Чтобы увидеть красоту тварную не всегда даже из дома нужно выходить, а уж ежели оказаться в пространстве не замкнутом городскими монументальными строениями, где-то на лоне природы за городом, то чувствуешь себя в окружении непостижимой красоты этого мира. И выдохнешь только: - Господи, как же красиво всё сотворенное Тобою!
На победные майские дни уезжали мы на дачу, и я решилась ночевать в своём летнем вагончике. Неказистый, обитый железными листами, некогда покрашенными белой краской, стоит этот чудо-вагончик у дороги, а сквозь зарешеченные окошечки видно небо и верхушки деревьев, птиц и облака, подсвеченные нежно-золотистым светом первых закатных лучей.
Зовут ужинать на веранду, а я не в силах оторваться от завораживающего зрелища: плывут, медленно изменяя свои причудливые формы облачные стада, облачные горы, облачные волны, то на голубом плывут, то на розовато-золотистом, то на синем с красными просветами небе.
Я сижу на старом, наглотавшемся космической пыли, диване, накрытом шерстяным тонким пледом с кистями. И этот плед тоже небесного цвета, и я, будто неподвижное завороженное облако, застывшее в безветрии, в безвременье созерцания.
… А потом, когда уже все насытились пищей и разговорами, когда уже дети уложены, когда уже ёжики вышли из своих укрытий на поиск пропитания, когда мыши летучие сорвались в небо с насиженных мест, я возжигаю свечечку, и в её трепетном пламени движутся картины мира незримого, мира сердечного…
Господи, Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя, грешную!
Уплывают чернеющие тучи, краснеют меж ними горящие небеса! Это возгорается Божия лампада! Черная птица метнулась над крышею, словно мысль непрошенная, воспоминание горькое… Прочь лети!
Господи, Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя, грешную…
Время останавливается, идут другие часы – часы Вечности.
Вспыхнуло небо в последний раз, и угасает сиреневая даль, и всё гуще лиловая бездна, всё глубже её высота, всё ниже она опускается – до самой земли и ограждает непроницаемым куполом тишины внутренние глубины…
Погашена свеча, но полной темноты уже нет, силуэты деревьев проступают, и очертания дачных домиков угадываются в полумраке. Где-то совсем далеко огонёк золотой горит, кто-то не спит. Я сижу, слышу шорохи. Это кусты малины царапают по железной обшивке вагончика, ветер поднялся, сорвал чёрную громаду туч, и снова показалось далёкое, осевшее слева за лесом кадило заката, его краснеющие ещё угольки.
На душе мирно так, словно ангельская песнь где-то далече в самых глубинах сердечных слышится. Разве услышишь такое привычным слухом? Уши только внешнее улавливают: вот собака вздохнула, и тишина наступила такая, будто ушей и нет совсем, и только эта тихая радость, словно мелодия покоя…
А я тут, в убогом вагончике сижу, и никуда не вознеслась, не размечталась, нет, я сижу и не шевелюсь, чтоб не потревожить тишину. Мне и думать не хочется, не то, что мечтать. Всё молчит, и только глазам предстаёт действо небесное: вот проступила на лиловом бархате ночи звезда, и точно светлее стало в комнатушке. Отражается в зеркале лунный свет, проступающий сквозь тёмные лапы высокой сосны, и не успели все звёзды высветиться на далёких островках между тучами, как зарозовело за горизонтом справа…
Чуть подрагивают ветки ивняка, лёгкий ветерок подгоняет засидевшиеся на верхушках дальнего ельника тучки, небо светлеет. Трещит что-то сорока, точно ворчит на кого-то недовольно. Свет луны бледнеет. Это торопится рассвет. Чуть больше недели до начала белых ночей. Я нащупываю спичечный коробок на круглом кованом столике и зажигаю свечу на этажерке под иконой…
Боже, милостив буди мне грешной!