрытия хрущевской пятиэтажки.
- У меня Сарка не засыпает!
- Послушай, Рикки-Тикки, я же объяснял тебе, что Сарка не засыпает не потому, что музыку слышно – ее не настолько громко слышно, чтобы спать было нельзя, - а потому, что ты дергаешься. Музыка для ребенка – просто шумовой фон, а вот твое напряжение и беспокойство она с тебя считывает как осцилограф. Если мамка так стремается, то для ребенка это странно, страшно и непонтяно. И это ну очень большой повод для беспокойства. Какой уж тут сон!
- Это ты про совсем маленьких детей объяснял. Я помню. По началу они толком ничего не слышат и звук могут воспринимать только телом, как вибрацию. Двухлетний-то ребенок все слышит.
- Правильно. Слышит. Но воспринимает не как назойливую музыку, а как монотонный шум, который спать не очень мешает.
- Не знаю... Мне – мешает. Я ее так уложить не могу.
- Ну, раз не можешь, то неси ее сюда, посидим, поболтаем. Все равно мне эту последнюю аттаку переигрывать придется.
Я покосился на экран. Там германские пехотинцы вооруженные двуручными мечами угрюмо добивали остатки моей атакующей конницы. Черт! Кто же знал что у них там две пушечные башни за туманом... Придется сделать так: в некотором отдалении ставим строй лучников и штуки четыре монаха, на предмет перевербовки противника, запускаем одного тяжелого конника к вражеским порядкам – наскочить и отступить, и вот когда они за ним ломанутся...
У меня на коленях тем временем уютно устролось двухлетнее кудрявое создание – Сара, моя третья дочь. Она с полным пониманием отнеслась к трудностям планирования штурма германского города, и попыталась принять посильное участие в вождении войск, упоенно молотя ручонками по клавиатуре.
- Понимаешь, делать нам с этим особо нечего. Говорить с ними бесполезно. Ублюдки.
- Я вообще не понимаю, что это за два молодых мужика, которые вместе снимают квартиру. Гомики?
- Какая нам разница? Жаловаться на них мы тоже пробовали. И не мы одни. Я так понимаю, что они на каждого из соседей какую-нибудь телегу настрочили в ответ.
- Что, и на нас?
- Ну да. Помнишь, мент приходил?
- А, помню, да. Я, кстати, все спросить хотлела – чего ему надо было?
- А вот, эти ребятки написали на нас заяву, что мы содержим притон и над детьми издеваемся.
- Что за бред?!
- Ты про притон или про детей?
- Вообще...
- Вообще у них там кто-то из родственников какая-то шишка в МВД, вот они и считают, что им все можно. Хозяева жизни.
- Откуда ты знаешь?
- А мне мент рассказал. Кстати, очень интересовался динамической гимнастикой.
- С чего бы это?
- Да так это ж и есть издевательство над детьми. Ты ж знаешь, как это со стороны выглядит. Берется младенец за ноги и крутится всяко.
- Говорила ж я тебе, зачем ты этим занимаешься на виду у всего двора?
- А почему бы и нет? Надо же как-то продвигать в массы полезное дело.
- Допродвигался до милиции.
- Ну и что? Я ему все объяснил, показал книжки, сайты в интернете. (http://www.midwifery.ru/ http://nedostupn.blog.ru/?year=2008&month=04&day=3 и http://www.u-mama.ru/read/article.php?id=2864 ).
- А он?
- А он все понял. Не дурак.
- Что нам все-таки с этими делать?
- Ну, пойду попробую еще им в дверь позвонить. Но боюсь, это скорее повредит, чем поможет.
Я поднимаюсь и выхожу на лестницу. И Ривка смотрит мне в след, она уверена, что я все могу.
Я поднимался по скулящей деревянной лестнице на второй этаж, пытаясь вспомнить, где именно Дженифер устроилась на ночь. Большой старый дом поскрипывал половицами и вздыхал как живой. Я чувствовал себя в его чреве уютно и покойно. Я люблю большие старые дома, построенные с любовью, без дурацких ограничений или попыток сэкономить. Дома, чье предназначение стоять веками, наблюдая за неспешной сменой поколений. Мне кажется, простое человеческое счастье – то, за которое действительно стоит бороться, заключается в том, чтобы у тебя был такой дом, чада и домочадцы, достаток и уверенность, что этого никто у тебя не отнимет. Сегодня в мире становится все меньше таких домов. Люди стекаются в огромные города-муравейники и возводят там совсем другие дома. Огромные многоэтажные многокомнатные соты. Я никогда не мог понять, как можно жить в таких уродцах. А ведь многие стремяться туда по собственной воле!
Возможно, у меня есть некие дополнительные чувства, недоступные другим людям. Находясь где-нибудь в лесу, вообще в какой-нибудь безлюдной местности, я всегда чувствую, если поблизости кто-то появляется. Для меня люди излучают нечто вроде света или тепла, и я улавливаю его, как слепой улавливает кожей солнечный свет. Я могу почувствовать опасность – я всегда знаю, провалится ли лед под ногой. Однажды я остановился перед вполне крепким на вид мостом, и долгое время не мог заставить себя стегнуть лошадь, направив свой возок на его деревянный настил. И в конце концов с противоположной стороны подъехали двое верхами, и мост рухнул под ними, едва они достигли его середины. Это не было предчувствием, нет. Просто подпиленный мост ощущался по другому. Не так как целый.
Для меня всегда было неприятно находиться рядом с этими огромными домами-муравейниками, или даже поблизости к ним. Сотни и тысячи людей, оторванные от своих корней, изъятые из цепи поколений, роятся в них, подобные огромным насекомым, лишенные индивидуальности, похожие друг на друго как патроны в обойме. И каждый бросает в пространство эманации обиды, раздражения, зависти, злорадства, страха. Отдельные очаги этих эманаций заключают меж собой кратковременные союзы, которые уже с момента заключения несут в себе заряд саморазрушения, и их распад – всего лишь вопрос времени. Все это складывается в огромный клубок, и нет никаких сил выдержать выброс такой силы, и мое шестое чувство отключается, я чувствую себя ослепшим.
А в таких местах как этот дом я как бы прозреваю.
Дверь в комнату Дженифер была закрыта, и это заставило меня на секунду замереть в нерешительности. Как-никак – девичья спальня. Мне пришлось напомнить себе, что я здесь в качестве «медперсонала», а не с воздыхательными целями, и тогда дверь перестала притворяться распаляющим страсть препятствием, и превратилась просто в дверь.
Она думает, что я все могу, все дело лишь в том, что сейчас я сломан, а вот если выкарабкаюсь.... Даже не так – вопрос «если» для нее не стоит. Она не хочет слышать про «если». Только про «когда», а лучше про «как только». И уж она-то сделает все, чтобы меня вытащить. Сама надорвется, а будет тащить, волочь, пинать... Для нее это вопрос выживания. Хотя нет, это я так вижу... Это мне ясно, что ей без меня не выжить, это я знаю, что у меня нет права оставить ее одну. Она воспринимает это иначе. Она готова на все. В том числе и на то, чтобы остаться одной, если надо. Лишь бы я выкарабкался. И вытаскивая меня, она делает это не ради собственного выживания. А из любви.
А если забыть о том, что я постоянно норовлю ускользнуть из этого мира куда нибудь еще и не вернуться, то для нее ясно, что помимо этого я могу все. Ну, или почти все. Во всяком случае, мне ничего не стоит усмирить парочку молодых ублюдков, которые – вот несчастье! – снимают квартиру прямо над нами.
Я подмимаюсь по лестнице, и моя нога, облегающих ногу спортивных тапочках мягко оглаживает ступень. Вес плавно перетекает с ноги на ногу и тело послушно скользит вверх. И мне муторно. И страшно. И очень не хочется звонить в эту дверь. Я бы совсем не испугался и десятка таких ублюдков, встреться они мне где-ниубдь в темном парке. Но здесь – мое жилище. Здесь моя жена и ребенок. И они уязвимы. Поэтому силовое решение здесь исключено. Мне нужно найти слова. А какие слова помогут, когда там за этой дверью, которую аж трясет от грома динамиков, - пиво, травка, бритый затылок и пальцы веером?
Дождавшись паузы между песнями я давлю кнопку звонка.
- Ну, чего надо?
Передо мной типичное бритоголовое человекообразное. Тупые поросячьи глазки с дурманной поволокой. Характерное напряжение отдельных лицевых мышц яснее всяких слов говорит мне о том, что с этим лицом говорить не о чем. По крайней мере в данный момент. Чем же его ошеломить? Я устанавливаю с ним глазной контакт и пытаюсь внимательно в него вглядется. Он начинает нервничать.
- Телефон.
- Че? Какой, нах, телефон?
- Твоих родителей.
- Зачем? – я своего добился, он искренне удивлен.
- Они ж у тебя в МВД работают.
- Ну да... Отец... Да ты кто вообще такой? Че надо? – спохватывается он.
- Я твой сосед снизу, если ты забыл. А надо поговорить.
- Ну... Говори! – за его спиной еще одна такая же тупая голова и еще две каких-то девахи.
- С тобой я уже говорил. Теперь хочу с твоим отцом поговорить. Так как, дашь телефон?
- Да че тебе надо? – он протягивает руку и пытается ухватить меня за ворот рубашки. Я почти незаметным движением чуть смещаюсь в сторону и чуть подталкиваю ладошкой его руку под локоть. Этот контакт моей руки его локтя почти неуловим. Да к тому-же он пьяный, так что для него его рука просто проваливается в пустоту.
- Мне надо, чтобы ты музыку сделал потише. У меня ребенок заснуть не может.
- Да ты че вообще?
- Ты другие слова кроме «че» знаешь? Если знаешь – то лучше не говори.
У него в голове затор – он пытается осмыслить эту фразу.
- Мужик, я тебя по человечески прошу, сделай чуть потише, а? Ну не может ребенок заснуть под такой гром. Или дай мне и вправду телефон своего отца, пусть он тебе объяснит, что такое дети, если ты сам не понимаешь.
- Да пошел ты! – он пытается захлопнуть дверь, а я блокирую его попытку ногой.
- И еще, мужик, ты пойми, я к тебе не права качать пришел, у меня выхода нет – у меня ребенок не спит, мне деваться некуда.
Последнюю фразу я произношу многозначительно, и даю двери захлопнуться. За дверью вновь начинает греметь концертная стереосистема, потом громкость резко убавляют. Я тупо пялюсь на эту дверь и думаю, да, Рики тики, на данный момент ты можешь и дальше думать, что я все могу, стоит мне только захотеть.
Дверь превратилась просто в дверь, я толкнул ее, и она открылась с легким скрипом, и я вошел.
Дженифер спала, но спала беспокойно. Ее явно мучал какой-то кошмар. Она постанывала, и покусывала губы. На ее застывшем как из воска лице отражалось мучительное напряжение и внутренняя борьба. Что мне делать? Будить ее? Может, позвать доктора? В конце концов, это всего лишь дурной сон. Я решил немного подождать, может само пройдет. Лампу я поместил на ночной столик, до предела закрутив фитиль, поправил сползшее на бок одеяло и опустился в вольтеровское кресло рядом с кроватью.
Окно было открыто и в воздух в комнате был пропитан ночной свежестью, я подобрал с полу какой-то плед, завернулся в него, и мне стало совсем уютно. Было хорошо так сидеть, и впитывать в себя спокойное и уверенное дыхание старого дома, которое даже сегодняшняя трагедия не смогла разрушить. Нет, она не прошла бесследно, и дом вздыхал и сокрушался о недоброй и безвременной кончине домочадцев, но он был уверен – впереди будет новая жизнь, и был готов баюкать ее на своих ступенях, впитывая и усиливая радость и утешая горести.
Мне вдруг почудилось, что и я мог бы быть частью этой неспешной размерянной жизни, провести здесь годы, окруженный любящими родичами, сидя порой вот-так у чьей нибудь постели. Меня захватило ощущения сопричастности. Будто эта английская девочка и вправду была моей младшей сестренкой. И то сказать, она тоже осталась на свете одна одинешенька. Как и я. Правда, когда это произошло со мной, я был помладше. Бабушка умерла, пристроив меня в интернат когда мне сровнялось 14, я почти не помню мать. Всю свою сознательную жизнь я знал, что я сирота. На вопросы о родителях бабушка всегда настойчиво и внушительно говорила: «Их всех убили белые! Запомни!». Я хорошо это запомнил, и на все вопросы именно так и отвечал, и так писал во всех анкетах. Хотя то, как настойчиво и внушительно бабушка это говорила, вызывало у меня сомнения – что то здесь было не так. Еще бы! Если бы вдруг их убили красные, разве бабушка рассказала бы мне об этом? Но я не сомневался в том, что они погибли, и наверное их гибель была не менее трагической, чем гибель родных Дженифер. И еще. Для меня жизнь всегда была такой – суровой и бзжалостной. Дженифер же до сих пор росла в тепличном уюте благородной английской фамилии, окруженная любовью. Сегодня все для нее переменилось. Практически у нее не глазах погибли двое младших детей, мать и дед. Доктор, правда, сказал мне, что ее отец в море, то ли капитан крейсера, то ли что-то в этом духе. Но он вот уже несколько месяцев в плавании.
- Знаешь что? Бери-ка ты Сарку и валите-ка вы погулять.
- У-у.. – я мычу отрицательно.
- Давай, давай! Погода хорошая.
Погода хорошая и вправду, и вообщем-то гулять сейчас приятно. Но я не хочу. Я вижу признаки надвигающейся осени, а в них – свою смерть. Не то, чтобы я собрался помирать нынешней осенью, но умирание природы напоминает мне о том, что мне вообщем-то тоже нечего здесь делать. Я бы ушел, наверное. Нашел бы способ. Однажды, в том страшном январе, я попробовал.
В день, когда я стоял перед своей Женей, перед женщиной, в которой была вся моя жизнь, которой я отдал всего себя без остатка. Которую привык чувствовать каждой клеточкой своей души. В тот день, когдя я вдруг каждой клеточкой своей души ощутил, что ее больше нет. Нет моей Женьки. В ее теле незаметно поселилось какое-то чужое существо. Оно слилось с ней, вросло в нее. Оно пользуется ее памятью, оно одобрило и оставило без изменений многие ее вкусы, привычки и предпочтения. Но у него – свои цели в жизни. И я с ними плохо сочетаюсь. Меня это существо не одобрило. Существо было расчетливым, холодным и эгоистичным. Оно не могло допустить, чтобы про него знали, оно не могло меня обмануть, одурачить, подчинить себе. Существо планировало жить в женькином теле либо без мужа вообще, либо с каким-нибудь таким, которым можно полностью помыкать, в крайнем случае – сосуществовать на условиях взаимовыгодного партнерства. Любовь сюда никак не вписывалась.
Женька сопротивлялась. Несколько лет, пока Существо пыталось подобраться к ней, шла упорная борьба. Впрочем, исход ее был заранее предрешен. И если бы я хотел об этом знать, то знал бы. Но я знать не хотел. Я хотел надеяться. Хотя в глубине души я понимал, что придет день, и все кончится.
А когда он пришел, я стоял перед ней и понимал, что я попал. Жить без нее я не смогу, и если бы она просто умерла, я бы умер вместе с ней. Но она продолжала существовать, где-то там, в глубине сознания овладевшего ей Существа. Продолжала бороться в слепом отчаянии, без надежды для свою агонию. В этот день, собственно, не произошло никаких особо решительных перемен. Просто до него ведущая роль принадлежала Женьке, а Существо пряталось в ее глубинах, надеясь в один прекрасный день перехватить контроль, а теперь все поменялось. Теперь главным было Существо. Теперь оно называлось Евгенией Михайловной Усышкиной, а моя Женька стала при ней бесправной приживалкой.
И тогда я смалодушничал. Я захотел уйти. На меня свалился слишком тяжелый груз. Обычно люди с таким не живут. Спиваются. Старчиваются. Кончают с собой. Сходят с ума. Я – сильнее прочих, но и для таких как я конец тот же. Человек, потерявший волю к жизни, постепенно перестает жить. Либо умирает где-нибудь тихо под забором, либо превращается в растительное существо. В тряпку. Я не хотел, чтобы мои дети видели меня таким. И я знал, что я не могу убить себя сам. Но ведь зачем-то есть на свете арабские террористы? Если я забреду куда-нибудь в их деревню, они наверняка обрадаются, и убьют меня. И тогда я пошел, туда, откуда они приходили с ножами и самопальными взрывными устройствами. В восточный Иерусалим.
Я вдруг заметил, что Дженифер уже не спит. Ее глаза лихорадочно блестели в темноте, и она прямо таки вцепилась в меня взглядом. С чего бы это?
- Все хорошо, дорогая, пожалуйста спи, и я тоже пойду в постель, - и я начал подыматься.
- Не уходи! – она поймала меня заруку. – Побудь здесь, со мной, мне страшно!
- Глупости! Тебе совершенно нечего бояться. Давай засыпай, будь хорошей девочкой!
- Не уходи! - Ее жаркая ладошка тонко вздрагивалает, сжимая мои пальцы. Я осторожно перехватываю ее двумя руками, и кладу на одеяло.
- Дженифер! Нам обоим надо спать. Завтрашний день будет трудным.
Она не протестует больше, но ее взгляд продолжает вонзаться в меня, как будто она хочет меня выпить.
Я выхожу из комнаты, закрываю дверь, медленно иду по коридору. Меня почему-то трясет. Сейчас, наверное полночь.