С подземными дела обстоят очень просто. Мы, подземные, не имеем пагубной привычки вдаваться в лишние сложности. Это и отличает нас от жителей поверхности. Скажем так, те, другие, очень уж любят искать себе проблемы. Для нас же форма не важна. Точнее, она не имеет совершенно никакого значения. Зачем говорить о форме? И так всем понятно, что в мире существуют самые различные формы. Но зачем придерживаться правил? Для чего? Наши перевернутые города выстроены по разным образцам, и их контуры расплывчаты. Вернее, они остаются расплывчатыми. Мы не помним имен архитекторов, да это и не нужно. В этом ни нуждаются ни архитекторы, ни дома, ни те, кто живут в этих домах. Что касается дворцов... О них следует поговорить особо. Еще о различиях. Там, наверху, нет жертвенников. У нас же их много. Не то, чтобы мы были такими кровожадными. Нет. Вовсе нет. С непривычки мне трудно объяснить все это даже самому себе. Относительно поводырей для слепых... Странно видеть, как мягко они вписываются в подземный пейзаж. Они вписываются в него как фигурки паломников на средневековых картинах. Пилигримы и горбуны составляют особую касту подземных. Они пользуются уважением толпы. Сегодня я видел сон.
То, что у нас нет неба, никого не беспокоит. Есть же у нас лабиринты, бескрайние, уходящие вглубь и вглубь, все глубже под землю. Нам не нужен небесный простор, и не потому, что мы ничего не знаем о нем. Мы знаем о небе довольно много. Но зачем небо тем, у кого есть бесконечные лабиринты, ведущие в такие места и тупики, где человек может почувствовать абсолютное одиночество? Впрочем, мы знаем о звездах, о лазурном куполе и декоративных эффектах зари и заката. Знают все подземные, даже те, кто неба в глаза не видел, потому что ни разу не был на поверхности. Очень маленький процент самоубийств. Вероятно, это тоже объясняется тем, что нет неба. Не знаю, не возьмусь рассуждать на эту тему. Во всяком случае, это примечательный факт. Нет неба, но это не значит, что для подземных не существует понятия беспредельности. Это дно, это глубь земли, это неизвестность под ногами. После утренней чашки кофе список дневных дел остается все таким же неопределенным и скомканным. Встреча с Баговски. Стекольщик. Да, да, ни много, ни мало, как этот странный стекольщик. Почему-то именно сегодня он беспокоит меня по особенному. То есть я хочу сказать, он беспокоит меня каждый день. Но в то утро тревога была какой-то прозрачной, акварельной, что ли, и потому особенно пронзительной. Я умею ощущать слова, и то, что я разбираюсь в знаках, которые они мне подают, доставляет подчас особое удовольствие. Вот так и было. Меня волновала не только сама личность стекольщика, хмурого и озлобленного старика в рваной сношенной одежде, меня беспокоило само слово — "стекольщик". Мне слышалось в нем что-то зловещее. Словом, день был весьма и весьма неприятным. Не хотелось даже думать, чем он может закончиться. Но я ведь проводник по лабиринтам, редкий специалист в своей профессии. Поэтому я стал думать о работе, чтобы забыть о стекольщике... Но нет. Женщина за окном мыла раму. В перевернутых домах тоже есть окна. Из них не видно неба, потому что его нет. Виден пустырь, дальняя панорама верхних лабиринтов и силуэт перевернутой башни. Нижних лабиринтов не видно из города. Поскольку они значительно глубже.
С другом, закурив:
— Это ведь ты советовал мне почитать Ибсена?
— Да, помнится, я. А что?
— Так.
— "Дикая утка", к примеру, знаешь, ты не зря говорил.
— Да ладно.
Сигаретный дым тоже не помогает сосредоточиться. Что за день, в самом деле, дурацкий такой!
— А что Баговски?
Друг в ответ:
— А что Баговски?
— Не повторяй за мной, как попугай.
— Ты что, больше ничего о нем не слышал за последние дни?
— Не слышал.
Вопрос: как различается день и ночь? И как понять, что начинается утро? Мы живем под землей, но это не значит, что мы не можем определить таких простых вещей. Разумеется, мы все определяем по часам. Поскольку у нас нет солнца, и царит вечный сумрак. Ну и что, зато ничего не режет глаза. Подземные очень хорошо помнят о негативной стороне этого постоянного серого сумрака — слишком много слепых. Но и это можно решить с помощью поводырей. Мне, как специалисту по нижним лабиринтам, жаль, что многие не могут увидеть то, что я видел там. Из-за своей врожденной слепоты. Хоть поводыри и привилегированная каста, все же им запрещено законом спускаться в нижние лабиринты и уж тем более заводить туда слепых. Да и что слепым там делать. Они ведь все равно ничего не видят. Я все еще думаю о стекольщике. Время от времени. Но вспоминаю и о слепых. Им нечего делать там, глубоко внизу, там, где часто бываю я. Но все же жаль, что они ничего этого не видят. Лабиринты ведь созданы для всех. Ко¬му это не известно? Значит, друг ничего не слышал про Баговски. Вот вам, пожалуйста, еще одна причина для беспокойства.
Баговски, Баговски. Стоит вспомнить наш уговор, наше прошлое, наши совместные блуждания, и становится неуютно. Прошлое. Именно благодаря Баговски я стал тем, кто я есть. Именно он устроил меня на эту должность. Благодаря нему я стал проводником в нижние лабиринты.
Они как наркотик. Стоит раз побывать там, и никогда не забудешь. Значит, друг ничего не слышал про Баговски. А тут еще этот гнусный стекольщик. Вернее, мысли о стекольщике. Снова до¬ма. Как все это гнусно. Надо бы заняться делами, но день оказался еще с утра испорчен досадными рассуждениями. Сам виноват. Снова вид в окно. Панорама верхних лабиринтов видна отчетливо. Их серые и коричневые цвета. Внизу, в моем доме, этажом ниже, глухой шум. Комната вот уже месяц сдана бедной студентке. Знаю, что она изучает теоретическую зоологию. Хрупкая, прозрачная. Стекло. Когда видит, что я спускаюсь по лестнице, или случайно замечает меня в коридоре, у нее внутри словно загорается лампочка. Наверно, у нее некоторая предрасположенность ко мне. Ни разу к ней не прикасался. Не знаю даже, кто она такая. Как ее зовут. Знаю только, что она студентка. Она слепая, но прекрасно обходится без поводыря. А может, у нее нет денег, чтобы нанять поводыря. Именно из-за денежных проблем в подземном мире за одним поводырем ходит по два десятка слепых, — они собирают деньги и платят ему все вместе. Так обходится гораздо дешевле. Почти никогда слепой не бывает в состоянии нанять для себя персонального поводыря. Она и не делала попытки заговорить со мной. Может, ждет, что я подойду к ней первым. Но мне не до того. У меня много работы. Иногда, впрочем, у меня возникает желание сводить ее в нижние лабиринты. Потому что я их очень люблю, и мне хочется с кем-то разделить эту красоту. Вниз и вниз, все глубже. Иногда и мне становится страшно, хотя я неплохой проводник, и знаю свой участок лабиринта довольно хорошо. Но я знаю, что отвести эту студентку в нижние лабиринты все равно не смогу. Она слепая.
Все о том же. И подземные тоже испытывают страх. Как и жи¬тели поверхности. Мы тоже люди. Такие же, как и вы. Это страх перед глубинами земли. Может, и мой стекольщик — тоже пришелец оттуда, из глубины. Он явился, чтобы мучить и изводить меня. Чтобы отравлять мои дни. Иногда мне кажется, что я всегда чувствую его дыхание за своей спиной. Иногда это ощущение, наоборот, совершенно развеивается. Все же, хоть день и испорчен, мне приходится думать о работе. К тому же я не хочу больше оставаться в четырех стенах. Последний глоток кофе. Студентка вышла из своей квартиры, наверно, одновременно со мной. К груди прижаты ветхие учебники по зоологии. Молча смотрит на меня. Ни слова. Я тоже молчу. Думаю, надо будет поговорить о ней с хозяйкой дома. Что, если студентка тоже имеет какое-то отношение к стекольщику? Может, она даже им подослана. У нее под глазами темные круги. Бессонница. У меня объявился соратник по бессоннице. Спускаемся молча по лестнице, сначала я, потом она. Следом за мной.
Тут же забываю о студентке. Иду по направлению к перевернутой Башне. Довольно далеко, но что делать. Дышу серым сумра¬ком. Я всегда был слишком чувствителен к красоте. К перевернутой башне питал особенные чувства, которые не выразить словами. Только в подземном мире могли возникнуть такие постройки, как перевернутая башня. Сегодня мне предстоит встретиться там с архитектором. На днях поведу его вместе с группой в один из нижних лабиринтов. Надо успеть, пока не подняли налоги, чтобы заработать кругленькую сумму. Прохожу мимо магазина цветного стекла, взгляд случайно натыкается на витраж, выставленный в витрине. Яркие краски цветных стеклышек съел сумрак, цветов почти не различить. Но я нутром чувствую, что на витраже символически изображен восьмой лабиринт. Да, да, именно восьмой, тут мне не ошибиться. Тут я снова вспоминаю о стекольщике. Где же ему еще околачиваться, как ни здесь, возле магазина стекла? На витраже, прямо поверх пейзажа восьмого лабиринта, четкий контур каких-то разлапистых древесных корней. Это символ, но не мне сейчас, в моем расположении духа, разгадывать, что он означает. Черные грезы. Кто способен понять? Пожа¬луй, никто, кроме Баговски. Возле самой перевернутой башни, прямо около подножия, сталкиваюсь с процессией слепых. Они должны, просто обязаны возбуждать трогательные и кроткие чувства во мне. Но ничего такого нет, и уж тем более жалости. Я расцениваю их лишь как милый и приятный кусок пейзажа, не более того. Признаюсь, что я всегда любил рассматривать процессии слепых. В подземном мире подобные процессии не редкость, и все же каждый раз, когда их вижу, я испытываю сильное любопытство. Вот и теперь. Их сгорбленные, хрупкие фигурки — серый силуэт на фоне дымки отдаленных улиц. За процессией слепых видна еще и сама перевернутая башня — точнее, ее фундамент. Он похож на толстые витки тела огромной, свернувшейся клубком змеи. Что тут скажешь? Слепые — они такие исхудавшие, истощенные и гряз¬ные. Руки — с длинными, крючковатыми пальцами. Словно им вечно приходится сортировать какие-то мелкие семена. Поводырь выглядит получше, — на голове у него полосатая чалма.
Слепые — отличный символ, но какой смысл рассуждать об этом, попросту тратить свое время? Иду по винтовой лестнице, и тут прямо навстречу мне — Баговски.
— Весь день искал тебя.
Смех, да и только, это он-то, этот невыносимый Баговски, искал меня весь день. Оказывается. И еще хочет, чтобы я ему поверил.
С минуту я колебался, движимый желанием рассказать ему о стекольщике. Но нет. Пусть. Пусть иррациональные опасения остаются на дне моего сердца. Баговски нуждается во мне, как и я в нем, но совсем не обязательно посвящать друг друга во все секреты и проблемы. Вместе заходим в кабинет шефа. Надо сказать, что у нашего шефа один из самых лучших офисов — и это если учесть, что само здание перевернутой башни представляет собой архитектурный памятник, охраняется законом и аренда офиса в нем обходится очень дорого. Но все расходы окупаются. Вполслуха слушаю шефа и замечаю, что Баговски слушает его тоже не особенно внимательно. Да это и не нужно. Все задания стандартны и похожи друг на друга, как сиамские близнецы. Нужно провести туристов в нижние лабиринты. Сейчас я думаю еще и о центральных подземельях. Я мечтаю о них, потому что там никогда не был. Человеку вообще свойственно мечтать о тех местах, где он никогда не бывал. Разумеется, он понимает, что эти мечты не более чем химеры. Но так приятно нести эти химеры на своей спине. Чувствую свой горб — это мои химеры. Я мечтаю увидеть там, в глубине, идола Князя Подземной Грязи. Ему поклоняются все секты нашего мира. Мечта моя не означает, что я банальный турист - новичок. Им, жалким дилетантам, которых мы с Баговски провожаем вниз, бывает вполне достаточно преклонить колена перед вульгарными статуями толстой подземной боги¬ни. Жертвенники находятся в сильном запустении; сколько раз я докладывал об этом начальству, но всё бестолку. Тогда я стал во время своих рабочих путешествий самолично поддерживать хотя бы кое-какие святилища. Особенно одно... Я надеялся, что так избавлюсь от страха перед стекольщиком. Ничуть не бывало. Но все же я и сейчас усердно приношу дары на жертвенник своей любимой богине, владычице подземного корня, своей богине-карлице. Своей ласточке. Я так ее называю. В морщинах на ее лице застыли капли смолы. Я часто думаю: для чего невежественный народ так стремится вглубь? Почему удивляюсь? Потому что знаю, что почти никто из них, никто из глупых, неотесанных искателей прик¬лючений не способен оценить красоту нижних подземелий. С них хватило бы и верхних.
Рассеянно подписываюсь под условиями контракта. Обычное дело. Подписываюсь — "mole". Мое полное имя звучит иначе, но я уж привык расписываться так. Потом машинально слежу за тем, как ставит свою элегантную завитушку мой напарник — Баговски. В го¬тическом стиле. Мне ли не знать, что он обожает готический стиль. Знаю, что у нас с ним все пройдет как по маслу. Спустим¬ся вниз. Самое простое, примитивное, обычное дело. Только моя тревога все не исчезает. Надо скорее приступить к работе. Мо¬жет, тогда мысли о стекольщике исчезнут. Надо предполагать, что они исчезнут. Поскольку я знаю, что нижние лабиринты захваты¬вают целиком. Это моя стихия. Только там я чувствую себя как дома. Моя мистическая Агарта, со всеми ее шахматными полями и святилищами богинь и богов. Баговски рассеянно жует корешок петрушки.
— Эти слепые... — говорю я ему.
— Ну что еще?
Он, кажется, совсем меня не слушает. Я умолкаю и внезапно, без всякой связи со стекольщиком и слепой студенткой, вспоми¬наю о питомнике карликов. Я был там недели две назад. Или три, не скажу точно. Записи об этом в дневнике не делал, но помню. Стойкое, отчетливое впечатление. Предложение — называть такие впечатления контурными. Поскольку их контур отчетливо и долго сохраняется в памяти. Все остальное предоставляю учёным. Питом¬ник карликов. Когда я прохаживался там, меня остановил какой-то незнакомый человек и небрежно, словно невзначай заметил, что земные недра полным полны таких карликов. Гномов. Я в это, разумеется, не поверил. Гномы ведь не корнеплоды, не ста¬лактиты, не драгоценные камни. Это живые существа. Назвать нед¬ра земли питомником карликов, — что может быть нелепее? Я поспешно оглянулся тогда, но мой странный незнакомец уже исчез. Так что, как ни крути...
Мы с Баговски отправились на задание. Группа туристов уже ждала нас внизу, у входа в перевернутую башню. Улыбаясь миру дежурной улыбкой, Баговски думал о чем-то своем. Наверное, у него опять были какие-то неприятности с женщинами. Недаром же я не мог найти его несколько дней. И шеф его тоже искал. И друг ничего о нем не знал. Но я, конечно, не стал расспрашивать Ба¬говски. Если у него и в самом деле были крупные неприятности, то мои слова только разбередили бы его рану. Вся группа двинулась по улицам, а потом — в верхние лабиринты. Они уже давно не представляли для меня ничего привлекательного, я всегда проскальзывал сквозь них, как через скучную прихожую. Туристы жадно осматривались. Им все было в диковинку. Первым шел Ба¬говски, а я замыкал процессию. Часа три спустя мы дошли до пер¬вого святилища. Туристы распаковали свои рюкзаки и принялись расставлять вокруг статуи подземной богини высокие свечи из цветного воска. Скоро привычными огоньками озарилось лицо идола. Эти пошлые ритуалы я видел много раз и поэтому теперь с трудом сдерживался, чтобы не заснуть. Внезапная сонливость на¬катила на меня, как стихийное бедствие. Баговски, наоборот, был до странности свеж и активен. Он объяснял какой-то пожилой супружеской паре о том, какие меры принимает правительство для то¬го, чтобы древние скульптурные памятники нижних пещер хранились в целости. Те внимательно слушали, не замечая, что Баговски для собственного развлечения вешает им лапшу на уши. Я заметил еще, что глаза его сверкают каким-то острым, неживым, болезненным блеском. Ничего удивительного, впрочем, ведь Баговски постоянно глотает какие-то таблетки. Он потребляет эти сомнительные формацевтические снадобья в невероятных количествах. Однажды он признался мне в том, что сидит на стимуляторах и совершенно не может без них обойтись.
Горели свечи. Часть туристов разбрелась по ближним пещерам и коридорам. Мы с Баговки спокойно сидели возле святилища; мы знали, что в этой части лабиринта невозможно потеряться. В определенные дни сюда пускали даже слепых. Меня опять поразил стеклянный блеск глаз Баговски, и я вспомнил о стекольщике. Во¬истину, мысли о нем не давали мне покоя. Достаточно было явиться какой-нибудь хрупкой, прозрачной ассоциации, и я вспоминал о нем. Мне не только казалось... Я твердо знал, что стекольщик преследует меня и спустя какое-то время он непременно появится. Иногда же я думал, что стекольщик — всего лишь порождение моего воображения. Истина бродила где-то близко, но я не мог ее пощупать. Не мог к ней прикоснуться. У самого подножия идола осталась женщина лет сорока, и я увидел, как она достает из своего рюкзачка брошюрку "Из жизни корнеплодов". Начала читать. Может, ей тоже было скучно. Она пару раз зевнула. И правда, здешний воздух навевает сон. Еще немного, и невидимая графи¬ка нездешних безумств нарисует в ее голове свои запретные картинки. Я видел, как женщина прислонилась спиной к заграждению. Вот-вот заснет.
Пока туристы осматривали пещеры и не нуждались в наших услугах, я подмигнул Баговски. Это был условный знак, по которому он должен был меня отпустить к моей карлице. Он кивнул в этот раз особенно охотно, отпуская меня, наверно, потому, что собирался пофлиртовать с той женщиной. Я осторожно свернул в секретный коридор и впотьмах пробрался к своему идолу. Статуя крошечной подземной богини улыбалась мне привычной улыбкой. О ней никто не знал, ни туристы, ни правительство. Никто, кроме Баговски. Ему я показывал карлицу. Мы условились, что это будет мой идол, поскольку я его нашел. Да Баговски и в голову не могло прийти посягать на мое открытие. Он вообще относился ко всем этим идолам весьма и весьма скептически. Он не верил в подземных богов. Но это неверие было много лучше того фарса, который обычно разыгрывали туристы. Я, как и он, не верил, но охотно посещал карлицу, когда спускался в них. Может, потому, что это было мое личное, незапятнанное святилище, о котором никто не знал. Может, по какой-то иной причине.
Карлица, казалось, поджидала меня. Камень на лице источила вода, она прокопала на щеках и подбородке тоненькие рытвины, похожие на морщины. Я уселся перед идолом и зажег факел, который оставался здесь с прошлого раза. Я стал мысленно говорить с богиней. Я просил её избавить меня от мыслей о стекольщике. Хоть и знал, что эта каменная малютка вряд ли мне поможет, — просить надо было бы у Князя Подземной Грязи. Постепенно мои думы изменились.
Я хотел бы, чтобы моя память стала мертвой. Чтобы память превратилась в сухое, мертвое дерево, неспособное больше дать новых ростков. Чтобы навсегда забыть о прошлом. Чтобы воспоми¬нания перестали шевелиться на дне сознания. Чтобы не думать о преждевременной смерти моей сестры.
Тщетные, невыполнимые желания, но я хотел этого всей душой. Прошлое страшно тяготило меня, оно было болезненным грузом. Но ведь от прошлого могут отречься лишь те люди, у ко¬торых есть будущее. Я же не видел впереди ничего, кроме нелепых и бессмысленных угроз времени. А позади стояла смерть сестры. Время играло со мной в нечестные, грубые игры. Самое плохое то, что я не мог выбросить из головы воспоминания. Сестра... Час пролетел, я ощущал, что надо теперь же вернуться к Баговски, чтобы продолжать экскурсию. Я полушутливо полусерьезно поклонился своей богине и вернулся к общей группе.
Баговски лежал без сознания. Вокруг него с кривыми минами толпились насмерть перепуганные туристы. Мой приход они восприняли как избавление, ибо уже и не чаяли выбраться наверх. Я, как мог, старался успокоить их, хотя сам был жутко встревожен. Такая экстренная ситуация случилась в первый раз, и я не знал, что делать... Для начала я осмотрел Баговски. Его пульс прощупывался, он был жив, но, разумеется, без сознания. Ничего удивительного. Эти его игры с медицинскими стимуляторами должны же были однажды закончиться плохо.
Разумеется, все вышло, как вышло, но потом начались большие неприятности. Дело усугубило то, что меня не было рядом, когда с напарником стало плохо. Я, конечно, выдумал для начальника какую-то маловероятную причину своего отсутствия. Но это все случилось потом. А тогда, еще внизу, та женщина, что читала брошюрку "Из жизни корнеплодов", рассказала мне, как все было. Для начала она сказала мне:
— Выньте изо рта пуговицу.
Я пошевелил во рту языком и к своему изумлению действи¬тельно обнаружил там пуговицу. До того момента, как женщина сказала мне про нее, я не замечал присутствия этой пуговицы.
— Все произошло из-за нее, — заметила женщина, а потом добавила:
— Не волнуйтесь, это шутка.
Но мне было не до шуток. Я не стал в подробностях расспрашивать женщину о том, как она узнала о пуговице у меня во рту. Она сама ответила мне:
— Просто я все знаю о корнеплодах. Видите эту книгу? Я знаю ее почти наизусть. Поэтому нет ничего удивительного в том, что я знаю о вас все. Вы ведь — корень. А растение где-то там, на¬верху.
Тут я заподозрил, что имею дело с сумасшедшей, однако не мог удержаться от искушения спросить кое о чем. Раз она знает обо мне все, то она должна знать и о стекольщике.
— Стекольщик?
Спросил я.
— Не беспокойтесь по этому поводу, — сказала женщина. — Вы очень скоро его увидите. Но хочу сразу вас предупредить, что вы напрасно так много о нем думаете и так его опасаетесь. Он всего лишь бедный старый стекольщик, человек, родившийся старым... У него просто есть одна причина, чтобы вас искать.
— Но зачем ему преследовать меня? — спросил я.
Она не ответила.
Тогда я все-таки спросил про Баговски. Спросил, почему ему стало плохо.
Она только пожала плечами. И сказала:
— Вы сами знаете ответ. Он употреблял слишком много стимуляторов.
И добавила насмешливо:
— Чтобы тешить свою бедную душу.
Мне почему-то очень не понравилась ее последняя фраза, однако, мог ли я судить. Кое-как мы вместе с туристами вытащили Баговски из нижнего лабиринта на улицу. Вызвали скорую. Его отвезли в боль¬ницу, где он пробыл в общей сложности недели две. Я честно на¬вещал его раз в два дня, даже, признаюсь, с удовольствием. Под¬польно приносил стимуляторы, потому что он просто не мог без них жить. Он по секрету (по великому секрету) признался мне, что представляет себе, когда наедается стимулирующих таблеток. Оказывается, он представлял солнце. Солнце. Он, как и все мы, никогда не видел солнце. Баговски мог видеть солнце только в своих галлюцинациях, под стимулирующими таблетками. Только и всего.
— И какое оно, — спрашивал я Баговски, хотя мне было совсем не интересно.
Совершенно не любопытно. Спрашивал, только чтобы развлечь больного.
— Горячее, слепящее. И все сохнет во рту, когда я его вижу. Совсем теряю голову. Что говорить, я не могу это объяснить.
И Баговски влюбленно закатывал глаза, нервно шевелил паль¬цами и вспоминал о своем солнце.
— Просто ты, жалкий эстет, начитался книжек про поверхность, вот и бредишь этим солнцем. Но все это несерьезно, — подтрунивал я.
Баговски склонялся ко мне с самым заговорщицким видом.
— Скажи, а ты никогда не мечтал о поверхности?
Я ничего не отвечал, потому что вопрос до невероятности глупый. Конечно, и в голову не приходило. Разве я идиот, чтобы мечтать о поверхности. В лучшем случае ослепнешь там от пресло¬вутого солнечного света. Нет, скорее я мечтаю о глубине. О том, что находится еще ниже нижних лабиринтов. Там ведь наверняка что-то есть. Мой стекольщик явился именно из этих страшных глубин. В моей душе произрастает гибрид желания и страха. А объект вожделения — неизвестность, те места, где я никогда не был, те места, что находятся ниже самых глубоких подземелий. Но я не говорю об этом Баговски. Я, конечно, молчу. Пусть бредит своим солнцем.
Я носил ему в больницу цветные стеклышки, потому что знал, что он очень любит собирать из них мозаики. И ещё я носил ему разные вкусные вещи, засахаренные цукаты, к примеру. Потом его выписали из больницы, но на работе не восстановили, потому что он уже не отвечал медицинским требованиям. В проводники годились только люди с безупречным здоровьем. Так что вскоре у меня должен был появиться новый напарник, но я почему-то совсем не думал об этом. Голова была занята другим.
Память не умирает, как ни старайся. Как бы я не хотел, я не могу убить свои воспоминания. Память не мертвеет. Такое впечатление, что память не болеет, потому что ее монотонный голос внутри никогда не смолкает. Даже когда я занят повседневными делами, даже когда я на работе, в своих любимых нижних лабиринтах. Сестра. Я часто о ней вспоминаю. Ее внезапная смерть, вернее, внезапное исчезновение, не оставившее никаких следов. Словом, смерть.
Забыл рассказать еще об одном незначительном происшествии. Как-то, когда Баговски еще лежал в больнице, я, возвращаясь от него, зашел в библиотеку, чтобы посмотреть какую-нибудь книжку про солнце. Очень уж Баговски морочил мне голову этим своим солнцем. Так что я решил посмотреть. Но я увидел в читальном зале студентку, ту самую, мою соседку. Прозрачное стекло. Будучи слепой, она невероятным образом почувствовала мое приближение. Узнала меня. Она всегда меня узнавала. Подняла на меня незрячие глаза, серые. Вся ее внешность была прозрачной и приятной. Хрупкой. Казалось, при неосторожном прикосновении она рассыплется, и восстановить её не будет никакой возможности. Перед ней на столе лежал специальный зоологический атлас для слепых. Большая ветхая книга, с засаленны¬ми страницами, открыта на середине. Терпеть не могу засаленные книги.
Я подошел совсем близко, так что мог увидеть маленькую сережку в ухе. Была только одна сережка, в одном ухе.
— Может, пойдем, выпьем кофе, раз уж ты все равно меня узнала? — спросил я.
Она побледнела. Казалось, я застал её врасплох, угадав заветное желание. Быстро закрыла свою книгу. И мы со студенткой пошли пить кофе. Всю дорогу мы молчали, только она осторожно взяла меня за руку. У нее была очень горячая, прямо-таки огненная рука, и это не вязалось с ее стеклянным обликом. Я чувствовал себя очень усталым и совершенно не имел потребности развлекать эту студентку. К тому же она итак не изъявляла потребности уйти. Она послушно шла рядом до самого кафе. Кофе был хороший. Мы пришли в то самое кафе, в котором я так люблю сидеть по утрам со своим другом, поэтому оно неизменно навевает на меня положительные эмоции. Поэтому сейчас я немного успокоился, даже забыл о неприятностях на работе, о Баговски и о стекольщике. Усталость, впрочем, не исчезла. Ни слова ни говоря мы со студенткой поднялись по лестнице. Краем глаза я равнодушно заметил, что она прошла мимо своей двери. Конечно, не потому, что ее не заметила. Хоть она и была слепой, она прекрасно ориентировалась в окружающем пространстве. Я подумал: уж она-то точно никогда не мечтает о солнце. Наоборот, она казалась порождением земных недр. Мне стало как-то до странности скучно, но я ничего не сказал, и мы вошли ко мне в квартиру. Я смотрел, как студентка снимает свои красивые кожаные туфли. Совсем новые. Подумал, зачем ей такие элегантные туфли, ведь она же слепая и все равно их не видит. Наверно, ей кто-то выбирал эту обувь, кто-то с хорошим вкусом. Мы вместе сели на мою кровать. Я впервые внимательно посмотрел ей в лицо. Серые глаза, широко посаженные. Здравствуй и прощай, влюбленная. Она была в меня влюблена, — когда я дотронулся до ее лица, у нее задрожали руки. Я проснулся утром, — ее уже не было рядом. Легкое сожаление. Она исчезла. Я встал, оделся, подошел к зеркалу в прихожей. Я знал, что некоторые женщины, прощаясь, пишут на зеркале записки губной помадой. Честно говоря, терпеть не могу эту противную привычку. На моем зеркале ничего не было. Потом я вспомнил, что студентка не пользовалась губной помадой. Некоторое время я сидел у окна, рассматривая пейзаж — постылые верхние лабиринты, скрытые дымкой. Не помню, сколько времени прошло, прежде чем я вспомнил, что не узнал даже имени моей студентки. Вышел из квартиры, запер дверь. Спустился ниже на этаж, позвонил в дверь студентки. Тишина. Может, спит. Выходя из дома, решил зайти к хозяйке. Хо¬зяйка, как обычно, ела печенье и тупо смотрела телевизор. Я спросил ее о студентке.
— Ева сегодня утром уехала. Аккуратно заплатила за квартиру и уехала. Куда, не знаю. Жильцы ведь не оставляют нам сведений о своих намерениях.
Ева. Не то, чтобы я удивился ее внезапному отъезду, мне было все равно. Она провела со мной ночь, ну и что? Это ведь не значит, что мы с ней стали близкими друзьями. Уехала и уехала. И все же это показалось мне несколько странным. Сколько я себя помнил, она всегда жила в этом доме. И вдруг уехала. У меня пропало всякое желание выходить на улицу. К тому же в тот день у меня был выходной. Воскресенье. А прогуляться можно и потом. Я вернулся к себе. Сел у окна. Выпил еще кофе, позавтракал. Незаметно пролетел час. Люблю, когда время летит быстро, не оставляя в душе никаких следов. Никакого тягостного осадка. Я вообще очень люблю наблюдать за временем. Тут я увидел, как по улице по направлению к нашему подъезду медленно ковыляет старик-стекольщик. Мой стекольщик. И я всем существом, сердцем, пальцами, кожей, почувствовал, что эти события связаны напрямую. То, что Ева провела со мной ночь, и то, что наконец явился стекольщик. Мне стало жутко, хоть я и старался взять себя в руки. Связь между событиями была очевидной, только я не понимал, в чем она заключалась. Наверно, мне не дано было это понять. Ведь нам нельзя знать все секреты подземелий. Так и стекольщик. Оставалось только одно — ждать. И я ждал. Скоро раздался приглушенный звук шагов. Потом стук в дверь. Я мог бы, конечно, не открывать ему. Но какой был в этом смысл. В тот момент я по¬нял, что как ни крутись, а встреча со стекольщиком для меня все равно неизбежна. Даже страх мой как-то незаметно растворился. Я открыл дверь.
Он вошел, пряча глаза. Я же, наоборот, жадно рассматривал его. Грязный старик, длинные крючковатые пальцы, бесцветные глаза, глубоко запавшие в глазницы. За спиной — котомка с образцами цветных стеклышек. Как-то раз стекольщик заснул прямо на улице, на тротуаре, возле магазина географических карт, и я не мог удержаться от искушения. Я залез тогда к нему в сумку. Виной всему любопытство. Тогда я и узнал, что старик носит в своей котомке образцы цветных стеклышек. Между прочим, я видел там, среди прочих, образец "дымчатое стекло". Вот почему я знал, что в котомке у старика — образцы стекла.
Он не спрашивал моего приглашения, чтобы войти в комнату. Просто вошел, снял и положил у ног свою котомку и сел на стул возле окна.
— Где Ева?
Он это спросил тихо, даже почти равнодушно, но вопрос прогремел у меня внутри, как взрыв.
— Так вы меня два месяца преследовали только для того, чтобы спросить о Еве? — спросил я. — А я то думал, что вы интересуетесь моей скромной персоной!
Он молчал. Я тоже молчал, пораженный. Значит, ему нужна Ева, то бишь студентка!
Наконец он сказал, очень тихо и спокойно. У него был хриплый, прокуренный голос.
— Ваша особа меня интересует лишь потому, что я всегда знал, что вы рано или поздно свяжетесь с Евой.
— Свяжетесь, — это громко сказано. Она была здесь ночью, это точно, но я совсем ничего о ней не знаю. Я спрашивал у хозяйки, и та сказала, что Ева уехала сегодня утром, — ответил я.
Он поднялся со стула и стал тревожно ходить туда-сюда вдоль окна.
— Значит, вы поможете мне найти Еву, — сказал он наконец. — У вас просто нет другого выхода. Вы бросите все свои дела и будете вместе со мной искать Еву. Понятно?
Я молчал. Потом закурил и немного успокоился. Потом спросил:
— Можно поинтересоваться: а кем, собственно, вам приходится Ева? И зачем вы хотите ее найти?
Стекольщик недовольно поморщился. Казалось, он не хотел мне отвечать. Видимо, он ждал рабского и беспрекословного подчинения. Только вот у меня не было никакого желания ему подчиняться.
— Если не скажете, зачем вам Ева, я и пальцем не шевельну.
— Она моя мать, — ответил стекольщик.
— Как? — спросил я.
Он остановился, и устало прислонился лбом к стеклу.
— Если я отвечу, — сказал он. — Это мало что прояснит. Вы все равно вряд ли поймете.
— Все-таки ответьте, — настаивал я. — Как это Ева может быть вашей матерью? Она ведь молодая девушка, а вы...
— Дряхлый старик? — он усмехнулся. — Можете мне поверить, Ева и в самом деле приходится мне биологической матерью. И у меня есть братья. Просто Ева обладает одной редкой особенностью, — ее дети рождаются стариками. Крошечными стариками.
Как я ни старался, — не мог ему поверить. Он продолжал:
— У Евы очень много детей. Помните, когда вы были в питом¬нике карликов, к вам подошел незнакомец и сказал, что недра земли полны злобных гномов? Помните? Я был уверен, что вы не сможете это забыть. Я в вас не ошибся. Так вот, это был я. И я сказал чистую правду. Недра земли действительно полны карликов, таких, как я. Все они — дети Евы. И все они - родились стариками. Такими, как я. Для чего я ищу ее? Наверное, можете и сами догадаться? Да ладно, вы всё равно не поймете, поэтому я лучше сразу скажу, — для того чтобы ее убить. Именно ей я обязан своим жалким существованием, грязной и убогой жизнью стекольщика... Никаких слов не хватит, чтобы выразить мою ненависть. Вы не мо¬жете понять, как это ужасно — родиться и вечно быть стариком.
Он умолк. Я подумал о том, что в последнее время мне везет на сумасшедших. Однако было очень неприятно, что я завяз в историю. Если этот болван убьет Еву, то подозрение мо¬жет пасть и на меня. К тому же, я еще и интересовался у хозяйки насчет Евы. Сейчас я вспомнил о своей бедной сестре. Со дня ее исчезновения у меня начались неприятности. Уж она-то могла бы избавить меня от стекольщика. Она бы живо распутала этот стран¬ный и бессмысленный клубок. Немного подумав, я спросил ядовито:
— Почему же вы раньше не пришли к ней и не разобрались, если уж вам так это необходимо? Ева ведь давным-давно снимала квартиру в этом доме, а уехала только сегодня утром! И вот именно сегодня вы приходите ко мне и просите, чтобы я помог ее найти! Вам, видите ли, срочно потребовалось убить Еву. Как раз после того, как я провел с ней ночь.
Он ответил:
— До этой ночи у меня не было окончательной уверенности, что студентка — и есть Ева. Теперь же у меня нет никаких сомнений.
Я спросил ехидно:
— Выходит, вы не знаете в лицо собственную мать?
Казалось, он не обратил никакого внимания на ядовитость моего вопроса. Да, так и было. Он, как ни в чем не бывало, рассматривал пейзаж за окном. Внимательно, словно видел его впервые.
— Ладно, даю вам сутки времени, чтобы привыкнуть ко всему, что произошло. Завтра я приду, и мы вместе отправимся на поиски Евы.
После этих слов он закинул за плечи свою котомку и ушел, даже не захлопнув двери. Я свалился на кровать и задумался о том, что он сказал. Подушка пахла так же, как волосы Евы. Но я не чувствовал к ней ни досады, ни тем более ненависти. И тогда я понял, что помогу стекольщику найти Еву. Не потому, что я хо¬тел ее смерти. Мы станем искать ее по разным причинам. Стекольщик — чтобы убить свою мать, давшую ему такую неприятную жизнь, а я — просто, чтобы увидеть ее. Просто увидеть Еву. Еще раз. Я сам не заметил, как заснул.
На следующий день я с самого утра нетерпеливо ждал прихода стекольщика. Странное дело, — чем больше времени проходило с того момента, как исчезла Ева, тем сильнее я скучал по ней. Она явилась издалека, из самых земных недр, и теперь я должен был непременно найти ее, чтобы о многом расспросить. В моих ощущениях появилось что-то новое. Чара. От мыслей о Еве тянулось множество новых цепочек, странных образов, чарующих меня. Я вспоминал Кнехта, с которым в школе сидел за одной партой, который обожал секреты про шпионов и стал потом убийцей, вспоминал продавца цикория и ласточкиных гнезд (и это притом, что у нас, внизу, нет ласточек), вспоминал, наконец, свою жену, которая давным-давно меня оставила, сбежав с владельцем фабрики фарфора. И все эти мысли объединяла Ева, прозрачная, стеклянная Ева. Так что теперь мы со стекольщиком стали союзниками. Нам обоим нужна была Ева. С одной только разницей. Я понимал, что если даже и не найду ее, то непременно обрету нечто иное. Во всяком случае, память моя станет мертвой. Наступил полдень, а стекольщика все не было. Наверное, его что-то задержало. Не думаю, чтобы он мог переменить свои планы, он слишком ненавидел Еву. Я уже устал ждать. Наконец я услышал на лестнице шаги, но они были совсем другие. И тогда внезапно возникла моя сестра. Она была почти такой же, как прежде. Только ее волосы, заплетенные в две косы, горели каким-то новым, нездешним, золотистым свечением. Она посмотрела на меня спокойно, но со скрытой во взгляде радостью.
— Я не умерла, — сказала она. — Просто я была на поверхности. Собирайся. Я пришла за тобой. Я вернулась, чтобы отвести тебя наверх. Мы пойдем вместе. Ты больше не крот. И забудь, что когда-то был подземным.
И я протянул ей руку, даже не спросив, встречусь ли там, наверху, с Евой.