ЛУКАЧ И БАХТИН
К этому же периоду 1937-1938 годов относится единственное упоминание в текстах Бахтина наиболее видного теоретика круга журнала “Литературный критик” Г.Лукача. Это краткая оценка его теории романа в записи, сделанной Бахтиным во время работы над книгой о романе воспитания (см.: Tihanov G. Bakhtin, Lukаcs and German Romanticism: The Case of Epic and Irony // Face to Face: Bakhtin in Russia and in the West. Sheffield, 1997. P.274-275).
Сопоставлению литературно-эстетических взглядов Лукача и Бахтина посвящены работы английского исследователя Г.Тиханова, не всегда точные в своих суждениях. Так, например, утверждается, будто бы “все то время, когда Лукач безвыездно проживал в Москве [то есть в 1933-1945 гг. – А.П.], Бахтин находился в ссылке” (Тиханов Г. Бахтин, Лукач и немецкий романтизм (Пер. Н.К.Бонецкой) // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1996, № 3. С.118). Между тем... дело обстояло прямо противоположным образом: срок ссылки Бахтина закончился как раз в 1934 году, и тогда же он впервые побывал в Москве. В предыдущем параграфе мы уже упоминали общеизвестные факты биографии Бахтина, говорящие, что с 1936 года он, сначала наездами, а потом постоянно, жил или в самой Москве, или в подмосковном Савелове.
Далее, для того чтобы доказать (впрочем, вполне правдоподобный) тезис о том, что Лукач не мог быть знаком с книгой Бахтина о Достоевском, автор утверждает: “В то самое время Лифшиц и Лукач были поглощены теоретическими проблемами марксистской эстетики и гегельянских истоков марксизма”, что было вызвано “выходом в свет полного текста «Немецкой идеологии» Маркса и Энгельса, а также обнаружением рукописей Маркса 1842-1844 годов”. “Внимание Лукача было почти целиком поглощено стремлением осмыслить эти тексты и найти им место в марксистской теории искусства. Прочим вещам, которые могли отвлечь от этой цели, придавалось ничтожное значение” (там же. С.119).
Несмотря на это решительное утверждение исследователя, интересоваться теорией романа Лукач и тогда не переставал. Сам же автор статьи сообщает, что Лукачем зимой 1936-1937 года в Москве была написана книга “Исторический роман” (там же. С.124). Так вот, оказывается, каким образом Лукач “придавал ничтожное значение прочим вещам”, помимо штудирования загробных трудов покойных основоположников!
И это последнее обстоятельство имеет особое значение в свете отношений Лукача и Бахтина. Эта книга печаталась сразу после своего написания, в нескольких номерах “Литературного критика” 1937 и 1938 года. То есть... именно в то самое время, когда о теории Лукача упоминает Бахтин. И эта его чрезвычайно сжатая, но не менее содержательная характеристика, вскрывает именно то противоречие, к разрешению которого обращается сам Лукач зимой 1936-1937 года в работе “Исторический роман”.
В своем пассаже Бахтин указывает на то, что точка зрения Лукача сводится к различению эпоса и романа по особенностям общественного строя – тогда как характеристика (например) гомеровского общества в эпосе сама “пронизана формами эпического прошлого”. То есть, как я это понимаю, эпос, эпичность в гомеровский социальный мир приносит с собой эпическая поэма, а не заимствует эти качества из него самого (Tihanov G. Bakhtin, Luc;cs and German Romanticism. P.275).
Г.Тиханов в своих работах хорошо показывает наличие этой проблематики, когда он описывает работы Лукача. Сначала он дает определение сущности теории Лукача: “Каждый жанр может рассматриваться в качестве зеркала вполне определенных моментов действительности” (Тиханов Г. Бахтин, Лукач и немецкий романтизм. С.123). Это, как видим, полностью соответствует тому, что отразилось в критической характеристике Бахтина. А потом выясняется, что Лукачем прилагаются все возможные усилия, чтобы освободиться от этого подхода, дезавуировать и опровергнуть... свой собственный основной тезис.
Эта нешуточная борьба отражается в характеристиках исследователя, которые становятся противоположными данной вначале: “Конечно (!), подход Лукача к литературному жанру отнюдь (!!) не только (!!!) тематичен. Под специфическими моментами жизни и специфическим содержанием он подразумевает не просто специфические темы, но, скорее, СПЕЦИФИЧЕСКУЮ ПОЗИЦИЮ ПО ОТНОШЕНИЮ К МИРУ” (там же. С.124).
И далее характеристика романа у Лукача, в передаче исследователя, – следует в том же стиле “оговорок” и “забеганий вперед”, в каком мыслят герои Достоевского, по Бахтину: “Литературный жанр не изменяется с достаточной легкостью и быстротой, поскольку через него находят себе выражение мировоззренческие идеи, которые подвержены лишь медленному изменению [...] Существенную трансформацию жанр может претерпеть лишь тогда, когда кардинально изменится человеческое мировоззрение [...] литературный жанр, будь то эпос или роман, репрезентирует даже не столько исторические периоды или эпохи, сколько, скорее, различные типы цивилизации и исторического устройства, которые в ходе человеческой истории могут возвращаться будто бы в неизменной форме” (там же. С.122, 123).
И что же оказывается? Арена этой борьбы Лукача с самим собой приходится... именно на книгу “Исторический роман”, созданную зимой 1936-1937 года, ради которой Лукач вдруг почему-то отбросил все свои сверхважные занятия трудами двух главных марксистов и с увлечением зарылся в самых “ничтожных вещах”: “Его книга «Исторический роман», написанная в Москве зимой 1936-1937 гг., прекрасно иллюстрирует это положение [что жанр не определяется темой. – А.П.]. Анализируя исторический роман, Лукач упорно отказывается признать его за самостоятельный жанр...” (там же).
Чрезвычайно любопытно после этого сопоставить отказ Лукача признавать тематические группы романов за жанровые разновидности – с жанровой рубрикацией романа, которая проводится Бахтиным именно в эти годы в работах “Формы времени и хронотопа в романе” и “Роман воспитания в истории реализма” (роман воспитания, роман испытания, рыцарский роман, раблезианский роман и т.д.). Черта, очень характерная для стиля мышления Бахтина: два исследователя... словно бы поменялись ролями – Лукач ревностно старается избавиться в своей теории от каких бы то ни было подозрений в “тематическом” подходе к изучению жанров, а Бахтин в это время преспокойно занимается той самой рубрикацией жанра, с которой ведет непримиримую борьбу подвергнутый с его стороны фундаментальной критике Лукач. Но занимается, разумеется, на совершенно иных теоретических основаниях, чем наивная “тематическая” классификация, в полемике с которой увяз теперь Лукач!
Идейная изоляция, в которой оказался Бахтин в 30-е годы с рассеянием “невельского философского кружка”, настоятельно понуждала его к поиску новых собеседников, без диалога с которыми не могла продолжаться его научно-творческая работа. И Г.Лукач как нельзя лучше подходил на роль собеседника Бахтина в период создания его новых работ по теории романа. Следствием этого могло явиться знакомство и личное общение Лукача с Бахтиным. Огромное впечатление, которое произвела на германского марксиста встреча с русским мыслителем, и энтузиазм, который должна была пробудить в нем дружественная критика его старой “теории романа”, послужили бы в таком случае хорошим объяснением, почему, забросив все свои основные дела, вскоре после визита в Москву Бахтина в июле-августе 1936 года, Лукач начинает заниматься той самой проблемой, на которую позднее укажет запись Бахтина времен публикации книги Лукача “Исторический роман” и создания (ориентированной именно на германскую литературу!) работы “Роман воспитания в истории реализма”. Эта запись, в таком случае, служила бы кратким отражением дискуссий, которые велись между Лукачем и Бахтиным летом 1936 года.
С другой стороны, предположение такой встречи двух ученых делает еще более понятным появление публикации Бахтина в бойком “Литературном обозрении”, выходившем под сенью крыл марксистского журнала “Литературный критик”.
ШУТОВСКОЙ ХОРОВОД
Продолжая процедуру атрибуции новонайденной статьи Бахтина, необходимо отметить, что в ее тексте получает отражение магистральное направление работы мыслителя в этот период. Упоминание “сомнительного порнографического журнальчика «Ноги юношей»” и “гнусных инстинктов” героя Уэллса прямо соответствует словам о “незавуалированной физиологии, чувственных, грубых желаниях” в лекции о Добролюбове (так же как слова о “расплывчатом «диллетантизме», разговорах вокруг и около искусства, неспособности ничего додумать до конца” – создают параллель социальной психологии людей 40-х годов, получивших краткую характеристику в том же лекционном конспекте: “сознательный отрыв от практической жизни, любовь к искусству, к внешним формам выражения”).
Любопытно также сравнить эту последнюю формулировку рецензии Бахтина с характеристикой, какую получают, в частности, суждения упоминавшегося нами “собеседника” Бахтина – молодого Г.Лукача у современных комментаторов их творчества: “На фоне спекулятивных метафизических рассуждений о «России Достоевского» на тогдашнем Западе (в них не было, конечно, недостатка и в России), с их прямо-таки «дионисийским» накалом, а иногда – как в истории с превращением и «обращением» Г.Лукача в марксизм – с прямыми культурполитическими последствиями, – на этом фоне книга М.М.Бахтина о Достоевском поражает и сегодня своим трезвым научным пафосом” (Махлин В.Л., Пул Б. Комментарии // Бахтин М.М. Соб. соч. Т.2. С.691). Критикуя героя романа Уэллса, Бахтин ретроспективно выносил оценку и тому “расплывчатому «диллетантизму»” пред- и послевоенных лет, от которого он отталкивался в своей первой книге.
Работа над изучением огромного (“свойственного всем народам всех времен”) явления культуры, описанного в книге о Франсуа Рабле, находит себе разнообразные отзвуки в рецензии, напечатанной в пору ее создания. Выше мы могли заметить, как в тексте статьи ключевое слово ранней работы Бахтина – “поступок” – травестируется в помещенном рядом эпитете воображаемого героя – “ходульный” (“Постепенно этот ходульный, выдуманный Бэлпингтон Блэп вытесняет в юноше все живое, автоматически выступая всякий раз, когда Теодор пытается дать себе отчет в своих поступках…”). Но ведь “ходули” одновременно – это элемент снаряжения балаганных актеров, непременных участников всякого карнавала.
Реалии, описываемые в книге о Франсуа Рабле, переплескиваются в рецензию на роман Герберта Уэллса и даже... заражают собой ее журнальный контекст: в соседних номерах печатается рецензия на русский перевод романа О.Хаксли с заглавием “Шутовской хоровод” (№ 4 от 25 февраля) – с этим романом сопоставит “Бэлпингтона Блэп” один из двух других рецензентов романа Уэллса (другой роман Хаксли, тоже, кстати, отрецензированный в журнале в 1936 году, носит не менее характерное название: “Контрапункт”). Здесь же печатается отзыв на составленную Р.О.Шор “Хрестоматию по западно-европейской литературе”, принадлежащий будущему собеседнику автора книги о Франсуа Рабле Л.Е.Пинскому (№ 9 от 10 мая); статья и заметка о двух творцах “карнавализованной” новоевропейской литературы, на которых часто ссылается Бахтин – Стерне (№ 21 от 10 ноября) и Жан-Поле (№ 24 от 25 декабря)...
1937 год сыграл особую роль в работе над книгой о Рабле: приблизившись к Москве, Бахтин получил возможность до конца погрузиться в тот огромный массив научной литературы, который был ему необходим для оснащения его новаторского исследования. Именно труднодоступность этой литературы и растянула написание книги на десятилетие. Впоследствии Бахтин назвал совершенно определенную дату, когда его книга могла быть закончена, если бы не внешние препятствия: 1933 год (Турбин В.Н. Карнавал: религия, политика, теософия // Бахтинский сборник. Вып.1. М., 1990. С.9; Он же. Голод и боль Михаила Бахтина // Литературная газета, 1994, № 24, 15 июня). Это значит, что в 1933 году книга о Франсуа Рабле была внутренне, по существу завершена, и если бы Бахтин имел возможность работать в научных центрах, она была бы готова к печати и фактически.
Обе эти даты отражены в рецензии: одна, 1937 год – год ее публикации; но и вторая дата нашла себе здесь отражение. Выше мы отметили странное заблуждение, в которое автор рецензии вводит своих читателей, – “новым” назван роман, написанный четыре года назад. Подобное противоречие – прием привлечения внимания (такой же как отмеченное нами ранее текстовое отражение работы “К философии поступка”, оформленное в виде стилистической “погрешности”). Бахтин выбирает для рецензирования роман английского автора, написанный в том же самом году, в который могла быть написана его книга о Рабле... если бы он трудился в таких же условиях, как и его благополучный британский коллега! Книга русского мыслителя, которая могла бы появиться в 1933 году, дописывается в 1937, и наоборот – английский роман, написанный в 1933-м, подается в рецензии 1937 года как “новый”, написанный только что, в том же году... Статья о романе Уэллса – как бы краткий отчет Бахтина о ходе его собственной научной работы.
АВТОР БИОГРАФИИ
Роман Уэллса, среди целого комплекса других причин, был выбран еще и потому, что проблематика “эстетизации жизни” у английского автора приобретает форму литературного явления, которое послужило у Бахтина предметом детального осмысления и описания, и в частности занимает видное место в изложении его концепции “полифонического романа” Достоевского. Это проблема ДВОЙНИКА:
_________________________
“Герой книги, Теодор Бэлпингтон, выдумывает для себя в детстве некоего увлекательного героя, с которым он, то ли из какой-то детской тяги к романтике, то ли из желания укрыться от разрешения каких-то неясно ощутимых серьезных вопросов, все больше и больше отождествляет себя. Постепенно этот ходульный, выдуманный Бэлпингтон Блэп вытесняет в юноше все живое, автоматически выступая всякий раз, когда Теодор пытается дать себе отчет в своих поступках, мыслях стремлениях [...] Теодор принимает позу героя, но героем он оказывается только в воображении...”
________________
Эта рубрика может служить, так сказать, “визитной карточкой” бахтинского наследия – недаром было замечено, что именно анализу одноименной повести Достоевского в книге 1929 года было отведено наибольшее место. По мнению современного исследователя, “самый замысел бахтинской культуры мышления – «диалогизма» - связан в своем целом с задачей преодоления Двойника во всех сферах культурного творчества, от теории познания до политики” (Махлин В.Л. К проблеме Двойника: прозаика и поэтика // Философия М.М.Бахтина и этика современного мира. Саранск, 1992. С.84).
Показательно, что в приводимых нами двух позднейших рецензиях на роман Уэллса полностью отсутствует именно эта описываемая Бахтиным динамика борьбы с “двойником”: если в одной из них проблематика “двойника”... вовсе отсутствует, то в другой, где явственно сказывается влияние бахтинской мысли, и даже появляется не названное у самого Бахтина слово “двойник”, генезис этой фигуры и вся амбивалентность отношения с ней героя романа не рассматриваются и не получают никакого объяснения и оценки.
И вновь мы должны отметить, что появление этой характерной бахтинской темы в журнале словно бы “заражает” соседние с ней материалы: рядом находится статья М.Нольмана о романе А.Шамиссо “Удивительная история Петера Шлемиля” (№ 8 от 25 апреля) – классическом произведении о “тени”, о “двойнике”. Мотив овладения “двойником” – целенаправленной манипуляции своим внешним обликом в глазах других возникает в рецензии Л.Борового на роман О.Хаксли “Шутовской хоровод”, о которой мы упоминали:
________________________
“Очень важную роль играет в романе фальшивая борода Теодора Гамбрила. [...] У Теодора Гамбрила нет никаких шансов стать вожаком, но и он хочет иметь, по крайней мере, какой-нибудь отличительный знак. Так появляется борода. [...]
Борода делает чудеса. «Из меланхоличного и слишком мягкого молодого человека он мгновенно превратился в нечто вроде веселого короля Генриха Восьмого, в массивного раблэзианца, – широкоплечего, могучего, буйно-жизнерадостного»...” (№ 4 от 25 февраля, стр.34.)
_______________
Генезис фигуры “двойника” и ее, так сказать, не-патологические формы Бахтин рассматривает в работе “Автор и герой в эстетической деятельности”, когда говорит о “биографической” форме самоосмысления человека:
____________________________
“Биографические ценности суть ценности общие у жизни и у искусства [...] это форма и ценности эстетики жизни. Автор биографии – это тот возможный другой, которым мы легче всего бываем одержимы в жизни, который с нами, когда мы смотрим на себя в зеркало, когда мы мечтаем о славе, строим внешние планы жизни; возможный другой – впитавшийся в наше сознание и часто руководящий нашими поступками, оценками и видением себя самого рядом с нашим я-для-другого; другой в сознании, с которым внешняя жизнь может быть еще достаточно подвижна [...] но который может, однако, стать двойником-самозванцем, если дать ему волю и потерпеть неудачу, но с которым зато можно непосредственно-наивно бурно и радостно прожить жизнь...” (Бахтин М.М. Соб. соч. Т.1. С.217.)
__________________
Срв., в особенности, игру слов, возникающую между обоими сопоставляемыми текстами – рецензией и трактатом: “ПЫТАЕТСЯ дать себе отчет в своих поступках...” (о герое романа Г.Уэллса) – “ВПИТАВШИЙСЯ в наше сознание...” (об “авторе биографии”). Срв. также: “Теодор принимает позу героя...” – “...когда мы смотрим на себя в зеркало, когда мы мечтаем о славе, строим внешние планы жизни...”
Последние из приведенных слов трактата (“строим внешние планы жизни”) также находят себе соответствие в дальнейшем тексте рецензии: “После войны он возвращается в Англию. У него высокие замыслы: он чувствует себя призванным создать новое течение, новую школу в литературе...” Окончание приведенной цитаты из “Автора и героя...” о “непосредственно-наивном бурном и радостном проживании жизни” со вкоренившимся в сознание “двойником-самозванцем” использовано автором рецензии в финале, где пересказывается внутренний монолог героя романа: “он пытается дать себе отчет, почему он так заврался и во имя чего он это делает, и оправдывает себя тем, что ложь – это то, что дается в утешение человеку, что возвышает его, позволяет ему сохранить свое достоинство и веру в «высокие идеалы»”.
ПРОИСХОЖДЕНИЕ ДВОЙНИКА-САМОЗВАНЦА
Мы видим, что анализ героя Уэллса ведется в рецензии в соответствии с положениями бахтинской эстетики 1920-х годов. В “Проблемах творчества Достоевского”, при разборе повести “Двойник”, Бахтин дает точную формулировку причины, порождающей такого “двойника-самозванца”, который изображен в романе Уэллса в виде “капитана Блэпа”, а у русского романиста – “Голядкина-младшего”:
___________________________
“Прежде всего возникает вопрос о самой функции диалога с самим собой в душевной жизни Голядкина. На этот вопрос вкратце можно ответить так: диалог позволяет заместить своим собственным голосом голос другого человека [...] Второй голос Голядкина должен заместить для него недостающее признание его другим человеком. Голядкин хочет обойтись без этого признания, обойтись, так сказать, с самим собою” (Бахтин М.М. Соб. соч. Т.2. С.111-112).
___________________
Срв.: “...выдумывает для себя в детстве некоего увлекательного героя, с которым он, то ли из какой-то детской тяги к романтике, то ли из желания укрыться от разрешения каких-то неясно ощутимых серьезных вопросов, все больше и больше отождествляет себя”. Герой Достоевского порождает своего “двойника” тоже из желания как бы “укрыться” – от оценивающего его взгляда “другого”, от “вопросов”; “вопросы” же – это и есть реплики диалога, произносимые “голосом другого человека”, о замещении которого двойником пишет Бахтин. Автор рецензии отмечает, что этот “двойник” в английском романе тоже проявляет себя в форме внутреннего диалога героя.
Было бы любопытно проанализировать стиль самой журнальной рецензии Бахтина в сопоставлении с той характеристикой, какую получает у него же литературный стиль Достоевского в результате анализа “Двойника”; Бахтин-рецензент как бы применяет на практике данные, полученные Бахтиным-теоретиком. В частности, это касается тех угрожающих форм, которые приобретает у Достоевского “диалог” с двойником:
__________________________
“...Этот второй голос Голядкина, уверенный и спокойно-самодовольный, никак не может слиться с его первым голосом – неуверенным и робким; диалог никак не может превратиться в цельный и уверенный монолог одного Голядкина. Более того, этот второй голос настолько не сливается с первым и чувствует себя настолько угрожающе самостоятельным, что в нем сплошь да рядом вместо успокоительных и ободряющих тонов начинают слышаться тона дразнящие, издевательские, предательские. С поразительным тактом и искусством Достоевский заставляет второй голос Голядкина почти нечувствительно и незаметно для читателя переходить из его внутреннего диалога в самый рассказ: он начинает звучать уже как чужой голос рассказчика” (там же. С.112).
________________
То же самое происходит в бахтинской рецензии. Именно этим художественным принципом объясняются инвективы, врывающиеся в рассказ о герое романа (впрочем, более чем невинные на фоне лексики и фразеологии окружающих рецензию материалов о политических процессах 1937 года): “одиозная фигура эстетствующего паразита, позера, лгуна, способного на всякие мелкие подлости ради собственной выгоды”; “фашистская сущность этого эстетствующего героя, этого, начиненного громкими фразами и гнусными инстинктами, гаденького труса и хладнокровного мерзавца”...
При этом чрезвычайно любопытно наблюдать, что соответствующие инвективы в двух других рецензиях на роман, приводимых у нас в “Приложении”, совсем не производят того уничижительного впечатления, какое они создают в рецензии Бахтина; причина в том, что эти снисходительные инвективы звучат у критиков-марксистов на фоне общего однотонно осуждающего отношения к герою романа, как продукту своей социальной среды. У Бахтина же они создают такой резкий контраст именно как “чужое слово”, вторгающееся в разговор о герое, как “человека о человеке”. Бахтин как бы развивает романное повествование Уэллса в сторону Достоевского.
МАСКА УМЕРШЕГО
Нам встретилось в тексте рецензии одно странное место, в котором говорится, что “ходульный, выдуманный Бэлпингтон Блэп ВЫТЕСНЯЕТ В ЮНОШЕ ВСЕ ЖИВОЕ, автоматически выступая всякий раз, когда Теодор пытается дать себе отчет в своих поступках, мыслях, стремлениях”. Сам по себе данный сюжет “прения жизни и смерти” принадлежит к самой сердцевине “карнавальной культуры”, которую описывает в это время Бахтин. Однако мы хотим обратить внимание и на то, что этот мотив в рецензии имеет еще более раннее происхождение – он переносится из характеристики “двойника” в работе “К философии поступка”, где несколько подробнее объясняется, почему с этим явлением связывается мотив смерти:
__________________________
“...Эстетическое бытие ближе к действительному единству бытия-жизни, чем теоретический мир, поэтому столь и убедителен соблазн эстетизма. В эстетическом бытии можно жить, и живут, но живут другие, а не я – это любовно созерцаемая прошлая жизнь других людей, и все вне меня находящееся соотнесено с ними, себя я не найду в ней, но лишь своего двойника-самозванца, я могу лишь играть в нем роль, т.е. облекать в плоть-маску другого – умершего” (Бахтин М.М. Работы 20-х годов. С.24).
_______________
Но в той же фразе рецензии присутствует и еще одна, не совпадающая с прокомментированной формулировка: “...вытесняет в юноше все живое, АВТОМАТИЧЕСКИ выступая всякий раз...” В этом слове сконцентрированы рассуждения Бахтина о “двойнике” из работы “Автор и герой в эстетической деятельности”:
____________________________
“...Человек, привыкший конкретно мечтать о себе, стремясь представить себе свой внешний образ, болезненно дорожащий производимым им внешним впечатлением, но не уверенный в нем, самолюбивый, теряет правильную, чисто внутреннюю установку по отношению к своему телу, становится неповоротливым, не знает, куда деть руки и ноги; это происходит потому, что в его жесты и движения вмешивается неопределенный другой, у него рождается второй принцип ценностного отношения к себе, контекст его самосознания путается контекстом сознания о нем другого, его внутреннему телу противостало оторванное от него и в глазах другого живущее внешнее тело” (Бахтин М.М. Соб. соч. Т.1. С.136).
__________________
Это и значит, что человек, одержимый “двойником”, превращается в “автомат”, о котором Бахтин будет говорить в рецензии, превращается в живущего мертвеца... Срв. также звучание того же мотива в связи с “двойником” в одной из ранее приведенных цитат из “Автора и героя...”: “...другой в сознании, с которым внешняя жизнь может быть еще достаточно подвижна”. Мы еще раз можем убедиться, что рецензия 1937 года представляет собой чрезвычайно сжатый, и в то же время поразительно репрезентативный “конспект” бахтинской философско-эстетической мысли предыдущих десятилетий.
САМООТЧЕТ-ИСПОВЕДЬ
Наконец, в этой рецензии находит себе место еще одно противопоставление, в котором вырисовывается проблематика “эстетизации жизни” из предыдущих бахтинских работ. Этот мотив звучит в начале и в конце журнальной статьи: двойник изображен рецензентом успешно противоборствующим герою романа, “когда Теодор ПЫТАЕТСЯ ДАТЬ СЕБЕ ОТЧЕТ в своих поступках, мыслях стремлениях”. И затем вновь: “Возвращаясь домой, он ПЫТАЕТСЯ ДАТЬ СЕБЕ ОТЧЕТ, почему он так заврался и во имя чего он это делает”; но на этот раз герой, как будто бы, одерживает победу над своим двойником, и ему удается, говоря словами Достоевского, “собрать свои мысли в точку”.
Само по себе понятие “самоотчет-исповедь”, как известно, представляет в работе Бахтина “Автор и герой в эстетической деятельности” первую из перечисляемых им “форм смыслового целого героя”. Но для нашей темы еще важнее указать, что это понятие в той же работе участвует в противопоставлении “двойнику-самозванцу”, которое мы обнаружили в более поздней журнальной статье:
_______________________
“...напряженная внутренняя жизнь при одержимости другим, конечно, не возможна, здесь начинается конфликт и борьба с ним для освобождения своего я-для-себя во всей его чистоте – самоотчет-исповедь...” (Бахтин М.М. Соб. соч. Т.1. С.217.)
______________
Это положение прямо перенесено Бахтиным в текст рецензии, где нашло применение к судьбе героя романа.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Привожу для сравнения текст двух отзывов о романе Уэллса, появившихся вслед за рецензией Бахтина в тех же самых изданиях – журналах “Литературный критик” и “Литературное обозрение”; один из них представляет собой словно бы пересказ лекции Бахтина робким и косноязычным студентом, а второй – и вовсе школьное сочинение, превратившее художественное произведение в сводку анкетных данных.
В эти “данные”, однако, вкраплен мощный литературный пассаж, сближающий по контрасту биографию романного героя с биографией... юбиляра 1937 года, А.С.Пушкина, содержащий, кроме того, знаменитый девиз Телемской обители из романа Рабле и едва ли не принадлежащий перу автора прошлогодней рецензии.
_________________________________________________
(1)
“[...] Теодор Белпингтон – центральная фигура одного из последних бытовых романов Уэллса «Белпингтон из Блепа».
Двойственность и противоречивость образа Теодора Белпингтона проявляются во всем. Его иллюзорные мечты находятся в постоянном конфликте с реальностью. Перед нами – «простой смертный» греховный Теодор и возвышенный романтик и мечтатель Белпингтон Блеп. Вымышленный идеальный Белпингтон Блеп во вражде с земным Теодором.
«Аристократ духа» Белпингтон Блеп мечтает о красивой возвышенной любви к Маргарет, но его «благородным» стремлениям осуществиться не дано. Маргарет скоро разочаровывается в нем, поняв, как ничтожен подленький «земной» Теодор, искатель грубо чувственных наслаждений. Та же коллизия дана и в «Шутовском хороводе» – вспомним похождения одного из героев этого романа Теодора Гамбрила.
Белпингтон Блеп весьма охотно рассуждает о прекрасном, эстетике и прочих «высоких материях», меж тем как его двойник Теодор изощряется в изготовлении «трудов» для парижского порнографического журнальчика “Ноги юношей».
В годы империалистической войны Белпингтон Блеп захвачен патриотизмом, он обуреваем желанием свершить героический подвиг, пойти на самопожертвование. А на поверку капитан Белпингтон Блеп оказывается жалким трусом, дезертиром, симулянтом и хвастуном.
Герберт Уэллс представил нам одного из представителей современной буржуазной интеллигенции во всей неприглядности и противоречивости, правдиво показав, как за громкими фразами о гуманизме часто скрывается рутинер и консерватор, с удивительной легкостью могущий перейти в стан отъявленных врагов человечества – в лагерь фашистов. [...]” (Балашов П. О Герберте Уэллсе // Литературный критик, 1937, № 12, декабрь. С.221-222.)
(2)
“Теодор Бэлпингтон родился в среднебуржуазной семье, не чуждой художественных интересов. [...]
Его детство прошло в родительском салоне, среди разговоров о чистом искусстве и поэзии. Неудивительно поэтому, что когда он подрос, то на переднем плане его жизни «находилось Искусство, Литература и тщательно издаваемые еженедельники».
В Лондоне, куда он переехал 17-летним юношей, Теодор посещал художественную школу и митинги в Фабианском обществе. Но общественные вопросы его мало интересовали. Он не верил в социальную революцию, и мир казался ему очень надежным и просторным, достаточно надежным и просторным, чтоб он мог в нем свободно двигаться и делать, что хочется.
Войну 1914 года он встретил восторженно и после долгих колебаний пошел добровольцем на фронт.
В окопах Теодор убедился, что далеко не все солдаты радуются войне, наоборот, большинство из них, если не все, высказывают сильное желание поскорее выбраться из этой «вшивой дыры».
На передовых позициях Теодор пробыл недолго. Вскоре, при помощи своего дядюшки он устроился в тылу. Отсюда он отсылал на родину письма, полные патриотизма и гневных нападков на противников войны.
Подробно описывает Уэллс «подвиги» своего героя на войне, его похождения в тылу. И каждая новая страница повествования – это новое разоблачение Теодора, пустого, неумного хвастуна и труса, цветистыми фразами прикрывающего свое невежество и ничтожество.
Роман Герберта Уэллса «Бэлпингтон из Блепа» – яркая и острая сатира на английского твердолобого мещанина, на «непреклонного, дисциплинированного, ограниченного буржуа», твердо уверенного, что «каким мир был, таким он всегда и пребудет».
Выходит роман Уэллса в Гослитиздате”. (По издательствам: “Бэлпингтон из Блепа” Герберта Уэллса // Литературное обозрение, 1938, № 13-14, июль. С.120-122.)
__________________________________
Посмотреть авторский комментарий: http://www.proza.ru/diary/alekseiju/2009-05-17 .
Вернуться к началу статьи: http://www.proza.ru/2009/05/16/425 .