Черная вишня
«Вишневый сад» Чехова в Африке.
* * *
Известно, что Антон Павлович мечтал побывать в Африке. Герой пьесы «Дядя Ваня» доктор Астров мысленно представляет себе страшную жару, которая, должно быть, царит на этом континенте... И вот через сто лет после Чехова почтальон принес бандероль с книгой, отправленную из Лондона, и письмо госпожи Джанет Сюзман, от которого пахнуло Африкой:
«Уважаемый сэр,
Мне доставило большое удовольствие получить известие от некоторых английских друзей, побывавших в Вашем Музее, что афиша моей пьесы «Свободное государство. Южноафриканский ответ на чеховский «Вишневый сад» - показана в музее. Я польщена и тронута тем, что мой вклад в наследие Чехова был подтвержден таким образом… Факт, что я нашла ситуацию параллельной тому, что Чехов очерчивает в «Вишневом саде» в недавно созданной демократической Южно-африканской республике (1994г.), является данью универсальности большого драматурга, его способности к образному прыжку сквозь эпохи».
Действительно, на выставке «Чехов на мировой сцене» в Доме-музее А.П.Чехова была показана афиша спектакля – главным образом, ради иллюстрации мысли о Чехове как мировом драматурге. Мы не подозревали, что между коллизией «Вишневого сада» и историческим переходом от апартеида к демократии в Южной Африке могут оказаться переклички. Мой сын Олег Шалюгин осуществил перевод предисловия автора пьесы Джанет Сюзман (Janet Suzman. The Free State… London, 2000). Пишет она не по-английски, а на удивительном диалекте, имеющем хождение на юге африканского континента. В Шекспировской энциклопедии имеется краткая справка о ней. Г-жа Сюзман родилась в Южной Африке в 1939 году. Она сыграла ряд женских ролей в спектаклях Королевского шекспировского театра в 1963-72 годах (Розалинда, Порция, Офелия, Катарина, Селия, Беатриче, Клеопатра, Лавиния). В 1988 году выступила как режиссер, поставила в «Театре Рынка» (Йоханнесбург) откровенно политизированный спектакль «Отелло». Ее статья показывает, каких титанических усилий потребовала адаптация чеховского сюжета и чеховских персонажей к условиям Южной Африки и насыщение его политической злобой дня. Как непохожа африканская действительность на российскую! Какие поразительные, неведомые нам нюансы открываются во взаимоотношениях героев! Замечательно, однако, что автор находит в африканцах нечто русское...
Пьеса «Свободное государство…» получила премию на театральном фестивале в Бирмингеме весной 2000 года. В марте 2006 года музей получил от Джанет Сюзман подборку материалов о постановках пьесы - программы, фотографии, критические отзывы в английской прессе. На их основе и подготовлена моя статья.
* * *
В предисловии к своей книге Д.Сюзман рассказывает о подоплеке ее решения взяться за адаптацию чеховского сюжета.: «Эта пьеса была написана в ознаменование года 1994, когда в Южной Африке прошли первые демократические выборы <…> Существует множество пьес, которые оплакивают разочарования, насилие, коррупцию и неэффективность молодой демократии, но нет ни одной <…> что описывает людей, способных отдать последнее, чтобы сделать гармоничные отношения между расами непременным условием жизни. <…> Пьеса не принижает извечную проблему цвета кожи, что занимает умы южных африканцев<…> Шесть лет прошли с того эйфорического апреля, когда Южная Африка явилась из тьмы апартеида на солнце демократии <…> С высоты нового тысячелетия мы <…> видим, что фактически чудо случилось. Новый порядок сменил старый. Бесплодный вишневый сад срублен. Старики, не поспевшие в ногу со временем, оставлены позади и забыты…».
Сюзман пишет, что перемещение Вишневого Сада в обстановку Южной Африки - не новое понятие. «Некоторые классические пьесы приобретают новое значение в репрессивных обществах. Мой друг, эмигрант Майкл Пикарди, написал «Сад Мыса» (1987). Пьеса <…> была показана в Лондоне. Драматург Рональд Харвуд написал …сценарий в 1992 году. Барни Саймон (позднее артистический директор Рыночного Театра, основанного в 1987 в Иоганнесбурге) обсуждал эту идею со мной еще в конце семидесятых.
Все три автора - южноафриканцы. Есть и другие, что нашли вдохновение в Чехове. В частности, это драматург Reza de Wet, африканер по национальности. Он обнаружил глубокую эмоциональную близость с русской страстью к земле и ее пейзажам, <…> к сложным символическим отношениям между землевладельцами и крестьянами. Южная Африка - грустная страна. Россия - тоже. …. К концу восьмидесятых мир начал изменяться более быстро, чем кто-либо мог предсказать - гласность, перестройка, конец Советской империи и последовательные изменения в Южноафриканском сценарии. В 1994 в Южной Африке состоялись первые демократические выборы <…>Я была настроена, - отмечает Сюзман, - увидеть «Вишневый Сад» через призму южноафриканских глаз - и сыграть современную Раневскую...
Итак, пьеса «Свободное государство»… Автор отмечает, что пьеса - диалог, а не просто интересный политический тезис. «Я не думаю, что есть необходимость рассматривать «Вишневый сад» Чехова через призму политики - это великая пьеса и останется великой на все времена. Но в чувствительности Южной Африки, где самый воздух, которым Вы дышите, суть политический, она неизбежно становится пьесой о новом порядке, разрушающем старый. Лопахин, недавно освобожденный раб, в конце концов, исполняет свою мечту, покупая то, что всегда было вне его досягаемости - имение соседних дворян».
Особый интерес представляют страницы, на которых Джанет Сюзман раскрывает пространственную привязку «Вишневого сада» к африканской почве. «Центральная метафора - метафора вишневого сада - стала интригующим символом. Его изобильное цветение, разговоры о поколениях прежних владельцев сада, о сентиментальной привязанности семейства к сиянию весенней поры, о красоте для пользы красоты – очень белая прихоть. Но вишневый сад перестал приносить плоды, ушла с рынка сама вишня. Великолепные белые цветы - ностальгическая память о том, что было когда-то привлекательно и выгодно одному маленькому семейству, – стали идеальным образом для отражения смертельных мук апартеида».
Естественно, у читателя и зрителя возникает вопрос: где географически происходит действие в пьесе? Мыс на южной оконечности африканского континента, где распространены старые имения и где люди английского происхождения жили в роскоши в течение столетий заслуживает особого внимания. Однако там, по свидетельству Сюзман, много виноградников, но не растет вишня. «Смена вишневого сада на виноградник принизила бы не только внешний вид, но и поставила под вопрос деловой неуспех имения: производство вина и экспорт винограда экономически остаются на высоте. Важно также, что сельская этническая смесь на Мысе преобладающе цветная, что могло бы нарушить устойчивость тезиса: черный - белый.
Единственная область Южной Африки, где погода оказалась пригодной для выращивания вишни, находится в восточном Свободном Штате. Каждый год в небольшом городе Ficksburg на северной границе Лесото проходил вишневый фестиваль… Англичане поощрялись покупкой земли вдоль границы по сниженной цене, чтобы обеспечить буфер между британским протекторатом, небольшим Королевством Лесото, и бурами из провинции Оранжевая Республика. Эти области, купленные в значительной степени людьми английского происхождения, известны как районы «красных воротников» («жлобов»). <…> Многие из их были охотниками за удачей, разбогатели на алмазной лихорадке в Кимберли в 1860-х и 70-х годах, а некоторые купили акции «De Beers Consolidated» и основали новые династии богатых землевладельцев.
Далее автор пишет: «Ситуация окончательно прояснилась для меня, когда я натолкнулась на историю одного большого дома … Prynnsberg… Дом, изумительная каменная путаница архитектурных причуд, все еще стоит среди скалистого окружения, разглядывая изумительный пейзаж, который простирается к отдаленной гряде гор Maluti на границе Лесото. В 1879 Newberrys купил его, и для четырех поколений он воссиял как великолепное имение, знаменитое своей оленьей охотой и грандиозными приемами. Спустя годы дом был экстравагантно обставлен в нео - египетском стиле и оставался нетронутым, пока его содержание не было распродано на аукционе Sotheby’s в 1996.
Имение осталось от последнего наследника, Тревора Ньюберри, ибо в сорок девять лет он внезапно умер от цирроза печени, пропив большинство своих денег. Он умер, не оставив завещания. Это был холостяк-затворник (тень чеховского Гаева) совершенно неспособный вернуть потерянное благосостояние. Так я нашла местный образец чеховского персонажа».
…..
Теперь стоит поговорить о своеобразии африканского наполнения традиционного чеховского сюжета. Сюзман пишет: «Наиболее очевидной является общая движущая сила пьесы: крестьянин Лопахин, обретший свободу и деньги, покупает имение когда-то богатых, но теперь обедневших соседей. Его отец, крепостной, прежде принадлежал Раневским, но свобода позволяет сыну простить бывших крепостников. Очевидная любовь Лопахина к владелице имения, Любови Андреевне, происходит от ее неназванных проявлений помощи и доброты к нему. Для восприятия жителя Южной Африки подобное вообще не будет иметь смысла, пока персонаж не станет черным.
Кто же? Он должен быть богатым, но как? Как он разбогател? В оригинале, у Чехова, Лопахин сделал деньги на нескольких тысячах акров мака, который имели хороший сбыт. В Южной Африке вероятность богатого фермера, являющегося черным, маловероятна, и еще менее вероятно наличие богатого черного соседа. <…> Но у нас есть представители нового порядка, члены черного предпринимательского класса, кто, блестяще овладев капиталистической этикой, теперь могут себе позволить восстановить потерянное достоинство и сыграть с белыми на их поле. Новый персонаж, африканский Лопахин по имени Leko Lebaka, постепенно набирает форму.
Но как объяснить привязанность и даже восхищение Лопахина к семейству Раневской? Почему он так старается убедить их спасти себя, предлагая им сдать землю в аренду для летних дач, перед покупкой земли себе? Не хочет показаться жадным? Искренне хочет, чтобы они нашли собственный выход из тупика? Действительно ли он влюблен в Любовь Андреевну? Подобные отношения редки в Южной Африке. Решение обнаруживается в тех склонных к либерализму белых, что помогали своим слугам подниматься по образовательной лестнице. Прогрессивно мыслящие белые землевладельцы открывали школы для детей собственных рабочих. Белые, замаливая грехи, оплачивали образование служащих и их детей. Но, в целом, это не было обыкновенной и неотъемлемой частью белого патернализма.
Итак, наше семейство позаботилось об образовании молодого человека, Leko, (чей отец работал на них). Найдя его способным учеником, они послали студента учится в аспирантуру. Молодой человек оказался успешным бизнесменом. Его с радостью встречают в семействе всякий раз, когда он приходит с визитом. Но было необходимо другое измерение: дружба, не простая благодарность. Сама природа домашнего хозяйства, необходимая ее часть - открытый дом, широко раскрытые руки ко всем посетителям. И здесь книжный шкаф Чехова появляется в пьесе. В оригинале Гаев эмоционально обращается к книжному шкафу и его содержанию. Этот книжный шкаф, мне кажется, стал действительно важным для людей, которые использовали его годами. Этот книжный шкаф должен стать окном в мир тем, кому было дано разделить его сокровища - философию, историю, закон, искусство. Тем, кто был лишен таких вещей, как избирательное право, его книги будут источником откровения. Таким образом, наш книжный шкаф, будучи виртуальной библиотекой, становится действительно важным в этой версии. <…>
Оригинальную трактовку обретает внесценический образ покойного мужа Раневской. Благодаря нему у Сюзман появляется возможность объяснить странную, на первый взгляд, связку персонажей: бывший черный раб - и белая госпожа. «Я всегда любила закулисные персонажи Чехова, - пишет об этом автор. - Умерший муж Раневской, кажется, тоже созрел для истории. Все, что мы знаем о нем в оригинале, от его вдовы Любови Андреевны, - это, что он был всегда в долгах и умер от переизбытка выпитого шампанского. Чехов не заботится о разъяснениях; прерогатива гения - не объяснять слишком многого… Самый большой политический диссидент-африканер был Брам Фишер. Он вел судебную защиту Нельсона Манделы в 1964 году, а в 1966 был приговорен к пожизненному заключению и умер в тюрьме девятью годами позже. Мне хотелось, чтобы его наследство жило в пьесе, так что я превратила умершего мужа Раневской в адвоката африкаанс, работавшего для освобождения и умершего от печали и спиртного до того, как мечты о демократической Южной Африке сбылись. Его дух свободы председательствует в доме, его портрет висит в детской, и любящая вдова, впитавшая его либеральность, представляет собой его продолжение в этосе. Таким образом, чеховская Любовь Андреевна Раневская, (Люба значит - любовь), принимает несколько политически окрашенный оттенок в ее южноафриканской сестре - Lulu Rademeyer.
Эта пара оказала сильнейшее влияние на молодого Лопахина-Leko, и не только потому, что они были первые белые люди, говорящие с ним на равных. Когда Leko и Lulu встретились в первый раз и она с изяществом и непринужденностью мигом решила все его проблемы («она сразу дала работу моему отцу»), - впечатлительный пятнадцатилетний парень просто сошел с ума от своей молодой спасительницы».
Вот так родилась необыкновенная коллизия на расовой почве. Этот сценарий, по мнению Сюзман, «хотя и далек от совершенства, отвечал на требования новой обстановки <…>. Расам необходимо выражение их личных параметров… Хотя это неправдоподобно, но смешение английской и африканской крови, по-видимому, весьма желательно, и будь я проклята, если исследование личной привязанности и дружбы между черными и белыми нельзя было бы обсудить. …Крепкий дух Чехова нуждался в выходе, и новая демократия Манделы оказалась, видимо, удачным местом, чтобы праздновать такие вещи».
Любопытное решение найдено для жизненного наполнения образа чеховской Вари. Дети от брака между Lulu и Johan Rademeyer - Anna и маленький сын, что утонул семи лет отроду. Есть и другая дочь, Maria (в оригинале - Варя). Чехов весьма неопределенен в отношении Вари - мы узнаем, что она имеет «простое происхождение» и, вероятно, приемный ребенок. Майкл Фрейн в предисловии к своей версии пьесы предполагает, что Варя могла бы быть результатом флирта (дословно - волочений) усопшего мужа, и, следовательно, ее можно принять как члена семейства. Такое «улучшение породы» было обычным времяпрепровождением африканеров в течение добрых трех столетий. Johan, не смотря на все его либеральные убеждения, был бы не прочь завести роман с юной девицей, так что идея представить Maria (Варю) как плод его любви, оказалась выполнимой. Отказ ее матери от ребенка выглядит очень не по-африкански, но я представила себе молоденькую мать, которая испугалась и убежала после родов.
А вот как преобразился на африканский манер чеховский Гаев. Leo Guiver (Леонид Гаев) - старший брат Lulu - человек, который так и не повзрослел. Вынянченный опекуншей, вскормленный своим слугой, избалованный сестрой, рожденный в богатстве и лености, он - не более чем большой ребенок. У Чехова ему пятьдесят один, хотя кажется старше; я добавляю десять лет, чтобы приспособить его продолжительность жизни к южноафриканским событиям, и он кажется моложе. Leo находит утешение в бильярде, не умеет принять реалии жизни, никогда не выезжал из дома и по натуре немного сноб, хотя и добросердечный. Он никогда не пытался взять на себя ответственность как наследник большого дома… Он совершенно безобиден, он является воплощением существа, попавшего в положение, которое оно больше не может даже пытаться оправдать - белый человек в Африке».
Образ наставника, Петра Трофимова - в пьесе это Pitso Thekiso. В нем проявляется обертон, отразивший политическую реальность эпохи борьбы южноафриканцев за свободу. Он становится духом противостояния старику, прагматичному капиталисту, предпринимателю, вылезшему «из грязи в князи» - Leko Lebaka. Pitso - идеалистический активист, страшащийся, что силы рынка погасят социалистическое революционное пламя. Он также родился в имении, получил образование за счет семейства, заинтересовался работой юристом у Johan, благодаря семейству получил возможность изучать право в Fort Hare University, прервал свои занятия, чтобы присоединиться к движению за свободу. Он был послан АНК (Африканский национальный конгресс - революционная организация) для обучения в Россию, чтобы стать подпольным активистом. (Кстати, партизан для Африки и Латинской Америки готовили в тренировочном лагере в Крыму возле села Перевальное. Так что можно даже представить, как африканский Петя Трофимов с группой сотоварищей совершил экскурсию в ялтинский дом Чехова).
Рядом с Петей, естественно, возникает образ Ани - у Сюзман ее зовут Анна. Тринадцатилетнюю Anna, что когда-то вместе с Pitso играла с его маленьким сыном,… он находит после своего возвращения уже <…> привлекательной молодой женщиной. «Анна и Pitso, таким образом, представляют своего рода идеал (правда, нереалистичный) - идеал расовой гармонии в современной объединенной Южной Африке. Мне особенно приятно, - пишет Сюзман, - что Pitso, изучив русский язык, в конце первого акта прочел на языке Чехова небольшое любовное стихотворение Анне. Как мне известно, стихов, восхваляющих цветы или солнечный свет (в высшей степени странно восхвалять солнце в Африке!?) на языках Nguni не существует, так что это довольно интересно».
Интересно рассмотреть навязчивую идею Пети с его потерянными галошами. Галоши – нечто непостижимое для южноафриканцев. Они заменены русской меховой шапкой - как знак любви некоей молодой москвички по имени... Варя … Также представляет интерес эволюция обуви: скрипящие ботинки Епиходова превращаются в изношенные кроссовки. Почему? Дело в том, что ботинки носили белые мальчики - особенно ненавистные для чернокожих военизированные белые мальчики - бойскауты.
В характеристике противоположных взглядов Pitso и Leko было жизненно необходимо, чтобы Leko также принимал участие в Борьбе, хотя его жизнь в течение тех лет более таинственна, чем жизнь Pitso. «Я представила себе, что сам Leko был помощником в комитете AНК и что он знал всё о командировке Pitso за границу <…>. Leko описывает историю лишения его свободы и пытки, показывая Pitso свою изуродованную руку. Это несколько созвучно с комической идеей Чехова с неуправляемыми руками Лопахина»…. Пока фортуна благоволила Leko, бездарное управление Leo и расточительство Lulu привело имение к истощению. Банкротство не за горами. Leko делает всё возможное, пытаясь спасти имение от крушения и защитить его возлюбленную, невыносимую Lulu. Когда все попытки оказались безнадежными и стало ясно, что имение пойдет с молотка, Leko делает решающий шаг и предлагает за него цену.
Вот так, щелкнув пальцем, Leko становится владельцем наследства Lulu. Но триумф его сомнителен…. Семья разрушена, а пути ее членов расходятся. Lulu возвращается в Париж к своему любовнику... Leko осознаёт, что хотя этот мир теперь его мир, что-то исчезло из него навсегда. Разными путями оба перешли свой Рубикон. Цвет их кожи и история предрекают разлуку, навевая грусть. Leko и проиграл, и победил. Так же и Lulu. Это - сладостно-горькая реальность. Но Lulu потом найдет силы, чтобы поблагодарить друга за свое освобождение. Бремя жизни с апартеидом было снято с ее плеч.
Давая цену за вишневый сад, Leko реализует также тайное, невысказанное желание. Когда-то, в давние времена, народы Sotho заселяли эти земли. Дополнительный резонанс в этой версии - возвращение древних племенных земель Leko. <…>
Что касается Khokoloho (в оригинале Епиходов) – то африканцам его понять трудно. Сентиментальный романтик, склонный к суициду и с литературными претензиями, неуклюжий, фаталистический, плаксивый, поэтический, самосозерцательный – он, по мнению Сюзман, очень славянский, очень Чехов. В оригинале он имеет прозвище – буквально - «Двадцать два несчастья», которое, я уверена, по-русски звучит забавно. Африканский Епиходов - это молодой парень, влюбленный в Kele, который со временем узнает, что преданность не всегда вознаграждается. Он - вдумчивый и честный человек, хотя звезд с неба и не хватает. <…> Я заставила Khokoloho искать совета в Библии - как тени миссионерского образования и склонности к духовности. <…> Leo учит его управлять фермой, и Leko убеждается, впоследствии, что эффективно работать Khokoloho умеет. В третьем акте, когда Leko покупает имение, именно Епиходов поет известную песню протеста «Shosholoza», превращая ее в песню триумфа. А когда семейство распалось, Khokoloho, обеспеченный работой у своего черного хозяина, не может скрыть восхищения; его гордость упивается новым достоинством, данным его народу.
Вот еще одно указание автора на африканскую специфику. «Истории этих персонажей <…> указывают скорее на проблемы цвета кожи, чем на статус или класс. Вопрос цвета кожи не может быть проигнорирован в истории, имеющей место в Южной Африке - он инфицирует все, о чем мы думаем и что делаем. У Чехова в оригинале пьеса, разумеется, не высвечивает проблемы, которая в чисто белой феодальной системе не существует….
Как только пьеса оформилась, я обнаружила, что разница поколений весьма заметна. Вообще, трудность в адаптации к свободе находится в прямой зависимости от возраста индивидуума. <…> Putswa, древний лакей, цепляется за старые… отношения между хозяином и слугой. Одна из немногих сцен, которые не требуют изменения, была во втором акте, когда чеховский Фирс относится к свободе с презрением. В Южной Африке также существуют ретрограды, которые чувствует ностальгию по старине. Putswa, по сути, есть нераскаявшийся член старой гвардии, настоящий старый джентльмен. В конце концов, он остался нечаянно забытым, чтобы угаснуть навсегда. В новой Южной Африке это событие говорит само за себя.
В заключение Джанет Сюзман пишет: «Я начала замечать, исходя из безумной логики Южной Африки, что персонажи, хотя и узнаваемы, - но решительно не стереотипичны. Чехов слишком оригинальный драматург, чтобы поощрять банальность. Хотя каждое решение относительно персонажей и их истории основано на факте, не нужно забывать, что это, в конце концов, только пьеса. <…> Я пришла к выводу, что эти выдуманные южноафриканцы, вероятно, ближе по природе к русским персонажам Чехова. Англичане воображали, что африканские люди не имеют духовности. Кипучие, эмоциональные, бесхитростные, прямолинейные, гостеприимные, много пьющие, иногда жестокие, - они жили в безоблачном царстве. Продажа вишневого сада развенчалa и это заблуждение».
* * *
Мой очерк не носит проблемного характера, хотя проблема самоочевидна. Это проблема адаптации, приспособления чеховских текстов, чеховских пьес к потребностям дня. Происходит актуализация не всего текста, но каких-то его элементов - смысловых, формальных (сюжет, композиционные приемы, персонажи). Это никак не связано с постмодернистскими играми в цитаты. На добротном гумусе чеховской образности вырастают новые, неожиданные растения. По каким законам это происходит? То ли это генетическая модификация, когда снаружи это вроде бы та же кукуруза, а внутри - что-то совсем невообразимое, то ли это, напротив, почти та же генетика, но с выраженными отклонениями в форме листьев и плодов? Каковы побудительные причины такой адаптации?
Есть мнение, что классические пьесы приобретают новое значение в репрессивных обществах. Но обязательно ли в репрессивных? Я видел в Финляндии адаптацию на тему «Дяди Вани», который на финской почве превратился в содержателя придорожного магазина самообслуживания. Тут никакой политики нет, зато актуализирована, так сказать, демографическая составляющая чеховской экологической темы.
Еще раз повторяю, что проблема есть. На нее указывает и только что приведенный африканский опыт адаптации чеховской пьесы..