Семён Позёмкин возвращался из Абакана в родной Донбасс почти миллионером. Впервые водитель "Катерпиллера" получил отпускные, зарплату за последний месяц, тринадцатую зарплату за прошлый год сразу. И не отдал их в холеные пальчики супруги, чтобы забыть о том навсегда, а сложил в полиэтиленовый пакет, сунул под кровать и придавил пачку гирькой. Там они пролежали до отбытия его поезда "Владивосток — Симферополь".
Причиной нежданному богатству был обычный развод. Его Галя, такая же добрая, как и дородная заведующая детским садом нашла себе другого сожителя. Это был мужчина с такими широкими плечами и щеткой колючих усов, что соседка Эльза иначе, как Швабринус его не называла. Соперника Семён невзлюбил. Дело было не в том, что тот был небесно красив и статен — в сравнении с тоже довольно нехилой фигурой Поземкина преемник выигрывал мало, но что за наглая привычка носить галстук с павлиньим глазом поперек живота!
Семён галстуков не любил с детства, когда в восьмом классе чуть было не выбил себе глаз. Он хотел проверить, хорошо ли растягивается резинка от школьной "селедки" и не годится ли она для выстреливания металлическими пульками. На меткий огонь в этот сезон была мода. Семён рассек себе правое верхнее веко и в ресницах образовался заметный прогал.
В купе кроме Семёна разместилась престарелая попутчица и, едва поезд тронулся, вмиг уснула. Она был настолько мала ростом, что заняла едва третью часть полки. Рядом уселись и вели неспешную беседу два мужика: один, похоже, ветеран колхозного труда с белой тросточкой-клюшкой, другой, с заплывшими жиром глазками, смахивал на вокзального таксиста.
— Чигиду-чигиди! Чигиду-чигиди! — пели колеса набиравшего скорость состава.
В другое время Семен моментально завязал бы знакомство с мужиками и нашлось бы у них и что выпить, и чем закусить, но тут сказалось одно грустное обстоятельство. Семен некстати загулял со смазчицей Веркой. Могли быть "романтические" последствия. Для профилактики Семен принял несколько белых таблеток не совместимых с алкоголем. То есть, алкоголю ничего не было — он возвращался наружу из поземкинского организма практически без изменений. А вот организму было очень плохо.
Сейчас могучее тело отдыхающего Семена трагически чутко реагировало даже на запах спирта. Мужики то и дело выходили покурить, беседа их то принимала вид обсуждения каких-то бетонных плит, то воздымалась ввысь, улетая за какие-то финские дюралюминиевые стропила.
Причем, Семену почему-то начинало сдаваться, что плиты эти — не просто плиты, а стропила — не просто стропила. Стало ему думаться, что за этими обычными строительными словами прячется какой-то старательно скрываемый преступный смысл. Казалось, что разговаривают они на какой-то "фене".
— Замочат, — решил Поземкин и слегка вздрогнул. — Этот, с тростью, пырнёт ножом, а жирный выкинет труп из тамбура под насыпь.
Семён еще и еще раз проверил, на месте ли перетянутый резинкой пакет с деньгами. Пакет легко прощупывался во внутреннем кармане куртки. Карман был надежно заколот булавкой. Курткой он накрылся поверх простыни.
Ветеран и таксист под чигдуканье вагонных колес все обсуждали строительные вопросы. Хоть бы перешли уж на баб, тревожно подумалось Семёну. Чигду-чигди! Чигду-чигди! Хотя, что им эти бабы. Они же не пьют. Чигду-чигиди! А что им лишняя дорожная пьянка, награбят в поездах, а потом уже в ресторанах будут оттягиваться. Хотя... Чигду-чигиди! Чигду-чигиди! Чигиду-чигди!...
Неожиданно Позёмкин проснулся. Поезд стоял. Чья-то рука трясла плечо Семёна. Семён в испуге вытаращил глаза — прямо перед его лицом колыхалось круглое, как луна, лицо "таксиста": «Парень, подбери-ка своё!» — ручища указала пальцем куда-то вниз и обладатель ее вышел из купе. Поворачивая голову книзу, краем глаза Семён увидел дремлющую старушку-попутчицу. Второго мужика в купе тоже не было. Поверх полосатого лилово-фиолетового платья соседки была натянута белая простыня, неровно подоткнутая под матрац. Затем глаз его скользнул по ящику нижней полки...
— Ни хрена себе! — чертыхнулся про себя Позёмкин. Весь пол был усеян толстым слоем купюр. Деньги из кармана рассыпались так ровно, как будто кто-то специально сделал грядку из денежных бумажек. Ближе к лавке Семёна прямо на тапочке сияла расстегнутая булавка. Рядом сально поблескивал полиэтиленовый пустой пакет, схваченный по уголку скрученной красной резинкой. — Ни себе хрена!
Семён обреченно и почти не спеша, собрал с пола купюры, сложил их в карман куртки, в глубине которого спрятались-таки два особо преданных дензнака, и вышел в тамбур. Там Поземкин пересчитал деньги. Вся сумма была цела. Ни одного рубля не пропало.
Большую часть оставшегося пути Семён провел в размышлениях о собственной чокнутой подозрительности. Чигду-чигиди! Чигиду-чигди!... Чигду-чигиди! Чигиду-чигда!... Мужиков он с того момента не видел, наверное, сошли на остановке, где он собирал с пола отпускные и премиальные. Сосны за окнами вагона сменялись березами и кленами. Старушка спала, мирно похрапывая, на полке напротив. Чигду-чигиди! Чигиду-чигди!... Чигду-чигида! Чигиду!...