Есть у меня родственница, женщина деревенская, веселая соответственно, ибо жизнь задорна. Стало, с мужиком плюхнули, актуальные, и в сон, благо отпущена оная малость всяческому организму. Вот, повествует, предстает в неге некая вещь. Будто открывает она глаза и видит образ. Стоит рядом с лежанкой молодой юноша. Руки на груди сомкнуты и свеча мерцающая в оных расположена. И ореол округ представителя зыбкий и приятный, и зраком товарищ обладает внимающим и покойным. И благость… Ангел бескрылый, иное значение отсутствует. Так ей стало умиротворенно, так достойно. Сомкнула очи и шает мысль — все будет хорошо. Утром веки отверзла и верно, просторно в комнате — все вынесено.
О БОГЕ
— Ты в бога веришь?
— Не вижу основания…
Между тем, имел место любопытный случай… Умер отец. Получили урну с прахом, решено было подкопать к деду — отличное место на центральном кладбище.
Тут вот какая притча. Дед мой был истовым богомольцем. В атеистические времена состоял в церкви старостой, и даже, слышал я, помещен в анналы как прилежный. Более того, он меня пятилетнего окрестил тайком, за что получил нагоняй от отца. Помню, пращур у нас жил с неделю, на ночь молитвы бормотал. Мне любопытно, — как октябренок, я супротивничал: мракобесие-де. Дед внушал: «А ты не ленись, вякни: прости господи, — не отсохнет язык». Батя гневался… Взогретый родительским авторитетом, я шептал под одеялом: «Бог, ты дурак», — и скрючивался, пропитанный очаровательной судорогой страха и ожидая кары небесной. Это приятно питало самооценку.
Помер дед давно, я вообще не знал его могилу, матушка тоже представляла весьма приблизительно. Глубокая зима, снегу как на Урале. Жили мы тогда с мамой вдвоем — я держал урну у себя в комнате и, честно сказать, был не против: сильно отца любил, и даже такого рода присутствие меня теплило. Ее же маяло — грех.
Ну, попробовали отыскать вместе, — бесполезно: захоронения старые, таблички завалены снегом. Мама, человек грузный, постоянно проваливалась, падала — уехали попусту… «Мам, — ропщу, — по весне похороним». Ее же крутило. Словом, я не выдержал, поперся один, когда немного стаяло — думаю, буду прочесывать сектор.
Часа три валандался, истоптал весь ареал — ноль. Устал зверски, испачкался, промок — чертыхался… И вот, понимаете, встал в безнадежности — ни сил, ни воли; выдохнул бездумное: «Господи!..» Решил: сдамся, — тронулся даже, и выпрыснул отчаянное: «Дедуля, родимый, где же ты?» Ей богу, что-то постороннее стукнуло оглядеть последним взглядом поляну. Поворачиваюсь в тяготе безмерной, и сразу глаза мои уперлись в полинявшую табличку с едва различимой родной фамилией… Не знаю, как к этому относиться.