Ю. Фельдман
О, ЮНОСТЬ!
Лето в Сиверской.
Пятьдесят третий год, особенно первая его половина, были для нас ужасными. Отец как "враг народа" ещё отбывал в пермских лесах четвёртый из щедро отмеренных ему судом двадцати пяти лет. Он был единственным стоматологом в той глуши, лечил и протезировал всех ГУЛАГовских подлецов и посему отпустили его после смерти Сталина позже амнистии, лишь в пятьдесятседьмом.
Мама в начале тяжкого того года сломала руку, а через неделю ещё и ногу. Будто виноватая, оправдывалась, что у неё "хрупкие кости" и, помнится, ломала все четыре конечности, причём одну руку даже дважды. А ко всему парализовало бабушку и она слегла. Я учился тогда в кинотехникуме. В конце первого курса из-за абсолютного идиотизма к техническим дисциплинам нахватал хвостов и был накануне вылета.
Мама узнала об этом поздно, когда спасти положение стало невозможным. Видно по малолетству я не разобрался, что любить кино и разбираться в технике - не одно и тоже!
Приближалось лето. Мама, едва оправившись, носила шоколадки к заведующей детсадом и просила помочь с тремя сыновьями. С младшими утряслось, они были дошколятами и обоих, несмотря на дефицит мест, включили в дачный список. Но что делать со мной, пятнадцатилетним оболтусом? Был я тогда книжным пьяницей, жил жизнью героев романтических книг восемнадцатого-девятнадцатого веков, зачитывался Джеком Лондоном и плохо понимал суровость окружающего мира. Жили мы впятером на несерьёзную мамину врачебную зарплату и бабушкину инвалидную пенсию. Стипендию в техникуме мне двоечнику не дали. Как мы тогда питались и одевались, лучше не вспоминать.
Однажды мама спросила, не хочу ли я пожить летом на свежем воздухе, на даче вместе с братьями.
- В детском саду? Я что - маленький? Меня и в пионерлагерь не загонишь. Ни за что!
- Пойми меня сыночка. Тебе дадут отдельную комнату, питаться будешь с сотрудниками а, заодно, немного поработаешь. Это полезно, и на заработанные деньги мы купим фотоаппарат. Ну, как?
Она угадала. Мой единственный друг - Костя Миллер, с ним жили мы в одном подъезде и вместе учились, фотографировал девчонок нашей группы, в том числе Ленку Максакову, нашу первую красавицу. Колдовал в темноте, проявлял и печатал, дарил фото и они, девочки, вместе с Костей смеялись. Я ему завидовал ужасно и мечтал, вот если б фотоаппарат, со мной бы тоже смеялись.
- Конечно поеду! Уж лучше чем торчать летом дома, в одной комнате вместе с пропахшей лекарствами лежачей бабушкой. Устраиваться на первую в моей жизни работу пошли вдвоём. Тамара Васильевна, фундаментальная, громкоголосая дама, казавшаяся суровой, с жидким пучком волос на затылке, продиктовала заявление на работу: "Прошу зачислить меня на летний сезон в детский сад Ждановского района Ленинграда в качестве рабочего по подносу воды. Оплата - 2 копейки за 1 ведро согласен. Подпись…"
Строго спросила:
- Паспорт?
Мама просительно заулыбалась:
- Тамарочка Васильевна, он меньше чем через год получит.
- Понимаешь, на что толкаешь? Кстати, коронки мне когда примерять?
- Завтра приходите. И примерим и наденем, всё готово.
- Ладно, что-нибудь придумаю для твоего пацана, надо ж людей выручать.
Помнится как долго я трясся на тюках с бельём, которые везли в Сиверскую, куда через пару дней на автобусе привезли детей. Вместе с работниками детсада и добровольцами от родителей разгружали и расставляли привезённые кроватки, шкафы, кухонную утварь. Завхозиха, имя которой забылось, баба вредная, показала мне клетушку под крышей, вмещавшую солдатскую кровать и вешалку, и объяснила, что я должен делать. Оказалось, на три дома, что снимал у местных жителей детсад, кем-то было разрешено пользоваться лишь одним колодцем, и мне надо содержать полными водой три огромные железные бочки. Завхозиха выдала рабочий инвентарь: два оцинкованных ведра с полукруглыми врезавшимися в ладони ручками, и никаких излишеств в виде там коромысел.
Теперь немножко арифметики: два ведра по двенадцать литров выкручивать из колодца глубиной двадцать метров, всё надо разнести герою весом менее пятидесяти кило по трём ёмкостям на расстояние от ста до трёхсот метров. Потребности детсада - около двух сотен вёдер в день. К вечеру первого дня я был готов ехать домой к бабушке, всё болело, на ладонях образовались кровавые пузыри. Но жалеть некому, да и кто меня отпустит?
- Кого ты, Тамара, в батраки наняла, - нараспев спрашивал седой синеглазый крепыш финн Хейко Каап, хозяин одного из тех домов, - этому парню не воду вёдрами, а дым носить можно. Смотри он таскает и шатается, пупок надорвёт.
- Ничего, ему не рожать,пусть привыкает, - равнодушно отреагировала та.
И оказалась права, привык. Уже через неделю мозоли зажили, и ладони стали твёрдыми, как и пятки, а на худосочных руках стали просматриваться мышцы. К тому добрая повариха Катя, движимая, видно, материнским инстинктом и жалостью к моим мощам, решила меня откормить. А на кухне всегда найдётся что поесть, и я благодарно налился, и к осени уже не походил на чёрного плохо ощипанного петушка.
Учиться, зубрить, я не умел никогда, но обладал щенячьим любопытством ко всему окружающему, и днём, если быстренько наполнить ёмкости водой, получалась пауза часа полтора и я, горожанин, носился по посёлку, узнавал Сиверскую, рассматривая сельские дома, заглядывал за заборы, забегал в рощицу, но особенно нравилась река Оредеж с её красно-песчаными обрывистыми берегами. Я любил гулять по узкой плотине, по одну сторону которой образовалось озеро, по другую - с высоты падал поток воды в мелкую и невзрачную за запрудой речку.
Ещё одно замечательное в то лето открытие - танцплощадка с волнительным, впервые открывшимся мне миром девушек, до определённого момента казавшимися не менее привлекательными и таинственными, чем героини прочитанных романов. Танцы происходили в поселковом клубе трижды на неделе, в остальные дни там крутили кино. Путь был неблизок, через всю Сиверскую, дальше поле и ещё, ещё….Короче, не менее часа быстрой ходьбы, но хотелось ведь! Полседьмого мой рабочий день, начинавшийся в шесть утра, заканчивался. Я наполнял рукомойник, кусок детского мыла и, изловчившись, мыл всё что мог, брил негустую поросль на щеках. Причёсывался, ломая хрупкие расчёски в густейшей шевелюре, и шёл на кухню, где на плите грелся чугунный утюг. Парил брюки - чтоб была стрелка. Надевал рубашку с молнией, сандалии без носков. И всё, танцор готов!
Предыдущей зимой, как мне казалось, я научился танцевать. Учителем был сосед по коммуналке, мой тёска. Я считал его авторитетным во всём, кроме, конечно, книг.Был я запойным книголюбом. К тому же он и на год старше! Короче, Юрка под патефон и довоенные шипящие пластинки, надев валенки, чтоб я не оттоптал ноги, показывал танцевальные шаги танго, фокстрота и вальса. Он оказался весьма способным педагогом, и чему-то научил меня, потому как другим танцам я так и не обучился.
Деревенский дом с вывеской "КЛУБ" представлял собой одноэтажное баракообразное здание. К восьми вечера, началу танцев я, один из первых, с щенячьим нетерпением ждал открытия кассы. Вход стоил 20 копеек. В зале стояли стулья после вчерашнего кино, пришедшие раньше расставляли их вдоль стен. Проэкционный аппараат, как и проигрыватель находились в будке киномеханика. Тот ставил пластинки и объявлял следующий или же белый танец, когда приглашали девушки. Девушки приходили в платьях и туфлях, часто приносимых с собой. Молодые люди из Сиверской и окрестностей в светлых рубашках, брюках, сандалиях или туфлях, называвшихся полуботинками. Не знаю, бывали ли на танцах пьяные, наверно да, как то не замечал. Вечер начинался и заканчивался вальсом.
Будучи стеснительным, почему-то приглашать не робел, особенно нравились мне девушки с выразительными формами. До сих пор люблю танцевать, мне кажется, музыкальный ритм сам двигает ноги, надо лишь слушаться веления ритма и всё должно получится. Ещё помню нравилось, когда набивалось много народа и, вроде невольно, в темноте, можно было тесно-тесно прижаться к упругим молодым грудям. Это казалось мне упоительным, пределом желаний! Об иных отношениях с девушками я лишь догадывался.
Вскоре я стал среди завсегдатаев и с некоторыми познакомился. Одна девушка, постарше меня, звали её Валя, а, может, Люся, нравилась больше других. Она не только хорошо велась, но первая пыталась привести мою своеобразную манеру танцевать к неким усреднённым нормам. Помнится, она была местная и училась на бухгалтера, а я наврал, что учусь на кинооператора и вдохновенно пересказывал киносплетни из журнала "Кино". Однажды ко мне подошёл знакомый парень и предупредил, у Вали-Люси есть кто-то, и должен вот-вот придти из Армии, так что смотри. А что смотреть? Я ничего от неё не хотел, просто мне нравилось с ней танцевать, вот и всё! Наивная простота!
Вскоре она пришла со взрослым парнем, крупным, с костистым лицом и узкой прорезью глаз. Мне бы поостеречься, но я, щенок, опять пригласил, потанцевал, галантно отвёл на место. Парень, руки в карманах:
- Пошли, потолковать надо.
Надо, так надо. Мы зашли за барак, единственный свет и свидетель - луна. Не успел сообразить, резкая боль от удара кулаком по лицу, я упал, и сразу полный рот крови.
- Чтоб к ней, сопляк, больше не подходил, понял?
И ушёл не оглядываясь. От удара я проткнул клыком губу насквозь. Что делать? Поплёлся я в свой детский сад, всю дорогу отплёвываясь кровью. Зуб шатался. Было не только больно, но обидно и скверно на душе. За что? Кому и что я плохого сделал?
Дня через три она подошла ко мне на улице, извинялась, должна бы предупредить, он такой ревнивый. Ревнивый? Ко мне? Я знал о ревности из книг, но это же из иной, малознакомой взрослой жизни. Графы, командиры, герои могли ревновать своих жён, подруг. Я был подросток и весьма невысокого мнения о своей персоне. Оказывается и ко мне можно ревновать? Ново и странно это...
Вскоре приехала мама на родительский день и мы пошли в кафе-мороженое. Мама рассказала, что бабушку похоронили, поплакала. Заметила свежий рубец на губе, пришлось рассказать. Она испугалась:
- Обещай больше туда не ходить, эти деревенские хулиганы…
Пообещать то нетрудно, а вечером, я ей не рассказал, опять побежал на танцы.
В мороженке она села за столик, стеречь место. Я в очереди, вдруг слышу шепот:
- Посмотри, какой красивый юноша!
Оглянулся. По-городскому одетая молодая женщина глазами показывает спутнику на меня. Тот пожал плечами, отвернулся. Меня как жаром обдало.
- Мама, - принеся мороженое, - вон та женщина сказала ему, что я красивый!
- Я всегда тебе это говорила.
- Но ты же мама, ты меня любишь, а она совсем чужая. Вот, опять сюда смотрит!
- Сыночка, ты ещё не раз это увидишь и услышишь.
Так, летом в Сиверской, я впервые почувствовал, что представляю какую-то ценность, оказалось, ко мне можно ревновать Валю-Люсю, и кто-то может с интересом на меня смотреть. Новый, волнительный мир взрослых отношений открывался мне.
Кончилось лето, на заработанные двадцать четыре рубля я купил фотоаппарат "Смена" и гордо носил на ремешке. Научился фотографировать, а девушки, девушки всё ещё не улыбались мне, но я уже поверил в себя и повторял:
"Не вешай нос, Юрка, твоё время вот-вот настанет, оно впереди!"
Dezember, 2015, Stuttgart …