Не люблю писать о том, чего не существует. Но то, о чем я собираюсь поведать – простое стечение обстоятельств. Человек, который долго что-то терпит, в конце своего самобичевания нуждается, чтобы его выслушали. Пусть в моем случае это будет бумага. То, о чем я ей рассказываю сейчас – мне претит. Здесь нет тех людей, которые мне дороги. То, о чем я пишу – моя случайная смерть. Это кусок, вырванный из моей жизни. Я не хочу пережить его когда-нибудь снова. И никому такого не пожелаю.
Переоценка ценностей: звучит странно и страшно. Мне впервые приходиться обращаться к себе, смотреть в глаза отражению. Я чувствую, как меняется мое сознание, и мне дурно от этого. Все, во что я верила до своей смерти, обернулось прахом. Безвозвратно. Я умерла, и на моем месте другой человек, с которым мне еще предстоит познакомиться. У меня на это уйдет вся жизнь, но что-то мне подсказывает, что такая жертва не будет напрасной.
Когда я поняла – что-то должно произойти, это произошло. Нет смысла жалеть об этом: никто не властен заставить стрелки идти в обратном направлении. Нет смысла восставать против себя и говорить: «я не согласен/а со своей судьбой! Я возьму и умру!»; столько народу тогда придется закопать в землю! Нет смысла каждый день перекручивать одну и ту же ситуацию в поисках правых и виноватых, злых и добрых: все относительно.
Одиночество – это касается каждого. Люди одиноки среди людей. Люди просто не видят друг друга, игнорируют – они сами ищут для себя одиночества, оплот личной безопасности. Люди строят дома, отгораживаясь от посторонних. Мой дом – моя крепость. Когда кто-то нарушает это личное пространство, дом – это уде вовсе не дом, а лужайка общественных разбирательств. Такой дом был у меня в душе, к нему никто не имел доступ. До поры. Вот так просто: довериться кому-то, дать ключи от своего внутреннего мира, чтобы уже скоро он был разграблен отрицательными флюидами чужой души.
Быть может эта очередная слезливая любовная сказка из жизни, быть может – нет. Как бы там ни было, это всего лишь жизнь, а это значит, что надо ходить по земле, пока не наступит время лечь в гроб…
Часть 1. «Одиночество вдвоем».
Вокруг снова ничего и никого, только я и синяя венская ночь. Я просто иду, чувствуя, что пока еще жива и дышу, вдыхая воздух синей венской ночи. Часы с маятником, фонтан, где-то вдали виднеется ратуша. Много лет назад фрау Югель водила меня за руку по этим местам, по Штефансплац, припоминается, что я носила тогда коротенькие штанишки и училась в Grundschule. Во время прогулки мы с ней почти всегда заходили в булочную, где покупали наши любимые шоколадные бананы.
Фрау Югель… Типичная немка в годах, которая фактически заменила мне маму. Они с ней были так похожи: маленькие серые глаза, курносый нос, пухлые губы, низкий лоб – все это обрамлено в полное светлое лицо. Моя няня была очень добрая женщина, хотя меня бесило, когда эта ее доброта переходила в сердобольность. Особенно это проявлялось, когда она читала последние новости из «Der Spiegel», мол, «полиции пришлось приметь слезоточивый газ против обезумевшей толпы». Я уж молчу об уличных котятах, которым неонацисты из праздного любопытства вырывали лапки. Старушка Югель становилась в тот момент ярой борчихой за права животных. Мало того, что она орала как сумасшедшая, она бежала напрямик ближайшей телефонной будки, набирая 122.
Но это было давно. Фрау Югель уже умерла. Она ушла вслед за мамой – с разницей в две недели. Я до сих пор уверена, что их отправил на тот свет мой отец.
Я все еще иду, и меня обнимает большой синей лапой венская ночь.
***
Он был совершенно одиноким. У него было только имя – Оливер, и больше ничего. Он не знал ничего из своей жизни, точнее, знал, но не хотел помнить. Автокатастрофа перевернула ему все жизнь. Родители, любимая девушка навеки остались в черном Porsche. Депрессия, включающая в себя бессмысленные, ни к чему не ведущие размышления. Как жить дальше? Если Бог есть, почему Он так поступил со мной? Ведь Он же еврей, говорит, что беспристрастен, будучи судьей. Судьи не могут быть нейтральны по отношению к субъектам. Зачем наказывать того, кого любишь?
Целыми днями он был на кладбище, на лекциях не появлялся, потом взял академ. Много пил. Многочасовые консультации психотерапевта давали нулевой результат. Бедный Оливер! Уже не помня, как ему это удалось, но какая-то внутренняя сила заставила его неистово работать, да так, что он перестал замечать смену дня и ночи, времен года. «Лучший способ абстрагироваться об общего – присмотреться к частному», - Чак Паланик, «Колыбельная».
Незадолго до полного погружения в работу, он увидел во сне меня. Он не знал, кто я, но понял: выход из депрессивной комы ускорит нашу встречу. Время действительно ускорило шаг.
Он идет, объятый тихой венской ночью. Вокруг пустота, примерно такая же, как и в его душе.
***
Когда я достигла подросткового возраста, у меня обнаружились странные интересы: меня привлекала расчлененка. Выдавливание наружу человеческих внутренностей, разбитая черепная коробка, из которой сочиться мозг, грубо говоря, все то, что у нормального человека вызывало чаще рвотный рефлекс, у меня – неподдельный интерес.
К тому времени люди, которые мне были дороги, няня фрау Югель и мама, отошли к праотцам. Отец меня, что называется, поставил в игнор. Его часто не бывало дома, у него было море любовниц, которые словно вылетели из пчелиного роя после смерти мамы. Это подобие человека проматывало все деньги, что были, по идее, положены мне в качестве наследства. Отец гулял в Куршавеле, в то время как я жила на муниципальное пособие по потере кормильца. Меня мучила жестокая депрессия; скрывалась я от нее только вблизи могильных плит.
Я часто прогуливала школу, а затем и колледж вместо чего проводила время на кладбище у няни и мамы. Несколько раз там мне встречался его взгляд – взгляд Оливера. Я никогда не забуду его маленькие серо-зеленые глаза, в которых я встречала тоску, печаль и разочарование. Я не знала, кто он, но поняла: выход из депрессивной комы ускорит нашу встречу. Время действительно ускорило шаг.
***
Все сложно. Оливер сутками проводил в психбольницах, собирая практические знания. Уже давно никто не сомневался – из него выйдет более чем толковый психиатр. Шизофрения, паранояльно – застревающий синдром, старческое слабоумие… Ежедневно, находясь в таком окружении, нетрудно, таким образом, самому врачу перейти, пардон, в статус пациента.
И Оливер действительно сошел с ума. Часами он сидел над журналами по медицине, учебники, справочники, вплоть да аудиокниг.
На этой неделе – его очередь дежурить в психушке. Он долго слушал крики больных – они говорили что–то невнятное. «Не надо вслушиваться в крики. Можно просто заболеть. Я ничего не испытываю по отношению к своим подопечным. Потому что, чтобы испытывать что-то, необходимо, чтобы человек мог ответить тебе нечто большим или, по крайней мер, тем же. Как могут люди, лишенные рассудка, каким-то образом реагировать на твою жалость? Я ничуть не эгоист – просто мои объятия не настолько велики, чтобы собрать в них всех тех, кто нуждается в сочувствии», - так думал он.
***
Прошлое – это субстанция, что имеет место в душе каждого отдельного человека. Именно, что отдельного – прошлое нельзя разделить на двоих. Оно имеет свойство делиться только внутри нации, но это уже другой вопрос. Прошлое – это картина того, что человек прожил перед тем, как умереть. Оно – картина, которую рисует жизнь, каждому индивидуально. И чтобы выпестовать определенное изображение, ей необходимо выдавить из человека все соки по максимуму.
Таким вот образом жизнь давила меня и его. Она прекратила свою жалкую мазню в тот момент, когда мы оказались вдвоем, укрытые беззвездной ночью Вены.
Во время ночного дежурства внутренний голос заставил его покинуть свой пост. Оливер снял белый халат, небрежно посев его на спинку стула. Под крики душевнобольных он спускался по массивным бетонным лестницам. Несколько шагов до выхода. Он толкает дверь и попадает в ночные объятия Вены. А дальше – просто идет.
Совершенно не помню, как я в ту ночь оказалась на Улице Красивого фонаря. Фонарь из кованого железа у дома № 6. Невольно вспомнилась легенда о яйце, жабе, петухе и василиске.
Оливер шел навстречу мне. Время бежало изо всех сил, приближались наши взгляды.
И вот мы уже смотрим друг другу в глаза. Его прозрачные глаза… Я никогда их не забуду. Эти два океана заполняли мое пространство. Я не знала, что он подумал обо мне в тот момент, когда я просто взяла его за руку и приблизилась к нему. Одно я знала совершенно определенно, точнее, мы знали, ради чего стоит жить.
***
Та ночь была необъятным пространством, в котором мы скрывались от всеобщего непонимания: я – от своего ничтожного отца, а он – от «спасительной» работы, в сущности, его напрягавшей. Мы сидели у фонтана, сначала молча, просто тупо молчали часа два. Потом я начала нести какую-то чушь, в принципе, как и всегда, - но это не важно. Важно то, что во время того долгого молчания, я думала, как это все-таки скучно быть счастливым человеком. Об этом даже писать муторно, я, например, могу растянуть такое повествование на четверть печатного листа, никак не больше. Да и смысла в этом нет: счастье люди испытывают одинаково.
Нет, может вначале чуть ли не смысл жизни удается найти, а потом приходиться свыкнуться с мыслью, что уже кто-то рядом, обе души сливаются воедино, прямо тошно от этого. И дурно еще оттого, что возникают обязательства, самое ужасное из которых – раскрыть свою душу, показать, насколько тебе плохо, чтобы быть понятым.
Я не сомневаюсь, что наш пресловутый разрыв позднее произошел именно в силу таких обстоятельств.
***
Шли секунды, минуть, дни, недели. Практически каждый день я плакала в подушку оттого, что было нарушено мое личное духовное пространство. Чужеродное тело вошло туда, имя которому – любовь. Всего лишь миф, иллюзия, то, чего нет. Это та ВЕСЧ, которая, якобы объединяет, делает двоих сильнее, соединяет этих двоих в одно.
Я изворачивалась, как могла, дабы продлить это, как мне казалось, счастье. Но Оливер вовремя снял розовые очки, он не хотел прятаться за тем, чего нет. Он такой же сложный и непоследовательный, как и я, только вот не мог увидеть этой одинаковости.
«Мы с тобой разные», - все время твердил он. По прошествии некоторого времени с той ночи, я сама точно видела, что даже найдя друг друга в серой массе, мы по-прежнему одиноки. Таким образом, я лгала себе же. И в этом моя вина.
А как же он? А что он? Разве мог так повести себя мужчина? Взять и просто испугаться трудностей, полностью сублимировать себя в этих психов, да так, что ничто не могло вывести его на нормальную жизненную дорогу. Чуть больше месяца, мы воспринимали эту чувственную блевотину как должное.
***
На самом деле, это всего лишь случайная смерть. Конец жизни приходит с концом правды, каких-то просветов, «любви». Остается только разоренная душа, пустое сердце, мозг, утопленный в депрессии. Мы молчали о правде, произнося «МЫ». Чем дальше мы шли по этой дороге, тем дальше мы отдалялись друг от друга.
Когда он смотрел на меня, я проживала еще один день своей жизни, как будто это был не мой день, а террорита-смертника. Я продолжала верить непонятно во что, но верила.
А потом над Веной опустилась очередное темно-синее полотно – ночь. Он была такая же беззвездная, как и та, под покровом которой мы познакомились. Но тогда я попробовала счастье на вкус, а месяц спустя я должна была узнать все, что хранил его мозг. Ведь в последнее время он был очень задумчивый.
Часть 2. «Доказательство любви – доказательство смерти»
Я – глупый, скучный человек, который не может правильно представить себя. Да, я персонаж в этой жизни. За жизнью – смерть. И дело даже не в опустошенной душе: в конце-концов, ее можно продать дьяволу по бросовой цене. Дело в том, что все то, во что я верила, надеялась, «съела» та самая первая наша венская ночь. Она заставила меня открыться, вывернуться наружу, а потом просто убила. Словами. Посредством Оливера. «Камни и палки могут покалечить, а слова, и вовсе – убить», - Чак Паланик «Колыбельная».
***
Я снова шла по улицам родной Вены, под ненужной защитой ночного воздуха. Совсем так же, как месяц назад. Совершенно не помню, как я в ту ночь оказалась на Улице Красивого фонаря. Фонарь из кованого железа у дома № 6. Невольно вспомнилась легенда о яйце, жабе, петухе и василиске. И нашу первую встречу.
***
Karntnerstrasse. Старое здание психиатрической клиники, вокруг которой собрались, чуть ли не сотни зевак – я присоединилась. От сильного запаха угарного газа кружилась голова. Полиция, «скорая». Я смотрю на то, как молодого человека, скорченного страшной конвульсией, выносили из здания. Я разглядела океаноподобные глаза на разъеденном ядовитым газом лице. Едкий дым в совокупности с запахом сгоревших внутренних органов. Мрачная и жуткая картина, но не для меня. Теперь я знаю, что Оливер умер. Скотина, можно было этого избежать! А всего лишь надо было позволить поддержать себя. Как банально: вдохнуть легкими газ, чтобы доказать, то чего нет.
Ночь проводила меня домой. Я тоже мертва. Морально.