Возможно решалась его судьба.
Фирма была на взлете: расширялись, набирали новых сотрудников (вот и к ним в отдел взяли сутулого паренька-очкарика с ярко-рыжей родинкой над тонкими губами), и в курилках пошли разговоры о головокружительных перспективах, что открылись перед сотрудниками. Пашка больше молчал, глубоко затягивался удушливым дымом с наслаждением, будто эти самые перспективы для него уже стали реальностью. А потом уже за рабочим столом, долго, не моргая, смотрел в монитор, думая как бы не упустить момент, как бы словить удачу и крепко вцепившись выбраться (наконец-то!) на вершину всего того, что Паша звал жизнью.
И вот шанс в его руках. Накануне их отделу выдали задание разработать новые предложения по расширению производства и со всеми выкладками предоставить начальству в максимально кратчайший срок. «Приезжают англичане» - шептались в отделе.
Но голова шла кругом, думалось плохо. Кофе, что старательно наводила всем худая тонкобровая Лариса, только будоражил и не помогал. И все чаще Паша убегал в курилку, - «подумать». Впрочем, судя по тому, что и сама Лариска и толстобрюхий Алекс-Сашка (все из его отдела) усердно пасли его в прокуренной комнате, дела шли у них ничуть не лучше. Лишь очкарик Слава, усердно корпел над клавиатурой, куда-то выходил звонить (почему не пользовался служебным телефоном?), грыз карандаш, смотря как за окном падают последние уже почерневшие листья, блаженно улыбался чему-то; несколько раз пролил кофе на бумаги и пол; отчего Лариска долго ворчала и едва не обматерила его в сердцах.
Он вообще был чудаком этот Славка. Паша, улыбнулся, вспомнив, как в свой первый рабочий день, Слава чуть не сел мимо стула, и пытаясь удержаться едва не перевернул принтер со стола. Он тогда был необычно говорливый (наверное от волнения) о чем-то щебетал, пытался шутить, и почему-то боялся повернуться к Пашке спиной. Это потом он сделается молчаливым и сосредоточенным. «Пчела майя» - обзывала его Лариска, и никогда с тех пор не называла Славу по имени:
- «Наша пчела майя опять забыл свои перчатки»
- «Пчела майя оставил свой кошелек»
- «Пчела майя весь в работе».
И вот эта «пчела майя» похоже опять самая успешная «в улье».
Вечером, когда за окном стремительно темнело, и Лариска убежала забирать дочку из сада, и Алекс-Саша, тяжело вздыхая ушел домой, Слава оживился, пару раз победно потер ладонями, замурлыкал маловразумительную мелодию, вышел из кабинета, затем заглянул обратно - «Я сейчас» - и убежал.
Паша пожал плечами. Голова раскалывалась. Хотелось домой. Он устало прошелся к окну, подергал форточку в раздумье, достал сигарету и, зажав ее губами, присел на подоконник. Сонно урчали компьютеры, за окном загорались звезды, злобно стучали проползающие трамваи. Пашка смотрел, как они уносят в себе скрюченные черные фигурки людей. Жевал сигарету. В какой-то момент он развернулся и его взгляд упал на Славкин компьютер. Славки все не было. Монитор призывно светился. Дремала мышь слабым красноватым огоньком. И в голове Пашки от этого зрела щекочащая мысль, разрасталась, выпирала.
- Всего лишь чуть-чуть, да? – неожиданно для себя спросил Пашка вслух кого-то невидимого, и мигом оказался на Славкином стуле.
Лихорадочно скакала мышь, пролистывались страницы.
- Ого! – возбужденно шептал Пашка, - У него уже и клиентура намечается. Шууустраа пчелка. Ничего не скажешь.
Пашка часто думал: где справедливость? Просыпался по утрам, перебирал вялые мысли, и всегда приходил к одному и тому же выводу. Для соседа, что купил «Лексус»; для олигарха, что возглавил список «Форбс»; для начальника, что поехал отдыхать куда-то в Турцию; даже, в конце концов, для кота, что словил мышь накануне вечером и сладко спал всю ночь в ногах у хозяина, - она есть, а вот для него – нет. И вот, наконец-то(!), эта пресловутая «справедливость» повернулась к нему лицом. Готовый проект! Пашка все же как-никак был неплохим экономистом, и вмиг оценил открывающиеся перспективы. Это был почти беспроигрышный вариант. «Все-таки этот Славка, гений» - думал Пашка.
Он едва успел спрятать сытую от сворованного проекта флешку в карман, как в дверях заявился Славка.
- Ты что? – насторожился он.
- Да у меня кончилась ручка. – ответил Пашка, - хотел посмотреть нет ли у тебя запасной.
Насторожившийся было Славка, улыбнулся.
- Да вот же перед тобой целых три.
- А-а! точно! – Паша ударил себя по лбу, и улыбнулся.
Паша проворочался с боку на бок всю ночь, обдумывая как же обойти Славу, как сделать так, чтобы «его» проект лег на стол начальства первым. Лишь под утро он задремал, но тут же двери отворились и с тихим мурлыканием в комнату вошел Слава, подкрался к кровати, нагнулся к Пашкиному лицу, и громко прокричал в самое ухо: «Вор!». Паша испуганно открыл глаза. В комнате никого не было. Мерно тикали часы, за спиной посапывала жена. В легком ночном воздухе чудился терпкий аромат мужского одеколона, того самого, что любил Слава.
Пашка после долго стоял в ванной. Зрело в нем непонятное, дурное, словно он измазался чем-то липким. Журчала вода из-под крана, закручивалась водоворотом в раковине.
Пашка разделся и долго скреб себя под душем. В голову лезли странные мысли. В какой-то момент, он подумал, что сейчас выйдет из ванной и выкинет эту поганую флешку в мусорное ведро или, на худой конец, сотрет все к чертовой матери. Даже пойдет и повинится во всем этому чуднОму Славику. В конце концов, он же не плохой парень, и заслуживает получить свой шанс. А Пашке? Зачем Пашке все эти «головокружительные перспективы»? он и так зарабатывает хорошо, и жена у него милая, и ребенок растет, и квартира и, пусть старая, но уютная дача, где по выходным они собираются на шашлыки, - ароматные, с лучком и свежими помидорами, с шутками и песнями. Только вот так ли доволен всем этим Пашка? В этом ли смысл его жизни?
Однажды он заглянул к соседу по даче. Они сидели с ним в саду за столом, ели сотовый мед, запивали молоком и говорили о жизни: о ценах, новом губернаторе, об урожае. Сосед раскраснелся; его мясистый нос то надувался как шарик, то опадал, жадно хватая распаренный воздух, настолько тягучей, что едва проходил в легкие. В топленном сливочном мареве летнего солнца тяжело гудели за высокой сеткой пчелы, таская нектар. Несколько самых юрких и наглых крутились у Пашкиных рук, садились на мед, что чернел в белой до боли в глазах чашке. Сосед попытался их отогнать, и одна едва не цапнула хозяина за руку. Тогда мужчина несколькими громовыми ударами пришлепнул пчел. Потом вдруг охнул. Побледнел. Стал заваливаться на стол. Словно время растянулось – так медленно, неестественно медленно все было. Казалось, прошла вечность, пока голова мужчины с глухим стуком ударилась о выцветшие доски столешницы. Этот чужой звук и вывел Пашку из оцепенения. Он крикнул «на помощь!» и кинулся поднимать голову соседа. Тот уже был мертв. Паша понял это по неестественно растянувшемуся носу – он стал как выжатая тряпка. Один глаз был полуприкрыт, на веко налип кусок облупившейся краски, лоб пропечатали доски. Пашка опустил голову и сел. Недобитая пчела билась в судорогах у чашки с медом; жалобна пищала; дергала лапками, крыльями. Паша смотрел на нее и вдруг подумал: «а ведь мы такие же как и они. Совсем такие же». Мысль была сухой, мимолетной, и как пришла, так и убежала с ленивым полусонным ветерком, что обдувал голову. И ему стало горько, безысходно горько и страшно. «Так не должно быть» - говорил себе он.
И вот сейчас, под упругими струями воды, Паша вновь вспомнил, как в тот вечер он долго смотрел на старый дачный домик; почерневший от времени и дождей забор, на пасеку, и думал: в чем здесь смысл? И приходил к выводу, что его то, - этого смысла, - и нет; он просто выдуман людьми из-за страха смерти, как попытка отгородится от той земли, что, в конце концов, укроет нас для последнего сна.
- Бессмысленный смысл, - прошептал Пашка, перекрыл воду и долго стоял. Вяло вытирался махровым полотенцем, крупно дрожа от подступившего холода, пока за дверью не затрещал будильник. Он поставил его на двадцать минут раньше обычного, чтобы опередить Славу. И что это все теперь должно пропадать даром? Его бессонная ночь; пробудившийся будильник, украденный у жены самый сладкий кусочек сна?
Пашка оперся о раковину, посмотрел в зеркало на свое осунувшееся лицо, на впалые каштановые глаза, острый нос, зло сплюнул:
- Размазня!
В то утро он успел.
Когда сутулая фигура Славы проскользнула в родной кабинет, там начальник вовсю уже расхваливал «светлый гений» Пашки.
- Вот ты посмотри! – ткнул он Славке под нос его же проект, - Учись, студент!
Славка растерянно пролистывал выкладки, бледнел, потирал подбородок, потом пристально посмотрел на Пашку. Мгновение, другое они смотрели друг другу в глаза. Паша не выдержал, растеряно уткнулся в пол.
- Да, недурно! – произнес Слава и вышел.
Паше вдруг до боли в груди захотелось сказать, что он украл проект, что он вор. Он уже было открыл рот, но в последний момент невероятным усилием сдержался. Вся радость была омрачена. Радовалась Лариска, радовался Алекс-Сашка (хотя чему радоваться, если вместо них, прекрасный шанс ухватил Паша?). Он же опять, как вчера вечером, сидел на подоконнике и рассеяно смотрел в окно. На суетившихся прохожих. На проходящие трамваи. На чудака, что странно размахивал руками и что-то кричал. На внезапно возникшую толчею у трамвайных путей. На грязно-белую карету скорой, что возникла откуда-то из-за угла. И ему хотелось лишь спать и курить.
- Ну что именинник скис-то? – ткнула его в плечо Лариска.
Она достала стаканчики, Алекс-Сашка откупорил бутылку вина, оставшуюся с прошлых посиделок, и они, прыснув по пять капель («Пчелку не будем ждать, потом лучше еще сбрызнем» - заявила Лариска») - отметили удачное начало рабочего дня. И то ли от вина, то ли этой неподдельной (действительно неподдельной!) радости коллег, словно они сбросили с себя ненужный груз, Пашка приободрился, и случившееся перестало казаться ему таким страшным и липким, как прежде. «В конце концов, это всего лишь жизнь» - сказал он себе.
Этой ночью он спал как ребенок, сладко посапывая, словно уже держал в руках все то, что давал ему пресловутый «шанс».
На утро Лариска пришла чуть позже обычного.
- Пчелка под трамвай попал, - заявила она с порога.
В повисшей тишине громом отозвался звук расстегивающейся молнии.
- Вчера утром летел как оголтелый. Нуу, и… - Лариска повесила куртку, и закрутилась перед зеркалом на стене, оправляя свитер.
- Что и? – не выдержал Пашка.
- Ну что?.. На смерть. Завтра на Митинском хоронить будут. – она села за стол, достала косметичку и зачем-то добавила:
- Ленка с бухгалтерии его соседка оказывается.
Алекс-Сашка пожал плечами и уткнулся в чтение какого-то сайта. Пашка тоже поначалу попытался напустить на себя равнодушный вид, но в голове только и крутилось «Пчелка попал под трамвай… попал под трамвай». Только присутствие коллег, и боязнь выдать страшную тайну, что это он, возможно, повинен в гибели Славы, удерживала его от желания встать и бежать отсюда подальше; от Лариски, подправляющей помаду на губах; от размеренно жующего (уже!) шоколадку Алекса; от самого себя. Это желание, правда, постепенно слабело под гнетом рабочей суеты, а когда Паша переступил порог дома и вовсе поутихло, так что он было уже обрадовался, что избавился от него окончательно. Но стоило ему на утро вернутся в кабинет, как оно вновь напомнило о себе с удвоенной силой. «А что было бы, если я тот раз стер все с флешки? Или же просто сказал правду?» - думал Паша. Он часто бегал в курилку. Заваривал кофе из пакетиков. Несколько раз крутился у кабинета шефа, словно хотел во всем сознаться, но не решался. А затем, ближе к обеду, когда по коридором потянулись люди с чайниками, пирожками и бутербродами из кафе напротив, он вдруг сорвался.
- На Митинском говоришь? – спросил он Лариску.
Пашкины глаза лихорадочно блестели.
- О чем ты?
- Пчелка, - бросил он.
- Ага, на Митинском. – слегка растягивая слова, ответила Лариска.
Пашка что-то искал на столе, едва не перевернул стул, потом оделся и выскочил из кабинета.
- Ты куда, Пашка? А чай? – крикнула Лариса вдогонку.
Он долго искал на Митинском нужную могилу: он не знал Славкиной фамилии. С полчаса, а может и больше, метался меж могил, высматривая свежие, только что засыпанные. Но все было не то. Лишь, когда уже совсем отчаялся, натолкнулся на самом краю, у кладбищенской ограды, на скромную желтеющую комьями глины могилку с деревянным, кажущимся неестественно тонким крестом.
«Томилов Вячеслав Алексеевич» - золотилось на деревянной табличке и даты. Ленты на одиноком венке растрепались на ветру. Паша поправил их, провел рукой по сухо шуршащим искусственным цветам. Присел на карточки. Букет гвоздик, что купил по дороге, положил под крест. Зачем-то достал платок, оттер и без того сухое лицо. Замер. С фото смотрел на него улыбающейся Слава. Паша чувствовал его взгляд, усталый и легкий; и боялся в ответ посмотреть в глаза. Несколько раз Пашка оборачивался, посмотреть не стоит ли кто за спиной, так явственно он чувствовал присутствие Славы.
Ветер становился нестерпимо промозглым, перебирал комья земли на могиле, пытался оторвать ленты от венков. Небо затянуло тучами, тяжелыми, словно мучавшимися от переполненного нутра. Пилой завизжали тормоза на дороге, и словно распороли небеса – посыпался первый в этом году снег. Белый, легкий как пух. Крупными мазками он подкрашивал землю, лез в глаза, стекал обжигающими струйками по щекам. Но Паша не шевелился. Сыпало все сильнее и сильнее. Фотографию уже наполовину залепило, и на Пашу смотрела теперь лишь Славкина родинка. Из-за деревьев подкрадывались сумерки, сгущались, растекались меж могил. Ожил мобильник. Долго и жалобно пиликал в кармане. Потом резко замолчал. И в сознание ворвалась звенящая кладбищенская тишина. Паша встал, очистил от снега крест и фотографию, немного постоял и пошел.
- А все-таки он есть, - бессмысленный смысл - едва уловимо прозвучало за спиной.
Пашка вздрогнул и обернулся. На него с креста смотрел улыбающийся Славка. И где-то далеко постукивал последний усталый трамвай.