A/N: Я не позиционирую это как литературу, художественное произведение с завязкой, кульминацией и развязкой. Я не ожидаю множества рецензий «про» и «контра». Я даже не совсем уверена, что большинство поймет, о чем это, собственно, и зачем написано. Это скорее написано для себя самой, и, возможно, еще нескольких человек, которые мне близки. Тем не менее, если вы осилите это и у вас даже будет, что сказать – что ж, я буду рада.
Я еще та дрянь. Я считаю себя легендой. Но в реальности весь мир — одна большая вечеринка без отдельных VIP-комнат. (Брет Истон Эллис)
0.
Мне 25, и я подвожу определенный итог, не собираясь, однако, покончить с так называемым творчеством или, не приведи Боже, с собой. Я просто выворачиваю себя наизнанку, чтобы рассмотреть получше, что же там внутри.
Поток сознания и череду событий, изложенных ниже, можно назвать автобиографией, но все же с некоторой натяжкой, потому что здесь я хочу ответить самой себе не столько на вопрос «как это было?», сколько на вопрос: «что было бы, если…?».
Автобиография – это не всегда хронология событий из своей скучной или не очень жизни.
Это может быть кино на монтажном столе, из которого можно вырезать одни события и вставить другие, да еще и перемешать их во времени и пространстве, нарушив тем самым каноническую хронологию. Реальные люди могут быть заменены прототипами или никогда не существовавшими персонажами. Желаемое может с легкостью вытеснить действительное.
Автобиография личности, страдающей болезненной тягой к самовыражению, может быть весьма занимательной.
Любые совпадения с реальными людьми, однако же, в данном случае совсем не случайны.
1.
- Надо бы расширяться.
Я сижу, лениво откинувшись на спинку стула, чуть прикрыв веки, и слушаю дождь за окном.
- Надо бы чего-то… другого.
Голос человека за столом убаюкивает.
- Надо бы, надо бы, - отвечаю я без всякого интереса.
- Как это странно, - продолжает он, - ты понимаешь, что в тебе как бы есть потенциал…
- Как бы есть… - вторю ему я.
- Но при этом так сложно понять, в чем именно.
- Сложно, да.
Я разглядываю трещину на потолке в кухне. Мне кажется, или еще вчера ее не было?
- Потому что ты во всем, в общем-то, неплох…
- Пожалуй, - я едва заметно киваю.
- Но ни в чем конкретно ты не лучший. Просто лузер.
-Лузер, - соглашаюсь я и вдруг открываю глаза, - что?
- Ничего, - кажется, он сам потерял нить.
Глаза его с трудом фокусируются на моем лице, а я хмурюсь, пытаясь разглядеть в нем хоть что-то особенное, но меня все время отвлекает трещина на потолке.
- Сколько же вас таких, - говорю я, - считаете себя талантами, а на деле просто позеры.
Он даже не спорит. Либо потому что у него на это нет сил, либо потому что ему слишком сложно сгенерировать и выдавить хоть какой-то аргумент.
Я опасно раскачиваюсь на стуле. Я думаю: в последнее время люди стали так похожи друг на друга, и это не пугающе, это просто охренительно скучно. Я думаю: они, словно карты с одинаковыми рубашками перемешиваются в одной колоде, и крапленых карт нет. Я думаю: трещина в потолке.
Я напрягаюсь, чтобы вспомнить его имя. Мысленно наклеиваю желтые стикеры ему на лоб. «Андрей». Нет. «Костя». Вряд ли. «Олег». Я вас умоляю. «Роберт». Точно. Раз уж у него нет другого способа выделиться, пусть выделяется хотя бы именем.
- Роберт.
- Ты что? Я…..
- Не важно. Иди домой уже. Ищи себя.
Роберт обиженно уходит, я распечатываю новую упаковку Тизина, заливаю капель по десять и снова пялюсь в потолок. Трещина, в общем-то, небольшая. Она выползает из-под трубы и направляется в центр потолка. Тонкая, будто кто-то приклеил к побелке черный волос. Я закуриваю ментоловый Vogue, и думаю о том, что надо бы расшириться. Ибо скучно. Просто зверски скучно.
2.
С кухни доносится запах жареной курицы в чесночном соусе. Редкостная мерзость, как мне кажется. Все равно, что выпить бутыль растопленного жира и убить сосуды холестериновым шоком. Яна (блондинка, наклеенная улыбка добросовестной хозяюшки, наращенные ногти, фартук в клубничках, китайский пластиковый ободок на голове, полнейший псевдогламур) всегда готовит нечто невообразимо вкусное и сверхвредное для фигуры. Я никогда это не ем, ограничиваюсь пятью-шестью бокалами шампанского и кусочком свежего манго.
От скуки я считаю людей за столом. Шестеро, включая меня. Семеро, включая саму Яну на кухне. Три мальчика. Владелец магазина какой-то там отопительной техники. Высшего образования нет. Интересы: футбол, рыбалка. Таксист (боже мой!). Высшего образования нет. Интересы: футбол, рыбалка. И менеджер средней руки, занимающийся продажами промышленных контроллеров. Высшее образование есть. Интересы: хоккей, охота.
Три девочки. Бухгалтерша. Жена таксиста. Сто двенадцать килограммов живого веса. Разговаривает громким матом. Когда заливается смехом, создается впечатление, что она сейчас задохнется, и в глубине души хочется, чтобы так оно и случилось. Еще одна бухгалтерша. Жена владельца магазина какой-то там отопительной техники. Милая, улыбчивая, в меру раздолбайка. Любая ее реплика начинается с фразы «Помнится, мы так нажрались…». Третья бухгалтерша, только в декретном отпуске. Жена менеджера средней руки. Яна. Без комментариев.
Я разглядываю стыки на обоях. Я гоняю по тарелке манго. Мне хочется блевать, потому что шампанское слишком теплое.
- Расскажи, как ты получил гидро-права, - Лена, жена таксиста, отправляет в рот еще одну баранью котлету. Честное слово, мне кажется, она их даже не жует, а сразу глотает.
- Там было столько терминов, - отвечает владелец отопительного магазина, - всю ночь повторял, но на экзамене все равно запутался.
Стыки на обоях слишком очевидны. Рисунок будто даже не подгоняли. Розовые витки неловко упираются в белесые полоски.
- А это лицензия для езды по реке или по морю? – Яна вносит в комнату очередной поднос с горой калорий и холестерина.
- По реке. Если по морю, было бы слишком дорого.
Я допиваю остатки шампанского и встаю из-за стола.
- Я курить. Кто со мной?
Девочки подрываются. Яна рисует еще более сладкую улыбку, чем обычно, и говорит мужу, что она тоже пойдет с нами, «постоять-поболтать».
Пока все обувают туфли, чтобы выйти в подъезд, я достаю из сумки Тизин и вливаю в себя такую дозу, что голова начинает пульсировать. Если я собираюсь пить алкоголь, мне нужно иметь с собой очень много Тизина.
Мы курим тонкие сигаретки. Яна реагирует на каждый шорох со стороны квартиры и прячет сигарету за спиной, или старается ее кому-нибудь всучить на случай, если выйдет ее менеджер средней руки. Интересно, она сама представляет, как будет выглядеть одна из нас с двумя сигаретами в руках?
- Вчера сварила такую уху, - Яна сужает глаза, собираясь произвести огромное впечатление своим монологом.
- Да ты что? – стокилограммовая Лена оживает, - и что?
- Я лучок пассировала, а в самом конце добавила немного сливок.
Я смотрю в окно. В подъезде немытые окна, и между рамами паучок сплел паутину. И туда попались две мухи. Видимо, давно, потому что они уже совсем засохли.
- Купила вчера колготки, - говорит жена владельца отопительного магазина, - такие дорогие, сама не ожидала. Но мне так магазин понравился! Прикиньте, целый магазин с колготками!
- Неужели? – я поворачиваюсь к ней, - как интересно. Надо заглянуть.
Я не ношу колготок. Потому что не ношу юбок. У меня есть одна дежурная пара капрона на случай свадеб и похорон.
Чувствую, как Яна берет меня за руку. Она уже докурила, поэтому теперь расслабляется.
- Тебе скучно? Мне кажется, тебе скучно.
Я улыбаюсь ей и тушу окурок в импровизированной пепельнице из консервной банки.
- Нет, все клево. Все очень клево. Вы все клевые.
Я захожу обратно в квартиру и снова капаю Тизин.
В такси я почти вырубаюсь, потому что уже хорошо за полночь, и вторая бутылка шампанского оказалась определенно лишней.
Уже дома, на балконе, меня еще больше прибивает от выкуренной сигареты, но спать не хочется нисколечко. То есть, физически, разумеется, хочется, но мозг сопротивляется и оттаскивает тело подальше от спальни и поближе к компьютеру.
В таком состоянии, путаясь в клавишах, я добиваю небольшой эпизод в рассказе, который потом кое-кто назовет «традиционной, добротной зарубежной прозой». Даже подумать смешно, что кто-то воспринял это всерьез.
Прежде чем, наконец, выключить компьютер и предаться краткому и беспокойному сну, случайно натыкаюсь на страницу одного из своих друзей «Вконтакте», с которым общаюсь раз в пятилетку. Статус этого андрогина (девочки, по какой-то причине считающей себя мальчиком) гласит:
«Множесть моих фейков говорит о моей популярности».
«Множесть». Что это нахрен за слово такое?
Перед тем как погрузиться все-таки в сон, заливаю по паре капелек Тизина, ибо голова и так уже трещит, и старательно пересчитываю съеденные за день калории.
Чертово шампанское в количестве двух бутылок – это почти полторы тысячи килокалорий. Это примерно означает, что два дня мне нужно питаться только водой.
Напоследок приходит мысль о трещине на потолке.
3.
Мы с Робертом сидим на траве под кроной огромного ветвистого дуба. У него в руках жестяная банка из-под Хольстен, и он мастерит из нее бонг, сплюснув ее и тыкая в ее бок ножиком.
- Есть одна группа, - говорит он поверх омерзительного звука «железкой об железку», - так вот…
Из кармана он достает свернутый в несколько раз клочок газеты и со вкусом его разворачивает, любуясь содержимым.
- Будешь?
- Ты что? – я смотрю на него, как на полоумного, и вместо этого достаю из пачки тоненький ментоловый Vogue.
- Ну, как хочешь, - он насыпает содержимое клочка газеты на то, что, как ему кажется, похоже на решетку в боку пивной банки, - зажигалку дай.
- Ну, так вот, - он глубоко затягивается и прикрывает глаза. Позер. Очевидно, что курить из жестянки невкусно и невесело.
- Ну, так вот. Есть одна группа. Не в смысле музыкальная…
- Я поняла. Давай короче.
- Они проводят что-то типа психотренингов. Весьма импровизированных. Без конкретной научной базы…
- Развлекаются чуваки, да?
- По сути, да, - он снова затягивается, - но… по крайней мере, там можно выговориться, позаниматься всякими там групповыми упражнениями…
- И? – я ложусь на траву и смотрю в небо, на проплывающие мимо весенние рваные облака.
- И… Может, сходим вместе?
- Если хочешь выговориться, можешь выговориться мне. Я не хуже их могу сделать вид, что мне не наплевать. А ко всяким сектантам я не пойду. И тебе не советую.
- Да ты что? – он ржет, одновременно выпуская клубы сладковатого дыма. Меня клонит в сон.
- Ты что, какая нахрен секта? Просто группа товарищей. Всякие там студенты-психологи, которые пишут курсовые. Проводят наблюдения в группах. Бла-бла-бла.
Я медленно поворачиваю к нему голову.
- И тебе оно надо, а?
Роберт пожимает плечами.
- Ну, а что? Все какое-то разнообразие.
4.
Еще давно, в университете, студенты представлялись мне самыми исключительными людьми. Мы в свое время действительно были элитой. И я хорошо помню, как на одной очень крупной олимпиаде профессор с кафедры, обшитой по традиции темно-красной велюровой тканью (которую все обзывали «гробовой») гордо изрек:
- Вы – интеллектуальная элита страны!
И мы были ею. Мы стремились, мы были полны амбиций и грандиозных планов, безумных идей, которые струились из нас, как из рога изобилия.
Студенты сегодняшнего дня видятся мне анти-элитой. Хотелось бы воздержаться от слова «быдло». Точнее, алмазы, разумеется, все еще есть, но они очень глубоко зарыты в дерьме, затеряны в серой массе бездарностей, чье образование исчисляется не в количестве прочитанных книг, написанных исследований и полученных грантов, а в количестве заплаченных родительских тысяч.
Образование перестало быть поводом для искренней гордости, оно превратилось в понты. А университеты стали супермаркетами, где ты берешь корзину, выбираешь нужный товар и оплачиваешь его на кассе.
Преподаватели напялили униформу и колпаки с логотипом магазина, а студенты вооружились пластиковыми картами, и все стало гораздо проще. И омерзительнее. Сфера обслуживания, не более того.
Они сидят на полу, скрестив ноги. Они насмотрелись этого в фильмах, где тренинги проводит какой-нибудь голливудский актер в роли знаменитого психолога. Да еще и в глянцевых книгах с названиями типа «Измени себя» или «7 шагов к успеху» написано, что неформальная обстановка расслабляет людей.
- Очень приятно, что к нам присоединились новенькие, - говорит женщина в очках. Ей лет сорок, она вполне себе ухожена, но лак на ногтях облупился и на колготках видно пару зацепок.
На нас с Робертом взирает десять человек. Им от восемнадцати до двадцати трех. По крайней мере, мне так кажется. Я хочу посчитать количественное соотношение мальчиков и девочек, но меня то и дело отвлекают эти зацепки.
Женщина в очках называет их имена. Я не слушаю. Я думаю: какого хрена?
Потом нас просят представиться. Я механически называю свое имя, и снова думаю: какого все-таки хрена?
А потом все до одного, включая Роберта, таращатся на меня, и тут я понимаю, что забыла снять темные очки. Но когда я задираю их на голову, оказывается, что дело было отнюдь не в этом. Женщина-психолог улыбается мне мягкой, добродушной улыбкой, которая более свойственна психиатрам, работающим с тихими помешанными.
- Чем вы занимаетесь?
Мне не очень хочется распространяться о своем образовании и профессии, поэтому я решаю отделаться общей фразой:
- Я как бы… сетевой автор.
Все молча смотрят на меня секунд десять, которые, разумеется, кажутся мне вечностью. А потом начинают аплодировать.
Теперь моя очередь смотреть на них, как на идиотов. Но когда я вижу, как Роберт хлопает в ладоши и искренне улыбается, я внезапно расслабляюсь и даже начинаю кайфовать от всеобщего одобрения. Мне хочется добавить: «Да-да, и вы не представляете, какой классный…», но я молчу.
- И о чем же вы, простите, пишете?- спрашивает женщина-психолог, когда аплодисменты стихают.
- Ну… эээ…
- Мил молодец, - вдруг выкрикивает Роберт, воспользовавшись моим минутным замешательством, - Мил очень, очень клевая!
Женщина-психолог улыбается ему, как будто даже немного сочувственно, и снова переводит взгляд на меня.
- Эээ…. Трэш? Мистика? Всякая дрянь, ничего серьезного на самом деле, - говорю я, но внезапно меня прорывает, и я встаю на ноги и смотрю ей прямо в глаза.
- А вообще знаете что? – я то опускаю взгляд к затяжкам на колготах, то вновь поднимаю к ее лицу, - Знаете, никакая это не дрянь. Я много чего хочу сказать миру. И я могу это сказать. Но мне не хватает чего-то… Какой-то самой малости, я не знаю.
Она склоняет голову набок, а студенты смотрят на меня снизу вверх. Меня бросает в жар.
- Понимаете, очень сложно, когда тебя никто не слышит… Никто не слушает. Понимаете, очень непросто что-то делать, когда тебя окружают сплошные бездари. Очень сложно, потому что от этого ты еще больше начинаешь ненавидеть людей.
- Очень интересно, - она склоняет голову на другой бок, как статуэтка, но я вижу, что ей совсем на самом деле неинтересно.
- Я пытаюсь внести в свою жизнь хоть какое-то разнообразие, - тем не менее, продолжаю я, - но когда у людей на тебя иммунитет, что делать? Когда на тебя смотрят, как на шизофреника, если в пьяной беседе ты признаешься, что «пописываешь рассказики»? Что тогда, а? Где она, великая сила искусства, которая спасет мир? Где наши прототипы, если кругом одни идиоты? Как быть, если ты начинаешь создавать вымышленных персонажей, потому что с реальными тошно общаться? Почему тошно? Да потому что все. Кругом. Идиоты!
- Вы считаете, что живете в идиотском обществе?
- Абсолютно. В обществе, в котором нет ни единого правила. В мудацком обществе, где каждое последующее поколение тупеет в геометрической прогрессии. Где плюют на талант, где презирают культуру, навешивают на людей ярлыки и поверхностно судят их по половой и расовой принадлежности, религиозным убеждениям и сексуальным предпочтениям, не вникая в суть. В обществе, где быдло подавляет большинством настолько, что нормальных умов уже почти не осталось. И, что парадоксально, оставшиеся умы трудятся во благо быдла! Это нормально?
Некоторое время все молчат, но потом хиленький парнишка с папкой в руках встает и смотрит на меня в упор.
- И вы… не верите в индивидуальность каждого человека и в его потенциал?
- Я верю в свою индивидуальность и в свой потенциал, - говорю я, - и, вероятно, в потенциал некоторых отдельно взятых лиц. Но… Все это так ничтожно, и все это - такое дерьмо, что ради этого даже не стоит трудиться. Все равно никто не оценит.
- Вы считаете, что вымышленный мир лучше? – говорит парнишка, - а чем он лучше?
- Он лучше тем, что я сама устанавливаю в нем правила.
Когда мы с Робертом уходим, он смотрит на меня со счастливой улыбкой.
- Вот видишь. Я же говорил, что группы – это круто!
5.
Флэшбек в 1999й.
Лежу на лавочке в самом центре под поздним майским солнцем. Еще и мыслей нет о сигарете или алкоголе. Упираюсь макушкой в другую макушку, такую же мелированную и коротко стриженную. Мы вообще одинаковые, только у меня темные очки не Ray-Ban, а какая-то хрень с рынка.
- Что там сегодня было? – спрашивает голос, - что там эти кретины в школе вытворяли?
Она не выговаривает звук «р». Будто горлом его произносит.
- Что они могли, по-твоему, вытворять? – опускаю на глаза очки. Я и тогда с ними ни на минуту не расставалась, - как всегда поливали нас грязью.
- В жопу их.
- В жопу.
- Может, в Тулу махнем?
- М? А что, деньги есть?
- Ну, у папы в тумбочке, разумеется, есть. Засядем там, в парке, натворим что-нибудь эдакое. А? Как?
Пожимаю плечами, но она все равно этого не видит.
- Мне-то, в целом, наплевать, - говорю, - меня отпустят. А вот тебя хватятся.
- Да насрать. Ты типа не знаешь, что я о них думаю. Папа – мешок с баблом, а мама - «кошечки-цветочки-платочки»…
- Ага, костюмчики Escada, духи Cacharel и журналы по домоводству.
- Сучка.
- Я.
Мы смеемся, стукаясь макушками.
- Ну что, валим? Есть кое-какие творческие мыслишки.
Пройдет совсем немного времени, всего пара лет, и она переоденется в Escada, будет с ног до головы обливаться Cacharel и говорить о кошечках, цветочках и платочках.
Но в запасе еще есть пара безумных лет.
6.
Скоро полночь. Добила флакон Тизина, сожрала фенозепам в количестве двух таблеток. Сон не идет, зато идет бурная дискуссия «Вконтакте».
Что может быть еще пошлее подростков? Только подростки-дегенераты.
«Я так люблю своего мужа Вконтакте, а он мне первым не пишет». Ей 15.
«Меня попросили написать про свой первый гриб-трип. Почитай, как ты думаешь, это талантливо?» Ей 17.
«Я так обиделся на своего парня, что познакомился с тем парнем, с которым он хотел замутить, и мы так клево пообщались, что теперь, наверное, останемся вместе. И теперь я не знаю, что делать с предыдущим парнем». Ему 18.
Потираю вискИ, наливаю вИски. Что же вы такие черти то? Что за виртуальный сброд? Вы убили всех людей и заполонили собой сетевое пространство? Я начинаю в это верить.
«Какая твоя любимая книга?» Мне 25.
«Я ни одной книги не дочитал до конца. Это слишком скучно. Кто сейчас читает книги?» Ему 20.
«Я.» Мне 25.
Начинаю очередной нарко-трэш. Ныряю в него, но тут же выныриваю обратно. Мне показалось, или трещина на потолке все-таки растет?
7.
Флэшбек в 2008й. Удален по личным причинам автора.
8.
А что, если все это фейк? Что если все, кто меня окружают, да и, собственно, я – просто фейк? Что если прошлое – это просто некоторый наполнитель мозга, не дающий скучать? Потому что, в общем-то, чему из прошлого мы учимся? Как мы меняемся с учетом наших ошибок?
Димка сидит напротив и бессовестно курит мои дорогие сигареты, наплевав на свои дешевые. Я в туалете залилась Тизином, и теперь мне, в общем-то, клево, потому что воздух снова существует. Я стараюсь не делать это публично, потому что порядком подбешиваю всех со своим флаконом, который ловко крутится между пальцами.
Я разглядываю его коллекцию монет. Довольно приличную, надо признать.
- Знаешь, а я даже рад, что с тобой развелся, - говорит Димка, и тащит из моей пачки еще одну тоненькую Vogue.
- Вот как? – я не отвлекаюсь от монет.
Он изменился. В конце концов, ему уже тридцать три. Бог мой! Мальчику, которого я любила больше, чем позволяли границы воображения. Мальчика, который стал моим первым мальчиком. Моим первым мужем. Ему тридцать, мать моя, три!
- Ага. Еще кофе хочешь?
- Разумеется. Классные монетки.
- Да. Мне за них столько предлагают, не поверишь, - он обильно жестикулирует. Раньше такого не было. – Один мужик сказал: «Димк, да у тебя самая крутая коллекция монет, что я когда-либо видел». Это в Египте было, кстати.
Да-да. Расскажи мне, как чудесно ты провел последние семь лет без меня. Я честно сделаю вид, что поверю. Я же автор. Я потом даже пущу слезу и напишу миниатюрку «Просто будь».
- А знаешь, почему я так рад, что развелся с тобой?
- Понятия не имею, - захлопываю альбом и улыбаюсь мужчине, который уже не мой мальчик, но все еще вполне сексуален.
Он садится напротив и подвигает мне чашку с дымящимся – oh my God – Пеле! Он все такой же мудацкий жлоб, что и семь лет назад.
- Потому что, только потеряв, я смог оценить, что всю жизнь люблю только одну стерву.
Наклоняю голову набок, делаю большие глаза. Кофе – мерзость. Кухонный гарнитур собран наспех и неровно повешен. А чашки немытые. Как и семь лет назад.
- Тебя, идиотка.
Меня внезапно относит на девять лет назад в ванную со свечами, где на полу в опасной близости к воде стоит старенький магнитофон, из динамиков которого звучит Enigma. Димке двадцать четыре, мне шестнадцать. Он худенький и безумно красивый, я умная не по годам, и он мой первый парень. Обоим безумно хочется секса. Всегда и везде.
- Ясно, - отхлебываю его Пеле. – Наверное, я тебя тоже.
Я жутко влюбчивая в него. Снова и снова. Даже теперь.
Мы целуемся, долго и потрясающе. Я сижу на табуретке, он – на полу, уютно, будто кот устроившись между моих коленок. Он всегда был котом, им и остался.
- Знаешь, когда-нибудь я напишу о тебе роман, - говорит он, на секунду прерывая поцелуй.
- А я о тебе…
- Не надо. Про постель промолчу, но в прозе ты – никакущая.
9.
Я не видела, как маму вынимали из кровавой ванны. Я мерзла у травмпункта, переминаясь с ноги на ногу, даже не в силах плакать. Плакать просто в голову не приходило. Потом я видела перебинтованные запястья. А еще позже мне покажут белесые швы.
Я до сих пор не понимаю, зачем. Но сейчас мне кажется, что в этом, вероятно, был какой-то смысл. Тогда же я знала, что смысла нет ровным счетом ни в чем. Ни в тебе самой, ни в твоих идеях.
Ты ничего не значишь в этом мире, если твоя мать январским вечером вскрывает себе вены.
10.
- Ну что там твоя секта?
- Группа.
- Группа.
Роберт (иногда мне кажется, что я сама рисую его где-нибудь в своем доме или в своем мозгу: настолько он органично вписывается в обстановку и подстраивается под настроение) с аппетитом поглощает холестериновую котлету. (350 ккал). Я пью однопроцентный кефир. Я только что вернулась с тренировки.
- Ммм… Ну они… Разговаривают.
- Поразительно!
Моя трещина в потолке совсем обезумела. Тянется, сволочь, к самому центру.
- Что на субботу? – ему в принципе довольно наплевать, что у меня на субботу, - тусуемся?
- Неа. Я в субботу с Янкой.
- Хм. Будешь слушать исповеди Золушки?
- Не. Пить пойдем.
Ночью мне снятся странные рисунки в карандаше. Молоденькая девочка с темным каре и огромными глазами. Много листов, на которых один и тот же портрет. Просыпаюсь посреди ночи от крика в голове: «Мы ее сожгли!»
Утром сажусь за рассказ.
11.
У меня была поразительная память на имена знакомых, пока я не поняла, что они – отстой.
В школе я помнила телефоны всех одноклассников, потому что мне так хотелось быть где-то среди них, где-то в массе. Потому что масса – это было очень круто. К концу школы я обнаружила, что масса – это отстой. А я – вот это действительно круто. Тогда я и перестала запоминать. Мне просто стало наплевать. Зачем забивать ненужной информацией мозг, который может запомнить много другого? Например, за пару недель выучить наизусть англо-русский словарь Мюллера.
Все остальное – отстой.
Потом я написала заявление на имя директора школы о том, что отказываюсь посещать уроки прочих иностранных языков (у нас преподавали еще французский и латынь). Причина? Не хочу забивать голову. Возражений не было, потому что я была первой в городе, кому удалось поступить в университет без экзаменов, только по результатам областной олимпиады по английскому языку.
Мне никто не возражал, когда дело касалось иностранного языка или творчества. Вот тогда мне и стало глубоко насрать. На всех. Я просто знала, что могу. Я просто мстила за то, что меня не любило быдло, с которым я хотела когда-то дружить, и которое в нужный момент повернулось ко мне спиной. Когда они узнали, что наша школа попала в список лучших, благодаря моей победе на олимпиаде, они захотели дружить. А я перестала здороваться.
Мне стало клево. Впервые за десять лет обучения в школе мне стало по-настоящему клево. И у меня были коротко стриженные малиновые волосы, голубой платочек на шее, темные очки, которые не снимались даже на занятиях. И большущая любовь.
12.
Мы с Яной в прокуренном клубе. Наливаемся бесподобным «Лонг-Айленд». Если я сегодня напьюсь, эпизод ночью получится сопливым, но сексуальным. Будут сплошные диалоги и философия. Если останусь трезвой – буду думать о знаках препинания и, собственно, контролировать смысл. Где-то сзади трется Роберт, предлагает траву. Мы вежливо отказываемся и посылаем его. Он пожимает плечами и теряется в толпе.
- Жизнь тоска, - говорит Янка, - собачья, сучья жизнь.
- Угу. Будешь «Пина-Коладу»?
- Буду. Мама всегда говорила мне, что я ни на что не способна. Она даже ни разу не сказала, что я красивая.
- Ммм… Хреново. Это объясняет многие комплексы.
- Вот у тебя нет комплексов.
Я киваю. У меня нет комплексов. Серьезно. Ни одного. Кроме того жирка, который все же уходит с сжигаемыми в спортзале калориями.
Но я знаю, что если напьюсь, ближе к полуночи я обязательно разрыдаюсь у нее на плече, бессвязно рассказывая о том, как родительские ссоры испортили мое детство, поломали мне психику к чертям и подтолкнули меня ко многим нездоровым поступкам. Потом я высморкаюсь и начну повествование о бесконечных днях под капельницами и о долгих исповедях в церкви. Это все очень понтово звучит и придает образу значимости и крутизны. Особенно, когда ты автор, и для тебя это более не актуально и давно уже не болит. Но что мне стоит, притвориться, что оно болит, и травмы детства повлекли кучу комплексов? Все равно завтра никто не вспомнит этот треп.
- Пойду в сортир, - говорю я Яне, - не скучай. И Роберта не слушай.
- Кого?
- Неважно. Сейчас приду.
Несколько ступенек вниз, и я оказываюсь в тесном фойе перед туалетом. Жара тут нестерпимая, и от табачного дыма режет глаза, и туалет здесь общий для мальчиков и девочек. А потом я понимаю, что я здесь не одна.
Парень курит, стоя ко мне вполоборота. Отмечаю идеальный торс под тесной майкой, крепкую попу, обтянутую дорогими джинсами, лицо модели, хотя и неузнаваемое, пирсинг на губах и в ушах, ровный мягкий загар. Я подхожу, становлюсь рядом, тоже закуриваю. Парень-модель слегка поворачивает ко мне голову, рисует улыбку на красивом лице.
- Есть че?
- М? - вскидываю бровь.
- Говорю, есть че? - он пытается перекричать музыку, которая настолько громкая, что доносится из зала даже сюда.
- Не употребляю, извини.
Парень-модель пожимает плечами.
- Ну и жарища тут, черт.
Он тушит сигарету и вдруг стягивает с себя майку. Я хмурюсь. Что-то странное разливается по телу. Я понимаю, что остаток сигареты истлел у меня в руке, потому что я пялюсь на его татуировку-змейку, причудливо изгибающуюся вдоль всего позвоночника от шеи до крестца.
- Как тебя зовут? - спрашиваю я, но отчего-то мне кажется, что я уже знаю ответ.
(«- Красивая татуировка.
От шеи вдоль позвоночника ползет длинная тонкая змейка и грациозно вползает под пояс джинсов. Эта штука мне дорого обошлась, но она того стоит.»)
Я облокачиваюсь на стену, и перед глазами все плывет. Почему-то вспоминается задрот из робертовой группы.
(- Вы считаете, что вымышленный мир лучше? А чем он лучше?
- Он лучше тем, что я сама устанавливаю в нем правила.)
Парень скрывается за дверью сортира, а я так и стою там, собирая мысли в подобие разноцветной мозаики.
13.
Когда я возвращаюсь в зал, Янки нигде нет, зато на ее месте сидит абсолютно красивое существо с короткой взъерошенной блондинистой челкой, ****скими серыми глазами и кольцами в ушах. Перед ним салфетка, в идеальной формы пальцах авторучка, и он кривенько выводит собственное имя. Он так удолбан, что вряд ли понимает, где находится. Еще чуть-чуть, и он начнет пускать слюни на стойку бара.
- Даниеля видела? – вдруг говорит он мне.
Я поднимаю глаза, и вдруг понимаю, что в зале, кроме нас почти никого нет. Здесь жутко жарко и темно, а по полу стелется сизый дым, подсвеченный лазерными лучами сверху.
- Ну? – отвечаю я и сглатываю.
- Нравится? – уторчанное существо Филипп улыбается и ловит глазами мой взгляд.
- Пожалуй…
- И мне, - он комкает исписанную салфетку и кокетливо кидает ее в меня. – А слушай-ка… А почему ты считаешь меня мудилой?
В зале еще жарче и темнее, мне нечем дышать и я начинаю рыться в сумке в поисках заветного флакона.
- Я… Я так считаю, потому что… Потому что так оно и есть.
- Это по-твоему, - говорит Филл и ржет, - это потому что, ты хочешь меня таким видеть. Потому что тебе так нравится… Потому что ты тупо тащишься от того, что манипулируешь людьми. Ты меряешь всех своей линейкой, потому что тебе кажется, что она единственно верная. Но ты знаешь, что не сможешь изменить весь мир, подкроить его под себя… И тебя кажется, что проще отгородиться от мира и создать свой собственный. И ты уходишь в себя… А знаешь почему? Нет, не из осознания своей невъебенной исключительности. А сугубо из самолюбования.
Я больше не слышу музыки, только где-то сзади нестройные аккорды неподключенной электрогитары. Мальчишка лет двадцати дергает струны на черном Гибсоне, голова его опущена, и я вижу только длинную челку. За его спиной декорация: дерево, объятое пламенем, на фоне ствола которого, готова поспорить, хорошо просматривается извивающееся человеческое тело. До меня доходит, откуда такой жар. Мне так неуютно и жутко, что хочется плакать. Но я никогда не плачу. Серьезно, очень редко.
Резко оборачиваюсь назад. Филл сидит, свернувшись буквой «зю», уютно устроив блондинистую башку на стойке бара и блаженно улыбаясь. Над его головой потолок расползается в стороны мелкими трещинами.
- Останешься посмотреть, что будет дальше? – еле внятно произносит он, слегка скривив ротик.
Я вскакиваю со стула и бегу в темноту.
Наплевав на макияж, я несколько раз споласкиваю лицо ледяной водой. Когда я возвращаюсь в зал, Янка сидит на своем месте и что-то очень эмоционально рассказывает бармену.
- Там что, очередь в туалет? – спрашивает она, когда я сажусь рядом, - тебя долго не было.
- Там нет очереди, - отвечаю я, тупо глядя перед собой, - но, по-моему, у меня едет крыша. Закажи мне водки. Чистой. С лимоном.
14.
- Я вижу собственных персонажей! – я надрываюсь в трубку, стоя на кухонном столе, и замазываю черную извилистую трещину.
Мама вздыхает.
- Тебе просто надо отдохнуть, - говорит она, - тебе надо сменить круг общения. Ты просто устала от тупых подружек-домохозяек, ты же творческая личность…
- В этом и вся проблема! – рявкаю я и бросаю трубку.
Флэшбек в 1990г.
Мама ведет меня в школу. С неба моросит серый дождик, у меня в руках коричневый портфель с изображением желтого тигра. Пару недель назад меня в виде исключения перевели экстерном из первого класса во второй. Я на год моложе всех своих одноклассников. Они меня ненавидят, и из-за этого я часто плачу по ночам и не хочу ходить в школу.
Мама говорит: не бойся этой серой массы.
Мама говорит: это трудно, но ты не должна их замечать, потому что это люди, недостойные твоего внимания.
Мама говорит: наступит день, и ты поймешь, что твое место не здесь, не среди этого сброда.
Мама говорит: ты исключительная. Ты не такая, как все. Наступит день, и ты это поймешь.
А в двухтысячном я проигнорирую собственный выпускной бал. Я не такая, как все, и я это поняла.
Только что и кому я доказала?
15.
Я сижу со стареньким лэптопом IBM в тенистом парке. Я не могу собрать мысли, я не могу определить причины и предсказать последствия. Мне так одиноко, как не было, наверное, даже тогда, в школе. Мимо проходят стайки неформалов. Разрисованные эмо-девицы и анорексичные эмо-парни, которые, в принципе, не знают, что такое «эмо», только знают, что быть эмо – это круто.
Мимо проходит девушка с коляской. Малыш просто замечательный, и болтает без конца. Он постоянно оборачивается назад и улыбается маме. Я, наверное, никогда не видела таких красивых детей. У него огромные серо-голубые глаза, длинные, как у девочки, реснички, и когда он улыбается, на одной щечке появляется милая ямочка.
Девушка разговаривает с сыном. Она называет его «маленьким гением». Внезапно она поворачивается ко мне лицом.
Она смотрит куда-то мимо, на что-то за моей спиной, но я смотрю прямо на нее.
Потому что не могу поверить в то, насколько сильно она на меня похожа.
16.
Я уже два дня торчу неизвестно где и с кем. Я отчаянно блюю от разговоров о борщах и стирке. Я пью. Я изнуряю себя в спортзале. Я больше не считаю калории, и вливаю в себя по целому флакону Тизина за раз, но и он уже не помогает. Мне то слишком жарко, то слишком холодно, и я дохожу до той степени одиночества, когда тебе одиноко даже, когда ты спишь. Мне снится, что по стенам льется кровь, что трещина разнесла мой потолок пополам. Мне снятся горящие деревья и целые тетради с романами, написанные моим почерком, только я не могу прочесть ни слова. Мне снится, что я не могу проснуться.
Тогда мне приходит письмо от человека, которого я ни разу не видела, и с которым меня разделяют тысячи километров. Мы – полные противоположности. Он –сама скромность, он не ценит собственный талант, но восхищается другими. Он мнителен и крайне боится чем-либо обидеть. Он пишет много, но самое главное, что я понимаю: нас, как минимум двое, таких, которые не как все и не для всех. Я и человек, называющий себя Джоном.
А потом Пауло Коэльо присылает мне открытку с цветами на MySpace.
17.
- Все твои друзья – наркоманы, психи или геи.
Роберт листает глянцевый журнал. Один из тех, что я покупала, когда считала, что гламур спасет мир.
- К какой категории ты себя относишь? – спрашиваю я, хотя ответ меня нисколько не интересует.
- Эээ… я не об этом. Почему бы не пообщаться с нормальными людьми?
- Потому что на фоне так называемых нормальных людей я еще больше чувствую себя ненормальной.
Роберт отрывается от журнала.
- Хм… Странно, ты не сказала, что они сброд.
- Не сказала, - соглашаюсь я, и отмечаю про себя, что это да, действительно странно.
- Как твоя группа? – спрашиваю я, чтобы сменить тему.
- Они сброд, - внезапно отвечает он.
Не помню, чтобы я его кусала, но почему-то мне кажется, что он заразился.
Я звоню в клинику и записываюсь на операцию.
18.
В спортзале мы вот уже минут двадцать тягаем двухкилограммовые гантели. Руки занемели, а в плечах наоборот горячо, как в аду. Я кайфую от дискомфорта. Я думаю, что чем дискомфортнее мне сейчас, тем лучше будет потом.
В углу зала – тетка лет тридцати пяти. А может, и моложе - возраст таких людей весьма сложно определить. В ней хорошо за сотню кило. Очень хорошо за сотню. Она потеет, как лошадь, едва начав упражнение. Ее отражение занимает половину зеркала в зале. В другой половине теснимся мы – все остальные и фитнес-инструктор.
Мы заканчиваем упражнение на плечи, тренер говорит, что теперь пора качать косые мышцы живота, и тогда эта тетка начинает ныть на весь зал, заглушая музыку:
- Ну, хватит! Невозможно уже! Десять минут до конца тренировки! Сколько мы еще будем тягать эти гантели?
Я смотрю на ее отражение, и мне хочется заорать:
- Заткни пасть, жирная сука! Ты будешь их тягать до тех пор, пока не будешь занимать меньше места в зале.
Но я молчу.
И мне очень клево оттого, что я молчу. Потому что внезапно я не чувствую прежнего омерзения. Мне хочется сочувствовать и сострадать. Может быть, даже попросить тренера, в самом деле, перейти к растяжке, потому что бедная тетка сейчас сдохнет от обезвоживания (ну, нельзя же, честное слово, так потеть!)
Прошло пару недель после операции. Это уже моя третья операция на слизистой носа. Вот уже пару недель я свободно дышу без оксиметазолина и его аналогов, и мне так легко, будто я поборола застарелую вредную привычку. Бросила курить, например.
Сострадание исчезает в раздевалке, когда пропотевшая тетка натягивает на себя юбку размером с парашют и рассказывает подружкам о том, какие пельмени она вчера слепила и сколько их сожрала.
- А вообще, девки, меньше жрите, - подводит она итог, - сила воли решает все.
И внезапно я думаю, что хотела бы даже подружиться с этой бабищей. Сходить с ней в бар, например. Просто представила, как безупречно я смотрелась бы на ее фоне. А потом я думаю, что моя страсть к перфекционизму меня когда-нибудь погубит.
Ночью я реву в подушку и хочу ножом срезать жир со своих боков. Мне приснилось, что я занимаю половину спортзала.
19.
Я мотаюсь по Москве с совершенно очаровательным созданием. Она смотрит на мир глазами Питера Пена. Она все еще верит в человеческую доброту. Она краснеет от слова, сказанного матом, и пьянеет от одной банки пива, но внутри у нее все же обитает занимательный чертенок, который так и просится наружу.
Мы бродим по Александровскому Саду, разглядывая уродские карликовые рябины и симпатичных парней на скамейках. Аня дарит мне подарок. Простенький квадратный джинсовый кошелек, сшитый своими руками, с надписью «Вместе мы непобедимы». Кошелек, ради которого я с удовольствием заброшу свой прежний, дорогой, из натуральной кожи.
- Так трудно кому-то признаться, что ты пишешь, - говорит Аня, - если я кому и говорила, они, как правило, смотрели на меня, как на дуру. А еще очень сложно, когда твои близкие люди не разделяют твоих интересов, более того, считают их омерзительными.
- Да уж, - киваю я.
- Но знаешь, - продолжает Аня, - так здорово, когда ты можешь с кем-то все обсудить, как с самой собой, зная, что тебя поймут, и не будут считать идиоткой. С тобой я так могу.
Я думаю: быть признанным, пусть даже кем-то одним, это очень важно. Не менее важно, чем быть признанным толпой.
Я думаю: ну надо же…
20.
Я пью красное испанское вино с отчаянным охотником за себе подобными. Он считает себя психом, но в моих глазах, он нормальнее многих. Либо мы оба психопаты, и благодаря этому говорим на одном языке.
Охотник за себе подобными катается по стране и собирает такие же неприкаянные души. Меня циклит на слове «такие же». Похожесть на кого-то, подобие, тождество – они никогда не были моими сильными сторонами. И вдруг я понимаю, что бредить вместе – абсолютно легально.
Охотник много курит. Он вообще почти все время курит. И ничего не ест. И все время делает что-то со своими волосами.
Мы говорим о Большой Литературе. Наконец-то, мы нашли оправдание своей мегаломании и придумали название собственному безумию.
А еще меня клинит на мысли, что «Я» превращается в «Мы». Маленькая, еще слабенькая, но уже армия. Состоящая, возможно, из психов, наркоманов, геев и просто побитых обществом людей, которые, тем не менее, способны хоть чуточку изменить мир.
Как ни странно, к лучшему.
Банально, не правда ли? Нет. Не правда.
21.
- Я вчера такое рагу приготовила, - говорит Янка, как обычно пряча сигарету за спиной.
Мы стоим в кустах. Она скрывает свои вредные привычки от всех и каждого, в то время, как я привыкла выставлять свои напоказ и гордиться ими.
- Овощное? – спрашиваю я, а сама почему-то думаю о паззлах. Такие увлекательные штуки из нескольких сотен, а то и тысяч элементов. Портреты, пейзажи, репродукции работ великих художников. Особенно непросто собирать небо или лес, где все одинаковое. Сотня голубых или зеленых фишек, которые, казалось бы, должны подходить, но они, хоть ты тресни, не подходят.
- Нет, с бараниной. А еще я вчера такое кино смотрела, обрыдалась. Я тебе диск дам, посмотри. Хотя тебя вряд ли зацепит, ты же неформалка.
- Нонконформистка, - поправляю я.
А еще часто кажется, что в паззле есть лишние элементы. Смотришь на фишку, смотришь на образец на упаковке. Ну, и куда, скажите, запихнуть эту штуку с непонятными бесцветными разводами?
Паззлы – это очень увлекательно.
22.
В определенный момент мне надоедает убивать себя изощренными способами. Алкоголь не приносит больше удовольствия, а только стирает память. Надоело напрягаться и думать, что и кому я вчера наговорила. Я меняю спортзал на тот, где меня будут насиловать на полчаса больше, и за это будут сдирать меньше денег. Я не ем фаст-фуд, я снова считаю калории, но уже не так агрессивно. Хотя в глубине души, мне все еще хочется прибить ту жирную тетку. Но уже не так сильно.
Я кайфую от зеленого чая и обезжиренного кефира, и больше не смотрю на потолок в поисках трещин.
Я очень люблю курить по ночам на балконе. Смотреть, как засыпает город, думая, что не так уж он и плох.
23.
Мы с мамой едим суши в ресторанчике под названием «Жара». Хотя там жутко холодно.
Пьем матэ. Курим, конечно.
- А если подумать, жизнь – не такое уж и говно, если есть с кем этим говном поделиться, правда?
Она, как всегда, смотрит на меня с грустноватой улыбкой.
- Верно, - соглашается мама и тащит сигарету из моей пачки. Она всегда тырит у меня сигареты, потому что они дорогие, а она курит Winston. А на запястье у нее уже едва заметный шрам.
- Ты умница. – говорит мама, - такая взрослая уже, но для меня всегда будешь маленькой. Все у тебя получится. Ты не такая, как все.
- Но такая же, как некоторые. И мне этого вполне достаточно, - улыбаюсь я в ответ, и мы заказываем еще один чайник чая.
24.
Роберта я не видела сто лет. Он просто куда-то пропал. И кто вообще был этот Роберт? И почему я именно так его называла?
Скорее всего, он был персонажем, прототипы которых вскользь, безлико проходят по чьей-то жизни, оставляя в ней небольшие зазубрины, никак при этом ее не меняя. А может, это был просто диалог с самой собой в моменты жуткого одиночества и поиска.
Мне хочется смотреть на мир иначе. Мне хочется верить, что люди – не сброд и не фейки. Они просто прототипы других людей. Они просто элементы большого паззла. И ты тоже элемент определенной формы. Ведь не может такого быть, чтобы все элементы подходили к одному. Но если они не подходят, это не значит, что их не должно быть. Они просто из другого паззла, из другого кино, из другого романа. Самое главное – найти те элементы, которые подходят тебе, и тогда ты не будешь чувствовать себя лишней фишкой мозаики. А еще нужно суметь не растерять их. И совершенно неважно, когда ты подберешь ключ к этой загадке, важно все равно его подобрать, потому что это - загадка длиною в жизнь.
25.
Я укладываю Маленького Гения спать. Несколько минут назад Маленький Гений, двухлетний сероглазый ангел с милой ямочкой на одной щечке, рассматривал глобус и сказал:
- Мамуля, это Россия. Мы живем в России. Россия чистой будет. Россия красивой будет.
Это лучшее, что я слышала за последнее время.
А что еще лучше самого лучшего, так это то, что я знаю наверняка: этот маленький, но бесценный элемент – самый главный в моей мозаике.
А значит, выход есть.