Египтянин

               
                Сыну Сереже


                Так, не совсем так или совсем не так, но ведь как-то это было?               
                (Эпиграф)



        Они сидели во дворе, в тени, возле сараев: гость (он же "брат из пустыни", он же "друг из общины") - на скамье, младший слуга в доме Иосифа - перед ним на корточках; в руках гостя была сухая ветка оливы, он, не торопясь, разламывал ее на части и монотонно рассказывал:
       - Вот здесь,- (он бросил один прутик), - лежит такая земля, что можно  17 дней идти, ничего не встретишь, ни воды, ни  человека, один колючий кустарник; зато вот здесь ( еще прутик) - Айн-Фехша, оазис, - вода, пальмы, сколько хочешь фиников, тамариск цветет и целый лес тростника.
        Он выпрямился, и слуга так и впился в него взглядом - продолговатое лицо, очень бледное, с серыми, широко поставленными глазами, часто улыбается.
        - Тростник, из чего циновки плетут. Видел когда-нибудь, как он растет?
        Слуга, миловидный, как девочка, слушал зачарованно, он даже не ответил, дохнул: "Нет".
        - Такие высокие метелочки, - закончил гость о тростнике. - Еще там разводят овец и коз, видел когда-нибудь?
И не успел мальчик кивнуть, как гость, улыбаясь одними глазами, подергал себя за конец бородки и так похоже  пропел "бе-е-е, бе-е-е", что маленький слуга отпрянул от неожиданности.
        - Ну вот, а здесь - (шлепнулся прутик на землю) - было большое чудо: земля тряслась, но это давно было.
        - А сейчас видно? - спросил мальчик.
        - Что?
        - Земля же тряслась.
        - Немного еще видно. А община вот здесь.
Он поднял руку с прутиком, чтобы показать, где община, но внезапно громко  загремел цепью, залаял пес, и во двор въехали два всадника. Пес метался, повизгивал - ласкался. Гость и слуга вскочили и теперь стояли, низко склонившись и сложа руки на груди, хотя господа были уже далеко и входили в дом.
        - Наверное, тебе пора бежать, - сказал гость,- а я пойду прилягу.
        - Как же много ты повидал! Расскажешь еще сегодня вечером? - смешным , ломающимся голосом просил мальчик.
        - Расскажу, если лихорадки не будет, - ответил гость.

                2

        Еще недавно в большом доме Иосифа было тихо и пустовато: Иосиф, богатый и почтенный человек, член Верховного совета Иудеи - Синедриона,  жил один, чаще в Иерусалиме, но иногда и здесь, в двух часах пути к северу от Иерусалима - в родной Аримафее. Время от времени он получал вести из Рима от своего единственного любимого сына Азора, который сейчас заканчивал там кое-какие торговые дела. Иосиф, занимая высокое положение в Иерусалиме, тем не менее принадлежал к эссенам. Он был почетным другом одной эссенской общины, помогал своим "братьям в пустыне" и придерживался эссенских обычаев, в частности, помогал бедным и в быту своем избегал роскоши. Время от времени в его дом являлись гости - посланцы пустыни со скромными дарами для братьев из городской общины. Таким был и тот, о котором мы рассказали вначале; в прошлом месяце он пришел в запыленном хитоне, босиком, низко поклонился Иосифу, потом - собравшимся слугам, опустил наземь огромную корзину и - неожиданно для всех - упал без сознания. Теперь его лечили  домашними средствами от тягот скитальческой жизни, и он медленно поправлялся.
        Поджидая своего Азора, Иосиф часто задумывался о том, как сын отнесется к его тесным связям с Общиной Простой Жизни: 27-летний Азор был человек честолюбивый и характера твердого. Иосиф, "добрый и праведный", как его называли, грустный человек, к своим 50 годам хорошо знал людей. И он думал: вероятно для сына после нескольких лет, проведенных в Риме (тут Иосиф прикрывал глаза и видел себя, молодого, среди колонн римской базилики - места торговых сделок... Как там кипела жизнь и как он сам был молод и удачлив!) жизнь на родине будет представляться стоячим болотом. И слегка беспокоился за свои патриархальные отношения со слугами и особенно за тесную связь с Общиной Простой Жизни, все больше места занимавшей в его мыслях и делах.
        Однако все обошлось. Азор приехал, и в доме стало веселее. Ежедневно бывал Марк - друг детства Азора, сын недавно умершего богатого купца, - два года тому назад Марк вернулся из Александрии, - "ученый врач",- так о нем говорили.   


                3

        Хотя закат был виден во все три окна, по приказанию Азора слуги внесли свечи: ему всегда казалось, что в доме отца темновато.
        - Отец думает, что богатство идет на убыль, а богатые люди чуть ли не доживают свои последние дни. По-моему, это источник его постоянной тайной грусти. Мол, поэтому будущее - за эссенами. "Люди простой жизни", "сыны света" и тому подобное! Обрати внимание, у нас теперь слуги вносят бронзовые подсвечники вместо золотых. Еще бы - золото - это ненужная роскошь! Но главное - скоро и самих слуг не будет. Ведь все люди - братья! - говорил Азор насмешливо. Полный рыжеватый блондин с широкой светлой бородкой, он очень походил на Иосифа, только уверенная манера держаться, живость и подвижность выражали здоровую молодость и темперамент. Говорил он, выразительно жестикулируя. Его слушал Марк - худощавый, черноглазый брюнет в белом одеянии эссена, он сидел на диване, рядом был столик с угощением: фрукты на плоском блюде.            
        - О будущем трудно судить, но в общинах сейчас много интересного, - ответил он. - Они - знамение времени. Общий труд, братство, стремление к чистой жизни... Забавно, я спросил у вашего Египтянина, он как раз оттуда, что ему больше всего там нравилось? Он сказал: "Честность и тишина".
        - Кто это "наш египтянин"? - расхаживавший по ковру Азор остановился.
        - Человек из общины, пришел и здесь заболел. Я его лечу.
        - А-а, слышал. Он родом из Египта?
        - Нет, вполне здешний, из Назарета. Много путешествовал, точнее, бродяжил, в Египте некоторое время  знался с жрецами, но не удержался на столь высоком уровне. Потом был  актером. Лицедей, одним словом.
        - Знаешь, Марк, у меня из головы не идут твои рассказы о здешних пророках, сынах божьих - это все-таки поразительно! В Риме вообще довольно хорошо знают здешнюю жизнь, к слову сказать, об эссенах многие говорят с уважением. Но о пророках, я теперь вижу, - однобокое представление. Азор прищурился и улыбнулся: эссенский облик друга был ему еще не привычен, и Азор немного его задирал, поддразнивал. Он засмеялся.
        - Надеюсь, это тебя не обидит. Я вспомнил, в Риме одна труппа пантомимов изображала сценки из современной жизни (вообще-то их хлеб - мифологические сюжеты). И они очень смешно показали пророка: собирает толпу слушателей, проповедует, но в конце его бьют палками.
        Марк сидел спокойно, благожелательно слушал.  Пожал плечами, осведомился:
        - И в Риме это кого-то может развеселить? (Последовала маленькая выразительная пауза). У нас есть царские пророки, предсказатели, но не они сейчас в цене, - говорил Марк. - Сейчас время народных пророков. Каждый год всю страну проходит в сопровождении толпы какой-нибудь сын божий, и в городах, и просто в пустыне произносит проповеди, чаще маловразумительные, но такие зажигательные! Недавно явился Февда, выдавая себя за кого-то великого, к нему пристало около 400 человек, но он был убит, и все они рассеялись. После него явился Иуда Галилеянин и увлек за собой тоже довольно народа, но и он погиб и слушавшие его куда-то разбрелись.
        - Вчера за моими носилками , - Азор опять заходил по комнате, - долго бежал нищий, ему показалось, я бросил ему мало денег. Как ты думаешь, что он кричал? - "О, Иуда Галилеянин! Тебе ли место на плахе?"
        - Вот видишь, - улыбнулся Марк.
Вошел Иосиф. Молодые люди встретили его любовно и почтительно.
        - О чем, дети мои, вы беседуете?
        - Об эссенах, о пророках и даже о твоем, дорогой отец, госте из общины.
        Да, пророки, - заговорил Иосиф. - Сегодня по всей Иудее, Галилее, Самарии – повсюду на одного работника приходится полтора пророка. Один Иуда Галилеянин успел посеять в душах больше, чем народ в поле. Ведь все то и дело срываются с места и идут бродить за новым пророком.
        Закат за окнами погас, в комнате потемнело.  Азор хлопнул в ладоши и сказал вошедшему слуге:
        - Еще светильник.
Иосиф продолжал:
        -…обманывают людей, туманят им головы, уговаривают все бросить и идти в пустыню, там-де  покажут чудесные знамения  скорого освобождения от властей. А в полях работать некому, на пастбищах скот один бродит. А все римляне виноваты.
        - Римляне? Отец, ты во всем винишь Рим?
        - Да, вот послушай. В этом году весь Синедрион умолял Понтия Пилата не забирать последний виноград, ведь неурожайный год!  И все – все до последней меры римляне вывезли. Нет, они с нами не считаются… Отсюда и недовольные, отсюда и пророки. Тот же Иуда Галилеянин внушал народу: платить дань Риму – позор. А какие законы нам навязывают! Закон о воздании божественных почестей статуям императора – ведь какое возмущение было! Или когда привезли для воинов пики с изображением римского орла и императора… Как мы негодовали, как просили убрать, заменить эти пики – ведь смотреть на них для любого иудея – грех. Чем кончилось? Весь Синедрион должен был лечь наземь перед прокуратором… А чего стоит  для нас уже одно это прикосновение к монете? Да во всем, что  ни возьми,    римляне виноваты.
        Марк откашлялся и сказал:
        - Не хотел бы Вам возражать, но с Римом, этим львом рыкающим, надо ужиться. Меня больше тревожит возмущение народа против своих богачей, алчных, безжалостных. Как говорит пословица, тех, что продают бедняка за пару сандалий. И это возмущение растет. За два года, что я здесь, положение  ухудшилось. А наши налоги? (Марк стал загибать пальцы) Поголовный, поземельный, с домов, с товаров, которые покупают и которые продают, соляной – ну, бесконечный перечень!
       - Душа болит, глядя на все это, - сказал Иосиф. – Тяжелый, тяжелый разговор. А мой гость из общины, что он такое? Ну, настоящим эссеном такой человек никогда не станет. В общину каждый  новичок  вносит знания, свой труд или имущество. А у него что? – ничего. Он и не хотел вступать, говорит: тяжело, строгости. Я с ним много разговаривал. Очень честный, любит истину. Но – неустойчивый, легкомысленный. Говорю ему: "Чего ты хочешь? Ведь тебе 30 лет, давно пора остепениться". Отвечает: "Самые счастливые люди – это бродячие актеры. Они радуют людей, значит, служат им". Я ему: "Слуга служит людям, а все люди – богу". Стоит на своем: "Актер служит людям, всего себя отдает, он нужен людям."
        - Что-то близкое тому, о чем мы говорили  на днях, - сказал Азор Марку.
        - Да, мне он тоже понравился, он очень интересен, - рассеянно ответил Марк, думая о чем-то своем.
        Иосифа ожидал слуга у двери. Он поднялся и вышел.
        Азор опять заходил по ковру. Он говорил:
        - В Риме всякое дело, предприятие  принято рассматривать  с позиции: “кому это выгодно”. Моему отцу, мне, тебе безусловно не выгодны эти пророки, ибо отвлекают народ от работы и настраивают против богатых. Даже предсказывают гибель страны за грехи богатых. С этим надо что-то делать.
        - Ах, дорогой друг! - (Марк просто дрожал от волнения, Азор смотрел на него во все глаза). – С тех пор, как я здесь, одна мысль не дает мне покоя. Отчасти она связана с нашим сегодняшним разговором. Ведь говорят: “Большие корабли направляют небольшим рулем”,  а “Малая закваска заквашивает все тесто”. Вот если бы нам иметь своего пророка…


                4 
        В белом одеянии эссена Марк медленно шел по улице Нижнего города вдоль реки на запад. Путь его лежал к маленькому домику у Старых ворот – там жил Филипп Галилейский, философ и изобретатель, математик и врач. Приветливо и сдержанно  Марк отвечал на поклоны знакомых и незнакомых: молодого эссена многие уважали. Остановившись, чтобы уступить дорогу тяжело нагруженному ослику, которого вел мальчишка-слуга, Марк думал: “В Александрии многие расспрашивали о Филиппе Галилейском, интересовались его жизнью, ловили каждое слово о нем. Наспех тогда выдумал, что живет он в Верхнем городе, в богатом квартале,что он известный, уважаемый человек – просто вспомнить стыдно! Ведь у нас его ни одна собака не знает. Какое дело этим оборванцам (Марк важно наклонил голову: с ним упорно хотели поздороваться двое подвыпивших мастеровых), какое им дело до  великого ученого? Азор прав: живем на задворках мира.
        Он вошел в маленький двор с несколькими фруктовыми деревьями перед домом. На пороге показался сгорбленный слуга, с поклонами провел гостя по ветхой чистенькой лестнице в верхнюю комнату: господин сейчас выйдет.
        Молодой человек огляделся со смешанным чувством уважения и зависти. Все окружающее говорило об упорных ученых трудах. Стол, заваленный свитками, - книги и рукописи. У окна, выходившего на плоскую крышу, - столик. На нем большой, необычной формы сосуд из стекла, в нем – другой, поменьше – что это? Бедность хозяина так и сквозила во всем. Простой деревянный диван у стены, над ним широкая полка завалена гербариями, сухими растениями причудливого вида. На балконе – куда выглянул Марк – прислонено к стене что-то вроде карты звездного неба, нечто подобное Марк видел в Александрии. Как же широк круг занятий Филиппа! У Марка защемило сердце: вспомнилась Александрия, встречи и общение с учеными, полнота сил и надежд. Александрийские врачи, лучшие во всей империи… И кое-кто из них отмечал его, Марка, способности…Но  отец умер, от занятий наукой пришлось отказаться. Марку принадлежало теперь небольшое торговое дело на берегу Мертвого моря. Там добывался асфальт и готовились лечебные мази…
        Погрузившись в свои мысли, Марк несколько мгновений смотрел на стоявшего перед ним старичка – ему кланялся и улыбался сам Филипп Галилейский. Марк назвал себя и передал приветы из  Александрии, умолчав об их почти двухлетней давности. В ответ – детская радость, взволнованные слова благодарности. Ах, Александрия, столица всех наук, пристань всех ученых!  Где жил в Александрии молодой гость? Возле гавани, что у озера? Ну как же, Филипп прекрасно помнит гавань у озера. Она богаче морской гавани. (Кстати, ведь не все знают,что в Александрии две гавани!). А главные улицы города, они пересекаются под прямым углом – какая красота!
        Марк понял: скоро ему отсюда не уйти: старик погружался в сладостные воспоминания. Закрыв глаза и поводя рукой, он говорил:
        - Полдень. Нестерпимая жара, которой как-то не замечаешь. В прозрачном воздухе плавают ястребы. Нил, великая река, покрыт белыми парусами лодок. На горизонте – горы. Ты помнишь все это? Гавань у озера…  Между озером и городом каналы, по ним входят и выходят суда…  А музей! Мой молодой друг бывал там? Место для гуляний, зала для заседаний, большая столовая для ученых… Какие там знаменитости! Аристарх, Аристофан Византийский, Эвклид, Архимед! Замечательные поэты: Аполлоний Родосский, Феокрит, Каллимах…
        - Я не раз ходил слушать, как поэты читают свои стихи, - осмелился вставить Марк, но Филипп его не услышал, он говорил, говорил:
        - А какие роскошные здания! Ты помнишь гимназию с портиком? А искусственная гора в центре, с ее вершины весь город - как на ладони. Сколько раз я стоял там, любовался Александрией! – теперь Филипп плакал, слезы  задерживались в морщинах его худых щек. – Ты видишь, я плачу. Ах, какое утешение ты мне доставил своим посещением. Значит, там  не забывают Филиппа Галилейского? Я еще порадую их своими успехами. Но! (он поднял палец) – там дух буквоедства, дух буквоедства. И я приехал сюда, чтобы работать. Здесь есть все (он с гордостью обвел рукой свою жалкую комнату), и мне ничто не мешает творить.
        Неожиданно старик стал читать стихи:
                Кормятся в славном Египте,
                Прибежище многих народов,
                Много без устали спорящих
                Мудрых мужей-буквоедов,
                Все в этой клетке у Муз!
        - Так зачем же пришел молодой гость? Они будут беседовать по-гречески? О науках так сладостно говорить по–гречески!
        - Учитель! Я прошу тебя помочь мне разрешить некоторые загадки, - сказал Марк по-гречески.
        - Их ставит перед тобой жизнь?
        - Скорее, эти загадки ставлю я сам.
        - Вот как. Что же тебя интересует?
        - Назови мне то, что может гореть и не гореть одновременно.
        - Любое полено. Оно может гореть, если к нему поднесешь огонь, может не гореть, если ты не зажжешь его.
        (Я неправильно с ним разговариваю. Он играет словами. Так я у него ничего не узнаю,- подумал Марк).
        - Учитель! Я не так тебя спросил. Надо, чтобы только казалось, что горит, чтоб горело, но на самом деле – не горело, понимаешь?
        - Понимаю и отвечаю: куст неопалимой купины.
        -(О-о!  Каким дураком надо быть! Что он обо мне подумает? Конечно, я прекрасно знаю это растение, просто совершенно забыл о его свойствах.Такой невысокий травянистый кустик, растет на Синае, сто раз видел и любовался его горением. Местные предупреждали, чтоб не прикасался к цветам – не сразу, но будет сильный ожог. Отец объяснял: горят особые летучие вещества в листьях). Марк сложил руки на груди, склонил голову:
        - Учитель не очень устал? Можно задать еще вопрос?
Ученый потрогал, погладил свою редкую бородку.
        - Задай вопрос. Но оставим греческий: ведь тебя интересует не наука.
Марк покорно перешел на арамейский:
        - Можно ли заранее узнать о чудесах природы?
        - Можно, но тогда они перестанут быть чудесами.
        - Позволь тебе возразить, Учитель, затмение солнца и луны, смерч, землетрясение – всегда чудеса. Так вот, можно ли предсказать землетрясение?
        - Вот что тебя занимает! Землетрясения… Странно. Зачем тебе это? Никто не сможет дать тебе точного ответа, никто. Скажу тебе, мой любопытный гость, я думаю над этим почти 30 лет. И последние годы знаю: с точностью предсказать землетрясение нельзя. Конечно, раз ты принес мне приветы от дорогих далеких друзей, (не замечая этого, старик снова перешел на греческий) я открою тебе все, что знаю. Но прежде пообещай, что Ветуллий не узнает ни одного из моих открытий.
        Марк очень удивился.
        Хорошо, Учитель, обещаю, ни слова Ветуллию, никогда. Но кто он?
        - Ветуллий врач, он давно следит за моими опытами, и я боюсь его. Ну, при этом условии, слушай.
        Когда Марк стал прощаться и благодарить этого простодушного чудака-ученого, тот вдруг спросил:
        -Ты торгуешь?
        - И да, и нет.
        - Я мало смыслю в делах, но ответь мне еще раз: неужели эти загадки ставит перед тобою жизнь?
        - Повторю, мой благородный Учитель: жизнь подсказывает мне, что стоит поставить и самоиу разрешить эти загадки. Спасибо за важные сведения и позволение посетить тебя еще раз. Прощай.
        - Но помни: ни слова Ветуллию,- слабо прокричал вслед своему гостю Филипп Галилейский.
         


                5

   
         Прошел месяц…
Разговор за стеной то взрывался чуть не до крика, то падал до шепота – в сеседней комнате совещались.
        - Но он же не тверд в вере!
        - Откуда, откуда Вы это взяли? Кто Вам это сказал?
        - Он сам мне это сказал!
Чтобы не слушать, отвлечься, Египтянин стал вспоминать сегодняшний день с утра. Встал довольно поздно, около 10 часов, и уже солнце палило во всю. Он обошел пристройку (в которой спал вместе со слугами после того, как выздоровел) и оказался у глухой, без окна, стены. Стена была заново вымазана глиной, он заметил, что в глину как-то попала длинная соломинка. Ее свободный, невмазанный конец отдувало ветром. Так Египтянин и стоял, и рассматривал эту соломинку, ждал, когда его позовут. “Если там будет душно, может закружиться голова, как бы снова не упасть”, - думал он.
        - А я говорю вам, чтобы увлечь народ, надо иметь веру! – донесся голос Захарии. “Увлечь народ… Да что ты в этом понимаешь!” - усмехнулся про себя Египтянин. Приятель Иосифа, тоже богач из Иерусалима, тоже член Синедриона, Захария с первой встречи невзлюбил его. Встреча эта состоялась вечером на городской стене, Египтянин с доверенным слугой Иосифа ожидали Захарию в аллее. Он пришел:  хитрые, что-то подсчитывающие глазки, озабоченное лицо в мелких морщинках, на лбу блестит пот, хотя вечер прохладный. Они проводили этого почтенного и праведного человека до его дома, и он всю дорогу терзал Египтянина вопросами: крепок ли он в вере, кто его родители, когда в последний раз их навещал, почему не вступил в общину, если уж там оказался? Ответы Захарии не нравились, сам Египтянин тоже. Сейчас мнение Захарии уже не могло ничего остановить и изменить в судьбе Египтянина, но неприязнь сама по себе тревожила.
        Открылась дверь, вошел разгоряченный, с пылающим лицом, Азор:
        - Подожди, уже скоро.
        - Я жду.
        Долго и ровно звучал голос Иосифа, ему громко возразил Захария:
        - Почему все пророки неудачны? Потому что они плохие пророки. Пророк должен прежде всего  иметь могучую веру, - он повторил, - могучую веру! А этот жалкий человек, египтянин с белым лицом и грубой местной речью...  У него даже имени нет, только прозвище! Ведь он сразу, сразу провалит все дело!
        Египтянин заметил: у него дрожат руки. Он встал -  до этого сидел на  скамье – прошелся по комнате. Действительно, в его жизни, пожалуй, не было места тому, что в соседней комнате называли “могучей верой”. Про себя знал: любит все вокруг, любит природу и в пустыне, и в оазисе, людей любит, мягок и ласково жалостив к старикам, особенно любит детей (всегда тянет играть с ними).
       Ах, какой был однажды случай!  Он шел по базару, солнце клонилось к горизонту, и  базар был почти пуст. Вдруг ему бросились в глаза совсем зеленые яблоки. Маленькой кучкой они лежали прямо на земле, а не на платке, как принято у торговок, рядом сидела девочка лет 8-9. И он подумал, что надо бы бросить ей монетку, но денег не было, и ноги как-то пронесли  мимо. А когда вспомнил о лепешках в котомке и вернулся, чтобы отдать их девочке, уже не нашел ее. Он был  уверен: она из очень бедной семьи или вообще осталась одна на свете, не хочет просить милостыню и вот решила продать эти несчастные яблоки, жесткие и кислые даже на вид. Прошелся туда-сюда, поглядел по сторонам – девочки не было. Этот случай оставил какую-то болевую точку в сознании. Он вспоминал и придумывал: может быть, девочка жила одна или с больной матерью – просто изводил себя этими мыслями.
       Как долго приходится ждать… В соседней комнате то замирал, то взрывался спор нескольких очень богатых людей о его судьбе. Вобще-то он, сам ничего не имевший, богатых людей  избегал, немного побаивался. (Но в том, что там сейчас обсуждалось, были для него свои, очень привлекательные стороны).  Зато с простым людом ему всегда было хорошо. Спасибо Богу, что вложил ему такое родство с народом. При каждой новой встрече Египтянин не спешил показывать то, чем владел, - свое искусство. Сначала он приглядывался к окружающим, убеждался, что видит их доброту  и маленькие слабости – это было у каждого. А когда его начинали считать своим, простым – ну, тут он любил поразить!  Он подражал чужим голосам (делал это смешно, иначе зрители пугались), передразнивал голоса животных и птиц,  нежный голос флейты и треньканье цитры,  знал  много фокусов. Тогда все начинали хохотать до слез, восторженно хлопали его по плечам, по спине, заглядывали в глаза, обнимали. А он быстро уставал от этих изъявлений радости, и поэтому его считали скромным, не гордым.
        Вот так и проходила его жизнь. А “могучей веры” скорее всего  не было. Ну вот, отвлекся от того, что его ждет сегодня. Египтянин провел руками по своей новой одежде – светлый хитон тонкой вязки – расчесал пальцами длинные, завивающиееся на концах волосы. Снова прислушался. Теперь голос Захарии отдавал хрипотцой и звучал тише:
        - Я же не говорю “нет”, я согласен вложить свои деньги, но все ли продумано? Что наше дело (видите, я  называю дело нашим, общим), что оно даст в будущем, нашим детям? Нашим внукам?
        Египтянин представил себе его требовательно вопрошающее выражение лица. Негромко, торжественно заговорил Иосиф:
        - Когда человек  поднимается на Фаворскую гору, его взору открывается вид вдаль и во все стороны – на Средиземное море, на Генисаретское озеро, на реку Иордан. Что же мы увидим, какие дали нам откроются, если дело наше пойдет?  Вдали мои глаза видят: нищий народ, сбиваемый сейчас с толку, не знающий, куда податься, объединяется вокруг одного  пастыря, Сына Божия,  впитывает его благое влияние; я вижу вдали: все люди относятся друг к другу, как добрые братья и верят в одного бога. В нашем деле – залог крепких связей, и торговых и человеческих в будущем.
        Все долго молчали. Заговорил Марк – отчетливо, веско, как власть имущий.
        - Все, что видится вам как слабые стороны этого человека – на деле его сильные стороны. Да, на вид он не герой, настаивать было бы глупо. Он не привлекает внимания с первого взгляда. Но как раз он сможет подчинять себе людей. У него есть свойство: слова, когда он говорит, западают в сердце. Верно, по-арамейски он говорит плохо, в его речи сильно слышится галилейское наречие, но и это не беда. Ведь многие говорят на этом грубоватом наречии, тем лучше, и в этом он – как многие. Вы упоминали, что у него нет имени. Имя его мы знаем, но не лучше ли называть его так, как сейчас, – Египтянин? Сразу видно, родом он не из Египта, значит, он там был, бродяжил, как полстраны бродяжит. Все его слабости только привлекут к нему сердца, будет больше доверия к его словам, - он истинно Сын Человеческий. И последнее. Он молод, а человек в годах не справится с трудностями его пути. Пусть будет он. Посмотрите на него еще раз и послушайте его (мы его хорошо подготовили), и все вы повторите: пусть будет он.
        Дальше Марк говорил тихо, но все услышанное приободрило Египтянина: от него не потребуется ничего выше его сил, никакой  “могучей веры”, будет делать то, что умеет и любит: убеждать людей, покорять их своим искусством, учить доброму и светлому.
        Азор тряс его за плечо:
        - Ты заснул? Идем скорее. Что с тобой?
        Почему-то перед глазами Египтянина опять была соломинка, вмазанная в глину и отдуваемая ветром. Он сделал неопределенное движение плечом и шагнул в раскрытую дверь. 
        В большой комнате были открыты все окна и отодвинуты полотняные занавеси, и было много прохладного чистого воздуха. Египтянин вдохнул его всей грудью и остановился на середине, в некотором расстоянии от сидящих полукругом людей. Все смотрели на него, а он заранее решил ни в одно лицо не вглядываться, - так будет лучше. Он услышал голос Марка:
        - Ты не будешь вскапывать землю и не будешь ходить за скотом. Но ты будешь сеятель и пастырь. Покажи нам сейчас, как будешь сеять в душах семена добра и братской любви.
        Первые слова он выговорил тихо и глуховато:
        - Я буду говорить притчами, ибо в Писании сказано: будет пророк, говорящий притчами, – “отверзу в притчах уста мои”. Вы смотрите на меня и думаете: кто он? Я тоже думаю о каждом из вас. Вот вышел сеятель сеять и, когда сеял, одно зерно упало на дороге и его склевали птицы, другое зерно упало в каменистое место, где земли было мало. Оно взошло, но, не имея глубокого корня, скоро увяло. Третье зерно упало в добрую землю, проросло и дало плод. Имеющий уши да слышит! От каждого из вас (он сделал широкий жест руками, словно обнимал их всех) зависит, каким зерном стать: тем, что пропало, или тем, что дало плод?Знайте, для каждого из вас будущая светлая жизнь (голос его дрогнул, задушевно убеждая, что она придет, эта блаженная жизнь) возможна, если сумеете проникнуть в мои слова. Потому что слова эти – не от меня, а от Отца моего. Что я Сын Человеческий, вы видите сами (простодушный жест обеими руками). Но кто мой Отец - вы поймете, когда Его именем я начну творить чудеса. Вы сами скажете: он Сын Человеческий, он друг нам, грешным, но он же и Сын Божий.
       (В комнате, в доме, в саду  стояла такая тишина, словно все вымерло - ни ветерка, ни пенья птиц, ни звука).
       Он говорил:  Знайте: душа больше пищи, а тело важнее одежды. Нас почитают слабыми и погибшими в грехе, но Отец мой нас любит больше, чем тех фарисеев, что молятся напоказ на перекрестках улиц. (Здесь неожиданно  - для  Азора,  Марка и самого себя – Египтянин изобразил, как именно фарисеи молятся напоказ: лицемерно  повел взглядом - все ли видят его  набожность? - возвел брови и закатил глаза. По комнате прошло легкое движение и сразу стихло). Узревший свет моего учения не заблудится во тьме жизни, ибо он узнал свет самой жизни. Идите вослед за мной, ибо я тот, кого вы ожидали…
       Когда все кончилось, усталый Египтянин  прислонился к притолоке двери, по спине под хитоном сбегали струйки пота. Он равнодушно слушал их восклицания, мельком глянул на раскрасневшиеся лица, ждал, когда можно будет уйти. Слышал голос Захарии: "Но управлять таким – все равно, что держать волка за уши"- и вяло подивился: откуда тот знает египетские пословицы? – хотя купец, наверное, много поездил... За окнами все не расходились слушатели – слуги стояли под окнами и впитывали каждое его слово, он видел их, когда говорил.
       Наконец, к нему подошел Азор.
И еще месяц прошел.


                6


       Теперь у него было обветренное лицо здорового человека (загар к нему почему-то не приставал), отросли волосы, и закурчавилась мягкая бородка. Изменился  Египтянин не только внешне, но и внутренне. Раньше ему было легко и просто затеряться в толпе где-нибудь на базаре, его “я” жило внутри него, и никто другой о нем не знал. Теперь, среди каких бы людей Египтянин не оказывался, немедленно возникал магический круг, незримая черта, которую никто не переступал. Изменилось все после того вечера в доме Иосифа, где гости хозяина  в доме, а слуги во дворе – все одинаково подпали под власть его повелительного голоса: “Говорю вам, я - Сын Божий, я пришел, и вот я перед вами…”  Он едва уснул в ту ночь, а  утром окликнул своего приятеля Иуду, младшего слугу в доме. Иуда не подбежал, как сделал бы прежде, он торопливо склонился и упал на колени. Египтянин не стал больше подзывать мальчика, повернулся и ушел.
       Прежде Египтянин любил, запросто обняв человека за плечи, брести по пыльной дороге и слушать, что он рассказывает о себе. Или самому вслух вспоминать, какие на египетских базарах пекут вкусные лепешки и здесь же их продают, рядом с целебными травами или драгоценными ожерельями. Теперь же, если Египтянин, забывшись, и дотрагивался до кого-нибудь, человек этот буквально замирал. Этот почтительный испуг научил его и самого быть сдержаннее при выражении чувств.
       Но со временем к нему привыкли, и отношения стали проще. Несмотря на ежедневный, даже ежеминутный труд, он чувствовал себя здоровее и гораздо спокойнее, чем раньше. Прошли недели, и к своей удивительной роли – всегда быть в центре внимания – он привык и научился держаться непринужденно. Так, мог сидеть в кругу учеников, макать кусок хлеба в вино и рассуждать: “Пришел Иоанн Креститель, ни хлеба не ест, ни вина не пьет, люди говорят: в нем бес. Пришел Сын Человеческий, ест и пьет, говорят: вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам”. И ученики в эти минуты видели перед собой просто очень доброго, слегка захмелевшего человека.
       Иногда, очень редко, он терял самообладание. Так было однажды, когда он исцелял и исцелил многих, и устал, его измучил запах чужого пота, на берегу озера, где они  находились, стоял резкий запах рыбы, а толпа все не уменьшалась, и руки с язвами тянулись к нему и хватали его за плащ.  Наконец, он не выдержал, стал ругаться на своем грубом галилейском наречии, обеими руками оттолкнул обступивших его и бросился в рядом оказавшуюся лодку.
       Когда опомнился, между ним и толпой была полоска воды, на него глядели с берега.
       Он встал, протянул руку вперед и заговорил привычные слова. После этого случая он сказал ученикам: если поблизости вода – чтобы они держали для него наготове  лодку. Он будет учить с лодки.
       Другой раз в дом, где он собирался отдохнуть, набилось столько народу, что не осталось и угла, где бы он мог спокойно поесть. И он раскричался, совсем вышел из себя, и ученикам пришлось его успокаивать. Но это были  редкие, единичные случаи.
       Много интересных впечатлений получал он от тех, к кому были обращены его проповеди. В подавляющем большинстве его слушали бедняки, люди, давно забросившие свое поле, свой дом, и своих близких. Одуревшие от голода и безделья, эти люди к тому же почти все были чем-нибудь больны. Вокруг себя Египтянин постоянно видел худые, костлявые тела в лохмотьях, язвы на лице и на теле. Но самое главное – они были никому не нужны, чувствовали себя безнадежно выпавшими из жизни. На Египтянина они готовы были смотреть, как на бога, уже за то, что он ласково разговаривал с ними.
       Время от времени Египтянин кормил своих слушателей. В этом ему помогали слуги из дома Иосифа: незаметно для учеников они доставляли хлеб. Когда чьи-то быстрые, добрые руки стали незаметно приносить корзины с хлебом, ученики заговорили: “Смотрите у нас было всего пять хлебов, а мы накормили сто человек". Египтянин промолчал, не стал придумывать никакого объяснения, надеялся, как–нибудь кривая вывезет, все обойдется. И обошлось. Они решили – это чудо, его сотворил Учитель.
       Первый раз это произошло вечером, и почему-то Египтянину особенно запомнился этот вечер. Весь день он проповедовал, учил, беседовал со слушавшими его о Царствии Божием, которое наступит на земле. Наконец, ученики подсказали ему: ”Отпусти народ, пусть идут ночевать в окрестные селения, там им дадут поесть”. Но Египтянин настоял на том, чтобы накормить народ здесь. “У нас всего пять хлебов и две рыбы”, - возразили ему.  Египтянин посмотрел на склон горы – он был весь черен от народа, сидело и лежало на траве не менее двухсот человек. “Рассадите их всех рядами по пятьдесят человек, и чтобы отвернулись от дороги”, - приказал он. Когда все расселись, Египтянин стал ходить и, разламывая  буханку хлеба на части, давать каждому ряду. Ученики тоже сидели спиной к нему. К концу этого хождения он так утомился,что сам пожевал хлеба, уже лежа на разостланном плаще. Закрыв глаза, он слушал чей-то негромкий голос: “И ели, и насытились все, и еще осталось двенадцать корзин кусков".  Он не понял: каких кусков? А когда догадался, в горле появился комок: это же преувеличение, приукрашивание из-за вечного недоедания! Вот как было хорошо: так много еды, что все сыты и даже остался хлеб. Боже мой! До чего трогает эта детская обстоятельность: «И еще набрали двенадцать корзин».
       Иногда ученики говорили: «Отошли их, посмотри, что делается, уже никто тебя не хочет слушать». Бывало и так, что не хотели слушать, и после раздачи хлеба, насытившись, пожилые  засыпали, укутав голову и растянувшись на земле, а молодежь собиралась вместе и отправлялась купаться или слушать чью-нибудь свирель. Египтянин не обижался, если люди утрачивали к нему на время интерес. Им, как детям, были необходимы и отдых, и развлечения. Он не мог их «отослать» просто потому, что их никто нигде не ждал, а, может, он и вправду сделался пастырем?
       Его трогало: люди верили ему всем сердцем, верили уже не просто ему – верили в него. Что бы он ни сказал, ни сделал, воспринималось ими, как нечто не простое, во всем находили особый смысл.
       Так, однажды плыли в лодке по морю вдоль берега, его укачало, и он задремал. Когда его разбудили, море было неузнаваемо, все в белых барашках, лодку сильно швыряло. «Учитель, мы погибаем!» - говорили ему. Как он мог их спасти? Только одним – немного успокоить. Одни валялись на дне лодки, некоторые еще пытались грести. Египтянин сумел подняться во весь рост. Придерживаясь руками за плечи гребущих, уперся ногами и  прокричал: «Что вы так боязливы, маловерные? Бог, Отец мой, не допустит нашей гибели. Вижу: вдали волны уже успокаиваются!»  Волны и не думали успокаиваться, но как-то они тогда доплыли, добрались до берега. Потом он слышал, ученики стали говорить: «Он успокаивает бурю, он повелевает волнами, он наш Спаситель»,
       Египтянин старался наблюдать за собой, лежал в часы отдыха где-нибудь в темном углу и вспоминал, что и как сегодня  с ним было. И скоро заметил: о Боге он говорил мягко и просто, как можно рассказывать об отце, зато о самих слушавших его  - повелительно: ведь он отвечал  за них, любил  их, как строгий любящий отец. Его речь часто – он сам это чувствовал – делалась яркой, дышала силой: «Мы все создаем на земле, нас убивают, но мы вечны, ибо мы народ! Мы отовсюду притесняемы, мы гонимы, но не оставлены Богом, Отцом нашим, и не отступим от веры нашей ни вправо, ни влево».
       При исцелениях – а они были обязательны для пророка – ему очень помогала мазь Марка. Провожая Египтянина из дома Иосифа, Марк дал ему баночку с жирной, желтого  цвета мазью: “Она предохранит тебя от любой заразы”. Местности, по которым Египтянин шел теперь, были сплошь заражены болезнью глаз: белки краснели, веки опухали, слезы были, как кровь. Как-то к нему подвели старика: “Долгие годы не вижу солнца, дай мне увидеть твой лик”, - повторял он. Египтянин помедлил немного, потом решился: обмакнул пальцы в баночку, провел по больным векам и с силой надавил на глазные яблоки, на каждое поочереди (в Египте не раз видел: именно так делают целители). Прошло некоторое время, Учитель занимался уже с другими людьми, когда тот старик начал кричать: “Вижу! Вижу!” Египтянин глянул на него и встретил  радостный сумасшедший взгляд мутных глаз. Он подошел к старику и еще раз для верности провел мазью по векам. Толпа вопила: “Исцелитель! Он еще раз дотронулся!” (В первую очередь надо было благодарить “ученого врача” Марка: в доме на побережье Мертвого моря по его приказаниям слуга готовил сложные лечебные снадобья, некоторые из них, например, эта мазь, оказывались очень действенными). Когда баночка опорожнилась, Египтянин  на какое-то время о ней забыл, потом она попалась на глаза, уже полная мази. Он не удивился: каждый день творя чудеса, он и сам привык ничему не удивляться. И продолжал исцелять мазью Марка глазную болезнь и страшные язвы. Но первым был тот слепой старик в Вифсаиде.  Египтянин вывел его за руку из толпы и спросил, видит ли что?  Тот ответил: “Вижу проходящих людей, как деревья”. Египтянин возложил на него руки и отослал от себя: “Ступай ты исцелен, ибо уверовал в меня.” Из толпы кричали: “Исцелитель! Спаситель!”  Так росла его слава.
       Чудеса ничего не стоило делать, они просто рождались в воздухе, которым был окружен Египтянин, - он и сам дышал этим воздухом, насыщенным наивной верой в него. Вокруг витала уверенность: что он ни сделает, - все получится так, как ни у кого и никогда, любой его поступок воспринимался, как чудо. Однажды на Генисаретском озере народ так теснился к нему, что он вошел в подготовленную лодку, ученики оттолкнули ее от берега, и он говорил народу издали, не боясь, что в порыве их признательности он окажется в озере. После проповеди ему не хотелось на берег, и он сказал хозяину лодки: ”Теперь отплыви и закинь сети”. Тот ответил: “Учитель! Мы трудились всю ночь и ничего не поймали, но по твоему слову закинем сеть снова”. Рыба пошла сразу и в таком количестве, что скоро порвала сеть, лодка наполнилась до краев. И, как всегда, удача служила общему успеху его дела.
       Скоро Египтянин понял, что ему лучше не мешать людям: из его дел и поступков они творили легенду и не потерпели бы никаких опровержений, просто не поверили бы им. Так было, когда ученикам повелел он отправиться в лодке, а сам остался на берегу моря: хотелось побыть одному. Стемнело. Ветер подул от берега, и когда лодку захотели повернуть обратно, ее стало уносить. В лодке, конечно, испугались. Египтянин посмотрел – посмотрел и пошел к ним, шагая сначала по песку и камешкам, потом, когда до лодки оставалось несколько метров, – входя в воду по пояс и по грудь. Кто жил на берегах Мертвого моря, знает особенность его  воды: она не дает утонуть, держит человека на поверхности, на ней можно лежать и даже не пытаться плыть – все равно не утонешь. Ученики испугались, видя, как он приближается, одни думали: “Это призрак”, другие –“Учитель куда-то уходит, сейчас пройдет мимо”. Если бы он в этот момент вздумал говорить о чудесных свойствах морской воды - кто бы ему поверил? Они видели новое чудо: "Учитель идет по морю, как посуху”, и только это было для них истиной. Он вошел в лодку, и, когда ветер переменился, они причалили к берегу.
        Вообще, простодушие учеников постоянно изумляло его, подобраны они были с большим знанием человеческой  природы – ни в ком не было лукавства. Один раз он выбрал троих и отправился с ними на гору – то, что произошло дальше, было обдумано им заранее.
        “Мы устали и сели, отирая пот. Учитель остался стоять поодаль, и мы услышали, что он с кем-то беседует. Мы были на вершине горы, вокруг ни души. Выглядел Учитель необычно: брови сдвинуты, взор устремлен в себя, уста сжаты, вид его был пророческим. И вдруг раздался чей-то голос (нам показалось, откуда-то сверху): “Сей есть Сын Мой возлюбленный, в котором Мое благоволение! Его слушайтесь! Ему повинуйтесь!” Над горой проплывало облако, вокруг было тихо. Три раза Голос повторил свои слова. Мы лежали ниц. Потом Учитель дотронулся до каждого из нас и сказал: “Вставайте и не бойтесь”. Вид его был веселый и такой же, как всегда,” - так рассказывали трое учеников всем остальным.
        Вернувшись с горы, приступили к трапезе, и никто не удивлялся, что Учитель был особенно весел. Между тем, он был радостно возбужден: только что он позволил себе обнаружить самое редкое из своих умений. Он с удовольствием вспоминал, как Азору и Марку он тогда показал, “что еще умеет делать”. Через минуту, когда они услышали э т о и поняли, они испугались, и лица их задрожали, у Азора лицо пошло красными пятнами, Марк побелел… Египтянин неподвижно стоял перед ними, странно устремив взор перед собой и сжав губы, а в воздухе еще раздавался голос, в точности похожий на голос Азора: “Покажи нам, Египтянин, что ты еще умеешь делать”.
        Это было "самое египетское” из того, чем он владел. Было так: среди актеров труппы, к которой тогда  прибился  Египтянин, один  актер владел этим искусством: не раскрывая рта, говорить голосом своим или – еще интересней – голосом другого человека.    
        Египтянину (тогда его звали Галилеянин) очень это нравилось. Он попробовал сделать так же, когда был один, - и вдруг у него получилось! Он не отважился обнаружить свое умение: искусство чревовещания было очень редким, к тому же составляло коммерческую тайну труппы. Он же был самым молодым, его бы немедленно выгнали, а этого он не хотел. Потом, уже на родине, в Палестине, он не сомневался: если узнают о том, что он умеет такое делать, - забьют насмерть камнями.
        Гораздо безопаснее было творить чудеса с различными исцелениями. Одна такая история осталась непонятной для него самого. Через толпу к нему пробрался человек в богатой одежде.
“Дочь моя теперь умирает, - сказал он. – Приди, возложи на нее руку твою, и она будет жива”. Они пришли в богатый дом, полный плачущих женщин. Девочка лежала без движения. Египтянин взял ее тонкую руку – она была тяжелой, холодной. Он в тоске стоял над ней, не зная, чем помочь, смутно вспоминая многочисленных целителей на базарах в Александрии, и вдруг услышал пульс! Редкие, слабые удары. Он поднял другую руку девочки, наклонился, поцеловал ее в лоб, и веки дрогнули. “Она будет жить”, - сказал он и вышел оттуда с облегчением. Что произошло, помог ли он сколько-нибудь, он и сам не знал. Слух об этом случае разнесся далеко. Куда бы Египтянин ни приходил, в любом городке и селении знали: верой своей он изгоняет всякую болезнь и немощь в людях. Народ удивлялся и говорил: “Никогда не было такого явления в Израиле”.



                7   


        Это были удачи. Но случалось и по-другому. Ужасно плохо обернулось дело со стадом свиней. Египтянин с учениками направлялся вдоль моря в маленький город в Гергесинской земле. Вдруг откуда-то, как из-под земли, появились двое свирепого вида – то ли разбойники, то ли бесноватые – и, обнявшись, встали на дороге. Один из учеников сказал: “Не троньте  его, он – Сын Божий, а мы с ним”. Бесноватые разразились хохотом и бранью. Он не знал, как от них отвязаться, надо было избежать драки во что бы то ни стало. Вокруг – никого, только на крутизне над морем – стадо свиней.
        “Видите это стадо? – спросил Египтянин, - (один заорал :"Видим!”, другой: “Не видим!”) – так войдите же в него”. С криками, дурачась, они бросились на свиней, погнали их; стадо тяжело поворачивало, скапливаясь на обрыве и – свиньи стали падать вниз. Мальчишка-пастух с воплем понесся к городку. Немного погодя, оттуда вышли посланные, не приближаясь к Египтянину и его людям, прокричали: “В город не входить, отойти от пределов!” Пока не ушли подальше, Египтянин боялся, что те двое поджидают их где-нибудь. Впоследствии и этот случай – он слышал своими ушами - оброс красочными подробностями и был истолкован в его пользу.
        Вообше легенда о нем, как о Сыне Божием и Человеческом, складывалась и росла у него на глазах, и он часто, прикрыв лицо, как будто дремлет, слушал их всех и вдумывался в чудо, в центре которого оказался. Народ творил свою легенду, осуществляя при этом свои давние мечты. Этих чудес ждали несколько поколений, люди привыкли надеяться: придет Сын Божий, и полюбит людей, и спасет их. В него, человека с добрым сердцем, поверили. И теперь, каждым днем своей жизни он поставлял им, уверовавшим в него, материал для творимой ими легенды. Было забавно следить, как человек, видевший своими глазами, как Учитель сделал то или другое, назавтра рассказывал об этом с красочными прибавлениями и будто со слов другого очевидца.
        Египтянин говорил косноязычному парню, который исступленно, с испугом глядел на него: “Ну-ка, пошевели языком, пошевели, не бойся, попробуй еще раз”, - косноязычный что-то мычал. А свидетель, бывший рядом, назавтра рассказывал, как косноязычный тотчас заговорил. Почему? – Так было более достоверно с точки зрения рассказчика; видимо, так, с красочными   прибавлениями, более плотно ложился материал создаваемой легенды. Фантазия каждого рассказчика вносила свой вклад в легенду о самом добром и мудром существе, о спасителе и целителе, чья вера и связь с Богом столь очевидны и сильны, что он даже воскрешает мертвых. Да здравствует же его вера! И ему не раз приходило в голову: “Как дети, они не ведают, что творят”.


                8


        До ушей Египтянина доходило много рассказов об Иоанне Крестителе.  Это был наивный фанатик, но Египтянин сразу и давно полюбил его, несмотря на то, что Иоанн Креститель был, так сказать, классический пророк с огненным взором и власами распущенными, и – главное – обладал той самой “могучей верой в бога”, которая начисто отсутствовала у Египтянина. Речь его была красочной и глубокой. “Я  глас вопиющего в пустыне, - говорил он о себе и пророчествовал о ком-то, кто придет после него: “Я недостоин развязать ремень у его обуви”. Иоанн тоже был окружен учениками. Он призвал двоих и отправил их к Египтянину, чтобы задать ему такой вопрос: “Ты ли тот, кто должен придти, или ожидать нам другого?” К этому времени Египтянин уже многих исцелил от болезней и недугов. И  он ответил ученикам Иоанна: “Пойдите, скажите Иоанну, что вы видели: слепые прозревают, хромые ходят, мертвые воскресают. Кто бы еще мог творить подобное?”
        Когда до области Иудеи, где проповедовал Египтянин, дошла весть об ужасной гибели Иоанна, он испытал настоящее горе. Закутав голову покрывалом, он ушел в пустыню один и долго плакал, как не плакал много лет. Внутренний голос шептал ему: они с Иоанном, каждый по-своему, служили одному великому делу.  И если погиб один, долго ли ходить по земле другому? Впервые за эти месяцы странствий ему реально представился неминуемый конец, к которому он шел, - долгие ужасные страдания и – смерть. И он плакал, молился и просил кого-то, чтобы его миновала чаша сия.

                9


        Несколько беспокоила и омрачала его дни постоянная мысль о возможных встречах с теми, кто знал его раньше: его детство и юность проходили как раз там, где он теперь шел. И, конечно, как он и предвидел, рано или поздно, но со своими учениками он оказался совсем рядом с Назаретом, незначительным городком к западу от южного берега Генисаретского озера. И не было оснований там не творить чудес и не проповедовать. Египтянин был заранее уверен, что ничего хорошего из этого не выйдет, и на душе было неспокойно. 
        Войдя в родной город, на окраине, как он всегда это делал, он произнес проповедь. Собралась большая толпа, в которой – казалось ему – попадались знакомые лица. И только он смолк – рядом, в двух шагах от него – закипел спор. На него не обращали внимания. Как выяснилось, никого не занимало, кто он есть, - Иисус, сын плотника Иосифа. Никакой загадки его личность здесь не представляла. Занимало другое: если он сын вот этих, здесь, в толпе стоящих родителей, может ли он творить чудеса, о которых столько болтают? Он нашел глазами своих постаревших родителей, они стояли молча, не глядя на него, значит, тоже узнали. Он задержал взгляд на их лицах.
        А рядом кричали: “Не плотников ли он сын? Не его ли мать называется Мария? Не его ли братья и сестры здесь между нами?” (Он поискал глазами в толпе, не нашел ни братьев, ни сестер и понял: они выросли за эти годы, и он их больше никогда не узнает, у них уже другие лица). “Так вот, раз это он, откуда у него все это? Откуда такая премудрость и сила?” – шумели вокруг.
        За последние месяцы  Египтянин привык к тому, что его слово разрешает и завершает спор. И поступил так: высокомерно проговорил: “Пророк нигде не бывает без чести, разве только в своем городе и в своем доме,” – и не стал совершать там никаких чудес (“по неверию их”, - как позже объяснили ученики). Уже в другом городе, далеко от Назарета, ему сказали ученики, что его хотят видеть родные, братья и сестры.
        “Нет у меня других родных, кроме тех, кто верит в мое учение”,- ответил он. И начал проповедь (ради которой снова вошел в лодку, потому что они были опять на озере, а народу собралось много) словами: “Братья и сестры, родные мои!” – уже не думая о своих родных, которые стояли перед ним в толпе и слушали его.



                10



        Особое беспокойство доставляли ему те, с кем он почти не встречался, - книжники и фарисеи. Это была грозная сила, на время затаившаяся и наблюдавшая за ним издали, столкновение с которой, очевидно, откладывалось до Иерусалима. Так было заведено: путь каждого пророка приводил его в Иерусалим. Египтянин знал: среди фарисеев много хороших, то есть праведных и добрых людей, знал, но с трудом верил в это. Опыт его скитаний и в Египте, и здесь, на родине, подсказывал: богатые – чаще всего враги бедных, поэтому от исцеления богатых он старался уклоняться. Разве что ему говорили: “Этот человек заслуживает, чтобы ты ему помог”. Тогда он помогал.
        Так Египтянин и его ученики шли и шли от города к городу, от селения к селению, по широким дорогам и по едва протоптанной меже в полях, ночуя то в доме, то в сарае, то под звездным небом. Утром, вечером и в жаркий полдень, если подходил к нему хоть один человек, Египтянин начинал с ним разговор, который разрастался в проповедь.
        “Человеку нельзя не то, что убивать, нельзя даже ругать другого человека, - учил он. – Надо беречь и любить каждого, потому что он – брат твой, а мы все дети одного Бога. Все люди на земле, где бы они ни родились, – братья”. Потом начинал исцеления, и так проходил день, и начинался новый, похожий на прежний.
        Так и шли они, Египтянин и его ученики, пока однажды под вечер не увидели город, освещенный заходящим солнцем. Высоко на горе вздымался беломраморный храм или дворец с плоской золотой крышей, она горела на солнце, посреди крыши виднелась  виноградная гроздь или ветвь, сверкающая на солнце, тоже из чистого золота. Перед ними был Иерусалим.



                11


        - Уже умер? – спросил Пилат. – Так скоро?
        - От начала казни идет четвертый час, - поклонившись, проговорил Иосиф Аримафейский. - Позволь взять тело, похоронить по обряду.
        - Судя по одежде, ты эссен. Разве эссены чтут обряды?
        Иосиф молчал.
        - Почему ты просишь за одного? Ведь двое еще живы?
        - Он уже умер, позволь  похоронить его по обряду, - тупо повторил Иосиф. Он обливался холодным потом, он боялся, что Пилат услышит стук его сердца и что-то заподозрит. И снова сказал своим мягким убеждающим голосом:
        - Твои люди говорят: ”Этот уже умер.” Обряд требует его похоронить.
        - Пилат холодно смотрел на Иосифа, молчал и думал: "А лежал ли ты среди своих мятежных сограждан передо мною ниц в 26 году, когда я привез из Рима новые военные пики с изображением орла и императора, а вы взбунтовались? Усмирить удалось, но сколько же возни и мороки с вами…”
        Наконец, Пилат  отвел от Иосифа свой тяжелый взгляд и процедил:
        - Не поздно ли нашлись у него защитники? Забирайте.
        Иосиф шел из покоев наместника, отвешивая поклоны его стражникам. В голове вертелось: “Только позволь взять тело, только не помешай”. Он  трепетал при мысли, что Пилат  заметил его волнение, и теперь что-то заподозрит, передумает, отменит разрешение забрать с места казни тело Египтянина. “Готов кланяться даже твоим статуям, не то что статуям твоего императора, больного страшной болезнью, готов  всю оставшуюся жизнь кланяться всем вашим статуям, только не помешай мне сейчас”. Ему казалось: сейчас самое важное – это уйти из дворца. А в голове опять возникали ужасные слова приговора: “бунтовщик… соблазнитель… враг закона…называл себя Сыном  Божиим”.  И опять: “бунтовщик...соблазнитель...враг закона…”
        Вскоре бедный Египтянин, холодный и бездыханный, лежал на широком ложе в загородном доме Иосифа, его тело внесли через сад, который соседствовал с горой Голгофой.
        На полу стояли в больших кувшинах 100 литров целебного сока алоэ и много оплетенных бутылей разной величины, - все это  доставили слуги Марка. Иосиф, потный, с растрепанными остатками седых волос, бледный Азор и голый по пояс любимый слуга Иосифа метались по комнате, выполняя распоряжения бледного, решительного Марка:”сейчас поворачиваем на другую сторону,” – и неподвижное, без признаков жизни, тело поворачивали, смазывали, растирали, массировали. Стоял резкий запах лекарств. В углу валялась пропитанная уже засохшей кровью плащаница (покрывало) и росла гора использованных бинтов и простынь.


                12


         К  вечеру на следующий день он пришел в себя. Было темно, и он подумал: “Сейчас ночь”. Лежал, не двигаясь, слушая боль во всем теле. Вошел постаревший Иосиф и долго плакал, утирая лицо платком и сморкаясь.
         Египтянин тихо сказал ему: “Не плачьте, хозяин. Не впервой мне болеть и выздоравливать в Вашем доме”. Иосиф позвал Марка и слугу, и вдвоем они стали делать то, что делали десятки раз, пока он был без сознания, - смазывать раны маслом, втирать в тело мази. А Иосиф в это время держал его за руку. От боли Египтянин  то и дело терял сознание, но в промежутках внутренним  взором видел то, что случилось за последние дни.
        …Они расположились на ночлег на том же месте, откуда увидели город. Сели в кружок, тихо поужинали. Учитель был молчалив, и ученики были рады, что он не начал своего обычного разговора о Иерусалиме: как  он там погибнет, чтобы на третий день воскреснуть... Скоро все заснули, а Египтянин лежал на своем плаще с закрытыми глазами и вспоминал картины далекого детства: отец несет его на руках, мать идет рядом, в толпе они  поднимаются по горе к этому самому храму. Вот почему с первого взгляда храм показался ему знакомым…
        На заре их разбудили громкие звуки: трижды медленно пропела труба, сообщая об открытии храма. Египтянин с учениками не могли отвести глаз от этого чуда: облитое утренними лучами перед ними высилось здание из сияющего на солнце белого мрамора. По краям крыши шли золотые выступы – острия. В самом ее центре – высокая виноградная  гроздь, тоже сверкавшая на солнце.       
        Они просто сидели и молча смотрели, не отвести было взгляда от этой величественной красоты и от разнообразных, сменяющих одна другую картин. Они так долго видели только пустыню, или бедные селения, или маленькие городки. И вот перед  ними – Праздник.
        Снова запели трубы, теперь девять раз, – храм готовился к утренней жертве. Люди вели осликов, нагруженных дровами, - это для поддержания вечного огня. От ворот отделилась толпа – это народ провожал священников к Силоамскому источнику за водой для алтаря. На горе у подножия храма люди в процессии пели: “Ноги наши стоят во вратах твоих, Иерусалим!” Гремела музыка, шли процессии, во дворе храма их встречали песни служителей, в галереях, опоясывающих храм, тоже кипела жизнь.
        Они тогда долго ждали в предместье Иерусалима. Войти в город – об этом Египтянин думал с тревогой. Войти тихо, незаметно раствориться в толпе – что это даст? Не исцелять, не проповедовать? Но кто он тогда со своими учениками, зачем он на свете? Толпа вокруг них от самых пределов галилейских не делалась меньше, только состав ее часто обновлялся. Разве могут его в Иерусалиме не узнать? Да разве он хочет, чтоб его не узнали? – совсем не так. Но, сказать правду, - ему страшно. Он идет на верную гибель. Все пророки кончают путь в Иерусалиме. Здесь их сначала обвинят в чем придется - в государственной измене, в подстрекательстве народа. Что – нибудь подыщут, придумают и для него. И вынесут приговор, - и конец. Ученики тоже приуныли. Учитель нагонял на них тоску предсказаниями своей скорой гибели. Кое-кто подумывал, что это и вправду может произойти. И тогда надо будет куда-то деваться. То, что на третий день Учитель обещал воскреснуть, пропускали мимо ушей. Это только так всегда говорится, никто к этому серьезно не относился…
        ...Снова втирали масло и мази. Ломило все кости, раны на руках и ногах нестерпимо горели...
        Через несколько дней там, в предместье, их нашел Иуда, младший слуга из дома хозяина в Аримафее. За эти месяцы он заметно вырос, теперь у него пробивались бородка и усы.  Египтянин обрадовался ему, как другу. “Ты тоже пустился в путешествия?” – спросил он, помня их давние сидения около сараев. И вдруг в ответ вымученное: “Да, Учитель”,- и взгляд, в котором сквозили страх и ненависть. За что? Это было непонятно и навевало беспокойство. Пожалуй, встреча с Иудой и была последней каплей, переполнившей чашу беспокойства: Египтянин как-то вдруг, сразу решил идти в город. И так, чтобы сразу заявить о себе, привлечь к себе внимание.
        Двоих учеников он послал в город. “Идите и, как увидите привязанного где-нибудь молодого крепкого осла, отвяжите его и ведите сюда. Хозяевам объясните: “Осел нужен Господу”.
        Все вышло, как по-писанному. Ученики увидели осла и на глазах людей стали его отвязывать. Хозяин осла внимательно оглядел их, переспросил, какой господь?  Они честно сказали, не утаили: “Сын Божий, он же Сын Человеческий”. Осла привели к Египтянину, постелили вместо седла плащи, и Египтянин двинулся в путь.
        На этот раз он не запрещал ученикам их торжественных песнопений и восклицаний во славу его. Они это делали, и въезд в город был внушительным. Шествие двигалось к храму по людным улицам, кое-где люди устилали путь Египтянина своими одеждами и зелеными ветками, по ним медленно ступали копыта ослика – истинно ехал Сын Божий, он же Сын Человеческий.
        Египтянин остановился у подножия храма. Его мраморные, украшенные золотом стены начинались выше: к храму вело двенадцать ступеней. Снизу храм был облеплен множеством крытых галерей, разделенных на дворы. Сначала вошли во двор язычников, богато украшенный по приказанию царя Ирода. Египтянин разглядывал разноцветные плиты  мраморного пола – они напомнили ему нарядные общественные здания Александрии. Двор язычников был открыт для всех, не только для иудеев, в нем было людно и шумно. С южной стороны тянулась царская галерея, в ней обычно учили народ раввины, пророки, все, кто хотел. Здесь остановился и Египтянин. Было раннее утро, только что отзвучали медные трубы – знак открытия храма.
        Египтянин заметил в своей толпе чужие лица – это они, фарисеи. Пришли посмотреть на чудо, возникшее в галилейской пустыне. Взглянув на этих чужаков, он начал рассказывать притчу о камне, который сначала был отброшен, как ненужный, а потом выяснилось, что вот этот-то камень и сделался “главою угла”.  “Всякий, кто упадет на этот камень, - разобьется, а на кого он упадет, того раздавит”. Народ внимал ему, как всегда, больше понимая сердцем, чем умом, откликаясь на красоту образов, но по лицам фарисеев  - он видел – прошла злорадная усмешка. Притча была направлена против них, он сам, первый, иносказательно  объявлял им войну. Отныне их задачей сделалось следить за ним, и рано или поздно он скажет что-нибудь опасное для себя, и его можно будет обвинить по закону перед лицом царя Ирода или римского наместника Понтия Пилата.
        Теперь в толпе, окружавшей Египтянина, всегда присутствовали люди благочестивого вида, которые ловили каждое его слово. И он знал это. “Учитель, - говорили они, - мы знаем, ты правдиво говоришь и учишь человека идти путями божьими. Скажи, позволительно ли нам давать подать кесарю или же это грех? Может быть, по-твоему, этого лучше не делать?”
        Кесарем был могущественный римский император Тиберий, Иудея была крохотной провинцией Рима. Так вот, благочестивые люди интересовались: хорошо ли, что народ платит подать завоевателям, или Учитель считает это грехом?
        “Скажи я “да”, и через час доносчик стучался бы в ворота дворца”, - подумал Египтянин. Вслух он проговорил ворчливо: “Что вы меня искушаете? Покажите мне монету, которой уплачиваете подати. (К нему протянулась раскрытая ладонь с динарием). – Ну, вот динарий, продолжал он, - чье на нем изображение, чья надпись?” (Они были вынуждены сказать: “Кесаря”.) – Вот и отдавайте Кесарево – Кесарю,  а божье – Богу”. И пошел дальше по разноцветным мраморным плитам, они же отстали, чтобы пережить неудачу: уловить его на словах будет нелегко. А один книжник из толпы, которая слушала, догнал его и сказал: “Учитель! Ты хорошо сказал!”
         От двора язычников поднималась терраса, куда никто не смел входить, кроме иудеев (“чей это храм, в конце концов?”). Надписи по–латыни и по-гречески обещали смерть тому, кто осмелится и переступит грань. Но на эти надписи давно не обращали внимания: через невысокую, по грудь человека, стену из двора язычников попадали во двор мужей, а эта территория была уже собственно храмом: двор мужей, двор жен, двор священников. Так, через стену, во двор мужей забирались торговцы и менялы (разменивали деньги) и прочий люд. Каждый иудей был вправе выгнать их, что иногда и делалось. Выгнал и Египтянин. Об этом говорили так: “Сын Божий, пришедший с народом от Галилейских пределов, выгнал продающих и покупающих из храма, ибо храм – это дом молитвы”.
         Книжники и фарисеи наступали Египтянину на пятки. “Мы знаем, - сказали они – ты творишь чудеса. Какой властью ты это  делаешь? Кто тебе ее дал?” – Не могло быть труднее вопроса! Любой ответ должен был оказаться для Египтянина губительным.  Он потупился, подумал с минуту, затем сказал: “Спрошу и я вас об одном, и ответьте мне: крещение Иоанново с небес было?  Или от человеков?” – вот  это был вопрос! Он загнал их в тупик, поставил в труднейшее положение:  ведь вокруг  жадно слушала толпа народа. Фарисеи встали кружком, сблизили головы – они совещались. “О каком Иоанне он говорил? Ах, да, Иоанн, прозванный Крестителем! Его очень любили. Он крестил в реке, в Иордане. Потом во дворце Ирода его отрубленную голову положили на блюдо… Так что он спросил – крещенье Иоанново было от Бога или от людей. Да, да, да. Пора отвечать. Что же говорить? Если сказать: “От Бога”, он спросит: “Так зачем же вы ввергли его в темницу?“ Если сказать: “От людей”, - нам не вернуться домой живыми, толпа нас забьет камнями: этого Иоанна очень любили. Пора отвечать. Что же говорить?” И они ответили Египтянину: “Не знаем, откуда”. С полным правом он тогда сказал: “Вот и я не скажу вам, какой властью творю чудеса”.
        Днем он учил народ в храме, а ночь проводил без сна  на Елеонской горе, лежа на плаще и глядя на звезды. С утра он с учениками снова был в храме. Он шел, пока толпа за ним не возрастала до большой, после чего останавливался и начинал проповедь. Такого уверенного в своей силе и власти пророка здесь не помнили, он говорил, как власть имущий.
        Враждебных ему фарисеев и книжников он не боялся, все равно впереди был близко виден конец. Однажды он во всеуслышание говорил: “Оберегайтесь книжников, которые любят ходить в длинных одеждах и любят приветствия. Они поедают дома бедных, поедают дома вдов и сирот, но при этом особенно долго и картинно молятся. Эти люди достойны осуждения”.
        Проповеди Египтянина и сама его личность приковывали внимание не только в храмовой толпе. Так, один уважаемый фарисей, законоучитель Гамалиил, говорил в заседании Синедриона: “ Если это предприятие и дело от человеков – то оно разрушится, а если от Бога, то вы не можете разрушить его; берегитесь, чтоб вам не оказаться богопротивниками” – было и такое мнение о деятельности Египтянина.
        Но следом за Египтянином шли фарисеи и саддукеи, и их посланные благочестивого вида и искушали его вопросами. Он отвечал притчами, форма которых позволяла избегать прямых, обычно, опасных ответов. Народ в нем души не чаял. С ним рядом шли теперь и те, на кого их служба клала пятно – сборщики податей, мытари. И Египтянин находил с ними общий язык, и учил их добру. Фарисеи и книжники роптали: “Он принимает грешников и ест с ними”. А Египтянин отвечал притчей о потерянной и потом найденной овце, о возвращении блудного сына.“Какой смысл лечить здоровых?- спрашивал он. - Ведь они и так здоровы. А вот излечить больного, поставить человека на путь истинный – это задача, достойная Сына Божия”. Эти речи были нестерпимы  и опасны его врагам. Часы его были сочтены.

 
                13
               

       …Египтянин тяжело застонал и заплакал во сне. В комнате засуетились: “промокла повязка… посмотреть”.
       Как только чуть прояснялось сознание, он начинал следить за своей болью. Она охватывала все тело, как некая тяжесть с обращенными внутрь остриями, и они–то, эти жгущие острия,  доставляли особенные страдания. “Это я, - мысленно произносил он, - это я”, – и какое-то время следил за болью, а она невыносимо жгла руки и ноги.  Ему поднесли понюхать что-то с очень приятным запахом, который перешел в другой, неприятный, но быстро затуманил его сознание. Теперь, время от времени, ему удавалось с закрытыми глазами смотреть цветные сны о своих последних днях.   
       …Вечером  Египтянин с учениками сидел в доме за столом. Был праздник Пасхи. Учитель был грустен. “То, что обо мне, приходит к концу”, - повторил он слова древнего пророка. И вдруг заметил за столом Иуду, раньше его не было. Они встретились глазами, и какая-то искра пробежала между ними… Египтянин сказал, не владея голосом: “Сын Человеческий идет по предназначению, но горе тому человеку, который предаст его. – И добавил – И вот рука предающего меня со мною за столом.” Ученики не поняли его слов, но Иуда тотчас встал и вышел из дому.
        Ему еще дали время помолиться – ночь. И он горячо молился, чтобы страдания, его ожидающие, оказались недолгими. Душа его плакала и тосковала в одиночестве. Несколько раз он пытался разбудить кого-нибудь из учеников, - нет, они спали.  И он был один всю эту долгую мучительную ночь.
        …Его осторожно, медленно повернули набок, это отозвалось резкой болью во всем теле, и он неожиданно полетел  в какую-то глубину.
        …Совсем маленьким мальчиком он идет с родителями по холмистой дороге в пустыне и хочет догнать крохотную зеленую ящерицу, она медленно бежит впереди, взбирается  на холм. Ему очень нравятся отчетливые движения ее цепких лапок и хвоста, к тому же ящерица часто повертывает головку, словно оглядывается на мальчика. Родители смеются, и ему самому тоже так смешно! Тут Египтянин заплакал, и совсем из другой жизни донесся голос Марка: “Приходит в себя”.
        …Снова  втирали пахучие масла, меняли примочки, а он лежал и вздрагивал всем телом, и Марк этому радовался. Немного придя в себя, Египтянин едва слышно проговорил: “Хозяин, зачем по такому делу посылали младшего слугу? Ведь он еще мальчик. Теперь ему придется всю жизнь…” – он не договорил. Но Иосиф не ответил, а голос Марка сказал: “Все идет хорошо. Выпей это”, -  он почувствовал на губах горьковатую сладость гранатового сока. И снова впал в беспамятство, когда настоящее было несущественным, и лишь прошедшее имело значение.
        …Тогда вошли стражники, с ними Иуда. Иуда больше не прятался по углам, а вдруг подошел к Египтянину и поцеловал его, и тут даже ученики все поняли. Египтянин сказал: “Иуда! Поцелуем ты предаешь меня, Сына Человеческого!” и Иуда своим смешно ломающимся голосом в ответ произнес: “Как же много ты повидал! Расскажешь еще что-нибудь сегодня вечером?” –  нет, это уже был бред, а бреду надо было сопротивляться, ведь сейчас он сознательно боролся за жизнь. “Мне уже лучше, - говорил он себе, - я ведь тогда воскрес.”      
        И – открыл глаза. С ним в прохладной, полной чистого воздуха – как он любил – комнате были двое – Азор и Марк. Азор едва мог заставить себя смотреть в эти огромные несчастные глаза, окруженные синими тенями. Египтянин неясно видел их лица, он пытался вглядеться – нет, не показалось: оба они изменились.
        Азор не такой бело-розовый, каким был прежде, он похудел и как-то поблек. А вот Марк – Египтянин долго не верил своим глазам, но этот худой и седой человек с нервно передергивающимся лицом был Марк, “ученый врач”. Теперь в его черных вьющихся  волосах ярко сверкало серебро, бородка поседела меньше и как - то местами. Египтянин смотрел на них, они на него. Все молчали. И было почему-то чувство общей неловкости.
        Потом на лицах появились слабые улыбки, отчего на Египтянина стало еще тяжелее смотреть. 
        Первым овладел собой и нашел слова Марк. Он был озарен внутренним светом: он добился своего, почти вернул с того света,  вылечил, теперь поднимет на ноги. “Ты жив, - втолковывали они оба Египтянину, - разве это не самое главное? Чудо свершилось, ты воскрес! Через несколько дней сможешь ходить. Попробуй, согни колено, ты же можешь”, - и он робко подвигал одной ногой, но боль сразу оглушила, и он закрыл глаза.
        Египтянин знал, чего они хотят, и знал: они добьются своего – ему придется пойти к ученикам. “У меня не хватит сил”, - сказал он, и они поняли, что он имеет в виду. 
        “В это самое время, - Марк опустил глаза, и Египтянин понял: время, когда он висел на столбе с перекладиной, - в городе началось землетрясение”. “Да, прямо здесь, в городе? У меня тогда было темно в глазах”. 
        "Начало постепенно темнеть, - продолжал Марк, -  и вот посреди дня наступила такая темень, что стали видны звезды. И они падали, летели по небу и гасли. И были сильные подземные толчки, на окраине попадали дома. В одном храме надвое разорвалась занавесь. Сейчас в городе только и говорят о тебе."  Азор подтвердил : “Даже землетрясение связывают с тобой. Ты у всех на устах.”
        Больной человек медленно осмысливал услышанное. “Если бы центр землетрясения оказался чуть ближе к Голгофе, - завершил Азор,- казни могло не быть”. И Египтянин вообразил: ветер, дождь, неведомая сила выворачивает столбы, земля расступается, все в ужасе, и слышен чей-то крик: “Бог–Отец спасает своего Сына! Освободите распятого!” Он смотрел на них, и они не уклонялись от его взгляда, и все понимали: землетрясение, на которое так надеялись, действительно, сулило очень многое. И Египтянин простил их обоих за все, даже за подосланного младшего слугу, которого он считал своим другом, - ведь рано или поздно его бы схватили по навету фарисеев, он все равно ходил по острию ножа. А так – ведь центр землетрясения мог оказаться и ближе к Голгофе…
        На следующий день он согласился встать и выйти к ученикам. 
 


                14


        Ученики переживали случившееся по-разному, но по своей сути страдание у всех было общим: “Вот, его нет. Он так много для нас сделал, а мы не помогли ему, и больше его нет.” Правда, в начале, когда появились стражники, один из учеников даже взялся за меч, но это была смехотворная попытка: что они против вооруженной стражи?
        К тому же, Учитель вел себя очень смирно, покорно: те его взяли, и он пошел. Раньше ученики гордились Учителем, иногда ссорились из-за того, кто из них ближе к нему. Теперь они даже боялись, что кто-то признает в них учеников распятого бунтовщика.
        Может быть, лучшее, что они сделали, это то, что продолжали держаться вместе…  Еще до суда  воины и стража  глумились над связанным Учителем, забрасывали ему на лицо полу одежды, били и с хохотом кричали: “Угадай, пророк, кто ударил тебя?" Ученики смотрели на это издали и плакали. Когда его увели к наместнику, они ждали, стоя кучкой в стороне: Пилат мог помиловать и отпустить. Но вместо этого стража повела Учителя во дворец Ирода, оттуда – почему-то в богатой, белой одежде, по которой стекала кровь, - снова к Пилату. Учитель шел, опустив голову. Перед всем этим ученики были бессильны.
        Стоя в толпе, услышали, где будет производиться казнь, - на Голгофе, круглом и гладком холме за городом, идти туда надо через Ефремовы ворота. Голгофа – на очень оживленном месте, значит, народа соберется много. Пошли туда.
        На казнь они смотрели издали, все так же держась горестной группой. Никого из знатных друзей Учителя – ни Иосифа Аримафейского, ни “ученого врача” Марка – никого  не было. Помощи было ждать неоткуда, надеяться не на что.  Вспомнили, как Учитель беседовал с Богом на горе, но это было так давно и так далеко, что казалось неправдой. Ни в какое чудо они не верили – он умирал у них на глазах. Больше не опасаясь, что их узнают, они, обнявшись, плакали. Рядом кто-то кричал: ”Других спасал, спаси теперь себя!” Вот  закрылись и больше не открывались глаза, свесилась голова – все было кончено.
        Потом небо потемнело, вдалеке непрерывно грохотал гром, толпа стала поспешно расходиться, и они тоже ушли. День, другой, третий они провели на окраине города, в каком-то сарае без дверей. Все были молчаливы, каждый понимал: надо куда-то идти, как-то устраивать свою судьбу, вообще лучше всем разойтись – безопаснее. И – никто не трогался с места, они были не в силах окончательно оторвать себя от той жизни, что была у них с Учителем. Ничего не ждали, просто лежали и томились от безысходности в этом сарае.
 


                15


        …Он не думал, что застанет их в столь плачевном  состоянии. У всех грязные лица, кажется, следы слез? Лохматые нечесаные  головы, свалявшиеся бороды. Сарай был без дверей. Он беззвучно подошел и теперь стоял тихо, как призрак. Какие заброшенные!  Истинно, стадо без пастыря. Раньше перед едой тоже не всегда мыли руки (за это еще упрекали Египтянина фарисеи), но хоть садились  все вместе, в кружок. А теперь некоторые дремали или спали, двое шептались. Петр сидел с куском хлеба в руке, Фома – рядом, но, как показалось Учителю, сердито отвернувшись, - они иногда ссорились, соперничали. Он разглядывал их сквозь слезы, боясь шевельнуться. И ведь все здесь, ведь ни один не ушел. Вдруг ему стало смешно. Он вспомнил: этот Фома не умел плавать и однажды упал в озеро. Он за ним  кинулся и плыл с ним к берегу. Отплевываясь от воды, Фома спрашивал: “Учитель, почему ты тянешь меня руками, а не спасешь словом?” и  Учитель, сам  глотнувший воды, отвечал ему: “Не серди меня, дурак, а то брошу. Лучше бы научился плавать”.
        Но сколько можно так стоять? Он переступил порог и  сказал тихонько, чтобы их не испугать: “Вот, дети мои, я воскрес. Я опять с вами.”
        В сарае и до этого стояла тишина, но теперь все просто замерли, казалось, никто не дышит. Они молчали, пытаясь осмыслить его появление. Учитель воскрес! Он обещал им это много раз, и в пустыне до Иерусалима, и потом. Они отчасти соглашались с ним, потому что во всем с ним соглашались, отчасти пропускали мимо ушей. Но сейчас он стоял перед ними – это было невероятно! Он ли это? (И такое подумалось каждому). Очень бледное лицо с запавшими глазами и поджившими ранами на лбу, сильно поседевшие волосы, длинные концы которых раньше так  красиво загибались… Но его улыбка, движения, - это, конечно, он, он. И, видя его перед собой, отбросили всякие сомнения (можно воскреснуть? нельзя воскреснуть?).  И кинулись к нему!  А один, самый молодой, проснулся от шума и всех насмешил: “Мы на небе, Учитель, мы на небе?”
        Они обнимали его, причиняя такую боль незажившм ранам, но он этого не слышал. Перед глазами все плыло, и главной была мысль – только бы сейчас не упасть. Он опустился на какой-то твердый короб, который ему быстро пододвинули.
        ...Ему казалось: вместе с учениками он находится в ритмично вращающемся круге, в центре  какого-то огромного пространства, светлого и гулкого. Между тем, он продолжал отвечать торопливо и бессвязно на такие же вопросы, сыпавшиеся со всех сторон, а в сознании проплывали картины прошлого.
        Вот промелькнула дорога среди холмов – однажды они по ней шли и любовались грандиозным, в полнеба, закатом; вот замкнутые, несчастные лица отца и матери – он задержался на этом видении; вот поднимающийся с ложа Лазарь; вот почему-то запомнившаяся соломинка на глиняной стене, отдуваемая ветром. А вот это преследовало его и на кресте, пока он окончательно не потерял сознания, и позже, мучившее  даже в бреду, - маленькие зеленые яблоки. Почему-то было очень важно вспомнить, откуда они взялись, как с ним связаны, но вспомнить это уже не удавалось.
        Сердце бешено колотилось. И все рядом – полутемный сарай без дверей, кучка обезумевших от радости людей, потрясенных его появлением – было для него не более реально, чем светлое и гулкое пространство, которое продолжало пульсировать вокруг. Он прижимался к мокрым от слез лицам, успокаивал: да, конечно, он простил, помочь они не могли, он это понимает; нет, с креста он не видел, как они плачут, но про это знает.
        И только сейчас, глядя на них, он до конца согласился с теми, двумя, что упорно настаивали (и настояли!), чтобы на третий день после казни, еще полуживой, он встретился с учениками. Именно в эти вот минуты ученики убедились: он воскрес, значит, он и вправду Сын Божий. И они повсюду понесут эту чудесную весть, эту истину, которая утвердит его учение.
        А вновь проснувшаяся боль делалась нестерпимой и грозила новыми обмороками, пространство вокруг продолжало пульсировать, и откуда-то издали он слышал гулко разносящийся собственный голос: “Все мы дети одного Бога. Все люди братья”. И никогда прежде он не чувствовал с такой силой и глубиной всю истинность этих великих слов, и он их мысленно повторял.
       Но уже веяло успокоением, и кое-что прояснялось: в сущности, в эти последние месяцы он ни в чем не изменил себе: был открыт, душевно расположен к каждому человеку, и в ответ почти каждый делался так же расположен к нему. Это и было добрыми семенами, которые он сеял, они упали на благодатную почву, и в свое время взойдут добротой, человечностью, бережным и любовным вниманием к каждому человеку на свете. А его самого - ради его любви к людям и перенесенных им страданий - люди не забудут во веки веков.
       От этих мыслей вскипали слезы, но на сердце становилось тепло, боль куда-то уходила, и душа успокаивалась.