Это не слезы. Это капли дождя на стекле.
Сколько можно не спать и плевать против ветра?
Быть беглецом - бежать от стены к стене,
Раздвигая пространство метр за метром?..
Смысловые галлюцинации "Чужое небо"
Револьвер всегда начищен. До блеска. Такого, что я неизменно при желании могу разглядеть в его отполированных деталях свою гипертрофированную физиономию.
Помню, в детстве, при посещении так называемой комнаты смеха, прыгая от одного искривляющего изображение зеркала к другому, я испытывал лишь все возрастающее желание хохотать и хохотать. И хохотал – до хрипоты и спазмов в животе, не понимая, почему у рядом оказавшихся взрослых на лице не было ни то, что хотя бы кривой ухмылки, а напротив - выражение такое, будто они наблюдали за каким-то полоумным, сбежавшим из профлечебницы. А еще помню, как тогда шикала на меня мама, дергая за рукав: ”Тише, Леша, тише. Не видишь, как смотрят на тебя люди. Ну, пожалуйста, немного тише!” и стыдливо улыбалась им, словно бы говоря: “Он всего лишь ребенок, вы же понимаете…”, Понимали – не понимали, но отворачивались исправно, и еще лучше – отодвигались от меня подальше, будто боясь заразиться моим безумием. Теперь, при воспоминании об этом, мне подумалось: а что собственно они, эти угрюмые взрослые, делали тогда в этой комнате смеха, если им было не смешно, а напротив – гадливо? Что забыли они там? Что искали? Может, ту бесшабашную веселость и светлую беззаботность, в которых, так или иначе, проходить детство среднестатистических ребятишек нашего времени? Или нечто другое – более глубинное, и потому, как всякое тайное, глубоко запрятанное, более – сумрачное, даже – страшное местами. Так как, что еще можно испытывать, глядя на свое до неузнаваемости искаженное отображение, если не смех? Что? Да оно самое. Именно то, что испытывал я сейчас, рассматривая с интересом только что препарировавшего еще живую лягушку ботаника свое безумно изувеченное лицо на сверкающих в блеклом освещении ночника гранях револьвера. Небритое, с красными, впавшими глазами, взъерошенной копной сальных волос.
“Право я имею, или тварь дрожащая?” – как поплавок над водой, выпрыгивает на мертво-штильную поверхность мутного сознания до неузнаваемости искаженная мудрость какого-то мыслителя прошлого.
Вот и проверим – кручу барабан, взвожу боек и почти не дрожащими, стало быть - уже привыкшими от многочисленных тренировок, пальцами сжимаю рукоять револьвера и упираю ствол в висок.
Ухмыляясь своей тени, что отбрасываю на обветшалые обои под блеклым светом ночника, вижу, как вторит она мне – сжимается, съеживается и скукоживается. Боится. Остаться одной, без хозяина.
Или это боюсь я? Как те взрослые, что шарахались от меня, как от прокаженного, здраво полагая, что уродство не может вызывать ничего другого, как брезгливость и страх, а вовсе уж не хохот.
И тут я начинаю ухмылку превращать в смех. Тень - танцевать, горбатясь и сжимаясь в клубок ежа все больше и больше.
Я смеюсь, зло и безумно. Потому что вдруг понимаю, что делали эти злосчастные люди в этой чертовой комнате смеха – они взирали на себя в кривых зеркалах, пугаясь и брезгуя сами собой лишь для того, чтобы, выйдя из нее, с облегчением выдохнуть, поняв, что на самом деле страшное уже позади и в миру они не такие уж жуткие, искореженные и убогие, как в тисках зеркальных извращений.
Когда меня осеняет это, я жму на курок и со щелчком бойка слышу еще и свой надрывный шепот:
- Все не так просто, тупицы!..