Во второй половине 1930-х годов при журнале “Литературный критик” под редакцией М.Розенталя издавался критико-библиографический двухнедельник “Литературное обозрение”. 10 июля 1937 года в № 13 в рубрике “По издательствам” в нем была напечатана небольшая рецензия, которая, по-видимому, принадлежит М.М.Бахтину. Вот ее полный текст:
____________________________________________________
“НОВЫЙ РОМАН Г.ДЖ.УЭЛЛСА
Новая книга Уэллса «Бэлпингтон Блэп», которая выйдет в русском переводе в издании «Всемирной библиотеки» в 1938 году, представляет собой хотя и слабо обозначенный, но все же несомненный поворот в художественном творчестве Уэллса.
Если до сих пор Уэллс чаще всего ограничивался тем, что констатировал неисправимость капиталистического строя и сочувствовал своему герою, то здесь эта констатация начинает постепенно приобретать силу и характер обвинения.
Герой книги, Теодор Бэлпингтон, выдумывает для себя в детстве некоего увлекательного героя, с которым он, то ли из какой-то детской тяги к романтике, то ли из желания укрыться от разрешения каких-то неясно ощутимых серьезных вопросов, все больше и больше отождествляет себя. Постепенно этот ходульный, выдуманный Бэлпингтон Блэп вытесняет в юноше все живое, автоматически выступая всякий раз, когда Теодор пытается дать себе отчет в своих поступках, мыслях, стремлениях. В результате этих «романтических грез», расплывчатого «диллетантизма», разговоров вокруг и около искусства, неспособности ничего додумать до конца, вырастает одиозная фигура эстетствующего паразита, позера, лгуна, способного на всякие мелкие подлости ради собственной выгоды. Война 1914 года. Теодор принимает позу героя, но героем он оказывается только в воображении, ибо в действительности ведет себя трусом, прилагает все усилия, чтобы устроиться в тылу, а, попав в окопы, бежит во время бомбардировки. После войны он возвращается в Англию. У него высокие замыслы: он чувствует себя призванным создать новое течение, новую школу в литературе, которая сметет всех этих устаревших Шоу, Голсуорси, Уэллса и т.д. Его бывшая возлюбленная Маргарет, на которой он собирался жениться, уже разочаровалась в нем и отказывает ему. Теодор уезжает в Париж, где вступает в сотрудничество с некоей дамой, издающей сомнительный литературный порнографический журнальчик под названием «Ноги юношей». Спустя несколько лет Теодор снова возвращается в Англию, назвавшись капитаном Бэлпингтоном Блэп, и поселяется в Девоншире, в коттедже, доставшемся ему в наследство от тетки. Здесь, во время обильного обеда, устроенного в его честь приятельницами покойной тетушки, он рассказывает мюнгаузеновские небылицы о своих военных подвигах. Возвращаясь домой, он пытается дать себе отчет, почему он так заврался и во имя чего он это делает, и оправдывает себя тем, что ложь – это то, что дается в утешение человеку, что возвышает его, позволяет ему сохранить свое достоинство и веру в «высокие идеалы и цели».
И этот пьяный монолог, заключающий книгу, внезапно с чудовищной четкостью обнажает фашистскую сущность этого эстетствующего героя, этого, начиненного громкими фразами и гнусными инстинктами, гаденького труса и хладнокровного мерзавца, блестящего капитана Бэлпингтона Блэпа.
М.Б.”
_______________________________
ИСЧЕЗНУВШАЯ СТАТЬЯ
Начиная с самых первых библиографических данных, текст cтатьи богат на загадки. “The Bulpington of Blup” – вовсе никакой не “новый роман Г.Дж.Уэллса”, а появился еще в 1933 году!.. Лукавая передатировка является самой настоящей мистификацией, от которой рукой подать до излюбленной предполагаемым автором “карнавальности”, и объяснить эту вольность в обращении с датами одной только судьбой литературного творчества Уэллса в современной советской критике нельзя.
Далее, и сама эта статья, ее текст тоже является тайной. В духе рецензируемого Бахтиным автора, ее можно было бы назвать статьей-“невидимкой”. Мы уже не говорим о том, что она до сих пор по какой-то причуде судьбы не попала в бахтинскую библиографию, но даже если мы обратимся к справочнику И.М.Левидовой и Б.М.Прачевской “Герберт Джордж Уэллс. Библиография русских переводов и критической литературы на русском языке. 1898-1965”, (выпущенному в 1966 году, сразу вслед за изданием “Франсуа Рабле”!), то... и там этой статьи мы не найдем. И это при том, что составителями скрупулезно перечислены многочисленные публикации журнала “Литературное обозрение” и его ведущего органа “Литературный критик”, посвященные Уэллсу в 1937 году, – а на следующий год в том же “Литобозе” будет... вновь помещена (но уже, конечно, совершенно другая) рецензия на тот же самый роман!
Любителю творчества Бахтина эта ситуация живо напомнит случай с двумя книгами П.Н.Медведева о “формализме и формалистах” – 1929 и 1934 годов; два отклика на роман Уэллса мы приводим для сравнения с принадлежащим Бахтину в “Приложении” к настоящей работе.
Наконец, не существует даже и того русского перевода романа “в издании «Всемирной библиотеки»”, о предстоящем выходе которого в 1938 году столь оптимистично сообщил всеведущий рецензент. Серия “Всемирная библиотека” (или “Библиотека всемирной литературы”) выходила в издательстве ”Журнально-газетное объединение”, которое в 1938 году было закрыто, и хотя в этом году тот же журнал сообщал об ожидающемся выходе перевода уже “в Гослитиздате”, но по каким-то причинам это издание так и не состоялось.
ИНИЦИАЛЫ И МЕСТОИМЕНИЯ
Творческую индивидуальность великого мыслителя невозможно не заметить на фоне остальных публикаций тоненького журнальчика, умудрившегося, впрочем, и в те отчаянные годы сохранить остатки какой-то естественной простоты интонации. Бахтина выдает инструментарий анализа, сама постановка и поступь критической мысли. На авторство указывают, в первую очередь, инициалы, которыми подписана статья, не принадлежащие ни одному из других авторов журнала этого года.
Есть тут и одно своеобразное исключение: годом раньше была опубликована рецензия на перевод романа польского писателя Я.Курека “Грипп свирепствует в Направе” за подписью “М.Браун” (Литературное обозрение, 1936, № 7, стр.29-31). Но мне не удалось отыскать этого имени в анналах литературной критики соответствующего периода.
Проблематика рецензируемого романа, которую выдвигает на первый план Бахтин, принадлежит одной из магистральных тем его философской эстетики 1920-х годов – это проблема эстетизма, эстетизации жизни, на которую указывают фразы об “одиозной фигуре эстетствующего паразита, позера, лгуна” и об “эстетствующем герое”. Эти выражения органично входят в лексикон аутентичных бахтинских философско-эстетических текстов. Ниже мы укажем, какие именно рубрики соответствующих фрагментов бахтинской эстетики нашли себе лаконичное выражение в тексте атрибутируемой статьи.
Но прежде всего необходимо сказать, что, помимо инициалов, автор поставил еще одну своего рода “подпись”, призванную безошибочно указать на принадлежность статьи М.М.Бахтину. Это – текстовое отражение одной из самых ранних его работ, известной под названием “К философии поступка” и в то время остававшейся неопубликованной, так что реминисценции из нее не могли принадлежать никому, кроме ее автора (за исключением, разве что, его ближайших друзей).
Пересказ романа Уэллса начинается у Бахтина с фразы, в которой бросается в глаза повтор неопределенных местоимений:
__________________________
“Герой книги, Теодор Бэлпингтон, выдумывает для себя в детстве НЕКОЕГО увлекательного героя, с которым он, то ли из КАКОЙ-ТО детской тяги к романтике, то ли из желания укрыться от разрешения КАКИХ-ТО неясно ощутимых серьезных вопросов, все больше и больше отождествляет себя”.
_____________
Этот стилистический прием, создающий иллюзию литературной беспомощности автора статьи, несет на себе разнообразные функции, но прежде всего он нужен был, чтобы привлечь особое внимание читателей, которые в отдаленном будущем встретятся с этим текстом. Ведь то, что может показаться изъяном, в действительности является отражением стилистической особенности фразы из ранней работы Бахтина. На публикацию которой он, надо думать, никогда не терял надежды. И фразы, добавим, принадлежащей к той же концептуальной рубрике, что и фраза журнальной статьи:
_________________________
“Характерной чертой современной философии жизни, пытающейся включить теоретический мир в единство становящейся жизни, является НЕКОТОРАЯ эстетизация жизни, НЕСКОЛЬКО затушевывающая слишком очевидную несообразность чистого теоретизма (включение большого теоретического мира в малый теоретический же мирок)”. (Бахтин М.М. Работы 20-х годов. Киев, 1994. С.20.)
______________
Следует обратить внимание, с какой скрупулезностью автор журнальной рецензии передает структуру плеоназмов фразы из бахтинской работы: a) повторение одного и того же слова (“какой-то... каких-то...”; срв.: “философии жизни... становящейся жизни... эстетизация жизни...”) – b) повторение сходных по значению слов (“некоего... какой-то...” в одном случае и “некоторая... несколько...” – в другом). Таким образом, стилистическая погрешность статьи 1937 года в действительности является автопародией Бахтина, и одновременно – удостоверением авторства текста, напечатанного в двухнедельнике “Литературное обозрение” за подписью “М.Б.”.
Своего рода посланием в будущее, подобным посланию в запечатанной бутылке, которое отправляют с необитаемого острова потерпевшие кораблекрушение моряки...
АВТОР И ГЕРОЙ
И дело, конечно, не ограничивается формальным воспроизведением лексики своих собственных работ, поэтому данных для атрибуции статьи Бахтину остается еще куда как много! Среди остальных материалов журнала рецензию на роман Уэллса выделяет исходный, аксиоматический антропологизм философской эстетики Бахтина, провозглашенный еще в трактате “Автор и герой в эстетической деятельности”. Приведу выдержки из этой работы, чтобы обрисовать позицию Бахтина:
___________________________
“Человек есть условие возможности какого бы то ни было эстетического видения, все равно, находит ли оно себе определенное воплощение в законченном художественном произведении или нет, только в этом последнем появляется определенный герой [...] Герой уже не условие возможности, а тоже конкретный предмет эстетического видения, правда, предмет par excellence, ибо выражает самую сущность его [...] Правда, граница между человеком – условием видения и героем – предметом видения часто становится зыбкой: дело в том, что эстетическое созерцание – как таковое тяготеет к тому, чтобы выделить определенного героя, в этом смысле каждое видение заключает в себе тенденцию к герою, потенцию героя; в каждом эстетическом восприятии предмета как бы дремлет определенный человеческий образ, как в глыбе мрамора для скульптора [...] Поэтому можно утверждать, что без героя эстетического видения и художественного произведения не бывает и должно только различать героя действительного, выраженного и потенциального, который как бы стремится пробиться через скорлупу каждого предмета художественного видения.
[...] Данный человек – конкретный ценностный центр архитектоники эстетического объекта; вокруг него осуществляется единственность каждого предмета, его целостное конкретное многообразие [...] и все предметы и моменты объединяются во временное, пространственное и смысловое целое завершенного события жизни. Все, что входит в художественное целое, представляет из себя ценность, но не заданную, а действительно значимую для данного человека в судьбе его, как то, по отношению к чему он занял эмоционально-волевую предметную позицию. Человек – условие эстетического видения; если он оказывается определенным предметом его – а он всегда и существенно стремится к этому, – он является героем данного произведения...” (Бахтин М.М. Работы 20-х годов. С.86-87, 89.)
__________________
Оперируя концептуальным аппаратом работ самого Бахтина, можно утверждать, что, несмотря на поверхностную, присущую и ряду других работ Бахтина, адаптацию “чужой” фразеологии и “чужих” социальных оценок, приведенные положения имеют для рецензии 1937 года характер “архитектонический”. Антропологизм философской эстетики Бахтина проявляется с первых же шагов рецензента. Бахтин начинает свою аналитическую работу над романом Уэллса с его героя, как безусловного центра любого литературно-критического суждения, и именно это мы имели в виду, когда говорили о неповторимом своеобразии авторской индивидуальности Бахтина, сразу же отличающем постановку его критической мысли от текстов соавторов по журналу.
В этой методике критического разбора автор рецензии здесь строго следует собственному теоретическому предписанию, данному в его давней работе об авторе и герое:
__________________________
“...Человек – формально-содержательный ценностный центр художественного видения, но определенный герой может и не находиться в центре данного художественного произведения; его может не быть совсем, он может отступить на задний план перед темой [...] Но именно вследствие интимной близости определенного героя к самому принципу художественного видения – вочеловечению – и наибольшей отчетливости в нем творческого отношения автора АНАЛИЗ СЛЕДУЕТ НАЧИНАТЬ ВСЕГДА С ГЕРОЯ, А НЕ С ТЕМЫ, в противном случае мы легко можем потерять принцип инкарнации темы через потенциального героя-человека, то есть потерять сам центр художественного видения и его конкретную архитектонику подменить прозаическим рассуждением [...] До конца определить [нрзб.] события и эмоционально-волевую установку автора можно только по отношению к определенному герою” (там же. С.88, 87).
__________________
В следующей же фразе статьи всячески обыгрывается, даже передразнивается, ключевое слово ранней работы Бахтина, вынесенное впоследствии публикаторами работы в ее заглавие – “К философии поступка”: “ПОСТЕПЕННО этот ХОДУЛЬНЫЙ, выдуманный Бэлпингтон Блэп... автоматически ВЫСТУПАЯ всякий раз... пытается дать себе отчет в своих ПОСТУПКАХ...”
Виртуозно оперируя лексикой на крошечном пространстве журнальной рецензии-аннотации, Бахтин умудряется создать узнаваемый автопортрет своей эстетической концепции 20-х годов. В тех же самых вступительных фразах многократно повторяется другое ключевое для него слово, которое вошло в заголовок следующей после “Философии поступка”, также неопубликованной работы: “Уэллс чаще всего ограничивался тем, что констатировал неисправимость капиталистического строя и сочувствовал своему ГЕРОЮ... ГЕРОЙ книги, Теодор Бэлпингтон, выдумывает для себя в детстве некоего увлекательного ГЕРОЯ...”
Нельзя не заметить, что, как и в предыдущем случае, излюбленный термин Бахтина в дальнейшем тексте рецензии пародийно обыгрывается, на этот раз – выступая в новом значении: “Теодор принимает позу ГЕРОЯ, но ГЕРОЕМ он оказывается только в воображении, ибо в действительности ведет себя ТРУСОМ...”
РЕАЛЬНАЯ КРИТИКА
Следуя совету Бахтина – автора эстетического трактата первой половины 1920-х годов, и поступает Бахтин – автор рецензии 1937 года: он начинает свой анализ “с героя, а не с темы”. Напротив, окружающих Бахтина в журнале “марксистских” литературоведов интересует в первую очередь никак не герой, а “тематика и проблематика”. Их выступления, по сути дела, не выходят за границы “реальной критики” Добролюбова-Чернышевского-Писарева и др., очень высокую оценку которой Бахтин дает в своих приватных лекциях 1920-х годов по истории русской литературы, записанных Р.М.Миркиной.
Антропологический подход Бахтина позволяет понять характеристику, которую получает в этих лекциях “реальная критика” в лице Н.А.Добролюбова:
___________________________
“Ему не была чужда художественная сторона произведений, напротив, он обладал большим художественным чутьем, многие его наблюдения тонки, но он не придавал художественности самостоятельного значения. Читая его статьи, можно забыть, что он имеет дело с художественными произведениями, кажется, что он говорит о кусках действительности”.
________________
Это пренебрежение эстетическим у Добролюбова как раз и означает, что его “реальная критика” всегда “начинает анализ с темы, а не с героя” и не придает герою того центрального значения, которое он получает в эстетике Бахтина:
_____________________________
“Западноевропейские критики в художественном произведении определяли функцию героя. Добролюбов же рассматривает героя как явление социально-политической действительности [...] Добролюбов как бы забывает произведение, героев вводит в социальную действительность и в ней рассматривает и героев, и среду, их окружающую” (Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т.2. М., 2000. С.227).
________________
Читатель может обратиться к “Приложению” в конце настоящей статьи, чтобы убедиться, что тот же самый роман Уэллса двумя другими критиками того же журнала рассматривается именно под тем углом зрения, который считает ошибочным, или по крайней мере недостаточным, Бахтин и в своих ранних работах, и в рецензии 1937 года.
ЭСТЕТИЗАЦИЯ ЖИЗНИ
Сама конфронтация подходов, сам “контрапункт”, возникший на страницах московского критико-библиографического журнальчика в горячую пору 1937 года, явился как бы игровым, наглядным раскрытием приведенных теоретических положений работы Бахтина “Автор и герой в эстетической деятельности” о центральном месте героя. Окружающие материал Бахтина “прозаические рассуждения” его коллег – критиков и литературоведов превращались в ожившие иллюстрации к страницам его трактатов, получая тем самым “эстетическое оправдание”, о котором так много говорится на этих страницах.
С подобным музыкально-полифоническим подходом мыслителя к организации своего литературно-критического выступления на страницах прессы, охваченной в ту пору массовым политическим психозом, связана и окутывающая рецензию атмосфера мистификации, балансирования на грани серьезности и шутовства. Природа этого шага также была продумана Бахтиным в его ранней работе:
____________________________
“...Но в действительной жизни остается эстетическая ответственность актера и целого человека за уместность игры, ибо вся игра в целом есть ответственный поступок его – играющего, а не изображенного лица – героя; весь эстетический мир в целом лишь момент бытия события, право приобщенный через ответственное сознание – поступок участника, эстетический разум есть момент практического разума...” (“К философии поступка”. – Бахтин М.М. Работы 20-х годов. С.24.)
________________
Очень многое в его “карнавальном” поступке роднит автора рецензии 1937 года, Бахтина... с “эстетствующим паразитом”, ее героем, так что не мудрено их и спутать! И именно в свете эстетики Бахтина становится видно – что их разделяет. В написанной полутора десятилетием ранее статье “Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве”, предназначавшейся, кажется, для журнала М.Горького “Русский современник”, Бахтин дал краткую формулировку понятия “эстетизма”, центрального для более поздней статьи “Литературного обозрения”: “НЕПРАВОМЕРНОЕ перенесение эстетических форм в область этического поступка” (там же. С.273).
Его собственную “игру” в “двойников” – авторов написанных им книг и “эстетизм” героя рецензируемого в 1937 году романа разделяет очень тонкая линия: “уместность” vs. “неправомерность”. И такое столкновение двух родственно-полярных явлений было, наверное, закономерностью именно в этот момент творческой биографии Бахтина, когда понятие “игры” приобретало совершенно новое измерение в его концепции “карнавала”, ведь “карнавал” тоже является не чем иным, как “эстетизацией жизни” – и до сих пор не смолкают яростные споры о том, по какую сторону контраверзы (“уместность” или “неправомерность”?) должен он быть расположен.
Заметим, между прочим, присутствие той же проблемы “эстетизации жизни” в лекции о Добролюбове – и вторжение в этот текст неожиданного мотива, переосмысляющего отношение русских “нигилистов” к этой проблеме, делающего их парадоксально причастными тому, что они отвергают:
__________________________
“...Для людей 40-х годов характерен сознательный отрыв от практической жизни, любовь к искусству, к внешним формам выражения. Шестидесятники все это называли эстетизмом и отвергали. Все свои суждения они высказывали свободно, не вуалируя физиологию, чувственные, грубые желания, свойственные на самом деле всем народам всех времен” (Бахтин М.М. Соб. соч. Т.2. С.227).
________________
Последнее добавление могло бы показаться излишним, если бы оно не подсказывало нам, читающим его в ретроспективе, что феномен “шестидесятников” рассматривался в этот момент Бахтиным... с точки зрения его позднейшей теории “карнавала”. Нелишне напомнить в этой связи, что другой знаменитый “шестидесятник” – Чернышевский в книге о Достоевском будет назван единственным, наряду с самим Достоевским, русским писателем XIX века – автором замысла “полифонического” романа.
МОСКВА – ЛЕНИНГРАД
Год опубликования рецензии, подписанной инициалами “М.Б.”, – особый, решающий год в работе Бахтина над книгой о Франсуа Рабле и культуре средневекового европейского карнавала. В автобиографии, написанной в 1946 году для защиты диссертации в ИМЛИ, об этом периоде своей жизни он скажет:
________________________
“С 1937 г., по причине временной инвалидности, проживал под Москвой на станции Савелово, подготовляя исследование о Рабле и ряд работ по истории и теории романа. Принимал некоторое участие в работе Института мировой литературы им. Горького по теоретической секции” (Паньков Н.А. “От хода этого дела зависит все дальнейшее...”: Защита диссертации М.М.Бахтина как реальное событие, высокая драма и научная комедия // Диалог. Карнавал. Хронотоп: Журнал научных разысканий о биографии, теоретическом наследии и эпохе М.М.Бахтина. 1993, № 2-3. С.37).
_______________
Бахтин приехал в Москву 4 июля 1937 года, то есть за неделю до даты выхода номера журнала с рецензией (а подписан в печать он был еще 25 июня), и пробыл там до 14 августа, чтобы вернуться вновь 1 сентября, после поездки в Кисловодск (Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1993, № 1. С.76-79; 2003, № 1-2, С.132). Переезд из Кустаная и Саранска в Москву, возобновление личных отношений с научными кругами служит достаточным объяснением появления статьи Бахтина в столичном журнале, с одним из идеологов которого, немецким философом и литературоведом Дьёрдем Лукачем, Бахтин переписывался еще в 1920-х годах и высоко ценил его раннюю “Теорию романа” (Бочаров С.Г. Комментарии // Бахтин М.М. Соб. соч. Т.2. С.444). Теперь он получил возможность лично сотрудничать в одном печатном органе с почитаемым им мыслителем, пусть и нарядившимся в нелепые ризы “марксизма”.
Отношение к марксизму было давно продумано Бахтиным, и в работе “К философии поступка” он отмечает:
___________________________
“глубокую неудовлетворенность участно мыслящих современной философией, заставляющую их обратиться [...] к такой концепции, как исторический материализм, при всех своих недостатках и недочетах, привлекательной для участного сознания тем, что пытается строить свой мир так, чтобы дать в нем место определенному, конкретно-исторически действительному поступку, в его мире можно ориентироваться стремящемуся и поступающему сознанию. Мы здесь можем оставить в стороне вопрос о том, путем [1 нрзб.] и методических несообразностей совершает исторический материализм свой выход из самого отвлеченного теоретического мира в живой мир ответственного исторического свершения-поступка, для нас важно, однако, что этот выход им совершается, и в этом его сила, причина его успеха” (Бахтин М.М. Работы 20-х годов. С.25).
__________________
Нет сомнений, что, говоря об “участно мыслящем” философе, “обратившемся к марксизму”, Бахтин не в последнюю очередь имел в виду Г.Лукача, который в то время отказал ему и его единомышленникам в праве на перевод своей до-марксистской “Теории романа” – именно вследствие случившегося с ним “обращения к марксизму”.
В том же контексте в ранней работе Бахтина появляется слово, которое затем повторится в рецензии, напечатанной в журнале “Литературное обозрение”:
________________________
“Людям, желающим и умеющим участно мыслить, т.е. не отделять своего поступка от его продукта, а относить их и стремиться определить в едином и единственном контексте жизни как неделимые в нем, кажется, что философия, долженствующая решить последние проблемы (т.е. ставящая проблемы в контексте единого и единственного бытия в его целом), говорит как-то не о том. [...]
Здесь дело не в одном только ДИЛЕТАНТИЗМЕ, не умеющем оценить высокой важности достижений современной философии в области методологии отдельных областей культуры” (там же. С.24-25).
_______________
Срв. слова рецензии 1937 года о “«романтических грезах», расплывчатом «ДИЛЛЕТАНТИЗМЕ», разговорах вокруг и около искусства, неспособности ничего додумать до конца”, а также текстовые соответствия приведенных фрагментов этих двух работ Бахтина: a) глагол, стоящий под отрицанием (“...не в одном только дилетантизме, НЕ УМЕЮЩЕМ ОЦЕНИТЬ...” – “«диллетантизм»... НЕСПОСОБНОСТЬ НИЧЕГО ДОДУМАТЬ до конца...”) и b) синонимические выражения (“додумать ДО КОНЦА...” – “...философия, долженствующая решить ПОСЛЕДНИЕ ПРОБЛЕМЫ”).
Любопытно, однако, и противоречие: в рецензии 1937 года “неспособность ничего додумать до конца” выступает как признак “диллетантизма”, а в ранней работе – в неспособности “решить последние проблемы”… обвиняется профессиональная философия!
Повторив то же слово “дилетантизм” в рецензии 1937 года, Бахтин подтвердил, что Г.Лукач действительно входил в число тех реальных фигур, с которыми в пору написания “Философии поступка” он соотносил приведенную характеристику. А постановка в тексте рецензии этого слова в кавычки (графический знак, к которому Бахтин был особо внимателен, как показывают разборы в “Проблемах творчества Достоевского”) объясняется его цитатным происхождением из этой ранней работы. Стоит задуматься и над тем, что позднее, после возвращения Бахтина к читателю в 1960-е годы, с критикой его работ выступят именно те люди (А.Дымшиц, В.Переверзев, Г.Поспелов), с которыми в той или иной форме находились в конфронтации теоретики круга “Литературного критика”!..
Разумеется, реальные обстоятельства этой публикации требуют еще выяснения. Так же как и вопрос: была ли она единственной за этот период предвоенных лет жизни Бахтина, или еще какое-то количество неизвестных нам до сих пор его статей и рецензий рассеяно, за подписью или без, по страницам тогдашних литературных газет и журналов?
Фотография: А.Родченко. Белый лебедь. 1940
Продолжение: http://www.proza.ru/2009/05/17/444 .