"Возвращение к Богу"
(Название передачи на христианском радио)
…Я ощутил себя Моисеем, взошедшим на гору
Синай, на которого дохнуло Божьим Величием.
«Зеркальный бриз»
Посвящается нам с тобой
Тошно… Пятипалые пауки с бледными ногтями на ее черной кофточке, слащавые поглаживания волосатых рук. Синоним тошноты…
Чертовы усы и усмешка под ними – влажные, пухлые губы. Не просто влажные – все в слюнях. Да. И первый жуткий засос, и ниточка слюны, соеди-нившая два разомкнувшихся рта, два обездоленных языка. Ниточка, растянувшая мои нервы до надломленного звона – запоздалого припадка нежности к самому себе, к этой сладкой боли внутри черепа, к угасающей нежности в направлении зудящей толпы – стада мух, облепившие стекло моей кухни, осаждающие содер-жимое кастрюли. Но я зажал рот руками, задушив нервический смешок, грозив-ший оказаться лишь горьким блеянием (повод: что жеребенок увидел, как кто-то другой присосался к сосцам матери, и эта грубая измена взрослит каждого до полного осознания себя ослом).
Господь – Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться. Но на ее спине пля-ска пальцев лихорадит мою душу волосатыми криками… подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего. Его руки ищут что-то, опус-каются, ощущаю бунт каждого волоса на моем теле, волосы растут уже из глаз… Господи, сделай массаж моим усталым мозгам.
Чувствую твой запах. Капельки пота у кромки воротника отражают жажду сидящего позади тебя. Немые сцены, где мягкая синева рушится день за днем… Я скатываюсь под скамейку, протягиваю руку и шуршу в листве в поисках бутылки. Поднимаю, следя за скольжением капли по стенке к горлышку, пытаясь сосчитать двойников раздвоенных звезд, сквозь стекло моего телескопа. Вновь наклоняю бутылку. Запускаю внутрь покрасневший глаз: the magical mystery tour на дно водки с дыней… Я ползал вокруг лавочки, призывая Господа, сгребая листву в кулаки и посыпая голову. Я придумал сделаться дворником, чтобы не учиться, а заниматься музыкой. Я чувствовал себя настоящим черным парнем, прислонив-шимся к скамейке и устало вращающим глазами, имитируя водоворот сознания – тот своеобразный ритм, который создается погружением двух пальцев в рот…
Детка, у меня нет тачки. У меня есть прекрасная перспектива стать когда-нибудь настоящим дерьмом. И к тому же мной нельзя вертеть, как тебе заблаго-рассудится. В моих коленках особенный ритм. Они сгибаются на первую и третью сильные доли такта, в то время как пальцы прищелкивают на вторую и четвертую слабые доли – синкопы, моя метла, касаясь асфальта, умеете производить синко-пированное «шшурх»… Но ритм встряхивает каждую клеточку моего тела. Джа метет моими ногами мостовые. Я сижу и пришиваю черные крылья черным мыс-лям, мыслям черного. Я готов любить каждого черного. И скамейка подо мной вибрирует, словно откликаясь на эту мысль, словно я уже кого-то люблю. А я люблю сразу всех. Как продавцы черной идеологии, сидящие за углом и торгую-щие фанком, торгующие собой, своим черным существом, как грустное «до», за-цепившееся флажком за нотный стан. Повисев немного, шатаясь, иду за угол, и веселый плеск, льющийся из меня, приносит одновременно запах некоторой от-решенности – и отрезвляющая тишина. Потому что вдруг не слышно ничего. Слышно только пустоту, внутри себя, и оттого плеск с еще большей радостью по-кидает мое тело. Я убил всех своих птиц, а может, мои мысли унесло полуденным бризом. Во мне умирала музыка, но деревья не переживали по этому поводу, про-должали шуршать. Довольно плоская картинка, но я только и делал, что споты-кался – так трудно было найти опору: чернота и обманчивые блики. То есть: блик… блик… блик… сводящая с ума последовательность. Капли, но ни одного аккорда. Начало уже ставшего привычным дождливого сезона. Дождь смыл всю сажу с моего лица – значит я был обычным белым ублюдком, покрытым пупы-рышками вечной мерзлоты; прояснялось утро, прояснялись мои глаза. Девочка, когда-нибудь я обману тебя и стану пропивать все твои деньги. Я рад, что ты ну-ждаешься в любви, а мне надо только прополоскать рот. Я знаю, что ты любишь меня, и поэтому мой карман наполняется мелочью. Мне постоянно нужно чувство ритма. Двойная радость, когда это чувство рождается в кармане. Все машины сте-каются в одно место – там, где я мету мостовую: авто-стоп резиновых мыслей, не моих конечно, – только запрыгивай, а там уже колеса сами везут, куда им вздума-ется. Способность убирать дерьмо по утрам оборачивается способностью поймать головой попутный туман ближе к вечеру, и пальцы сами начинают бегать, растя-гивать дождь, как паутину, в стороны, чтобы добраться до своей каморки и лечь на пол, где доски прибиты гвоздями вверх, а слюна, стекая тоненькой струйкой из уголка рта, напоминает тень аскетизма, отбрасываемую пустым столом. Он здесь лишь для того, чтобы освещать этой тенью мою голову, когда солнце стоит у са-мой двери и заглядывает в окно, до боли морща глаза. Мне не нужны твои белые пальцы, детка, ты соскучилась, конечно, но пусть черные целуют руки любви, ибо Бог проходит посреди совокупляющихся (как по воде, не падая), священный брак, цель которого ясна как день: Эфиопия прострет руки свои к Богу. Регги – это псалмы черного. Ритм сотрясает голову того, кто стоит на коленях посреди ком-наты, ритм сотрясает его жилище…
Возвращение к Богу. Такое же внезапное, как и головокружительное безу-мие до того. Мои сны исчерпали сами себя, как только я распустил косы рек. На-стоящий раста должен иметь волосы такие длинные и черные, чтобы можно было заплетать мелодии нота за нотой, повязать сверху псалмы и умастить ладони еле-ем. Город расцветает подобно цветку, но лицо впитывает пожелтевшие фотогра-фии и запах могильных плит, пальцы поправляют пляшущие буквы «помним, лю-бим, скорбим». Дорогая, я люблю, когда ты смотришь так лукаво из черной рам-ки, где, кажется, поместилась вся твоя любовь. Тебе было всего три года, и Гос-подь забрал тебя, и Господь привел меня на этот холм посмотреть на город, по-черневший от сажи и оттого такой милый сердцу теперь, когда волны белых туч, вспенивая синий омут, пожирают твой ритм, о город, протянувший артерии улиц к моим ногам.
Все тропинки ведут на кладбище или через него. Я просто гулял без дела, пиная сухие листья. И наткнулся на плиту, где улыбавшейся девочке не было и четырех лет. Я вдруг понял, что чувствовать фанк способен только черный. Чер-ный-черный провал под осевшей плитой, куда страшно заглянуть, но не смотреть гораздо страшнее, отдать этому провалу свою голую, беззащитную спину. Мои ноги привели меня на карьер. Поляна, где я посадил дерево бодхи и сел под ним помолиться о своей заблудшей душе, бодхи, которое никогда не высохнет, потому что это дерево-манекен. Тропинки с эхом. Круглые поля, на которые выходишь, облепленный оводами, величиной с конфету, раздевающиеся фантики ветер скла-дывает в шуршащие корабли и хлебает вместе с лесным ручьем. Потому что дере-вья в этом лесу становятся на корточки, а я хожу босиком, подкармливая сурков с коричневыми пушистыми хвостами и так похожих на собак.
Я возвращался в мир, круги под глазами расходились, как они же на воде, ибо Господь бросил мне в глаза камень, разворотивший полголовы (камень без-грешника, камень трехлетней девочки). Я спускался вниз, как единственный чер-ный на белом снегу. Люди ходили и недоумевали.
- Здравствуй, милая, я простил тебе все… Я только сейчас понял, как люблю тебя. Как Господа. О, ты не можешь говорить, когда я целую твои пальцы. Не от-ворачивайся и не отбирай их. Нашей девочке тоже когда-нибудь будет три…
Конечно, я никогда не любил тебя, но сегодня почему-то так легко и прият-но врать.
И вот я ухожу, улыбаясь, а в моих карманах позвякивает мелочь. Следы ал-когольной росы. Под градусом тупого угла (у взгляда, шарящего в поисках неба) – фея на колесах, не помню, как звать, да и не важно. Предлагаю пиво, она мне – прогуляться куда-нибудь. Идем куда-нибудь. Идем босиком, оставляя цепочки следов, шестьсот шестьдесят шесть маленьких следиков. Останавливаемся, целу-емся. Я смотрю, как волны пляшут вокруг наших ног. Я смеюсь. Волны слизы-вают наши вещи – одну за одной. Млечный путь опрокидывается за голову, звез-ды колют затылок. Щекотно и смешно. Завтра мести улицу…