«...Чтоб в городе, и в слободе, и в уезде мирские люди, и жены их, и дети в воскресные дни к церквам Божиим приходили и стояли смирно, и слушали церковного пения со страхом и смирением, и скоморохов с домбрами и с гуслями, и с медведями, и со всякими играми к себе в дом не призывали. В карты и шахмоты не играли, и никаких бесовских игр не творили, и сами не плясали, и в ладоши не были, и кулачных боев меж собой не делали, и на качелях никаких не качались, А где объявятся домбры и гусли, и хари, всякие бесовские инструменты велю вынимать и, изломав, жечь!..»
Из Указа царя и великого князя всея Руси Алексея Михайловича.
О том, что скоморохи давно вымерли, как динозавры, Витя Васнецов слышал с самого раннего детства. Старенькая бабушка каждый вечер приобщала его к собственному устному творчеству. Не мудрствуя лукаво, старушка всех великанов, богатырей и просто добрых людей скопом зачисляла в скоморохи.
Так в сознании мальчика и отпечаталось на всю оставшуюся жизнь. Скоморохи — это веселые, смелые и безусловно необычные люди. Через всю жизнь мальчик Витя Васнецов пронес этот интерес к далекому и загадочному племени. Каждый раз, сталкиваясь с незаурядной личностъю, с неординарным человеком, в его голове мелькала мысль, «Не скоморох ли?».
Едва выучился читать, им тут же овладела страсть. Застать в книге картинку врасплох. У мальчика было абсолютное убеждение, если резко открыть ту или иную страницу, в ней можно подловить движение. Ведь в книге, пока она закрыта, наверняка, все как в жизни. Иначе и быть не может. Деревья качаются, люди разговаривают, размахивают руками, лошади скачут...
Раз за разом подловить жизнь на картинках все не удавалось. Но юный Витя не унывал. Быстро разочаровываться было не в его характере. Он начал перерисовывать картинки. Создавать собственные варианты. И таким способом «оживлять» застывшую жизнь.
Чем больше мальчик читал, тем настойчивей искал сведения о скоморохах. Во что одевались? Где жили? Что ели? Где ночевали? О чем мечтали? Искал. И ничего не находил. Почему его так влекло далекое и загадочное племя, он и сам толком объяснить не мог.
Знакомство со скоморохами откладывалось на неопределенное время. Но, кто ищет, тот находит.
Рябово деревенька маленькая. Дворов-то всего ничего. На руках пальцев хватит, чтоб пересчитать. Зимой снегом завалит по самые крыши, ее и вовсе не видать. Можно мимо проехать и не заметить. Только трубы из-под сугробов торчат, слегка дымятся. Да церковная колоколенка возвышается над снегами.
В особо снежные зимы у рябовцев две заботы. Как откопаться по утру. И как дров успеть заготовить к вечеру. Наколоть двор, это вам, не кот чихнул. Уметь надо. Попадаются такие сосновые чурки, в три обхвата. Ни топором, ни колуном ее не возьмешь. Тут без клина никак не обойтись.
Едва научившись ходить, мальчик Витя уже за топор хватался. Чтоб силу богатырскую добыть. Весь скоморохи, как известно, все сплошь богатырями были.
Развернись плечо, размахнись рука! Мальчуган Витя, (сам от горшка два вершка!), отчаянно сражается с чурбаками всех пород. С сосновыми полегче, а вот с березовыми, просто беда. Хитрят, так и норовят улизнуть в сторону в самый последний момент.
Развернись плечо, размахнись рука! Это только со стороны кажется, мальчуган Витя дрова колет. Чудо-Богатырь, сам Виктор-Победитель сражается со Змеем Горынычем! А голов у того не три, а целых тридцать три. Да и другие набегают...Кикиморы болотные, оборотни всех мастей. Так и проходит детство в сражениях со всякой нечестью.
Одна беда, вчера, вроде, всех победил, всех уложил. Во-он какая поленица в сенях возвышается. А сегодня поутру опять все снова-здорово. Опять набежали Змеи Горынычи. Ох, много сил иметь надо, много отваги и терпения, чтоб всякую нечесть победить.
Иной раз до слез обидно, зла никак меньше не становится.
— Не боюсь! Не боюсь! — шепчет мальчуган, богатырь-Витя, а у самого душа давно в пятки спряталась.
Лесная дорога плавно вьется сквозь строй высоченных стволов. Середина дня, а в дремучем бору сумерки. Справа и слева от дороги зеленые огоньки вспыхивают. Волки совсем обнаглели. Средь бела дня норовят на дорогу выскочить. Подвывают из чащи. Не в полный голос, правда, не как ночью, но все равно, страшно.
— Не посмеют! Не нападут! — шепчет Витя и заставляет себя топать по зимней дороге размеренно и спокойно. Маменька отправила в соседнюю деревню больную бабушку навестить.
Над головой полоска неба голубого, вдоль дороги ели все в инее. На редких полянах сугробы горами возвышаются.
Сзади гулкое топанье копыт, фырканье лошади. Витя отступил в сторону, в сугроб по колено. Мимо мужик на санях проезжает.
Мальчик, радуясь живому человеку, приподнял шапку. Мужик, не выпуская вожжей, приподнял свою.
«Как богатырь богатырю!» — пронеслось в голове Вити.
Мужик натянул вожжи, остановил сани. Явно нездешний.
— Не страшно, одному-то?
Мальчуган Витя отрицательно замотал головой. Мужик усмехнулся, жестом пригласил в сани. Мол, вдвоем веселее.
Гулко топают копыта по твердому насту дороги. Мелькают стволы деревьев-великанов. Сказочные места. Только конь недовольно фыркает, кося глазами направо налево. Волков недолюбливает.
В десятилетнем возрасте Витю Васнецова отправили в Вятку. В Вятское духовное училище. Торной дорогой дедов и прадедов. Куда еще-то мог пойти сын сельского священника.
Вятка город древний. Раньше Хлыновым назывался. Екатерина Великая переименовала. Основали Хлынов еще семьсот лет тому назад. И не какие-то добрые поселяне, а новгородские ушкийники. Ушкуйник тоже самое, что разбойник. Хлыновцы жили вольно, Москве покорились чуть ли не самыми последними. Даже против Золотой Орды лихо воевали, но в свой город так и не допустили.
Витя по городу ходит стремительно, быстро. На прохожих поглядывает с опаской. Как никак, потомки разбойников. В своей деревне в одиночку ходить никогда не страшно. А здесь...Дома-хоромы разбегаются на улицы — крест-накрест, крест-накрест, да все теснятся, друг к дружке прижимаются, будто боятся чего.
В Рябове все свое. Свой простор, свой лес, свои луга. Там ничего не страшно. А здесь сплошное многолюдье. Все куда-то спешат, торопятся. Так и норовят оттолкнуть в сторону.
Тишина и спокойствие только у стен Трифоновского монастыря. Здесь и передвигаются не так стремительно. И разговаривают не так громко. Только возле стен монастыря и чувствует себя Витя Васнецов увереннее.
Первое же занятие посетил необычный человек. Ректор! Лицо у него строгое, глаза глубокие. В них тайна светится, недоступная простым смертным. Тайна сильных мира сего.
— Будущая ваша жизнь принадлежит Богу и людям. — властным и сильным голосом объявил он ученикам. — Не познав божественного, вы не сможете быть полезным людям. Не познав человеческого, не сможете служить Богу. Помните об этом.
«Из скоморохов!» — определенно заключил мальчик Витя. Ведь дураку ясно, только скоморохи могут так просто и доходчиво объяснить самое сложное.
Риторика, богословие, физика и математика. И, наконец-то!, урок рисования. Тайная страсть — оживлять свои фантазии, когда-то виденные картинки, отнюдь не угасла в мальчике. Напротив. С каждым уроком вспыхивала все ярче.
Учитель Николай Александрович Чернышев был из другой, но тоже явно «скоморошьей» породы. По классу ходил, ничего не видя перед собой. Ни учеников, ни стульев. Часто спотыкался, натыкался на столы. Весь в себе.
Ученики его вовсе не боялись. Знали, он добрый. Не накричит, не накажет. На его уроках можно хоть на голове стоять. Некоторые и становились...В буквальном смысле ходили на руках по проходам между столами. Николай Александрович и на это не обращал ни малейшего внимания.
— Посмотрите! — увлеченно говорил он. Скорее самому себе, нежели ученикам. — Вот куб! Поглядите внимательно. Какие тени на нем, какие от него. Рисуйте, рисуйте!
Одни щелкали семечками, другие читали книги, листали журналы. Рисовал только один. Витя Васнецов.
— Недурно!
Витя вздрогнул. Возле его стола, склонив голову, стоял учитель.
— Штрих излишне жирен. Легче надо...Вот так...
Николай Александрович взял из его рук карандаш, быстро подправил рисунок. Витя, затаив дыхание, наблюдал.
Но урок быстро кончился. Учитель, забрав куб, никого и ничего не замечая, ушел из класса. Витя Васнецов тут же побежал к старшему брату, благо он всегда рядом, тоже ученик училища. Возмущенно рассказал о недостойном, «небогатырском» поведении учеников.
— Бог с ними! У каждого свой путь. Тебе интересно, ты рисуй. Николай Александрович художник талантливый. Заметит твое старание, пригласит к себе в иконописную. Вот увидишь!
В иконописной мастерской Николай Александрович уже совсем другой человек. Ходит быстро, глаза горят, говорит вдохновенно. Каждый урок начинает с изучения старых икон.
— Вот, посмотрите! — жестом приглашает он небольшую группу учеников. — Васнецов! Подойди ближе. Вот! Это и есть...строгановское письмо! Посмотрите на нимбы вокруг головы. Это не золотая краска, это сам свет. Здесь от всего исходит свет. От рук, ног, одежды...Посмотрите на лицо. В глазах...мировая печаль. Верно? Скорбное лицо. Но скорбь тоже должна быть светлой. Утешительной. Наши предки это прекрасно понимали...
Николай Александрович говорит, говорит...Ученики, раскрыв рты, слушают. Внимают. Лицо Вити Васнецова светится счастьем. Его учитель, Николай Александрович Чернышев, явный «скоморох и богатырь». Иначе и быть не может.
Учитель заставляет учеников копировать иконы. Трижды, четырежды повторяет непонятное. Радуется, как ребенок, когда получается. Огорчается до слез, когда не выходит...
И вдруг, удача! Заказ на целую серию рисунков для альбома народных пословиц и поговорок. Сам господин Трапицын, местный меценат, собирается издать альбом маленьких жумчужин народного творчества. Но задача трудна. Рисунок должен иллюстрировать мысль. А мысль должна рождаться рисунком.
Еще на первой встрече Трапицын экзаменовал Виктора:
— Вот вам расхожая мудрость. Человек предполагает, а Бог располагает. Как нарисуете?
Ответ Васнецова был мгновенным.
— Речка, мужик и лошадь, провалившаяся под лед.
Трапицын секунду подумал и одобрительно кивнул.
— Я не ошибся в вас!
Везение! Ему, еще семинаристу, уже доверили сложный заказ. Несколько десятков рисунков для альбома. Удача!
Юный Виктор еще не знает другой мудрости. Удача приходит только к тем, кто ее заслуживает. Но это потом. А сейчас...
Виктор Васнецов вприпрыжку летит по улочкам Вятки. Никогда не умел просто ходить, гулять, прохаживаться. Всегда летел. Хотя иногда спохватывался, приказывал себе идти медленно, степенно, обозревая окрестности. Но через минуту, увлеченный новой мыслью, новой картиной в воображении, опять переходил на пробег.
До последнего дня жизни этой стремительной походкой он будет выделяться в толпе любого города. Вятки, Петербурга, Москвы...
— Надо тебя со Слюнкиной познакомить! — неожиданно заявил на очередной встрече Трапицын.
— Зачем ? — недоуменно спросил Виктор.
— Хозяйка писательница, красавица. Что само по себе уже...А потом. У нее такие люди собираются! Сплошь либералы!
Трапицын почему-то от восторга даже руки потирал.
— Вы семинарист? Значит, веруете?
— Я верую. — ответил Виктор.
Его допрашивала молодая красивая девушка. Хозяйка квартиры. Глаз не поднимала, перекладывала на столе свою рукопись. Виктор и Трапицын слегка опоздали, читка уже началась. Было неудобно. Все-таки, хозяйка известная писательница.
«Я не люблю попов, ни наших, ни чужих —
Не в них нуждаются народы.
Попы ли церкви, иль попы свободы —
Все подлецы. Всех к черту! Что нам в них?»
Вдруг раздался из угла протяжный и довольно противный голос.
Виктор обернулся, посмотрел на читавшего подобное.В ответ на него вызывающе вытаращился смешливый, ехидный тип с зелеными кошачьими глазами. Явно ждал ответа.
— Если вы веруете во что-то дурное, я лучше уйду! — твердо ответил Виктор.
Хозяйка поднялась из-за стола и медленно подошла к Виктору. Протянула руку. Виктор взял руку и не знал, что с ней делать. Поцеловать или что? Просто пожать.
— Меня зовут Мария Егоровна.
— Виктор. Васнецов.
— Не обращайте на них внимания. — девушка небрежно кивнула в сторону гостей. — Они скучные. А вы, кажется, нет.
Но ее опять прервали. Опять тот тип, который сидел в углу, разразился цитатой:
— «Каждый: кто глуп или подл, наверное, предан престолу;
Каждый, кто честен, умен, предан, наверно, суду».
Довольный собой, откинулся на спинку дивана, закинул ногу на ногу. И опять вызывающе вытаращился на Васнецова.
Спас положение Трапицын.
— Васнецов! — воскликнул он каким-то торжественным и даже официальным голосом. — Нарисуй портрет Марии Егоровны. Ведь грех не запечатлеть такую красоту!
— Я...не знаю. — пробормотал Виктор.
— А если я сама попрошу вас? — спросила хозяйка.
— Сложно.
— Чем же? — удивленно настаивала Мария Слюнкина.
— Да тем, что красавица! — вставил Трапицын.
Опять по гостиной смех, смех. Какой-то нехороший, злой.
— Да, нет. Дело в том...Возможно я бы и рискнул. Но ваше лицо знать надо. Много смотреть надо.
— Так бывайте у меня! — строго сказала Мария. И жестом прервала смех своих друзей.
— Мне нужно смотреть на вас, когда вы одни. — искренне и просто ответил Виктор.
В тот вечер Виктор ненадолго задержался в веселой компании. Не понравились они ему. Все, поголовно.
«Они против Царя. А всякая власть от Бога. Они, кажется, и против Бога. Нет, нет...» — покачивая головой, обегая лужи, в избытке разбросанные по всей Вятке, шептал Виктор.
Впоследствии он довольно часто вспоминал чистую и светлую квартиру Марии Слюнкиной. Но ее гости были явно «не богатыри». «Скоморошьего» духа в той квартире не было и в помине. В ней витал другой дух, либерализма. А к либералам Виктор инстинктивно относился настороженно. С подозрением.
В одно прекрасное утро в семинарию влетел взмыленный архиерейских служка. Потный и испуганный.
— Васнецов! Забирай все, что намалевать успел и бегом! Бегом к Самому! Немедля требует!
Виктор не на шутку испугался. Наказать хотят? За что? Из рисунков отбирал самые лучшие. Служка подгонял, приплясывал на месте от нетерпения.
— Скорей, ради Бога! Он опозданий не терпит!
До архиереевских покоев оба вприскочку рысью шпарили. Обгоняя редкие коляски с лошадьми.
У архиепископа лицо сухое, морщинистое. А глаза молодые и лучистые. В самых их уголках даже «скоморошинки» прыгают. Или так только кажется.
— Кладите рисунки прямо на пол. Удобнее будет.
Виктор послушно разложил рисунки на полу вдоль стены. В порядке очередности написания.
Архиепископ медленно идет вдоль ряда. Наклонятся, внимательно разглядывает. Вокруг толпятся священники рангом пониже. Но смотрят не на рисунки, на Самого.
— Выразительно. А вот этот печальный ангел, думаю, надолго в памяти останется.
— Лепо, владыко! Лепо! — хором запели священники.
Архиепископ долго и внимательно смотрел в глаза Виктору. Неожиданно вынул из кармана глиняную свистульку, что мастерят бабы в Дымковской слободе.
— Скажите, молодой человек. Что вы думаете по этому поводу? Откуда в простой бабе чувство меры, ритма, цвета?
— Думаю... — неожиданно для себя хриплым голосом ответил Виктор. — ...все это от радости, от сказки.
— Вам поручается расписать новый храм. — медленно и спокойно сказал архиепископ. — Не одному, разумеется! Будете под началом у прекрасного художника, мастера. А потом... Поглядим потом.
— Подойди под благославение! — шепнули Виктору.
— С Богом, Васнецов! С Богом! — сдержанно молвил архиепископ.
Кивнул кому-то из окружения. Ему тут же подали большую книгу. В руках архиепископа оказалось прекрасное издание «Слово о полку Игорева».
— Не читывали?
Виктор отрицательно помотал головой.
— Завидую завистью лютою. Вам предстоит прикоснуться к непревзойденной красоте слова. «Дети бисови кликом поля перегородиша!». Это подумать только! — Архиепископ даже руками всплеснул. — Дети кликом поля перегородиша!
Васнецов во все глаза на архиепископа смотрит. А от того, как от иконы, свет золотистый исходит. Свет радости.
Радостный и восторженным уходил семинарист Васнецов от архиепископа. Как бы зараженный его золотистым свечением. Шел по Вятке медленно, рассеянно глядя куда-то вперед... Впервые в жизни шел медленно, не торопясь.
Будто боялся расплескать переполнявшее его.
Но уже через день навалилось иное состояние, иное самочувствие. Горбом своим ощутил, что это за каторжный труд, художество.
До судорог сводит мышцы на спине, рука просто немеет от постоянного напряжения, глаза слезятся. Кажется, мешки на баржу таскать и то легче, нежели за кисточку с утра до вечера держаться.
Засыпал мгновенно, будто в темную яму проваливался. Зато просыпался с радостью в душе необыкновенной. Петь хотелось и кричать на весь свет. По пути в собор, казалось, чуть оттолкнись от земли и полетишь. Полетишь...
Книги, книги, чтение. Рисунки, рисунки, учеба. Как-то вовсе незаметно детство перетекло в отрочество. А оно, в свою очередь, преобразилось в юность.
Время, особенно в ранние годы, не просто стремительно течет. Галопом скачет, будто тройка обезумевших от свободы лошадей. Вырвались во чисто поле и мчат, все дальше и дальше...
А что там впереди? Бог ведает.
Перемены всегда сваливались на Виктора неожиданно. Только потом, задним числом осознавал. Отнюдь Ненеожиданно. Все закономерно. Одно тянет за собой другое. Одно вытекает из другого.
В один из дней вызвал к себе в кабинет Ректор. Тот самый, с глазами, в которых большая тайна светилась.
Сказал уж вовсе неожиданное:
— Подготовка к священному сану, дело благое. Но священников и без вас на Руси много. А Рублев один. У вас дар, юноша. Им пренебрегать никак нельзя. Вам в Петербург надо в Академию художеств. Если закопаете свой дар в землю, рано или поздно, ожесточитесь. И священника путного из вас не выйдет. Подумайте об этом. Если решитесь, поезжайте. Только разрешение у батюшки спросите. Без родительского благославения никакого дела начинать не следует.
Замолчал и к окну отвернулся. Видимо, самому нелегко было подобные слова произнести.
— Я готов благославить вас на стезю живописца. Только прежде посоветуйтесь с отцом. Его слово решающее.
Ничего больше не сказал Ректор. Даже и не смотрел на Виктора. Что-то за окном разглядывал. А что за окном? Чистое поле, да дорога до самого горизонта тянется.
2
Дорога до Петербурга была бесконечно долгой. Из Вятки пароходом по Каме, по Волге до самого Нижнего Новгорода. Потом по железной дороге до Москвы. Подъезжая в стоглавой, все в окно выглядывал, надеялся Кремль увидеть. Не разглядел.
С пересадкой очень удачно получилось. Приехал на Казанский, а Николаевский вокзал прямо через дорогу. Времени до отхода было достаточно, но с вокзала не уходил. Боялся поезд пропустить. Билет купил и до самого отхода в вагоне просидел.
До Петербурга доехал и дорогу в Академию без труда нашел. Спасибо учителю рисования, Николаю Александровичу. Тот на словах не раз объяснял, как найти. И даже на бумажке нарисовал. Через Невский проспект, через мост по набережной. Там и она, Академия.
В самой Академии тоже не заблудился. Хотя и немудрено было. Коридоры, лестницы, все равно что город. Люди добрые помогли. Подошли, расспросили, откуда? Где остановился? Провели, нужную дверь указали. И даже адрес дали, где дешевые комнаты сдают.
В Академии, оказалось, отнюдь не звери кругом. И неслучайно. Ведь само имя — Академия художеств! — звучало как...Его Императорское величество!
Подлинное счастье густым туманом обволокло Виктора Васнецова. В тот день на жесткой койке в убогой каморке долго уснуть не мог.
В Петербурге все быстрее, поспешнее, нежели в Вятке. А уж о Рябове и говорить нечего. Экипажи, коляски несутся по Невскому, будто на пожар. Прохожие на улицах, в переулках бегают, будто наводнение надвигается. Даже швейцары у парадных дверей и те спокойно стоять не могут, пританцовывают, притоптывают.
В Петербурге и дыхание-то перевести некогда. Поразмыслить, подумать. Оценить окружающее и свое место в нем.
Экзамен в Академию Виктор «с треском» провалил. Вернее, почему-то решил, будто провалил. Никакого «треска» и в помине не было. По ошибке в списки принятых внести забыли. А он по природной застенчивости, постеснялся в ректорат зайти, поинтересоваться. Выяснилась эта нелепость только через год...Но и тут не пропал. Добрые люди посоветовали на курсы к Крамскому пойти. При обществе поощрения художников. Стало быть, Судьба!
Сам Крамской оказался довольно невзрачным человеком. И одет был как-то невыразительно. Но с момента его появления в мастерской тут же возникала приподнятая атмосфера.
Виктор про себя отметил, что «не очень-то он скоморох», но созидательная энергия в этом человеке била через край. Хоть он и голоса никогда не повышал. И руками не размахивал.
Птица-Тройка Времени несется вперед и вперед. Бешено скачут кони. Искры летят из-под копыт. Новые лица, друзья, знакомства...
— Висницо-ов плишо-ол! — радостно приплясывают и кричат дети генерала Ильина на пороге классной комнаты, где обычно учителя дают им уроки. Виктор, улыбаясь, быстро снимает пальто.
— Висницов, милый! Что сегодня рисовать будем?
— Помните Пушкина? «У Лукоморья дуб зеленый,
Златая цепь на дубе том.
И днем и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом...»
— Лукомолье...оно какое? — строго спрашивает младший Коля.
— Ах, замечательно! — хлопает в ладоши старшая Машенька.
Из всех многочисленных учеников, дети генерала Ильина самые воспитанные, самые послушные, почти «маленькие скоморошки».
В этой семье Васнецов чувствует себя, как среди родных.
Уже работа сама ищет художника. Наделенный от природы даром простоты, Васнецов теперь нарасхват в популярных журналах. Ему заказывают сразу две азбуки. «Солдатскую» и «Народную».
В первой более тридцати рисунков, во второй около пятидесяти. И каждый прост, выразителен, незатейлив. Успех азбук продолжителен и постоянен.
«Солдатская» за восемнадцать лет будет напечатана в тридцати тиражах. «Народная» за двадцать лет в двадцати пяти. Если только представить, сколько людей, всех сословий, учились в детстве грамоте по рисункам художника, голова может закружиться от их неимоверного количества.
Судьба всегда одной рукой одаривает, другой отбирает. Из Рябово пришла горестная весть, скончался отец. Всего на полтора года пережил матушку. Стало быть, все младшие братья, как ни верти, остаются сиротами. Естественно, Виктор помчался в родной дом. Теперь вся ответственность на нем.
По пути не удержался, забежал в Вятке в местный музей. Посмотреть, что нового. Еще десяток лет назад музей организовал просвещенный вятский человек, Петр Алябьев. Минералы, гербарии, чучела. В семинарский период Васнецов был постоянным посетителем.
Едва переступил порог, к нему на грудь кинулся какой-то вовсе незнакомый ошалелый тип.
— Васнецов! Знаменитость вы наша, вятская!
Рядом в зале весело засмеялись две симпатичные девушки. Виктор как мог попытался отделаться от незнакомца.
— Помилуйте! Какая я знаменитость?
— Как же! — восторгался тип, пытаясь обнять Виктора. — Мы тоже не лаптем щи хлебаем. Видели ваши рисунки в журналах...
Девушки продолжали смеяться. Тип решительно напирал:
— Вот что, Васнецов! Предлагаю договор. Вы прославляете наш край, вятский. Мы сооружаем вам памятник. По подписке.
Виктор совсем окаменел, как минерал, от такой глупости.
— Идите к нам! — весело позвала румяная девушка со строгими глазами. — Мы вас спасем.
Васнецов решительно направился к девушкам. Энергичный тип, как и следовало ожидать, за ним не последовал.
— Вы кто, писатель? — спросила та, что со строгими глазами.
— Пытаюсь рисовать...
— Вот и напишите портрет моей подруги! — вмешалась другая, смешливая с ямочками на щеках.
— Вот и напишу! — неожиданно для себя заявил Виктор.
По крохотным залам музея протискивались уже втроем.
— Как меня зовут, вам знать не очень-то интересно! — продолжала та, что с ямочками. — А вот ее...
— Александра Владимировна! — строго сказала девушка со строгими глазами. И еще строже добавила. — Рязанцева!
— Виктор. Васнецов! — представился Виктор и уже совсем невпопад брякнул. — Может быть...в храм сходим?
Девушка с ямочками просто зашлась от смеха.
— Уже и в храм зовет. Прямо сразу...
— Я не то имел ввиду... — начал оправдываться Виктор. — Просто посмотреть росписи. Я когда-то тоже участвовал...
Слово, как известно, не воробей. Определенно, сама Судьба уже при первой встрече с Сашей Рязанцевой, просто вытолкнула из уст Виктора именно ЭТИ слова. А не какие-то там другие.
От Судьбы не уйдешь, не спрячешься.
Деревня Рябово ничуть не переменилось во времени последних каникул. Только домишки, церквушка будто в землю вросли. В родном доме все тоже уменьшилось, обветшало.
Без матери и отца дом и вовсе пуст, неуютен. Куда ни кинь взгляд — все матери или отца. Клубок шерсти со спицами, зонт, туфли, шкатулка...Все на местах, а их нет.
Только в родном доме до конца ощутил — детство кончилось. Младшие братья на него испуганными глазами смотрят. Он теперь вместо отца и матери. Так положено.
После Рябово время полетело еще стремительнее. Как молния несется Тройка-Время...Только мелькают по сторонам картины из промелькнувших месяцев жизни...
Уже и обучение в мастерской Крамского при Обществе поощрения художников позади. И публикации множества рисунков в популярном журнале «Будильник» уже приносит небольшой, но постоянный доход.
Виктор Васнецов худой, стройный юноша. Талантливый художник. Самобытный, ни на кого непохожий.
Судьба уберегла Виктора и от самого страшного испытания. От преждевременного успеха. Ранний успех для художника более губителен, нежели длительное непризнание, замалчивание.
Третья выставка «передвижников» стала для Виктора первой. Его картина «Чаепитие в харчевне» понравилась не только Крамскому. Одобрение высказали Репин, Максимов, Ге. Даже Куинджи похвалил.
Однокурсник Виктора Архип Куинджи. Женатый, обстоятельный человек. Но со странностями. Стены его мастерской всегда были абсолютно пусты и голы. Судя по всему, ему и так хватало красок на холсте и на палитре. Лишнее раздражало.
— Хочу богатства. Надоело быть бедным. — заявлял он каждый раз, как только Виктор переступал порог.
— Откуда свалится богатство-то? —усмехался Виктор.
— Заработаю! — решительно заявлял Архип. — Продам картины. Мы с женой на себя тратим в день по пятьдесят копеек. Куплю землю, недвижимость. Перепродам.
— Спекуляция? — морщился Виктор. — Нехорошо это.
— Деньги нужны для добрых дел. Во-первых, не допущу, чтоб молодые художники кровью харкали. Куплю землю в Крыму. Вот тебе и курорт для больных. У кого большой талант, за границу пошлю.
— И много денег хочется?
— У меня будет сто тыщ! — широко раскидывал руки Куинджи.
— Сто тыщ?! Скорей бы уж... — нетерпеливо вздыхал Виктор.
Пройдут годы и Архип Куинджи, как ни странно, осуществит свою мечту. Заработает огромные деньги. И до конца жизни будет помогать молодым художникам, своим ученикам.
Птица-Тройка Времени несется вперед и вперед. Бешено скачут кони. Искрами сыпятся из-под копыт дни, недели, месяцы...
Только вспыхнет в памяти строгий взгляд девушки из Вятки, да надолго внесет в душу смятение и грусть. Работа! Работа в мастерской. Теперь она занимает целиком и полностью художника.
Александра Рязанцева недолго прожила в Вятке. Обладая незаурядным упрямством, она покинула родной купеческий дом и одна (!?) уехала в Петербург. Учиться на врача. Что по тем временам, было равносильно поездке в одиночку на Северный полюс.
Некоторое время пути-дорожки Виктора и Александры шли параллельно. Потом, естественно, пересеклись. Судьба.
Рязанцева уже заканчивала медицинские хирургические курсы. Впоследствии, она стала одной из первых женщин хирургов в России. Виктор к тому времени, уже бросил последний курс Академии, (сказались многочисленные задолженности по общеобразовательным дисциплинам. Зубрить которые ему было откровенно скучно). И работал как самостоятельный живописец. Уже и выставки были. И не одна.
Александра вышла замуж по большой любви. Венчалась с Виктором вопреки воли родителей. Стало быть, без приданого. Молодые подсчитали совместный капитал и насчитали ровно 48 рублей. Если снять скромную квартиру и ограничить себя, на полгода хватит.
— Бог поможет. Мы умеем работать. — уверенно втолковывал юной жене молодой муж.
Молодая жена предано смотрела на своего супруга. В уголках ее строгих глаз постоянно вспыхивали смешливые искорки, «скоморошки». И это отнюдь не было фантазией молодого художника.
Вообще-то, Москва приняла Васнецова не сразу. Постепенно, но как-то основательно завоевывал Виктор Васнецов положение в художническом мире. Приняли в Товарищество, в газетах «известным» величать начали. Одна беда. Денег ни копейки, хоть по миру иди. Для молодой семьи это серьезное испытание.
Чуть полегчало, когда всеобщее увлечение историей началось. Поленов пишет терема 17-го века. Суриков «Утро стрелецкой казни». Репин «Царевну Софью».
Виктор Васнецов именно в это время создает знаменитого «Витязя». Первую свою историческую картину. Хотя это в большей степени фантазия, нежели подробное документальное полотно.
Поздний вечер. За столом в тесной московской квартире сидит Саша. Она уже беременна. Кутается в шаль и неподвижным взглядом смотрит на пламя маленькой свечи. Перед ней на столе целый ворох заштопанного белья.
Услышала шум подъезжающей лошади, встрепенулась. Прямо с порога Виктор ловко бросил на стол толстую пачку денег.
— Витя! Ты никак извозчика ограбил? — улыбнулась она.
— Как же. Ограбишь их. Целковый содрал!
Виктор усмехнулся, начал медленно снимать пальто. Сама осторожно взяла пачку денег, взвесила ее на руке.
— Наконец-то! У нас как раз краски кончились.
— На все хватит! — весело отозвался Васнецов. — Это только задаток. Савва Иванович заказал мне сразу три картины. Для кабинета Правления Донецкой железной дороги. Но самое главное! Полная свобода! Пиши, что хочешь. Начну с «ковра-самолета»!
Глаза Виктора сияют, как у заправского «скомороха».
Нельзя сказать, что Виктор, став Виктором Михайловичем, растерял по дороге детскую веру в очевидное и невероятное. Скорее наоборот. Ребенка в своей душе он тщательно оберегал, холил и лелеял. И верил! Верил в возможность чуда.
Уже и женат. Жена — красавица, умница, истинно русская женщина. Доброты и долготерпения бесконечной. И гордости и достоинства не занимать, недаром из вятского купеческого рода. Повезло Виктору, ничего не скажешь. Все друзья завидуют.
Уже и дети заполонили тесную московскую квартиру смехом, гомоном и тихими беседами вечерами, чтением вокруг матери.
Уже и недоброжелатели, коих у Виктора всегда в избытке, (особенно «западники» неистовствовали. Прямо искусать готовы были, как волки голодные!), признали в Васнецове самобытность и талант. Словом, жизнь удалась, состоялась.
С какой хочешь стороны посмотри, лучшего и желать не стоит. Признание, известность, все чин чином. Жена, дети, достаток. Пусть небольшой, но есть. Все как и положено у добропорядочного, православного человека, художника. Одна беда. Дома своего нет. Со строительства Дома все и началось...
Мечтал Виктор Михайлович наяву соединить сказку с былью. Чтоб Дом был. Жилой, просторный, с гостиной, спальнями и мастерской на втором этаже. И чтоб сказочный Терем одновременно. Чтоб дети росли в естественной и гармоничной атмосфере. Любви и фантазии. Сказку сделать былью решил, одним словом.
И получилось. Еще, правда, не до конца. Дом-Терем, Дом-Сказка еще недостроенный. Но уже и друзья и знакомые, все поголовно только охают и ахают, переступив порог.
В то лето жена Саша с детьми уехала в Вятку к родителям. Друзья-художники, кто куда, на этюды разъехались. Остался Виктор Михайлович один в недостроенном огромном доме. Если не считать плотников, которые и возводили Терем по его эскизам.
Работники пилы и топора во всем мире одинаковые. За каждым глаз, да глаз нужен. Так и норовят облегчить себе жизнь. Сработать побыстрее и попроще, и вильнуть в сторону.
Короче, плотники, сразу после отъезда жены, (ее они побаивались!), дружно покинули стройку. Нагло заявив, что сами они не местные, из-под Калуги. Дескать, картошку пора копать.
Васнецов смолчал. Хотя прекрасно понимал, картошку а середине лета выкапывают только ненормальные или вруны. Но делать было нечего.
Тут как раз Мария Слюнкина объявилась. Вятская писательница со своей широкой известностью в узких кругах. Она теперь то ли в «суфражистки» записалась, то ли в «феминистки», сам черт их не разберет. Красавица такая же, но почему-то до сих пор не замужем.
Ходит по дому, папироски курит. И пепел прямо на пол стряхивает. Того гляди, Дом-Терем недостроенный спалит. Может, у них так принято, у феминисток, табак смолить, как мужик. Они, вроде, на том и стоят. Мол, абсолютно во всем с мужиками равны. И даже лучше. В некоторых отношениях.
Виктор Михайлович на эти темы спорить не собирался. Спорить с красивой женщиной, да еще писательницей, известно, кем надо быть.
Вот такая странная компания и подобралась в недостроенном Доме-тереме. Инвалид Митрич, хозяин художник «Михалыч» и писательница-феминистка Мария Слюнкина. Каждый день встречаются, чаи распивают, работают, (каждый свое), и бесконечные разговоры разговаривают. Обо всем на свете.
Погода в тот день на дворе стояла странная. Небо сплошь заволокло белесой пеленой. И дождь непрерывно моросил. Наша троица сидела за столом в гостиной. Беседовали. Обо всем и ни о чем. Митрич с «Михалычем» уже чай допивали. Слюнкина уже третью папироску раскуривала, когда вдруг грянул гром! И пошел на улице снег. Самый настоящий. Это в середине-то июля месяца!
Виктор Михайлович с Марией вышли в коридор и распахнули двери на веранду. Стояли, смотрели в сад. Любовались хлопьями снега. На деревьях, на траве. Митрич в гостиной с камином и печкой начал возиться. (Незаурядное изобретение Васнецова! Печка в коридоре, камин в гостиной. Оба соединены друг с другом, как сообщающиеся сосуды. Как люди, прижавшиеся друг к другу спинами, чтоб теплее было. Камин затопишь, печка слегка нагревается. И наоборот. Короче, Терем всегда был сухим и теплым).
Митрич, как человек стабильной нетрезвости, дела делал обстоятельно. Даже как-то монументально. Если уж брался печку растапливать, часа полтора возился, не менее.
Стояли Мария с Виктором Михайловичем в дверях гостиной и падающим снегом любовались. Очень красиво было. Необычно.
Вот тут-то Мария Слюнкина и услышала тихий скрежет.
— Виктор! У тебя мыши завелись. — пыхнув папироской, задумчиво сказала она.
— Быть не может! — ответил Васнецов. И покачал головой.
— Сам послушай...В коридоре под сундуком шуршат.
Виктор Михайлович прислушался. Действительно, услышал под сундуком скрежет. Будто когтями по дереву царапают.
Надо заметить, сундук в коридоре с секретом был. Откинешь крышку, а там ступеньки, вход в подвал. Еще одно полезное изобретение Васнецова.
Подошли к сундуку, послушали. Сбоку Митрич с поленом в руке пристроился. И все трое явственно услышали тихий скрежет.
— Что я говорила! Там мыши. — брезгливо сказала Слюнкина.
Скрежет между тем нарастал. Послышались даже легкие удары.
— Ничего себе...мышка! —усмехнулся Виктор Михайлович.
— Крысы, наверное! Фу-у! Гадость какая! — поморщилась Мария.
Все трое застыли в ожидании. Из сундука, вернее, откуда-то из-под него доносились глухие, четкие удары. Били явно чем-то металлическим по дереву. И скрежет все нарастал.
— Витя-а! Мне страшно! — прошептала Мария Слюнкина.
Виктор Михайлович вышел из оцепенения и начал действовать.
— Митрич! — распорядился он — Гаси свечи! И спрячься!
— Ма-ама-а!!!
Это Мария начала от страха подвывать в полный голос, но Виктор Михайлович зажал ей рот ладонью и оттащил в гостиную. Двери прикрыл, только маленькую щель оставил. Митрич с поленом в руке тоже спрятался под лестницей, погасил свечи.
Наступила оглушительная тишина. Было слышно даже как снег в саду на ветки деревьев падает.
Крышка сундука с грохотом откинулась...Из сундука вылетел топор...Упал на пол. Потом показалась какая-то очень лохматая голова. Лица не разобрать, видны были только глаза.
Некоторое время голова напряженно вслушивалась. Потом на пол вывалился лохматый человек, на ногах лапти. Несколько секунд он стоял на четвереньках, прислушивался, принюхивался. Потом тихо постучал кулаком по сундуку...
3
Из сундука послышались шорохи, ахи, вздохи...Один за другим из него вылезали и тут же испуганно опускались на пол еще трое оборванных, в лаптях людей. Двое явно женского пола.
Митрич под лестницей, Слюнкина с Виктором Михайловичем за дверью застыли в напряженно ожидании. Ничем себя не выдавали. Мало ли, вдруг воры пробрались.
Но это были не воры.
Выделялся самый крупный из них, рослый. Он меньше других выказывал свой страх. Поднялся в полный рост, осмотрелся.
Послышался чей-то шепот.
— Рожамята! Где мы? Рожамята!
— Тута я...Цыц! — ответил рослый, которого звали Рожамята. Он продолжал напряженно осматриваться. — Игрец куды подевался?
Из-за сундука выполз еще один. Маленький, щуплый.
— Я-та тута...А вота мы-та где? — шепотом спросил он.
— Ну-кась, слазь наверх...погляди окрест!
Маленький, которого Игрецом кликали, ловко, по-обезьяньи, вскарабкался по строительным лесам. (плотники еще многого не доделали. В том числе, внутреннюю отделку), выглянул в окошко.
Одна из представительниц женского пола неожиданно чихнула. Громко хихикнула. И еще раз чихнула.
— Чечотка, ты? —злым шепотом отозвался Рожамята. — Я те нос оторву!
— Не со зла я...Не можу стерпеть... — опять хихикнула она.
— Вот я тя...суну враз туды, откудова вылезла. Тама начихаешса вдоволь...
По строительным лесам бесшумно соскользнул Игрец. Встал в полный рост, подошел к Рожамяте, схватил его за грудки.
— Ты куды завел? Куды выкопал? Снеги кругом беспросветныя! Восемь ден скачи, ни огня, ни дымка не отыщетца!
Тут же встрепенулась вторая особа женского пола. Черноволосая, с огромными глазищами.
— Ох, пропали мы...От люта огня, пряма в полымя!
— Блажная, цыц! Пришибу! — рыкнул Рожамята.
Он оттолкнул от себя Игреца и легонько стукнул кулачищем по лба Блажной. Та мгновенно смолкла.
— Ты рукам-та много воли дал! Али плешь ее наковальня?! Говорил я те...надоть вправа брать!
— Ну-ка...тиха все!!! — рявкнул Рожамята.
Четверка лохматых замолкла. Только та, которую звали Чечоткой, покачалась из стороны в сторону и опять, от души, чихнула.
Из гостиной, из-за спины Виктора Михайловича ей ответил другой чих. Это писательница Слюнкина не выдержала, тоже чихнула. Чих, как известно, занятие крайне заразительное.
Лохматые замерли на своих местах в самых нелепых позах.
— Кто здеся-а?! — громко спросил Рожамята. — Кто здеся-а?!
В ответ Мария Слюнкина еще раз громко, от души чихнула. Виктору Михайловичу не оставалось ничего другого.
Он широко распахнул дверь гостиной.
Как только Васнецов распахнул дверь в коридор, Митрич чиркнул спичкой и зажег свечу. Лохматые оказались окружены с двух сторон. Они всей четверкой, с криками и визгами, отскочили к стене, упали на пол и затряслись от страха.
Виктор Михайлович тоже зажег свечу и сделал пару шагов перед. Лохматые вмиг поднялись на ноги, в руках у мужчин блеснули топоры. Рожамята, как самый сильный, выступил чуть вперед.
— Вы...чего? — недоуменно спросил Виктор Михайлович.
— Чего-о...Ничего. А вы чего?
— Кладоискатели, что ли? — предположил Виктор Михайлович.
— Веселы люди мы. — мрачно ответил Рожамята.
Выяснение отношений длилось довольно долго. Лохматые упорно рвались из Терема на волю. Виктор Михайлович, еще толком не понимая, но уже предчувствуя, что столкнулся нос к носу с тем самым, очевидным и невероятным, никого из дома не выпускал. Взял, да и запер оба выхода на ключ. И ключ в карман спрятал.
Лохматые, особенно представительницы женского пола, жались по стенкам в коридоре. Ни в какую не желали и шага ступить в сторону.
Доносился только их шепот.
— Иноземцы они...Инородцы... — шептала та, которая чихала, по имени Чечотка. — Вишь наряжены... не по-нашенски...
Виктор Михайлович расхаживал по коридору взад-вперед, поглядывал на кучку испуганных людей, размышлял, что делать дальше.
Рожамята, как старший, пытался пристроиться рядом. Уговаривал хозяина, называя его не иначе, как «Боярин!».
— Отпусти ты нас, боярин, по-доброму! Зачтетца тебе...Перед Богом, перед людьми...Добром не пустишь, кровью умоешса...
Но Васнецов был неумолим. Толи зачуханый вид лохматых его так растрогал, (худые, оборванные, явно голодные!), то ли. интуитивно почувствовал, вот оно, то самое! О чем мечтал с детства!
Укрепился Виктор Михайлович в своих предположениях, когда сторож Митрич, ни с того, ни с сего, брякнул:
— Эта, Михалыч! Скоморохи они. — небрежно кивнув в сторону испуганных лохматых, заявил он. — Я эта, одну книжку читал...
Васнецов жестом оборвал Митрича, поскольку прекрасно знал, тот действительно, мог читать какую-то одну книжку. Первую и последнюю в своей жизни. Но чтоб в ней о скоморохах было написано?
На вопросы Виктора Михайловича лохматые отвечали дружно. И довольно складно.
— В холодну нас бросили. Живьем удумали, нелюди, извести. Но мы-та тожа не лыком шытыя. — затараторила самая бойкая, по имени Чечотка. — Подкопа рыли...Копали долго, страсть...Ан, света все нету, да нету...
— За что ж вас так, болезных? — усмехнулась Слюнкина.
— За дела, боярыня! За дела! — вздохнул Рожамята.
— За веселый нрав, за потешинки. — поддержал Игрец. — Смех-та он, боярыня, всяк о двух концах. Кому в радость, кому слезонки...
— Надо же! Никогда бы не подумала! — хмыкнула писательница.
— И долго вы так, под землей? — спросил Виктор Михайлович.
— Никто не знат. Може, год...Може, Бог ведат. — был ответ.
— Питались чем? — поинтересовался практичный Митрич.
— Крота ловили. Живьем глотали. — огрызнулась Блажная.
— Тьфу! Будь ты неладна! — возмутилась Чечотка. — Пошто ты людей пугаш? Еще подумат чего...Дура, прости Господи! Не подумай чего, дедушка. Припасы были. Были, да все вышли. Мы уж удумали все, конец пришел...Ты не слухай ее, нелюдимка она. Норовит всяк раз каку гадость сказать. Уродилась така, ничего не поделаш...
— По чужим подвалам ради смеха шастаете? — спросила Мария.
— Гонение нашенского брата! — вздохнув, подтвердил Рожамята. И покачал головой. — Ох, гоняют! Батогами бьют, да плетьми. Напереди тычки, назади оплеухи. Со свету сжить живьем хотят.
— Какие страсти! — опять усмехнулась Слюнкина, явственно подчеркивая, что не верит ни единому слову.
— Медведя маво в чисто поле, ох, и выгнали! — пожаловался маленький Игрец. — Да собаками...Пропадет медведь...Он ручной совсем. К жизни дикой-та неприученнай...
Виктор Михайлович взял под руку Митрича, отвел в сторону.
— Давай в кладовку. Надо гостей попотчевать как подобает. Выставляй все, не скупись.
Митрич кивнул и заковылял к двери. Но дорогу ему перегородил Рожамята. Он выразительно поигрывал топором.
— Далеко ль собрался, боярин? — с угрозой спросил он.
— На кухню. Вас покормить. Как никак гости...
— Сладко поешь, боярин! Мягко стелешь...
— Не верь яму, Рожамята! — выкрикнул маленький Игрец. — За подмогой посылат, слепому видать. Повяжут нас как запрошлый раз!
Виктор Михайлович вышел на середину коридора и громко хлопнул в ладоши. Лохматые вздрогнули, замерли.
— Друзья мои! — начал Васнецов доброжелательным тоном.
— Недоброе затеват, зуб даю! — не унимался Игрец.
— Ох, пропали мы! Ох, пропали зря! — поддакнула Блажная.
— Друзья мои! — повысил голос Виктор Михайлович. — Вы ведь, наверняка, голодные, как волки. Приглашаю вас отобедать с нами!
Лохматые собрались в кучу, начали оживленно что-то обсуждать. Говорили вполголоса, слов не разобрать. Толкались, пихались.
Потом вперед выступил Рожамята. Кашлянул в кулак.
— Чего замен потребуешь, боярин? — спросил он.
— Ни-че-го! Споете, спляшите, если захотите. По рукам?
Лохматые опять сбились в кучу, опять долго перешептывались.
Чуть было не испортила «всю обедню» писательница Слюнкина. Она неожиданно выступила из своего угла, швырнула, (зачем-то?!), на пол зонтик и уперла руки в боки.
— Виктор! Ты как знаешь, мне эта комедия уже осточертела! Сам, если хочешь, валяй дурака, из меня идиотку делать не надо!
Заступился за Виктора Михайловича, как ни странно, Рожамята. Он вышел из группы лохматых и, улыбаясь, подошел к Марии.
— Погоди, боярыня! Ты не гневайса, слишком шибка-та! Молвишь так, ажно в ушах трещит!
— Ты...самородок! Вот ему... — Слюнкина указала пальцем на Васнецова, — ...можешь болтать, что угодно! Он поверит! Во что угодно поверит. В леших, домовых...У него профессия такая.
— Зачем...Сама-Родок? — обиделся Рожамята. — У мя и тятенька и маменька есть. Оба здравствуют. Хошь, пупок покажу?
Мария Слюнкина дернула плечом и решительно направилась к двери в сад. Рожамята незамедлительно последовал за ней.
— Зачем Сама-Родок? Рожамята мя звать. Сызмальства.
Как-то так получилось, Слюнкина и Рожамята отошли в сторону и уже у двери в сад продолжали пререкаться.
К Виктору Михайловичу, очевидно, набравшись духу, спрятав за спиной топор, осторожно приблизился маленький, щуплый.
— Боярин! У вас сичас чево на дворе? — хитро спросил Игрец.
— У нас!? У нас...лето. — ответил Васнецов.
«А у вас?» — чуть не вырвалось у него.
— Не пойму я тя, боярин. Глаз вродя умный, сам юродивого ломаш. Снеги посередь лета разве быват?
Беседуя таким образом, Игрец и Виктор Михайлович во все глаза рассматривали друг друга. Васнецов убедился, что Игрец совсем молоденький, почти мальчик. Игрец утвердился во мнении, что хозяин глубокий старик. Но оба остались довольны.
В другом конце коридора Рожамята и Слюнкина продолжали свой «тет-а-тет». Рожамята, как и каждый нормальный мужчина, норовил подкрепить свои доводы руками. Слюнкина строго одергивала.
— Руки! Убери руки, я сказала! Мужлан! Неандерталец! Привык там...со своими. Чего вылупился?
— Така красива, а бранишса. Нешто хорошо?
— Ох, ох, ох...
— Красива. — подтвердил Рожамята. — Ажно в глазах рябит.
— Тоже мне, дремучий-дремучий, а разбирается.
— И глаза...Глаза-та, словно синь вода!
— Ты мне зубов не заговаривай! Все вы на одну колодку. Сначала глаза, потом...знаю я вас.
— Как тя звать-та, красна-девица?
— Мария мя звать. Мария. Запомнил?
— Не глухой поди.
Виктор Михайлович подошел к Рожамяте, похлопал его по плечу. Тот и не заметил этого. По-прежнему улыбаясь, смотрел на Марию. Во все глаза. Слюнкина, вскинув голову, смотрела в сад. Васнецов еще раз похлопал Рожамяту по плечу. Тот очнулся.
— А!? Чего!? — вздрогнул он. — А-а...ты...боярин.
— У меня к тебе просьба, попроси своих друзей...Пусть споют что-нибудь...Что-нибудь свое.
— Весело али печально? — уточнил Рожамята.
— Уж лучше повеселее.
— Эй, Чечотка! Игрец! Ну-кась, сюда! — повысил голос Рожамята.
Из другого угла к ним осторожно подошли Игрец и Чечотка. Оба с некоторым испугом смотрели на писательницу Слюнкину.
— Спойтя-как частушку каку!
— В животе маковой росинки нету, а ты частушку.
— Препиратца вздумаш!? — возвысил голос Рожамята.
Игрец и Чечотка встали рядом и, выпучив глаза, заорали какими-то дурными голосами:
Еще где жа эта видана, еще где жа эта слыхана,
Чтоба курочка бычка родила, поросеночек яичко снес!
Чтоб по небу-та медведь летел!
Чтоб летел, да и хвостом вертел!
Чтоб слепой-та подсматривал, чтоб глухой-та подслушивал!
Чтоб немой караул закричал, а безногий на пожар побежал!
Игрец и Чечотка смолкли так же неожиданно, как и начали.
— Как, боярин? Нравитца?
— Очень. — улыбнулся Васнецов. — Спасибо. Большое спасибо.
— Спасибом сыт не будешь. — проворчал Игрец. — Сам угощение сулил, а сам...
— Ты у мя...накушаешса...березовой каши! До отвалу! — яростно зашипел Рожамята. И даже двинулся на него.
— А-а-а! — вдруг диким голосом заорал Игрец, указывая пальцем на Слюнкину. — Пожар у е-ея! Гори-ит! Воды давайтя! Воды-ы!!!
Это писательница Слюнкина сунула по привычке в рот папиросу, чиркнула спичкой и выпустила изо рта струю дыма. Рожамята только поморщился, а Игрец явно очень испугался.
— Воды-ы! Давайтя воды-ы! Гори-ит!!! — со страхом кричал он.
Виктор Михайлович, Рожамята и примкнувшая к ним Чечотка насилу успокоили бедного мальчика.
— Ничего страшного, это игра такая! Шутка! — втолковывал Васнецов.
— Не оры! Сказано те, шутка! Дым! — поддержала Чечотка, треснув для убедительности Игреца по затылку.
Игрец немного успокоился, но в дальнейшем поглядывал в сторону писательницы Слюнкиной с устойчивым недоверием.
— Боярин! А зачем така шутка? Из рота дым пускать? — вежливо обратилась к Васнецову Чечотка.
— Для глупости! — ответил Виктор Михайлович, не придумав более достойного и вразумительного ответа.
Тут в коридоре появился Митрич в кухаркином фартуке.
— Вы, эта...Давайте на кухню...Чем Бог послал.
Бог послал довольно много. Все припасы, что жена Александра заготовила мужу на целую неделю, Митрич, по доброте душевной, взял, да и выставил на стол.
Лохматые поначалу отнекивались, жадно сглатывая и стыдливо опуская глаза. Потом началось нечто невообразимое.
Теперь уже хозяева, Васнецов, Митрич и Слюнкина, жались на кухне по стенкам, с изумлением наблюдая за варварской трапезой. Какие там ложки-вилки, салфеточки! С хрустом и чавканьем лохматые поглощали все, что попадало в поле их зрения. Вырывали друг у друга из рук, издавая нечленораздельные звуки.
Насытиться лохматые не могли очень долго. Выпучив глаза и прислушиваясь только к своим внутренностям, ничего не видя вокруг, они с неимоверной скоростью поглощали все съедобное на столе. Рыбу поедали вместе с костями, мясные кости обгладывали до зеркального блеска. И все квасом, квасом запивали.
— Однако-о! — покачивал головой Виктор Михайлович.
— Господи-и! — жалостливо вздыхала Мария Слюнкина.
— Саранча-! — хмурился сторож Митрич. И виновато разводил руками в стороны, ловя взгляд Васнецова. Но Виктор Михайлович только весело улыбался.
Наконец лохматые насытились. И начали необузданно смеяться. Показывали друг на друга пальцами и просто умирали от смеха.
— Живыя-а...Мы-та...живыя-а... — на все лады повторяли они, вовсе не обращая внимания на хозяев.
— Нас батогами били?
— Еще как! Страшно спомнить!
— Указами царскими стращали?
— Чихать на ихнии Указы! Сами себе указ!
— Собак на нас спущали?
— Спущали-и!!!
— А мы...живыя-а! Вот оне мы! Нас без хрена не слопаш! Наша искусства сколь веков жива?
— Много-о! Не счесть! Завсегда была-а!
— Покуда мы живыя-а! А мы, вот оне - мы!!!
Повскакав с мест, прямо на кухне, вокруг стола, лохматые начали отплясывать какой-то дикий, варварский танец. Васнецов, Митрич и писательница Слюнкина в восхищении только головами покачивали и обменивались выразительными взглядами.
После обильной трапезы и дикого танца, лохматые понемногу успокоились. Начали осваивать новую, незнакомую для себя территорию. Разбрелись кто куда. На некоторое время в Тереме наступила элегическая тишина. Мир и покой.
Но тут со второго этажа донесся дикий крик.
4
— А-а-а-а!!!
По ступенькам винтовой лестницы на пол скатился опять вдрызг испуганный Игрец. Губы его тряслись, глаза расширены от ужаса.
Все лохматые, в дом числе и Виктор Михайлович с Митричем, подбежали к мальчику, начали ощупывать его, успокаивать.
— Та-ама-а...мужики на конях! За мной погналиса! Затоптать мя удумали-и!!!
Лохматые все, как по команде, повернули головы к Васнецову. На их лицах читался немой вопрос: «Кто тама?».
Виктор Михайлович покачал головой и весело рассмеялся. Он естественно мгновенно сообразил. Игрец увидел его знаменитую картину «Богатыри». Наверняка мальчик никогда не видел настоящей живописи. Кроме того, погода. Колыхание теней от веток по полотнам, игра света и тени, вполне могли сыграть с ним злую шутку.
— Друзья мои! Ну-ка, пошли со мной! Пошли, пошли!
Виктор Михайлович решил разом покончить с подобными недоразумениями. Решил показать лохматым все свои полотна.
Следует уточнить, по мере завершения строительства, Виктор Михайлович собирал лучшие свои работы. Развешивал их в Тереме по стенам. Большинство, разумеется, находилось на втором этаже, в мастерской. Но и в гостиной, спальнях, даже во втором узком коридоре висели его полотна.
Васнецов намеревался открыть, как бы, итоговую экспозицию. Временно, разумеется. Большинство картин уже не принадлежали художнику. Были проданы. Но организовать персональную выставку и совместить ее с новосельем, идея неплохая. Многие друзья-художники одобрили. И даже помогали, чем могли.
Лохматые с превеликими осторожностями, по двум винтовым лестницам, одна группа вслед на Васнецовым, другая вслед за Митричем по обычной лестнице, ведущей из кухни, поднялись в мастерскую. И все одновременно застыли в изумлении, как изваяния.
Безусловно, лохматые никогда настоящей живописи не видели. И Виктор Михайлович решил не торопить процесс их приобщения. Он отошел чуть в сторону, опустился на стул. Молчал, наблюдал.
Это было нечто.
Рожамяте совершенно неожиданно не поглянулся «Иван-Царевич на Сером волке». Причем категорически. Он презрительно скривил губы и нехотя отозвался:
— Хорошо яму...Заимел волка и давай...Сам черт не брат...Так ба кажный...Я ба тожа, може, если ба...
Позавидовал, одним словом. Но как-то уж очень прямолинейно, без затей. В дальнейшем, если входил в мастерскую, резко отворачивался в сторону. Даже смотреть на «Царевича» не желал. Во, как!
Блажная застыла перед «Тремя Царевнами подземного царства». Слегка поворачивалась, вправо-влево. Сравнивала. И судя по выражению ее лица, сравнение было явно не в их пользу.
Игрец, как самый непосредственный, увидев на противоположной стене «Аленушку», засмеялся счастливыми смехом.
— Пригорюнилася-а...Пригорюнилася-а... — без устали повторял он, дергая всех за рукава и указывая пальцем на полотно.
Потом вдруг неожиданно заплакал. Опустился на корточки, уткнул лохматую голову в колени и долго всхлипывал, утирая ладонями текущие по щекам слезы.
Предвидеть реакцию лохматых было никак невозможно.
Они пребывали в абсолютном убеждении, когда не смотрят на картину, там продолжается жизнь. Но стоит упереть взгляд в полотно, как на нем все застывает. Вроде игры в «замри!».
Чуть позже Игрец чуть не подрался с Блажной. Мальчик увидел картину «Царевна-Несмеяна», сходу понял сюжет и, оценив по достоинству, решил включиться в соревнование.
Как только бедный мальчик не пытался рассмешить Царевну! Какие только рожи не корчил! На руках ходил! Петухом кричал! Собакой лаял! Все бестолку!
Умаявшись, он подошел к Блажной и нагло заявил, будто «Несмеяна» слегка улыбнулась ему. И даже подмигнула левым глазом.
— Брешешь! — огрызнулась Блажная.
— Вот те крест! — вскинулся Игрец.
— Тода сажай ее на медведя сваво и скачи...как Царевич!
Упоминание о любимом медведе сильно обидело Игреца. Он бросился на Блажную с кулаками. Разнял дерущихся, как обычно, самый рассудительный Рожамята. Растащил обоих по углам и пригрозил, что в следующий раз примет решительные меры.
Конфликтующие мгновенно примирились и вернулись к прежним занятиям. Блажная проживалась перед «Царевнами подземного царства». Игрец выводил из оцепенения грустную «Несмеяну». Чечотка пристроилась возле «Аленушки» и беседовала с ней вполголоса с чем-то своем, сокровенном, девичьем.
Сам Рожамята присел на скамью напротив «Витязя на распутье». О чем-то думал, кивал головой, хмурился. Видимо, попал в аналогичную ситуацию, что и сам Витязь.
К концу дня лохматые уже окончательно освоились в Тереме. Комнат, спален, коридоров было огромное количество, потому каждый нашел укромный уголок, любимое место. Если сталкивались в коридоре или в прихожей, радостно приветствовали друг друга дикими криками и тут же разбегались.
Писательница Слюнкина завела Рожамяту в маленькую комнату. Уселась за письменный столик и раскрыла толстую тетрадь.
— У меня к тебе важное дело! — строго сказала она.
Рожамята смотрел в окно, за которым ничего, кроме сплошной зелени сада и видно не было.
— Ты должен рассказать о вас! — сказала Мария и приготовилась записывать. Год назад она окончила модные курсы стенографии и теперь не упускала случая практиковаться.
— Об чем молвить-та? — не оборачиваясь, спросил Рожамята.
— О вас. Обо всех вас. О вашей жизни. Самое главное, самое важное. Понимаешь? — втолковывала писательница.
Рожамята едва заметно кивал.
— Представь себе...Тебя услышат сразу много-много людей. Они должны о вас узнать. Понять вас.
Рожамята повернул голову, бросил взгляд на сосредоточенную Марию и едва заметно усмехнулся.
— Что бы ты сказал им? Самое главное! — настаивала Мария.
Рожамята долго молчал, смотрел в сад. Будто и впрямь видел там множество людей, ожидающих его речи. Потом он начал глухим голосом. Сначала неуверенно. Потом все громче.
— Не забывай нас, братья! Нам тяжко жилося, но мы не плакали. Слез на людях не казали. Мы сами веселилися, как умели. И других радовали. С чистым сердцем, от открытой души...Не забывай нас, братья! Мы по зернышку, по капельки, по крохам малым собирали людишек своих. Богом меченых, в коих искра есть - людям радость несть. Берегли мы их от стужи лютой, от глаза злобного, от дурака завистного, от злодея богатого...Да не уберегли, видать, не сумели. И настал для нас черный день, как ночь. Стали нас сживать недруги со свету...Мало нас теперя осталося...Може, мы и есть - самые распоследния...Не забывай нас, братья! Мы вам радость одарить возмечтали...Не забывай!
Писательница Слюнкина сосредоточенно записывала. Даже кончик языка прикусила от напряжения.
Когда подняла голову, Рожамяты в комнате уже не было. Он тихо и незаметно вышел. Лохматые все поголовно умели бесшумно и незаметно передвигаться.
Мария вздохнула и начала перечитывать записанное. По ходу делала исправления. Стенографические крючки и закорючки требуют повышенного внимания и сосредоточенности.
В последний день «гостевания» лохматых в Тереме Васнецов совершил непростительную, роковую ошибку, за которую казнил себя потом долгие годы. Он ушел ночевать в свою старую квартиру. В Тереме остался только Митрич. Но старик обычно спал таким богатырским, беспробудным сном, что ничего не слышал. И разумеется, ничего видеть не мог. А если бы...
Если бы Виктор Михайлович, скажем, притаившись где-нибудь за дверью свой мастерской, послушал и хотя одним глазом подсмотрел...Он стал бы свидетелем событий...фантастических!
Была глубокая тихая ночь. Сквозь многочисленные окна и оконца по всему дому разливался ровный лунный свет. Кроме богатырского храпа Митрича, волнами доносившегося из каморки под лестницей, ничто не нарушало покоя и тишины сказочного Терема.
Не спал только один человек, Рожамята. Он бесцельно бродил по коридорам и комнатам. Наконец сел на лавку в центре гостиной и замер. Тихо скрипнула дверь одной из спален, на пороге появилась Блажная с распущенными волосами.
— Поджидаешь? — тихо спросила она.
Рожамята не ответил, даже не пошевелился.
— Не бери в башку-та, я не шпионичаю...Любопытство одолело, чем она тя так-та приворожила?
— Уйди...Один быть желаю. — пробормотал Рожамята.
— Вот уж истина - сиплому не аукнетца! Даже видеть мя не желаш... — горько усмехнулась Блажная. — И на том спасибо. Я-та ради тебя, глаз твоих, мужа законного бросила, все оставила - дом, родителев, имя свое позабыла, а ты...Глядеть-та в мою сторону забываш...Хоть ба раз приласкал.
— Сердцу-та не прикажешь. — глухо пробормотал Рожамята.
— То-то и оно... — как эхо отозвалась Блажная. — Я свому тожа приказать не смею.
Она подошла к лавке, осторожно присела рядом.
— Ладна. Ты скажи, чево с нами дальше-та будет?
— Не ведаю. — покачал головой Рожамята. — Думать надобно.
Некоторое время оба молчали. Тишину нарушали только заливистые рулады сторожа Митрича.
Блажная вздохнула, поднялась со скамьи.
— Ладна...поджидай...Скоро явитца.
— Почем ты-та знаш?
— Слышу...
Рожамята поднял голову, прислушался.
— Брешешь ты...Тишина окрест.
— Я не ухом слышу-та...сердцем!
Блажная повернулась и ушла в спальню. Тихо скрипнула дверь. Рожамята еще долго сидел на лавке, напряженно о чем-то думал.
Услышав шаги по коридору, быстро поднялся, пригладил волосы, одернул рубаху, но остался стоять на месте.
Распахнулась дверь, в Тереме возникла писательница Слюнкина. С большим чемоданом в одной руке, сумочкой и баулом в другой. Она тяжело дышала. Поставив чемодан на пол, сумочку и баул пристроив рядом, медленно подошла к Рожамяте почти вплотную.
— Вот! — тихо сказала она, переведя дыхание. — Я так решила. И все. Плевать на условности. Пусть говорят, что хотят. Пойду с тобой. Куда ты, туда и я.
— За тобой гналися, что ль?
Глядя друг другу в глаза, оба осторожно присели на лавку.
— Я так боялась...Думала, приду, а вас никого нет! И тебя нет! Приснилось все...
— Вота он я! — усмехнулся Рожамята.
Слюнкина с нежностью смотрела на него, застенчиво улыбалась.
— Я ведь всю жизнь тебя ждала. Сокол ты мой, ненаглядный...
Рожамята перестал улыбаться, вздохнул.
— Верно молвишь, сокол. Гол, как сокол. В одном кармане вошь на аркане, во другом блоха на цепи.
— Господи! Разве в деньгах счастье?! — воскликнула Мария.
— Тожа верна. — согласился Рожамята. — Счастья на аршин не смеряш. Ты вона явилася, я счастлив. Будет чево спомнить...
Слюнкина вздрогнула, нахмурилась. Внимательно, пытливо посмотрела в глаза Рожамяте. Но тот смотрел в сторону.
— Ты не думай. Я не какая-нибудь взбалмошная дура. Я пришла насовсем. Или ты...
— Твоими ба устами...
— Ты договаривай, договаривай, раз начал... — настаивала она.
Рожамята долго молчал, вздыхал, покачивал головой..
— Не сладитца у нас с тобой, Мария.
— Это почему, интересно знать? — прищурилась Слюнкина.
— Как жа...Стена меж нами...Неужто сама не видишь? Стена неодолимая...
— Глупенький! Ты как ребенок! — неожиданно засмеялась она. И потрепала его по волосам. — Думаешь, если мы такие, новомодные, современные, значит лучше вас? Чушь собачья! Просто мы книжек больше читали. Разве это наша заслуга? Да что там...Отмой тебя, как следует, причеши, приодень, никому и в голову не придет спросить, какого ты года рождения. Кстати, ты в каком году родился?
— Пятьдесят третьего я... — недоуменно поднял голову Рожамята.
— Погоди...Значит, тебе сейчас сколько?
— Двадцать восьмой ужо пошел.
Слюнкина пошевелила губами, что-то подсчитывала.
— А месяц? В каком месяце ты родился?
— Июля я...К чему тебе-та?
— Плохо. — заявила Слюнкина. — Получается, ты старше меня на два месяца. Должно быть наоборот. Мужчина должен быть старше.
Рожамята резко встал, отошел в самый дальний угол гостиной.
— Я и есть старшее! — резко повернувшись, сказал он. — Не два месяца, два века! Извиняй мя, Мария, полюбил я тя, да только...бестолку все. Не сладитца у нас...Ты сичас в каку-та игру играш. А ну как надоест? Тода как? Да и меж нами ты как жить-та собираешса? Наша жизнь, что рубаха эта...Сверху красно, да насквозь потом просолоно. Жестокости неимоверныя, унижения, да поругания. Не сдюжиш ты...Нет, нет.
— Какие еще поругания?! Это у вас там...А мы-то здесь!
— В том-та и дела, Мария, что здеся. Мы оттудова вышли, да до вас покуда не дошли. Как ты нашу жисть здеся представляш? На ярманке нас казать, как зверей диковинных будитя? Как медведей, на цепи водить? А мы-та люди! Люди-и...Вона, содруги мои-та, на улицу носа не кажут. С испугу в щель норовят забитца. Иной може и сдюжит. А другой, слабый который. Игрец, к примеру. Или Чечотка та жа...Они умом тронутца могут. Об том тожа думать надобно. Кто жа за них подумат, кроме мя-та? Я старшой, я в ответе. За всех и кажного.
— Будете постепенно входить в нашу жизнь. Я буду среди вас, как...переводчик, что ли!
— Не сладитца у нас, Мария. Извиняй мя.
— Почему? — воскликнула Слюнкина. — Не понимаю, почему?
Рожамята долго смотрел на нее, едва заметно усмехался.
— Извиняй мя...Женатый я. Ужо который год. И детишки есть. Двоя. Ждут оне мя, не дождутца, когда их тятенька возвернетца...
— Погоди... — протяжно пропела Мария. — Что ты раньше-то?
— Ты разве спрашивала? Женатый я, венчанный...
Слюнкина с усилием потерла лоб. Потом даже головой встряхнула.
— Погоди! Ты женат, ладно, пусть. Но они...Кто они-то? Ты хоть понимаешь, куда ты попал? Ты...в другом веке!!!
— Как не понять, понимаешь. Как тебя увидал, сразу и понял. Не така уж бестолочь.
— Значит... — продолжала Мария. — ...их уже нет на свете!
— Тебе нету, мне есть. Ждут оне...ждут...Не могу я так-та...При живой жене...
Тихо скрипнула дверь спальни, на пороге возник сонный Игрец. Начал делать Рожамяте какие-то непонятные знаки.
— Чего тебе? — недовольно спросил Рожамята.
— Мне эта...на двор надобно. — просипел Игрец.
— Тьфу ты! — в сердцах сплюнул Рожамята. — Еще спрашиват.
Игрец застенчиво глядя в пол, на цыпочках прошел мимо них.
— Извиняй, боярыня! — шепнул он Слюнкиной.
Как только дверь за Игрецом закрылась, Рожамята решительно подошел к Марии, взял ее за плечи.
— Давай прощатца, Мария!
— Господи! Почему я такая невезучая! — всхлипнула она.
— Светат скоро. Мне до зари ответ надумать надобно. Как нам жить-та дальше. Я завел, мне ответ держать.
— Не нравлюсь я тебе, да? — прошептала Слюнкина.
— Извиняй, Мария. Не совладал с собой. Уж больно ты красива. Да не в добрый час мы, видать, с тобою стретились. Прощай! Ты така...красива...дух захватыват! Прощай!
— Поцелуй мя! — шепотом попросила она.
Рожамята отрицательно помотал головой.
— Не надо, чево душу-та бередить. Буду помнить тя...до гробовой доски. Прощай!
Мария Слюнкина, громко всхлипнув, подхватила чемодан с баулом и стремительно вышла из Терема.
Не успел Рожамята опуститься на свое место, на лавку посреди гостиной, как открылась дверь спальни, опять появилась Блажная. Уже причесанная, вся какая-то подобранная.
— Ушла что ль? — равнодушно спросила она. И не дождавшись ответа, усмехнулась. — Чем отвадил-та? Про жену, детей набрехал?
Рожамята едва заметно кивнул.
— Взял грех на душу. Пересеклись дорожки, да разошлись...
Блажная походила взад-вперед, осторожно присела рядом.
— У них жизнь-та... — вздохнул Рожамята. — ...вся чистая, светлая, нам недоступная! Эх-х! Пожить ба...как оне...хош недельку! А тама и помирать не страшно была ба... — бормотал он.
Вдруг оба замерли, прислушались. Со двора доносилось урчание какого-то зверя. Буквально через мгновение в гостиную ворвался радостный, ликующий Игрец.
— Эта...Миша-а! Миша-та мой...объявилса-а! — кричал он во все горло. — Нашелса-а! По запаху, видать, нашел! Миша мой! Радость-та кака! Миша мой! Кака радость-та!!!
В спальне взвизгнула Чечотка, выскочила в гостиную. Услышав знакомое урчание, вместе с Игрецом, тут же выскочила во двор.
Оттуда донесся довольный рев медведя. В нем слышались даже нотки восторга.
Рожамята неподвижно сидел на лавке, смотрел прямо перед собой в одну точку. Рядом едва слышно всхлипывала Блажная.
Когда на следующее утро Виктор Михайлович, груженый как мул всевозможными свертками, пакетами, (в руках, под мышками, даже в зубах держал!), вернулся в Терем, он застал одного только Митрича, традиционно раздувавшего непокорную печку. По его глубочайшему убеждению, в деревянных домах печи надо топить летом даже чаще, нежели зимой. Чтоб сырость не заводилась.
— Где все? — недоуменно спросил Васнецов.
— Писательша, не знаю, не заходила...
— А наши гости?
— Ушли они. — хмуро отозвался Митрич.
Свертки так и посыпались на пол из рук Виктора Михайловича.
— Куда-а? — потрясенно прошептал он.
— Не знаю. — мотнул головой Митрич. — То ли в Новгород, то ли в Вологду. Слава Богу, медведя своего забрали...Я их боюсь до смерти.
Виктор Михайлович медленно опустился на стул, потер лоб.
— И что теперь будет? — спросил он самого себя.
— Я ба и сам с ними пошел. — отозвался Митрич. — Да года мои уже не те...Да и нога...
Митрич отвернулся и продолжил свое вечное занятие.
Несколько дней Виктор Михайлович скрывал от жены визит гостей. Таил в себе. Наконец, не выдержал. Однажды вечером выложил все во всех подробностях.
Александра слушала внимательно, не перебивала. Когда Виктор Михайлович выговорился, вздохнула с улыбкой.
— Повезло тебе, Витя! Не каждому такое выпадает.
Долго молчали, рассеянно улыбались.
— Как думаешь, Саша! — спросил Васнецов. — Почему они именно меня выбрали?
— Как же ты не понимаешь. — улыбнулась Александра. — Они тебе эстафету передали. Для того и приходили. Среди художников вас, может быть, и есть всего двое. Нестеров, да ты.
Дом-Терем существует и поныне. Сохранился, вопреки разрушительным преобразованиям разнообразных городских властей. Почти в самом центре Москвы, невдалеке от Сухаревской площади, в одном их тихих переулков, (носящем ныне имя художника), стоит деревянный Дом-Терем, Дом-Сказка. Теперь в нем располагается музей русского художника Виктора Васнецова.
Служительницы музея посетителям, (под большим секретом!), могут поведать. В Тереме, особенно лунными ночами, ( или в период других мелких катаклизмов. Ну, там, снег в июле. Или радуга в феврале), и поныне случаются странные события. Могут, например, объявится гости из самых разных времен. Надо только исхитриться и подловить подходящий момент.