Мне всегда было сложно объяснить то, что гнездилось внутри меня. Это нечто всегда представлялось мне чем-то вроде голодного птенца, с задранным к верху клювом. Накормите меня. Пониманием. Словесным обличьем.
И сколько себя ни помню, всегда слыл в обществе себе подобных (в первом, конечно, приближении) молчуном, а для особливо продвинутых – развязных и чрезмерно компанейских – даже, наверное, кем-то вроде великого зануды. Что и говорить, меня порой даже не могли понять близкие – мама, к примеру. Часто можно было от нее услышать: “Ты слишком много думаешь и мало делаешь…” В сущности, так и было: с детства любил я помечтать, созерцательно глядя на мир. В какой-то период взросления, в силу моей разобщенности с окружающим миром, у меня даже возникло нечто наподобие игры. Узнай о ней та же моя мама, она, наверное, показала б меня психиатрам – этим эскулапам, всегда готовым с энтузиазмом засучившего рукава мясника покопаться в человеческой душе и разуме – намного раньше, чем этого потребовала уже чисто жизненная необходимость в гораздо позднюю эпоху моей жизни. Забава состояла в том, что в какой-то период своей юного существования я начал относиться к своей жизни, как к нечто такому, наподобие многосерийного фильма. Не думаю, что в основе этого лежало лишь банальное влияние набиравшего обороты (с появлением на голубых экранах той же “Рабыни Изауры” и “Санта-Барбары”) века сериалов на отечественном телевидении. Точнее – не столько. И потому - каждый день моего существования тогда превращался в очередную, новую серию. Апофеозом этого легкого детского помешательства было то, что, просыпаясь по утру, я мысленно, стоя с зубной четкой в зубах в ванной комнате, проговаривал то, что произошло со мною вчерашним днем, превращая это в нечто, типа краткого содержания предыдущей серии. И проживал новый день, как очередную серию в сериале длиною в жизнь.
Думаю, именно тогда, в этом оригинальном способе ухода от всей серьезности и серости моего юношеского становления, были заложены первые кирпичики в основание того, (нет, далеко не кем) чем являюсь я сейчас. И, надо сказать, кирпичики эти были не из железобетона. Отнюдь. Основание фундамента моей личности было выложено из взрывоопасных строительных материалов. При всем этом, неумение (даже – нежелание) тесно контактировать, отождествлять себя с окружающим миром и при всяком удобном случае – избегать его давления на меня извне любыми доступными способами (к примеру, ассоциируя себя с героем какой-то дурацкой, но местами не лишенной забавности и интриги мыльной оперы) были просто цветочками, по сравнению с другими компонентами, что со слезами и кровью вошли в меня несколько позже.
Но о цветочках – потом...
А о чем же тогда?
Ах, да – о том, что, несмотря на объективно и почти всегда возникающие со мною проблемы в формулировании своих мыслей и потому – в общении с людьми, с ними у меня особых, подобного рода неприятностей не возникло как-то прямо с самого начала нашего знакомства друг с другом.
Так вот, в своей жизни мне довелось познакомиться с двумя суками. Нет, не так – Суками. А если уж совсем быть точным – Сукой и Сучкой. Хотя столь однозначно ответить на степень их сучности (сущности, га-га-га?) достаточно сложно. Так же сложно, как найти соотношением легкости ухода из жизни посредством повешения или отравления ядом, к примеру. Между молотом и наковальней. Ладно, несмотря на тяжесть и невыносимость для меня последствий от знакомства с той и другой, и в итоге – неопределенность между их главенством, будем называть их, как и условились Сукой и Сучкой, хотя бы из принципа времени появления первой и второй в моей жизни – сначала была Сука, а затем уже – Сучка.
Итак, Сука…
Сука.
Сука-Сука-Сука.
Су-ка!
СУ-КА!!!
- С_У_К_А!!! – на бесконечном, сжимающим горло в тисках нехватки воздуха выдохе ору я в пустоту комнаты.
Кашляю, давясь слезами и соплями, и раз за разом шепчу охрипшим голосом, монотонно стуча сжимаемым до судороги в пальцах револьвером себя по вспотевшему лбу:
- Как же я тебя ненавижу, Сука. Ненавижу. Будь ты проклята, Сука. Будь ты проклята…
В конце концов, я затыкаюсь, потому что вспышка далекой сверхновой хоть каких-то эмоций ярка, но скоротечна в общем, безграничном вакууме внутренней опустошенность и отчаяния. Лишь глухой стук рукоятки давшего очередную осечку револьвера об мой лоб да скрип пружин кровати под моим раскачивающимся, как на качелях, телом сопровождают одну простую догадку, что плененной птицей бьется в темной клетке моего сознания: все уйдет, обратиться в тлен и пыль, кроме той всепоглощающей тишины, что всех нас будет ждать в конце. И вот именно тогда-то мы и отдохнем.
А сейчас, будьте любезны – к стуку револьвера о голову и стонам пружин добавьте пронзительный, истеричный звук чего-то металлического. То проснувшиеся от моей шестичасовой утренней выходки соседи бешеной морзянкой чем-то увесистым по чугуну отопительной батареи дают знать, что ты не одинок (даже среди своего разоренного курятника из грязных простыней, стакана с прокисшей водкой и пепельницей, набитой трупиками окурков под ногами) и передают привет с Марса.
А есть ли жизнь, на Марсе-то этом, а? Звуки, идущие оттуда еще не есть показатель разумной обитаемости.
Я так неожиданно призадумываюсь над этим, что даже не замечаю, как прекращаю раскачиваться, словно игрушка неваляшка, на кровати и лупить себя металлом револьвера по лбу. Мало того, машинально откидывая барабан, вытряхивая в который уже раз неиспользованный патрон, заталкивая и его, и само оружие под подушку, вдумчиво шмыгая носом и обхватывая освободившимися ладонями уже начинающую болеть голову, принимаю позу глубоких размышлений.
Отключаясь на несколько минут от серой реальности притихшей боли. Но с полной гарантией возврата в нее. А еще точнее – с возможностью повстречать ее даже в моих размышлениях. Даже о треклятой жизни на треклятом Марсе. Ее-то на нем может вполне и не оказаться, а вот мою милую Сучку я наверняка даже там - за ворохом пожелтевших от тоски и душевного увядания воспоминаний - повстречаю…