Наконец-то в жизни Игнатьича свершилось великое событие: он купил моторку. Сколько помнил себя – всё мечтал об этом. Много чего ему хотелось в жизни, порой хотелось жгуче, неодолимо. Не все, нет, не все желания сбылись. Немало их осталось лишь в задумках. Но сейчас, по прошествии лет, все они кажутся ему мелкими, нестоящими. Все, кроме этой. Лишь эту свою мечту он пронёс из детства нетронутой, неколебимой.
Пронёс через все соблазны юности: охоту, рыбалку, рано настигшее его увлечение всякой техникой. В армии мечта его выдержала самoе трудное испытание. Солдатская служба Игнатьича прошла в авиации. И хоть самолёты ему водить не довелось (был он всего лишь наземным механиком), но там совсем нехитро было заболеть небом. Однако он даже в ту пору ни разу не увидел себя во сне летящим средь облаков. По-прежнему самыми его счастливыми были сны, в которых мчал он на своей будущей моторке по неширокой их речке Инюшке. А мимо убегали назад близкие берега, чудесным образом убранные разом и дурманящим цветом черёмух, и алостью спелых рябин, и даже синеватыми снеговыми шапками сосен.
Игнатьича в деревне уважали. За трезвость, самостоятельность, за умелые руки. Он и сам себя уважал. Но совсем за другое. Все эти качества, по его разумению, каждый мужик обязан иметь. Иначе он не мужик, а так – шалаболка. А уважал себя Фёдор Игнатьич Пряхин именно за мечту свою многолетнюю, негасимую. Вот этим-то не каждый может похвалиться. Она, мечта эта, вроде тяжелила его, весу ему прибавляла. Опять же – мельтешить в жизни не позволяла.
Не знает уж, сколько лет тогда ему было, но вот день тот врезался в память накрепко. Моторная лодка на всю Шалаевку была разъединственная – у Семёна Макеева. Да и та попала сюда ненароком. А Семёну и вовсе досталась дуриком. Привезли её с собой геологи. Сговорили Семёна в проводники и два лета этой лодкой Инюшку утюжили: что-то в берегах её копали, искали, вымеряли. На зиму моторку Семёну же на сохранение оставляли. Должны были и на третье лето явиться. Да что-то, видать, раздумали. То ли поняли, что бес¬полезно в этих местах землицу ковырять, то ли ещё почему, но не приехали геологи, как обещали, – и всё тут. Семён, чтобы не рассох¬лась лодка, на воду её спустил, промазал как положено. А чтоб ржа мотор не взяла, попыхал им, поездил по речке туда-сюда. Вот тогда он и взял как-то с собой покатать деревенских мальцов.
Немало случилось в жизни Игнатьича моментов, когда сердце без малого разрывалось на части от восторга. Первый раз (в армии это было) на самолёте выше облаков поднимался. С парашютом – тоже в армии – прыгал. Первую в жизни женщину по-мужицки обнимал… Но то, что испытал он в далёкий теперь уж сентябрьский день, не сравнимо ни с чем. Это не лодка, а он сам собственной грудью вспарывал воду, и она обтекала его, признав своим, словно был он обкатанным ею валуном или же малым островком на речном пути. Бешеная, ему казалось, скорость не давала выдохнуть, воздух всё полнил, полнил грудь, готовясь вот-вот разорвать её. Голову распирала шальная пьяная лёгкость, словно падал он бесконечно в бездну. Берега слились в сплош¬ную радужную ленту. Один раз он задел нависшую над водой осиновую ветку, и она брызнула кровавой листвой. Только листья уж не догнали лодку и с досады утопились в реке.
Когда наконец лодка ткнулась в берег и он вышел из неё, то сказал, как отрубил:
– У меня будет своя моторка!
Помнится, мальчишки осмеяли его, а Семён снисходительно улыбнулся. И только он сам, к тому времени уже почуявший свой настырный характер, – только он сам знал точно: будет так, как задумал.
Даже тогда, несмотря на малолетство, понял он, что затеял дело не¬простое. Штука эта, конечно, дорогущая. В их безотцовской многодетной семье деньги такие ниоткуда не свалятся. Поэтому вся надежда – только на себя. И он терпеливо стал ждать, ни на день не забывая о намеченном. Может, потому и школу бросил рано, на работу пошёл, с первой же получки начав откладывать «на лодку».
В его заветной копилке уже кое-что было, когда пришла пора идти в армию. Но, получив однажды от матери письмо, что болела она долго, мало заработала и, видно, придётся меньшому Борьке бросить школу, потому как нет у него костюма приличного и ботинок никаких, велел он матери открыть его копилку и справить брату всё нужное. Однако от мечты своей не отказался. И в армии, рядом с чудо-самолётами всё представлял, как будет управляться со своей моторкой. Только до неё было ещё очень далеко.
Полученная в армии специальность оказалась золотой. Стал он механиком в совхозе. Деньги ему положили хорошие, и копилка мало-помалу снова стала полниться. Но тут некстати встала на его пути Варвара. И он женился. Как-то вдруг, совсем невзначай. И в мыслях этого не было. Так, с девчатами слегка погуливал, да и только. А тут на покосе, как стога метали, оказался в паре с Варькой Литвиновой. Заневестилась она недавно, и парни ещё её всерьёз не принимали. И он, недовольный выпавшей ему напарницей, всё прикрикивал на неё да понукал. А ввечеру оказались они с ней на душистом свежем сене. Не знает, не понял, не помнит: то ли это он её в укромное местеч¬ко привёл, то ли – она его. Только провели они вместе ночь
А после приключилась с ним чертовщина какая-то: спать не может, всё руки её – сильные, ласковые, бесстыдные – чует. Пытался скинуть это наваждение – не вышло. Хотел было ещё погулять с ней – она и не смотрит на него. Измаялся, измучился, понял, что это судьба его, и пошёл Варьку сватать. Мать рада была снохе – всё помощница в доме, только сокрушалась, что к свадьбе не готовы: не на что её как положено справить. И снова опустела заветная копилка.
С женой ему повезло. Варвара очень как-то ладно подошла ему – не громким, но твёрдым голосом, неторопливой сметливостью, характером не колючим, округлым, однако и не бабски-кисельным. И мечту его приняла безоговорочно. Однако её, мечту свою, ревниво оберегал он даже от Варвары и никогда не говорил: «наша лодка» – всегда только «моя».
С женитьбой само собой вожделенная покупка отодвинулась. Сразу же появилось множество новых расходных статей. Перво-наперво дом. Строил его Фёдор с размахом, с загадом на будущих детей. Кстати, они себя ждать не заставили. Первый сын пожаловал ровнёхонько через восемь месяцев после свадьбы. Не прошла, значит, бесследно та сенокосная ночь. Да и второй не припозднился.
Всё в жизни своей ладил Фёдор под стать себе – надёжно, обстоятельно, добротно. И дом у него – на загляденье всем. И огород – на зависть. Не мог он допустить, чтобы и в доме у него было хуже, чем у людей. Если уж покупал холодильник, то самый большой, коль брал телевизор, то лучший, насос в огород ставил самый мощный. Варваре вещи справлял не плёвые. А всё же были те покупки, хоть и важными, но не главными. Главная, заветная ждала своей очереди.
Да, ждать он умел. Чего, к сожалению, про детей его сказать никак нельзя. Такое их настроение отец никак не одобрял, считая сплошным легкомыслием. Старший – Иван – и специальность себе выбрал какую-то несерьёзную, вроде шутейную. Прорезался у него ещё с сызмальства талант к учению, в особенности – к цифири. Не то что учителя – сам главный совхозный бухгалтер Терентий Никанорыч только ахал. Складывал в уме и вычитал Ванюшка, будто на счётах щёлкал. Из школы сколько раз посылали его в район и в область задачки решать. И всегда он оттуда с грамотой приезжал.
Радовался Фёдор: ученым человеком сын станет – счетоводом или бухгалтером, может даже главным. А тот, хоть и угодил в самоё Москву, дело себе на жизнь выбрал – смехота да и только: учится на астронома. Звёзды, значит, в небе считать будет да выискивать там новые. А кому от этого, спрашивается, прок? Пусть хоть все их там пересчитает или даже, скажем, отыщет в небе десятка два новеньких. Если для космонавтов, то дай бог им и эти-то все облетать. Но поворчал-поворчал Игнатьич и смирился: пусть учится, там видно будет, может, и ещё на что сгодится.
Но недавно Иван почище пилюлю преподнёс. В письме карточку прислал – он с девчонкой белобрысой, востроносенькой. И написал, что они, мол, с Таней любят друг друга и решили пожениться. Сильно озадачил сын Игнатьича: откуда у парня скороспелость, нетерпячка такая? Одно дело до ума не довёл – на другое кидается. Ивану он ответил, что несолидности такой от него никак не ожидал, что надобно вначале учёбу, коль начал, закончить, что всему своё время и женитьба нику¬да не уйдёт. А в конце приписку сделал: ежели сын ослушается и, не закончив института, женится, они с матерью в помощи ему отказывают, пусть сам на жизнь зарабатывает. Знал Игнатьич, что учёбу сын бросить не сможет, потому как звёздами своими прямо бредит.
Младший – Пётр – тот к звёздам не рвётся, к земле крепко прирос. Рядом с отцом потёрся, в технике поднаторел, болячку в любом моторе сыщет. Вот уже второе лето работает у отца помощником. Вроде после школы ехать учиться не собирается – в трактористы решил податься. Догадывается Игнатьич, почему Петька на работу самостоятельную спешит. Деньги ему нужны: на мотоцикле он помешался. Однако, с третьего ещё класса всё гундит, не переставая: купи да купи. Но не такой Игнатьич дурак, чтобы капризам мальчишеским потакать. Ишь как легко: купи! 0но, конечно, можно бы купить, дак ведь это не игрушка, поди: захотел – получил, надоела – выбросил. Нельзя в жизни к такому приучаться.
Вон отец-то, небось, сколько лет к своему заветному шёл, собственным горбом добивался. И не однажды уж совсем у цели был, но надо – сам отказывал себе, сознательно. Надобно в жизни ждать научиться. От жданья долгого только дороже и желаннее задуманное делается. Столько думаешь об этом, в себе носишь, что после вроде срастаешься с этим, не оторвать. А легко получишь – о чём тогда и мечтать-то станешь? Нет, быстрота в таком деле негожа. Но и отступать от своего нельзя. Другой раз попроще что встретится, вроде само в руки просится – негоже лёгкостью прельщаться.
Вот он, Фёдор Пряхин, сколько уж раз мог моторку купить. Лет десять назад неожиданно предложил ему свою Семён Макеев. Ту самую, которая в детстве околдовала. И цену назначил Семён смехотворно малую. Но к тому времени от красавицы, пленившей Фёдора, осталось одно только название. Краска пооблупилась, заплат не сосчитать, мотор по-стариковски надсадно кряхтел. Посмотрел Фёдор, пораскинул умом и – отказался. Обидно стало: что же, из-за этой вот развалюхи столько лет сердце ныло?! О такой разве мечтал? Нет уж, лучше он ещё подождёт, зато получит то, что надо. Потом ещё несколько раз подворачивалась оказия, но всё было не то.
И вот, наконец, в жизни Игнатьича свершился великий день. Утром Инюшка, всколыхнувшись, приняла сбывшуюся его мечту – новенькую, последней марки моторочку. Была та, пожалуй, краше, чем виделось во сне. Серо-синие бока отражались в воде, сами отражая воду, и грань между ними была зыбкой, непостоянной. Лодка пахла краской и солью. И ещё чем-то невыразимым, знакомым с детства и вроде бы уже давно забытым, но вот, оказывается, где-то в самом потаённом месте сбережённым.
Посмотреть на покупку Игнатьича собралась без малого вся Шалаевка.
Бабы ахали, верещали, норовили дотронуться, пощупать. Мужики даже и не пытались скрыть своей зависти. Их восхищало, конечно, не то, что баб: не сверкающие зеркалом, под цвет воды борта, не аккуратные, синие с белыми полосками лавочки, не даже кокетливый, с хитрыми узорами навес. Из красоты этой так и выпирала нетерпеливая, рвущаяся наружу сила. Умно удуманное тело лодки готово было по первому приказанию вспороть толщу воды. Мужики сразу смекнули: мотор на лодке такой мощи, что – дай ему волю, заведи на полную силу да не отстегни вовремя цепь – чего доброго, уволокёт за собой в реку весь этот берег, на котором тихо притулилась их Шалаевка.
Сам Игнатьич за хлопотами: по телеграмме друга срочно рванул в город, потом с этим самым другом перебирал всю только что полученную партию новомодных, последней модели лодок, доставал машину (а дело это нешутейное: шоферы знают дорожку в Шалаевку), потом трясся по этой самой горе-дорожке, спускал лодку на воду – за заботами этими не успел ещё и порадоваться как следует, и налюбоваться вдо¬воль на приобретение своё. А тут ещё Петька настроение испортил: не захотел на лодку даже посмотреть. И прокатиться не пожелал. У отца день такой, вон чужие радость его разделили, а сын родной… Это гонор свой хочет показать: мол, не нужна мне лодка твоя, у меня своё на уме – мотоцикл. «Ну и ладно, – успокаивал себя Игнатьич, – зелен он ещё больно, чтобы на фортели его внимание обращать».
Мужики намекнули недвусмысленно, что, мол, обмыть бы покупочку-то, смазать донышко, а то шершавое-де, за воду цепляться будет. Игнатьич велел Варваре идти домой и приготовить всё как полагается. Хорошая всё-таки у него баба – правильно поняла момент, ни словеч¬ка супротив не высказала.
Игнатьич обещал прокатить сегодня всех желающих. Но первый рейс решил сделать в одиночестве. «Для ознакомления», – пояснил он. Но сам-то знал, что дело тут в другом. Наконец-то пришла ему пора остаться один на один со своей долгожданной красавицей и вкусить счастья. В предчувствии того, что его сейчас ждёт, сердце трепыхнулось и выжидающе замерло. Игнатьич шагнул в лодку – та вздрогнула, как нервная кобылица. Он провёл успокаивающе по одной кромке бортов, по другой и положил руку на мотор. Тот отозвался, кажется, и не на прикосновение даже, а на одно только его немое приказание.
Моторка взяла с места вскачь, пришлось чуток её попридержать. «Добрая силища, добрая», – удовлетворённо отметил Игнатьич и тут же сам себя озадачил: «А куда её, эту силищу, приспособить-то, какие-такие тяжести возить? Сено корове и на этом берегу завсегда накосишь. Разве баб когда за черемухой свозить? Дак добро это они и тут, поблизости-то не обирают. Может, только ребятишек за черемшой подбросить…» Чего это мысли дурацкие в минуту такую лезут – про сено да про черемшу! Тьфу ты, нашёл время! Вот же, вот он, день – тот, что снился столько лет, о котором с детства мечтал!
Игнатьич сел поудобнее, приосанился, даже плечи развернул по молодому. Вот сейчас, сейчас нагрянет, всколыхнёт душу. Он глянул вокруг и только сейчас уразумел, что день-то сегодня точь-в-точь, как тот далёкий день его детства, из которого и проросла в душе мечта. Хоть и август только, но преждевременная осень уже осела на деревах, правда ещё легко, вскользь, вызолотив только верхний слой листвы, а сквозь эту позолоту просвечивает совсем ещё летняя зе¬лень. Заросли рябины полнятся краснотой. И кое-где уже ало пламе¬неют осины. «Во как подгадало, в самый раз!» – отметил Игнатьич и снова стал ждать, когда захлестнёт душу та, полузабытая уже, дурманящая радость. Но она пока медлила. Вместо неё он почуял, что на ветру от близости железа руки возле мотора совсем окоченели. Брызги заносит в лодку и мокрит одежду. Тоже мне, делают! Не могли, что ли, повыше борта надстроить! В нём поднималось глухое, невнятное раздражение. Игнатьич наддал оборотов в надежде, что скорость высечет из души, выбьет образовавшуюся там тяжёлую накипь. Однако и бешеная скорость не помогала.
Он искал в себе хоть каплю своей далёкой безоглядной радости, хоть отблеск, слабое напоминание того, что все эти долгие годы ожи¬дал. Искал и не находил. И тогда Игнатьич понял, что все его ожидания напрасны. Всё давно перегорело в нём. Он слишком долго ждал!
Игнатьич приткнул лодку к берегу, лёг на пожухлую траву и стал глядеть в опрокинутую над ним синь. В душе было пусто, и пусто¬та эта саднила, сквозила холодом. «Дак что же это такое? – дивился Игнатьич на себя как бы со стороны. – Значит, ждал, ждал – и дождался?! Или уж и радоваться разучился? А может, вовсе и не умел никогда? Он стал будить в себе воспоминания о чём-то светлом, радостном.
Взять хотя бы женитьбу. Повезло же ему с Варварой, ещё как повезло! Да, а много ли он радовался-то этому? Только и осталась в памяти светлой блёсткой их первая сенокосная ночь. А после – была ли она, радость-то? Если и была, то не докопаться до неё сквозь толщу всяческих забот: это не сделано, то ещё не куплено, там прореха в хозяйстве, здесь нет полного порядка... А дети?! Родился Иван – расстройство, несолидно выходит: дом ещё не построил, а дитё уж народил. Петpa бог послал – опять не вовремя, вот если бы годика через два, тогда бы уж в самый раз...
Ну уж дудки! – воспротивился сам себе Игнатьич. – Что же это, жизнь у меня несчастная, что ли? Да мне любой позавидует: дом в деревне – лучший, обстановка, хозяйство, огород – всем на зависть. Да, дом… Вспомнилось, через какие муки он ему достался, этот самый дом. Как цвели ладони кровавыми мозолями, как спал, не раздеваясь, чтобы не заспаться, соскочить ещё потемну и до рассвeтa уже наработаться, как валилась с ног от работы той Варвара. У него и новоселья-то не было: въехал в дом недостроенный, а потом долго ещё что-то приколачивал, подделывал, докрашивал.
Обстановка – она, тоже не даром далась. Ведь стыдно вспомнить: бывало, пива кружку не разрешал себе выпить, с Варварой в кино лишний раз не ходил – на обстановку экономил. А хозяйство, огородище… Эх, да что там! Всю жизнь в узде себя держал, всё горбатился да надсажался, а радость на потом оставлял – не до неё было. Как тот горе-винодел, что всё не хотел бочку открывать, чтоб вино получше стало да подороже потом его продать. А вино-то перестояло – уксус получился.
Вспомнилась вдруг любимая тёщина поговорка: «Дорого яичко ко Христову дню». Он не любил свою суматошную, мельтешащую в жизни тёщу – благо хоть Варвара не в неё удалась! – а эту её присказку просто терпеть не мог. Вспомнив про именины или прознав о другом каком торжестве в любом шалаевском доме, тёща без промедления бросала в разгаре самое неотложное дело и спешила в гости. И пословица эта всегда была ей достаточным оправданием.
«Ко Христову дню! Ко Христову дню!» – без устали долбило в висок, и Игнатьич в сердцах замотал головой, стараясь вытрясти оттуда завязшую в памяти тёщину присказку. Не хотелось никого видеть, ни с кем говорить. А хотелось завести на полную мощь новенькую, сверкающую краской лодку, оттолкнуть её от берега, а самому пойти в другую совсем сторону. Но он вспомнил про мужиков, которые ждут его в деревне, плюнул в реку и повернул назад…
Игнатьич покатал, как и обещал, всех желающих. Слава богу, длилось катание недолго – Варвара уже звала всех к столу. Хлебнув, мужики ещё шибче принялись хвалить и покупку необыкновенную, и самого Игнатьича – его хозяйственность и настырность. За столом оказались даже свидетели его давнишнего, детского обещания купить моторку. Семёна вот, правда, уже нет – помер. Игнатьич пил непривычно много. Варвара слегка дивилась, но не перечила, относя это за счёт великой радости…
А ночью он разбудил жену:
– Слышь, Варвара, продам я моторку. Завтра и продам.
– Ты что, сдурел? – всколыхнулась со сна жена. – Чего мелешь-то?
– А на хрена мне загнулась эта самая моторка?
– Да ты что? Столько лет...
– Вот то-то и оно – столько лет. Раньше она мне была нужна, а теперь уж ни к чему.
– Дак деньги-то столько копили, копили...
– А деньги – они не пропадут. Вон Ивану на свадьбу надо.
– Это ещё что надумал? – окончательно проснулась и села на кровати Варвара. – Ещё не хватало! Ему только двадцать сравнялось.
– Я на тебе тоже в двадцать женился.
– Сравнил! Ты уже самостоятельным был, сам деньги зарабатывал. А этому вон ещё сколько учиться!
– Оно, мать, не спрашивает, когда накатит. Упустил – не вернёшь. Да и Петьке мотоцикл купить надо, – добавил он, помолчав.
Варвара не вполне поняла, кто накатит и чего не вернёшь. Но последние мужнины слова задёли её за самое нутро:
– А с мотоциклом – вовсе глупость! Петьке же в армию скоро идти. Только деньги загробишь, а после будет стоять, ржаветь.
– Вот и пусть хоть до армии покатается, душу отведёт. А там, глядишь, приспособят его в лётчики или моряки–дак после на мотоцикл-то свой и глядеть не захочет.
Варвара ещё поворчала, заключив, что просто перебрал нынче её Игнатьич. Он же, утвердившись в своём решении окончательно, успокоился малость, закрыл глаза. Уснуть однако не мог. И привидилась ему – ясно, будто въяве – Иванова свадьба. Без вина хмельно смотрит Иван на свою востроносенькую. А та смущается и закрывает лицо кружевной фатой... А после представил Игнатьич сумасшедшие от радости глаза Петра – какие будут они, когда нежданно прикатит ему отец из города вожделенный мотоцикл.
Представил всё это Игнатьич и почуял вдруг, что повеяло в душе чем-то давним, вроде уж угасшим в памяти. И на это едва приметное дуновение радостно отозвались и сердце, и память, и тело. Он затаил дыхание, сдержал нетерпеливую дрожь, боясь спугнуть пробуждающееся чувство. А оно уже хлынула и полнило, полнило душу! Игнатьич понял: да это же – то самое, что тщетно призывал он вчера да так и не дож¬дался. Радость, сбережённая ещё с детства где-то в самом потаённом уголке его души, пробуждалась, вставала, расправляла смятые от долгого хранения крылья. Он вслушивался, всматривался в неё. Она была той же самой. То есть – почти той же самой. Всё же чего-то ей не доставало. Всего лишь чуть-чуть. Всего только – малой малости. Однако – не доставало.