Я помню. Помню какое-то время: одна из досужих кляч занималась той ра-ботой по воспитанию детей Господа, называемой еще «общественной работой», в основу которой были положены позитивные вибрации.
Способность помнить, способность не дышать, но погрузиться ноздрями в мимолетный поток эмоций, я помню, ибо ты приопускала вершину своего пла-тья и, чтобы вдохнуть поглубже, ждала первых слов: «я – рыба».
«Я рыба, но мне не нужны легкие, чтобы дышать; Господь дал мне все, чем бы я мог питаться и жить», – говорила рыба, раздуваясь жабрами. – «Пища Господа есть благословение, которое он ниспосылает на нас». И закружилась, и завертелась, и ушла в пучину, и измерила дно. Измерила корешки беглых су-деб, ибо мы, как детвора, вприпрыжку, словно по лужам, побежали по следам рыбы, расплескивая синеву наших глаз.
И это было странным, что рыба умела ходить. Но она умела понимать, и мы шли за ней, за ней, в невод небес. Мы просили у Господа понимания. И в нас не было зависти к синему цвету, способному проникать хоть куда, потому что сами мы были ребята «хоть куда». А куда – все равно…
Теперь ты в легком затруднении, чтобы найти продолжение. Ибо страниц нет. Есть птицы и птичьи повода, скользнувшие меж наших пальцев, чтобы не ощущать тела, но одну только материю, которую можно принять за сплошное натяжение: полотно воды обнажено само по себе, и никакое обнаженное тело под ним не преследует своего отражения. Войти в раж не стоило ничего, бросив камень на бумагу голубого цвета и чувствуя, как он прошел в глубь стола, цеп-ляя тебя, о душа, разбивая вдребезги твои еще теплые улыбки, твои еще легкие шаги – преследование ускользающего скрипа. Твои видения тепла под кожей и желание быть ближе, чем кожа, но, зная только ее, невозможно идти вспять.
Чтобы испытать натяжение нужен край листа. Чтобы испытать свое чувст-во, нужно некоторое пространство от края до края. И, хотя наше вдохновение было пусто, но оно и не пыталось разбить себя вдребезги, зная одно лицо, зная черты этого лица; не зная, черты ли это или плоскость, тонкие пространства между широкими линиями. Морщины кажутся мне знакомыми, морщины (так мне все время казалось) напоминают лишь загнутые строчки, или отростки строчек, просроченные воспоминания. И фигура художника, двумя грубыми мазками сбившая ухмылку с моего лица. Ты все-таки (ты! художник), говоря-щий, как неоценимо сладка, как постельна, и потому смята, как воздушна, и по-тому бесформенна, ты повинуешься свисту, облако, приходящее на свист ве-терка. Или Высокий Смысл помещения себя в пространство между полом и по-толком, свободное от рябого света, этих грубых мазков, лишивших мир жел-тизны, мир наблюдателя.
Дальше ты чувствуешь остановку сердца. Зная этот механизм и пытаясь найти продолжения, пытаясь поместить на шестеренку памяти несколько новых зубцов, не видя, что круг их замкнут. В итоге, самолично вгрызаясь зубами в свое полное бессилие. Понимаешь вслед за этим, причем, понимаешь очень бы-стро, как вспышка молнии, еще быстрее – бессмысленность, что краями паль-цев не удержаться на холодных бетонных ступенях, ища степень своей отре-шенности, расплескивая руками осколки крови и стекла. Экзальтирующий ху-дожник, забудь – она не в этажах, но – как бесформенный карниз, скольжение по которому составляет не больше трех – пяти секунд, и жизнь снова тебя под-хватывает, вернее сказать, низвергает куда-то в более тихую глубину, чем пес-нопения. Точно так же, как птицы оживают, набрав в рот легких комочков сне-га, но эта влага тянет их к земле, потому ли, что не имеет веса, или именно по-тому и не имеет веса, что не желает принять его вместе с нескромной достовер-ностью признания своего тела за полноту… эмоций?
Рыба, ты помешала моему вдохновению. Мы искали и нашли, наконец, твои следы вспять, с плюса на минус, из бесконечности в простое «никуда». Мы, беглые корешки не произнесенных еще названий, не придуманных оборо-тов, сумевшие, однако, вертеть твоими следами из стороны в сторону, предуга-дывая маршрут хвоста. Рыба, ты рыла колодцы одним падением нисколько не соленой твоей слезы, и мы возвращались, мы стояли на коленях и молились, но одна слеза твоего неба стоила дороже тысячи золотых звезд. Погружение тре-пещущих пальцев в землю, раскрашивание лица холодной грязью, – всё, что пропитало бы наши семена в долгие, подставленные для поцелуев ноготки, ибо мы хотели прорастить их в глубину колодца, не видя иного пути, оставить свои ноготки в твоем сердце, милая. Мы шли по пятам твоего синего молока, кото-рое все равно лилось из тебя, не видя своих детей. О, Рыба, детей Господа ис-кать нет нужды, они пляшут вокруг тебя, солнечные зайцы, лишенные золотых клеток стекла и солнца.
И вот, о рыба, в алхимии синего молока Гедеонова Библия открыла нам свет, не разрезая век, чтобы открыть глаза. Но свет внутренний засветился в нас, шедших по твоему следу, следу начальных букв, причудливо сплетавшихся в ресницы, волосы, в капли молока на сосках и в черт знает что… Свет нашел свои пути наружу, в колодец вечного мрака, в стези Вавилона, в пляшущий ла-донями лунный свет. Не разрезая губ, сомнения которых замкнули их навсегда, голос Господа прошел, разбрасывая одеяния, в которые обычно мы одевали слова, обнажая чистый голос, чистый сладкий звук. И хотя сначала это пение было неровным, подрагивающим, как падение дождевых капель, как вызванная смущением рябь на постном лице. Оттуда, из уголка презрительно брошенных, как перчатка, улыбок, пробивался неясный свет. И никто не поднимал изви-вающуюся уже в усмешке перчатку, шевелящую суставами полумертвых слов. Ее давили…
Как для того, чтобы научиться летать, мы перебили прежде добрую сотню недоумевавших птичек, так и для того, чтобы научиться пить молоко, мы заста-вили потрескаться сотню неповинных сосков и глотали, быть может, только во-ду, крови не было – мы давились собственной слюной. Мы давили пальцами эти кудрявые струи дождя, как вьючных животных, завивая волоски, там – они покрывали упругие холмы, и череда пальцев, как стада овец, спускающихся во мрак низин, и там – царило наслаждение, может, парило и в наших волосах, на-ми незамеченное. А Амур не кидал в нас своих стрел, их было бы тогда так лег-ко поймать и ужалить прохожего в серой шляпе и плаще, тянущего за собой мостовую, сбивающего солнечного аптекаря с микстурами для сна, убаюкан-ными в его руках. В общем, вся улица была этим странным плащом и всех ув-лекала эта неожиданная влюбленность в кого-то или во что-то. Так Амур вме-сто того, чтобы пронзать наши бумажные головы, заплетал на них косы, и ка-кая-нибудь рыжая увивалась, увязывалась за одной из них.
Следопыты воды, а не дети Господа, вот кто мы были тогда, о Рыба. Сви-детели не Иеговы, а твоего молока. И мы пили себя, находя на своем теле коло-сья – съедали себя, находя на своем теле одежды – срывали их, но не могли найти себя самих. И тебя мы так и не нашли, о Рыба. Потому ли, что сами, как разрезанные плавники, получившие такую вот обескровленную, обездвижен-ную свободу, мы все еще были привязаны к твоим следам, к твоему хвосту, и шли в слепоте своей, чувствуя только горьковатый привкус синего молока во рту, споласкивая этим свой род, поднимаясь и падая?.. Рыба, мы твои рисовые дети, мы поем, мы водим хороводы воды в доме Господнем, Рыба, мы ищем те-бя в этой безоблачной синеве, напрягая в руках готовые сачки. Рыба, твои сло-ва, твоя слава повергла нас в нашей слепоте. И мы зримы, мы обрели целост-ность, вслед за полнотой, которую просто-напросто осознали. День за днем, Рыба, рисовые дети кормят чужие рты, преследуют чужие желания…